| English | Русский |
| "The Forsyte Saga" was the title originally destined for that part of it which is called "The Man of Property"; and to adopt it for the collected chronicles of the Forsyte family has indulged the Forsytean tenacity that is in all of us. The word Saga might be objected to on the ground that it connotes the heroic and that there is little heroism in these pages. But it is used with a suitable irony; and, after all, this long tale, though it may deal with folk in frock coats, furbelows, and a gilt-edged period, is not devoid of the essential beat of conflict. Discounting for the gigantic stature and blood-thirstiness of old days, as they have come down to us in fairy-tale and legend, the folk of the old Sagas were Forsytes, assuredly, in their possessive instincts, and as little proof against the inroads of beauty and passion as Swithin, Soames, or even Young Jolyon. And if heroic figures, in days that never were, seem to startle out from their surroundings in fashion unbecoming to a Forsyte of the Victorian era, we may be sure that tribal instinct was even then the prime force, and that "family" and the sense of home and property counted as they do to this day, for all the recent efforts to "talk them out." | Название "Сага о Форсайтах" предназначалось в свое время для той ее части, которая известна теперь как "Собственник", и то, что я дал его всей хронике семьи Форсайтов, свидетельствует о чисто форсайтской цепкости, присущей всем нам. Против слова "Сага" можно возражать на том основании, что в нем заключено понятие героизма, а героического на этих страницах мало. Но оно употреблено с подобающей случаю иронией; а кроме того, эта длинная повесть, хоть в ней и говорится о веке процветания и о людях в сюртуках и турнюрах, не лишена страстной борьбы враждебных друг другу сил. Несмотря на гигантский рост и кровожадность, которыми наделяет предание героев древних саг, они по своим собственническим инстинктам были очень сродни Форсайтам и так же беззащитны против набегов красоты и страсти, как Суизин, Сомс и даже молодой Джолион. И хотя в нашем представлении эти герои никогда не бывших времен сильно выделяются среди своего окружения - вещь неприемлемая для Форсайта времен Виктории, - мы можем с уверенностью предположить, что родовой инстинкт и тогда был главной движущей силой и что семья, домашний очаг и собственность играли такую же роль, какую играют сейчас, несмотря на все разговоры, с помощью которых их стараются в последнее время свести на нет. |
| So many people have written and claimed that their families were the originals of the Forsytes that one has been almost encouraged to believe in the typicality of an imagined species. Manners change and modes evolve, and "Timothy's on the Bayswater Road" becomes a nest of the unbelievable in all except essentials; we shall not look upon its like again, nor perhaps on such a one as James or Old Jolyon. And yet the figures of Insurance Societies and the utterances of Judges reassure us daily that our earthly paradise is still a rich preserve, where the wild raiders, Beauty and Passion, come stealing in, filching security from beneath our noses. As surely as a dog will bark at a brass band, so will the essential Soames in human nature ever rise up uneasily against the dissolution which hovers round the folds of ownership. | Столько людей в своих письмах ко мне утверждали, будто прототипами Форсайтов послужили именно их семьи, что я почти готов поверить в типичность этой разновидности человеческого рода. Нравы меняются, жизнь идет вперед, и "Дом Тимоти на Бэйсуотер-Род" в наше время попросту немыслим во всех отношениях; мы не увидим больше такого дома, не увидим, возможно, и людей, подобных Джемсу или старому Джолиону. А между тем, отчеты страховых обществ и речи судей изо дня в день убеждают нас в том, что наш земной рай - и теперь еще богатый заповедник, куда украдкой совершают набеги Красота и Страсть, чтобы среди бела дня похитить у нас наше спокойствие. Как собака лает на духовой оркестр, так же все, что есть в человеческой природе от Сомса, неизменно и тревожно восстает против угрозы распада, нависшей над владениями собственничества. |
| "Let the dead Past bury its dead" would be a better saying if the Past ever died. The persistence of the Past is one of those tragi-comic blessings which each new age denies, coming cocksure on to the stage to mouth its claim to a perfect novelty. | "Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов" - это изречение было бы убедительнее, если бы прошлое когда-нибудь умирало. Живучесть прошлого - одно из тех трагикомических благ, которые отрицает всякий новый век, когда он выходит на арену и с безграничной самонадеянностью претендует на полную новизну. |
| But no Age is so new as that! Human Nature, under its changing pretensions and clothes, is and ever will be very much of a Forsyte, and might, after all, be a much worse animal. | А в сущности никакой век не бывает совсем новым. В человеческой природе, как бы ни менялось ее обличье, есть и всегда будет очень много от Форсайта, а он, в конце концов, еще далеко не худшее из животных. |
