The man of property/Собственник (часть вторая)

CHAPTER IX EVENING AT RICHMOND/ВЕЧЕР В РИЧМОНДЕ

English	Русский
Other eyes besides the eyes of June and of Soames had seen 'those two' (as Euphemia had already begun to call them) coming from the conservatory; other eyes had noticed the look on Bosinney's face.	Не только глаза Джун и Сомса видели, как "эти двое" (так уже называла их Юфимия) вышли из зимнего сада; не только их глаза уловили выражение лица Босини.
There are moments when Nature reveals the passion hidden beneath the careless calm of her ordinary moods--violent spring flashing white on almond-blossom through the purple clouds; a snowy, moonlit peak, with its single star, soaring up to the passionate blue; or against the flames of sunset, an old yew-tree standing dark guardian of some fiery secret.	Бывают мгновения, когда Природа обнажает страсть, затаенную под беззаботным спокойствием повседневности: сквозь багряные облака буйная весна вдруг метнет белое пламя на цветущий миндаль; залитая лунным светом снежная вершина с одинокой звездой над ней взмоет к страстной синеве; или старый тис на фоне заката вдруг выступит, словно страж, охраняющий какую-то пламенеющую тайну неба.
There are moments, too, when in a picture-gallery, a work, noted by the casual spectator as '......Titian--remarkably fine,' breaks through the defences of some Forsyte better lunched perhaps than his fellows, and holds him spellbound in a kind of ecstasy. There are things, he feels--there are things here which--well, which are things. Something unreasoning, unreasonable, is upon him; when he tries to define it with the precision of a practical man, it eludes him, slips away, as the glow of the wine he has drunk is slipping away, leaving him cross, and conscious of his liver. He feels that he has been extravagant, prodigal of something; virtue has gone out of him. He did not desire this glimpse of what lay under the three stars of his catalogue. God forbid that he should know anything about the forces of Nature! God forbid that he should admit for a moment that there are such things! Once admit that, and where was he? One paid a shilling for entrance, and another for the programme.	И бывают такие мгновения, когда картина в музее, отмеченная случайным посетителем, как "*** Тициана - превосходная вещь", пробивает броню кого-нибудь из Форсайтов, может быть, позавтракавшего в этот день плотнее своих собратьев, и повергает его в состояние, близкое к экстазу. Есть что-то - чувствует он - есть что-то такое, что... словом, что-то такое есть. Непонятное, неосознанное овладевает им; как только он со свойственной практичному человеку дотошностью, начинает подыскивать непонятному точное определение, оно ускользает, улетучивается, как улетучиваются винные пары, заставляя его хмуриться и то и дело вспоминать о своей печени. Он чувствует, что допустил какую-то экстравагантность, какое-то излишество, потерял свою добродетель. Ему вовсе не хотелось проникать взором за эти три звездочки, поставленные в каталоге. Боже упаси! Он не желает иметь дело с тайными силами Природы! Боже упаси! Неужели он способен допустить хоть на минуту существование "чего-то такого"? Стоит только задуматься над этим - и кончено дело! Заплатил шиллинг за билет, второй - за каталог, и все.
The look which June had seen, which other Forsytes had seen, was like the sudden flashing of a candle through a hole in some imaginary canvas, behind which it was being moved--the sudden flaming-out of a vague, erratic glow, shadowy and enticing. It brought home to onlookers the consciousness that dangerous forces were at work. For a moment they noticed it with pleasure, with interest, then felt they must not notice it at all.	Взгляд, который поймала Джун, который поймали Другие Форсайты, был, как пламя свечи, внезапно мелькнувшее сквозь неплотно сдвинутый занавес, позади которого кто-то шел с этой свечой, как внезапная вспышка смутного блуждающего огонька, призрачного, манящего. Зрителям стало ясно, что грозные силы начали свою работу. В первую минуту все отметили это с удовольствием, с интересом, а затем почувствовали, что лучше бы не замечать этого совсем.
It supplied, however, the reason of June's coming so late and disappearing again without dancing, without even shaking hands with her lover. She was ill, it was said, and no wonder.	Однако теперь было понятно, почему Джун так запоздала, почему она исчезла, не протанцевав ни одного танца, даже не поздоровавшись с женихом. Говорят, она больна, - что ж, ничего удивительного.