| Looking back on the Victorian era, whose ripeness, decline, and 'fall-of' is in some sort pictured in "The Forsyte Saga," we see now that we have but jumped out of a frying-pan into a fire. It would be difficult to substantiate a claim that the case of England was better in 1913 than it was in 1886, when the Forsytes assembled at Old Jolyon's to celebrate the engagement of June to Philip Bosinney. And in 1920, when again the clan gathered to bless the marriage of Fleur with Michael Mont, the state of England is as surely too molten and bankrupt as in the eighties it was too congealed and low-percented. If these chronicles had been a really scientific study of transition one would have dwelt probably on such factors as the invention of bicycle, motor-car, and flying-machine; the arrival of a cheap Press; the decline of country life and increase of the towns; the birth of the Cinema. Men are, in fact, quite unable to control their own inventions; they at best develop adaptability to the new conditions those inventions create. | Оглядываясь на эпоху Виктории, расцвет, упадок и гибель которой в некотором роде представлены в "Саге о Форсайтах", мы видим, что попали из огня да в полымя. Нелегко было бы доказать, что в 1913 году положение Англии было лучше, чем в 1886 году, когда Форсайты собрались в доме старого Джолиона на празднование помолвки Джун и Филипа Босини. А в 1920 году, когда весь клан снова собрался, чтобы благословить брак Флер с Майклом Монтом, положение Англии стало чересчур расплывчатым и безысходным, точно так же, как в 80-х годах оно было чересчур застывшим и прочным. Будь эта хроника научным исследованием о смене эпох, мы, вероятно, остановились бы на таких факторах, как изобретение велосипеда, автомобиля и самолета; появление дешевой прессы; упадок деревни и рост городов; рождение кино. Дело в том, что люди совершенно неспособны управлять своими изобретениями; в лучшем случае они лишь приспосабливаются к новым условиям, которые эти изобретения вызывают к жизни. |
| But this long tale is no scientific study of a period; it is rather an intimate incarnation of the disturbance that Beauty effects in the lives of men. | Но эта длинная повесть не является научным исследованием какого-то определенного периода; скорее она представляет собой изображение того хаоса, который вносит в жизнь человека Красота. |
| The figure of Irene, never, as the reader may possibly have observed, present, except through the senses of other characters, is a concretion of disturbing Beauty impinging on a possessive world. | Образ Ирэн, которая, как, вероятно, заметил читатель, дана исключительно через восприятие других персонажей, есть воплощение волнующей Красоты, врывающейся в мир собственников. |
| One has noticed that readers, as they wade on through the salt waters of the Saga, are inclined more and more to pity Soames, and to think that in doing so they are in revolt against the mood of his creator. Far from it! He, too, pities Soames, the tragedy of whose life is the very simple, uncontrollable tragedy of being unlovable, without quite a thick enough skin to be thoroughly unconscious of the fact. Not even Fleur loves Soames as he feels he ought to be loved. But in pitying Soames, readers incline, perhaps, to animus against Irene: After all, they think, he wasn't a bad fellow, it wasn't his fault; she ought to have forgiven him, and so on! | Было замечено, что читатели, по мере того как они бредут вперед по соленым водам Саги, все больше проникаются жалостью к Сомсу и воображают, будто бы это идет вразрез с замыслом автора. Отнюдь нет. Автор и сам жалеет Сомса, трагедия которого - очень простая, но непоправимая трагедия человека, не внушающего любви и притом недостаточно толстокожего для того, чтобы это обстоятельство не дошло до его сознания. Даже Флер не любит Сомса так, как он, по его мнению, того заслуживает. Но, жалея Сомса, читатели, очевидно, склонны проникнуться неприязненным чувством к Ирэн. В конце концов, рассуждают они, это был не такой уж плохой человек, он не виноват, ей следовало простить его и так далее. |
| And, taking sides, they lose perception of the simple truth, which underlies the whole story, that where sex attraction is utterly and definitely lacking in one partner to a union, no amount of pity, or reason, or duty, or what not, can overcome a repulsion implicit in Nature. Whether it ought to, or no, is beside the point; because in fact it never does. And where Irene seems hard and cruel, as in the Bois de Boulogne, or the Goupenor Gallery, she is but wisely realistic--knowing that the least concession is the inch which precedes the impossible, the repulsive ell. | И они, становясь пристрастными, упускают из виду простую истину, лежащую в основе этой истории, а именно, что если в браке физическое влечение у одной из сторон отсутствует, то ни жалость, ни рассудок, ни чувство долга не превозмогут отвращения, заложенного в человеке самой природой. Плохо это или хорошо - не имеет значения; но это так. И когда Ирэн кажется жестокой и черствой - как в Булонском лесу или в галерее Гаупенор, - она лишь проявляет житейскую мудрость: она знает, что малейшая уступка влечет за собой невозможную, немыслимо унизительную капитуляцию. |
| A criticism one might pass on the last phase of the Saga is the complaint that Irene and Jolyon those rebels against property-- claim spiritual property in their son Jon. But it would be hypercriticism, as the tale is told. No father and mother could have let the boy marry Fleur without knowledge of the facts; and the facts determine Jon, not the persuasion of his parents. Moreover, Jolyon's persuasion is not on his own account, but on Irene's, and Irene's persuasion becomes a reiterated: "Don't think of me, think of yourself!" That Jon, knowing the facts, can realise his mother's feelings, will hardly with justice be held proof that she is, after all, a Forsyte. | Говоря о последней части Саги, можно поставить в упрек автору, что Ирэн и Джолион - эти представители бунта против собственности - посягают как на некую собственность на своего сына Джона. Но, право же, это было бы уже чересчур критическим подходом к повести в том виде, в каком она дана читателю. Ни один отец, ни одна мать не позволили бы своему сыну жениться на Флер, не рассказав ему всех фактов; и решение Джона определяют именно факты, а не доводы родителей. К тому же Джолион приводит свои доводы не ради себя, а ради Ирэн, а довод самой Ирэн сводится к одному: "Не думай обо мне, думай о себе!" Если Джон, узнав факты, понимает чувства своей матери, это, по совести, едва ли можно считать доказательством того положения, что и она, в сущности, принадлежит к породе Форсайтов. |
| But though the impingement of Beauty and the claims of Freedom on a possessive world are the main prepossessions of the Forsyte Saga, it cannot be absolved from the charge of embalming the upper-middle class. As the old Egyptians placed around their mummies the necessaries of a future existence, so I have endeavoured to lay beside the, figures of Aunts Ann and Juley and Hester, of Timothy and Swithin, of Old Jolyon and James, and of their sons, that which shall guarantee them a little life here- after, a little balm in the hurried Gilead of a dissolving "Progress." | Однако, хотя главной темой "Саги о Форсайтах" являются набеги Красоты и посягательства Свободы на мир собственников, автор ее не может отвести от себя обвинение в том, что он в некотором роде забальзамировал класс крупной буржуазии. Как в древнем Египте мумии окружали предметами, необходимыми умершим в загробной жизни, так я попытался наделить образы теток Энн, Джули и Эстер, Тимоти и Суизина, старого Джолиона и Джемса и их сыновей тем, что обеспечит им хоть малую толику жизни "будущего века", что явится каплей бальзама в стремительном потоке всерастворяющего "прогресса". |
| If the upper-middle class, with other classes, is destined to "move on" into amorphism, here, pickled in these pages, it lies under glass for strollers in the wide and ill-arranged museum of Letters. Here it rests, preserved in its own juice: The Sense of Property. | Если крупной буржуазии, так же как и другим классам, суждено перейти в небытие, пусть она останется законсервированной на этих страницах, пусть лежит под стеклом, где на нее могут поглазеть люди, забредшие в огромный и неустроенный музей Литературы. Там она сохраняется в собственном соку, название которому - Чувство Собственности. |
| 1922 г. | |
| Джон Голсуорси |
За таким столом могли работать Форсайты (с фото 1886 -- года начала действия 'Саги')
'Сага о Форсайтах' серия из 3 романов (6 в русском переводе, ибо в эту серию включают 3 романа из 'Современной комедии', где действуют те же герои, что и в 'Саге'). Это хроника, где с иронией, юмором, пафосом, не без некоторой доли философии рассказывается о превратностях личной жизни преуспевающих коммерсантов. Всего одно поколение отделяет их от фермерского сословия из З. Англии, откуда они вышли в Лондон, и в них еще живо чувство 'новых денег'. Они жестко цепляются за собственность и враждебно глухи к красоте во всех ее формах: искусство, женщины, природа. Центральной фигурой 'Саги' является Сомс Форсайт, персонаж аккумулирующий в себе приобретательскую цепкость, что, однако не приносит ему счастья в личной жизни.
Первый роман 'Саги' -- 'Собственник' вышел в 1906 году и сразу поставил автора в ряд значительных английских писателей. 'Эта книга написана с правдивостью, которая озадачивает, и к тому же с ошеломляющим мастерством. В ней нет ни единого слова, сказанного только для того, чтобы им блеснуть. Ни единого. Она легко читается, но чувства пробуждает серьезные, стиль ее строг, и она намеренно сосредоточивает мысли на главном' (Конрад, английский писатель, друг Голуорси).