But here they looked at each other guiltily. They had no desire to spread scandal, no desire to be ill-natured. Who would have? And to outsiders no word was breathed, unwritten law keeping them silent.	Но тут они поглядывали друг на друга с виноватым видом. Никому не хотелось распускать сплетни, не хотелось причинять зло. Да и кому захочется? И посторонним не было сказано ни слова: неписаный закон заставил их промолчать.
Then came the news that June had gone to the seaside with old Jolyon.	А затем пришло известие, что Джун и старый Джолион уехали на море.
He had carried her off to Broadstairs, for which place there was just then a feeling, Yarmouth having lost caste, in spite of Nicholas, and no Forsyte going to the sea without intending to have an air for his money such as would render him bilious in a week. That fatally aristocratic tendency of the first Forsyte to drink Madeira had left his descendants undoubtedly accessible.	Он повез ее в Бродстэрз, начинавший тогда входить в моду, звезда Ярмута уже закатилась, несмотря на аттестацию Николаса, а если Форсайт едет на море, он намеревается дышать за свои деньги таким воздухом, от которого в первую же неделю глаза на лоб полезут. Фатальная привязанность первого Форсайта к мадере перешла к его потомству в виде ярко выраженной склонности к аристократическим замашкам.
So June went to the sea. The family awaited developments; there was nothing else to do.	Итак, Джун уехала на море. Семья ждала дальнейших событий; ничего другого не оставалось делать.
But how far--how far had 'those two' gone? How far were they going to go? Could they really be going at all? Nothing could surely come of it, for neither of them had any money. At the most a flirtation, ending, as all such attachments should, at the proper time.	Но как далеко, как далеко зашли "те двое"? Как далеко собираются они зайти? И собираются ли вообще? Вряд ли это кончится чем-нибудь серьезным, ведь они оба без всяких средств. Самое большее - флирт, который прекратится вовремя, как и подобает таким историям.
Soames' sister, Winifred Dartie, who had imbibed with the breezes of Mayfair--she lived in Green Street--more fashionable principles in regard to matrimonial behaviour than were current, for instance, in Ladbroke Grove, laughed at the idea of there being anything in it. The 'little thing'--Irene was taller than herself, and it was real testimony to the solid worth of a Forsyte that she should always thus be a 'little thing'--the little thing was bored. Why shouldn't she amuse herself? Soames was rather tiring; and as to Mr. Bosinney--only that buffoon George would have called him the Buccaneer--she maintained that he was very chic.	Сестра Сомса, Уинифрид Дарти, впитавшая вместе с воздухом Мейфера она жила на Грин-стрит - более модные взгляды на супружеские отношения, чем, например, те, которых придерживались на Лэдброк-Гров, смеялась над такими домыслами. "Крошка" - Ирэн была выше ее ростом, и тот факт, что она вечно сходила за "крошку", служил лишним доказательством солидности Форсайтов - "крошка" просто скучает. Почему не поразвлечься? Сомс человек довольно нудный; а что касается мистера Босини, то только этот клоун Джордж мог прозвать его "пиратом" - Уинифрид считала, что в нем есть шик.
This dictum--that Bosinney was chic--caused quit a sensation. It failed to convince. That he was 'good-looking in a way' they were prepared to admit, but that anyone could call a man with his pronounced cheekbones, curious eyes, arid soft felt hats chic was only another instance of Winifred's extravagant way of running after something new.	Это изречение насчет шика Босини произвело сенсацию, но мало кого убедило. Он "недурен собой", с этим еще можно согласиться, но утверждать, что в человеке с выдающимися скулами и странными глазами - в человеке, который носит фетровую шляпу, есть шик, могла только Уинифрид с ее экстравагантностью и вечной погоней за новизной.