Роман вышел на волне столь характерного для начала XX века неприятия буржуазной действительности, когда слово 'собственник' было едва ли не матерком. В 1921 году, когда писатель вернулся к этой теме, его взгляды несколько трансформировались. В послевоенном мире, представлявшимся каким-то абсурдом, форсайты уже казались ополотом каких-то устойчивых моральных и человеческих ценностей. И Сомс постепенно трансформировался в положительную фигуру, противостоящую разболтанности или некоторому недоумению перед жизнью молодого поколения. К этому времени Голсуорси был уже метром и его новые романы подверглись немедленной экранизации: немые фильмы появились в 1920 и 1922 годах, но ни в истории кино, ни в истории литературы никакой особой роли не сыграли. Было еще несколько адаптаций, в том числе театральные постановки, созданные при участии автора, но все это прошло как-то вяло и неинтересно.
Всплеск интереса к роману последовал после выхода в 1949 году голливудского фильма 'Эта форсайтовская женщина'. Сюжетная канва фильма довольно близка к романной, если не считать того, что выкинуты все размышления автора о мире собственности, его длинные детальные описания и все сведено к стремительно развивающейся любовной интриге: сцены соблазнения, ревности, соперничества следуют одна за другой. Герои также лишены какой-либо нюансировки: вот тебе ангелоподобная Ирэн (жена Сомса), вот тебе негодяй муж, которые тиранит свою жену, вот тебе голубой (в традиционном, без каких-либо двусмысленных намеков, смысле этого слова) любовник, мечта любой женщины, и вот трагическая история любви на этом фоне. Англо-американский народ, только что настрадавшийся на Второй мировой войне, испытывающих послевоенный дефицит всего самого необходимого, включая туалетную бумагу и клюшки для гольфа, валом повалил обливаться слезами на этот фильм. Полный аншлаг в течение нескольких лет.
Обращает на себя внимание, что фильм был сделан очень красиво и получил 2 награды Академии киноискусств (в просторечии именуемой 'оскар'): за неподражаемый дизайн костюмов и исключительное цветовое решение.
В 1967 на BBC по 'Саге' был создан минисериал, задуманный его режиссером Уилсоном еще в 1955, который крутился на канале по субботам, с повтором по воскресеньям. Нужно сказать -- это был один из первых мировых опытов и первый для Англии создания длительных сериалов (26 выпусков). Успех превзошел все ожидания. Полузабытый классик -- в СССР он в это время издавался гигантскими тиражами и сегодня украшает книжные шкафы практически каждой пожилой семьи -- вызвал гигантский интерес: заключительную серию посмотрело 18 млн телеаппаратов, то есть к телевизору прильнул почти каждый житель туманного Альбиона.
Фильм был закуплен нашей страной -- всего же телеверия была продана в 26 стран -- после чего имя Форсайтов у нас стало известно даже тем, кто никогда не слышал ни о Голсуорси, ни об английской литературе. В 2004 году этот сериал уложился в 8 кассет видео с хорошим кассовым успехом.
Вообще, имя Голсуорси постоянно забывается: как-то оно не вписывается в обойму необходимых имен мировых классиков: его литературный вес на мировом рынке едва ли позволяет ему выступать в высших весовых категориях, куда он традиционно зачисляется нашим литературоведением как неизменный друг страны Советов, без конца подчеркивавший свой глубочайший респект к великой русской литературе. И только благодаря теле-, кино- и пр. адоптациям это имя время от времени всплывает на поверхность.
Так, в 2002 году Мастерпис театр: -- существует такой при Бостонском телевидении с целью телефицировать шедевры мировой литературы -- создал очередной сериал. Они старались подойти как можно ближе к произведению, но вынуждены были принести необходимые жертвы требованиям телевидения. 'Роман начинается с помолвки двух персонажей, что является серединой истории, когда отношения героев зашли уже очень далеко, -- говорит режиссер фильма С. Вильямс, -- Это дает великолепный старт для романа, где по ходу действия читатель постепенно узнает подробности бывшего, но совершенно неприемлемо для телевидения, где требуется прямое линейное повествование, как у Диккенса. Так что мы вынуждены были отмотать события назад и начать с самой завязки драмы'.
'Сага о Форсайтах' с непрекращающимися попытками главного героя Сомса через десятки и десятки страниц вернуть свою жену, потом бесконечные потуги его дочери (естественно, от другого брака) заарканить сына бывшей жены Сомса от ее также нового брака делают 'Сагу' идеальным сырьем для разработки сериалов. И вот уже в 1994 некая Зюлейка Даусон создает романное продолжение 'Саги' где дочь Сомса на старости лет с пылом неувядаемой страсти охотится за предметом своей девичьей любви: пока будут живы сериальные виды искусства прославленной саге английского писателя не грозит забвение.