It was that famous summer when extravagance was fashionable, when the very earth was extravagant, chestnut-trees spread with blossom, and flowers drenched in perfume, as they had never been before; when roses blew in every garden; and for the swarming stars the nights had hardly space; when every day and all day long the sun, in full armour, swung his brazen shield above the Park, and people did strange things, lunching and dining in the open air. Unprecedented was the tale of cabs and carriages that streamed across the bridges of the shining river, bearing the upper-middle class in thousands to the green glories of Bushey, Richmond, Kew, and Hampton Court. Almost every family with any pretensions to be of the carriage-class paid one visit that year to the horse-chestnuts at Bushey, or took one drive amongst the Spanish chestnuts of Richmond Park. Bowling smoothly, if dustily, along, in a cloud of their own creation, they would stare fashionably at the antlered heads which the great slow deer raised out of a forest of bracken that promised to autumn lovers such cover as was never seen before. And now and again, as the amorous perfume of chestnut flowers and of fern was drifted too near, one would say to the other: "My dear! What a peculiar scent!"	Стояло то незабываемое лето, когда экстравагантность была в моде, когда сама земля была экстравагантна: буйно цвели каштаны, и клумбы благоухали как никогда; розы распускались в каждом саду; и ночи не могли вместить всех звезд, высыпавших на небе, а солнце целые дни напролет вращало свой медный щит над парком, и люди совершали странные поступки, завтракали и обедали на воздухе. Никто не запомнит такого количества кэбов и карет, которые вереницей тянулись по мостам через сверкающую реку, увозя богачей под зеленую сень Буши, Ричмонда, Кью и Хэмптон-корта. Почти каждая семья, претендующая на принадлежность к классу крупной буржуазии, который держит собственные выезды, посетила хотя бы по одному разу каштановую аллею в Буши или прокатилась мимо испанских каштанов в Ричмонд-парке. Они проезжали не спеша в облаке пыли, поднятой ими же самими, и, чувствуя себя вполне светскими людьми, поглядывали на больших медлительных оленей, поднимающих ветвистые рога из зарослей папоротника, который к осени обещал влюбленным такие укромные уголки, каких еще никто никогда не видел. И время от времени, когда дурманящее благоухание цветущих каштанов и папоротника доносилось слишком явственно, они говорили друг другу: "Ах, милая! Какой странный запах!"
And the lime-flowers that year were of rare prime, near honey-coloured. At the corners of London squares they gave out, as the sun went down, a perfume sweeter than the honey bees had taken--a perfume that stirred a yearning unnamable in the hearts of Forsytes and their peers, taking the cool after dinner in the precincts of those gardens to which they alone had keys.	И липы в этом году были необыкновенные, золотые, как мед. Когда солнце садилось, на углах лондонских площадей стоял запах слаще того меда, что уносили пчелы, запах, наполнявший странным томлением сердца Форсайтов и им подобных - всех, кто выходил после обеда подышать прохладой в уединении садов, ключи от которых хранились только у них одних.
And that yearning made them linger amidst the dim shapes of flower-beds in the failing daylight, made them turn, and turn, and turn again, as though lovers were waiting for them--waiting for the last light to die away under the shadow of the branches.	И это томление заставляло Форсайтов в сумерках замедлять шаги возле неясных очертаний цветочных клумб, оглядываться по сторонам не раз и не два, словно возлюбленные поджидали их, поджидали той минуты, когда последний свет угаснет под тенью веток.
Some vague sympathy evoked by the scent of the limes, some sisterly desire to see for herself, some idea of demonstrating the soundness of her dictum that there was 'nothing in it'; or merely the craving to drive down to Richmond, irresistible that summer, moved the mother of the little Darties (of little Publius, of Imogen, Maud, and Benedict) to write the following note to her sister-in-law:	Может быть, какое-то неясное сочувствие, пробужденное запахом цветущих лип, может быть, намерение по-сестрински убедиться во всем собственными глазами и доказать правильность своих слов - "ничего серьезного в этом нет" - или просто желание проехаться в Ричмонд, влекущий к себе в то лето решительно всех, побудило мать маленьких Дарти (Публиуса. Имоджин, Мод и Бенедикта) написать невестке следующее письмо:
'DEAR IRENE,	"30 июня.
'June 30.	Дорогая Ирэн!
'I hear that Soames is going to Henley tomorrow for the night. I thought it would be great fun if we made up a little party and drove down to, Richmond. Will you ask Mr. Bosinney, and I will get young Flippard.	Я слышала, что Сомс уезжает завтра с ночевкой в Хэнли. Было бы очень недурно съездить в Ричмонд небольшой компанией. Пригласите мистера Босини, а я раздобуду молодого Флиппарда.
'Emily (they called their mother Emily--it was so chic) will lend us the carriage. I will call for you and your young man at seven o'clock.	Эмили (они звали мать Эмили - это считалось очень шикарным) даст нам коляску. Я заеду за Вами и за Вашим спутником в семь часов.
'Your affectionate sister,	Любящая Вас сестра
'WINIFRED DARTIE.	Уинифрид Дарти.
'Montague believes the dinner at the Crown and Sceptre to be quite eatable.'	Монтегью уверяет, что в "Короне и скипетре" кормят вполне прилично".
Montague was Dartie's second and better known name--his first being Moses; for he was nothing if not a man of the world.	Монтегью было второе, пользовавшееся большей известностью, имя Дарти; первое же было Мозес; в чем другом, а в светскости Дарти никто не откажет.
Her plan met with more opposition from Providence than so benevolent a scheme deserved. In the first place young Flippard wrote:	Провидение нагромоздило перед Уинифрид гораздо больше препятствий, чем этого заслуживали ее благожелательные планы. Прежде всего пришел ответ от молодого Флиппарда:
'DEAR Mrs. DARTIE,	"Дорогая миссис Дарти!
'Awfully sorry. Engaged two deep.	Страшно огорчен. Не могу - вечер занят.
'Yours,	Ваш
'AUGUSTUS FLIPPARD.'	Огастос Флиппард".
It was late to send into the byeways and hedges to remedy this misfortune. With the promptitude and conduct of a mother, Winifred fell back on her husband. She had, indeed, the decided but tolerant temperament that goes with a good deal of profile, fair hair, and greenish eyes. She was seldom or never at a loss; or if at a loss, was always able to convert it into a gain.	Бороться с такой неудачей и подыскивать заместителя где-то на стороне было поздно. С проворством и чисто материнской находчивостью Уинифрид обратилась к мужу. Характер у нее был решительный, но терпеливый, что прекрасно сочетается с резко очерченным профилем, светлыми волосами и твердым взглядом зеленоватых глаз. Она не терялась ни при каких обстоятельствах; если же обстоятельства все же были не в ее пользу, Уинифрид всегда ухитрялась повернуть их выгодной стороной.
Dartie, too, was in good feather. Erotic had failed to win the Lancashire Cup. Indeed, that celebrated animal, owned as he was by a pillar of the turf, who had secretly laid many thousands against him, had not even started. The forty-eight hours that followed his scratching were among the darkest in Dartie's life.	Дарти тоже был в ударе. Эрос не получил Ланкаширского кубка. Этот знаменитый скакун, принадлежавший одному из столпов скаковой дорожки, поставившему втихомолку против Эроса не одну тысячу, даже не стартовал. Первые сорок восемь часов после этого провала были самыми мрачными в жизни Дарти.
Visions of James haunted him day and night. Black thoughts about Soames mingled with the faintest hopes. On the Friday night he got drunk, so greatly was he affected. But on Saturday morning the true Stock Exchange instinct triumphed within him. Owing some hundreds, which by no possibility could he pay, he went into town and put them all on Concertina for the Saltown Borough Handicap.	Призрак Джемса преследовал его день и ночь. Черные мысли о Сомсе перемежались со слабой надеждой, В пятницу вечером он напился - так велико было его огорчение. Но в субботу утром инстинкт биржевого дельца взял верх. Заняв несколько сотен фунтов, вернуть которые он не смог бы никакими силами, Дарти отправился в город и поставил их на Концертину, участвовавшую в сэлтаунском гандикапе.
As he said to Major Scrotton, with whom he lunched at the Iseeum: "That little Jew boy, Nathans, had given him the tip. He didn't care a cursh. He wash in--a mucker. If it didn't come up--well then, damme, the old man would have to pay!"	За завтраком в "Айсиуме" он сказал майору Скроттону, что этот еврейчик Натане сообщил ему кое-какие сведения. Будь что будет. Он сейчас совсем на мели. Если дело не выгорит - что ж... придется старику раскошелиться!
A bottle of Pol Roger to his own cheek had given him a new contempt for James.	Бутылка Поль-Роджера, выпитая для придания себе бодрости, только распалила его презрение к Джемсу.
It came up. Concertina was squeezed home by her neck--a terrible squeak! But, as Dartie said: There was nothing like pluck!	Дело выгорело. Концертина пришла к столбу на шею впереди остальных задала она ему страху! Но, как говорил Дарти, уж если повезет, то повезет!
He was by no means averse to the expedition to Richmond. He would 'stand' it himself! He cherished an admiration for Irene, and wished to be on more playful terms with her.	К поездке в Ричмонд Дарти отнесся весьма благосклонно. Расходы он берет на себя. Ирэн всегда нравилась Дарти, и ему захотелось завязать с ней более непринужденные отношения.
At half-past five the Park Lane footman came round to say: Mrs. Forsyte was very sorry, but one of the horses was coughing!	В половине шестого с Парк-Лейн прислали лакея сказать, что миссис Форсайт просит извинения, но одна из лошадей кашляет!
Undaunted by this further blow, Winifred at once despatched little Publius (now aged seven) with the nursery governess to Montpellier Square.	Не сдавшись и после этого удара, Уинифрид сразу же снарядила маленького Публиуса (которому уже исполнилось семь лет) и гувернантку на Монпелье-сквер.
They would go down in hansoms and meet at the Crown and Sceptre at 7.45.	Они поедут в кэбах и встретятся в "Короне и скипетре" в 7.45.
Dartie, on being told, was pleased enough. It was better than going down with your back to the horses! He had no objection to driving down with Irene. He supposed they would pick up the others at Montpellier Square, and swop hansoms there?	Услышав об этом, Дарти остался очень доволен. Гораздо лучше, чем сидеть всю дорогу спиной к лошадям! Он не возражает против того, чтобы прокатиться с Ирэн. Дарти предполагал, что они заедут на Монпелье-сквер, а там можно будет поменяться местами.
Informed that the meet was at the Crown and Sceptre, and that he would have to drive with his wife, he turned sulky, and said	Когда же ему сообщили, что встреча назначена в "Короне и скипетре" и что он поедет с женой, Дарт надулся и сказал:
it was d---d slow!	- Так мы черт знает когда туда доберемся!
At seven o'clock they started, Dartie offering to bet the driver half-a-crown he didn't do it in the three-quarters of an hour.	Выехали в семь часов, и Дарти предложил кэбмену пари на полкроны, что тот не довезет их в три четверти часа.
Twice only did husband and wife exchange remarks on the way.	За всю дорогу муж и жена только два раза обменялись замечаниями.
Dartie said:	Дарти сказал:
"It'll put Master Soames's nose out of joint to hear his wife's been drivin' in a hansom with Master Bosinney!"	- Придется мистеру Сомсу поморщиться, когда он услышит, что его жена каталась в кэбе вдвоем с мистером Босини!
Winifred replied:	Уинифрид ответила:
"Don't talk such nonsense, Monty!"	- Перестань говорить глупости, Монти!
"Nonsense!" repeated Dartie. "You don't know women, my fine lady!"	- Глупости? - повторил Дарти. - Ты не знаешь женщин, моя дорогая!
On the other occasion he merely asked:	Во второй раз он просто осведомился:
"How am I looking? A bit puffy about the gills? That fizz old George is so fond of is a windy wine!"	- Какой у меня вид? Немножко осовелый? От этого вина, которым угощает Джордж, хоть кого разморит!
He had been lunching with George Forsyte at the Haversnake.	Он завтракал с Джорджем у Хаверснейка.
Bosinney and Irene had arrived before them. They were standing in one of the long French windows overlooking the river.	Босини и Ирэн приехали первыми. Они стояли у большого окна, выходившего на реку.
Windows that summer were open all day long, and all night too, and day and night the scents of flowers and trees came in, the hot scent of parching grass, and the cool scent of the heavy dews.	В то лето окна держали открытыми весь день и всю ночь; и днем и ночью запах цветов и деревьев врывался в комнаты, душный запах травы, нагретой солнцем, свежий запах обильной росы.
To the eye of the observant Dartie his two guests did not appear to be making much running, standing there close together, without a word. Bosinney was a hungry-looking creature--not much go about him	Наблюдательный Дарти сразу же подумал, что у его гостей дела подвигаются плохо. У Босини глаза голодные - по всему видно, что мямля!
He left them to Winifred, however, and busied himself to order the dinner.	Он оставил их на попечение Уинифрид, а сам занялся составлением меню.
A Forsyte will require good, if not delicate feeding, but a Dartie will tax the resources of a Crown and Sceptre. Living as he does, from hand to mouth, nothing is too good for him to eat; and he will eat it. His drink, too, will need to be carefully provided; there is much drink in this country 'not good enough' for a Dartie; he will have the best. Paying for things vicariously, there is no reason why he should stint himself. To stint yourself is the mark of a fool, not of a Dartie.	Форсайты потребляют пищу, может быть, не слишком тонкую, но сытную. Люди же породы Дарти обычно исчерпывают все ресурсы "Корон и скипетров". Не имея привычки думать о завтрашнем дне, Дарти считают, что нет такой роскоши, которой они не могли бы себе позволить; и позволят, несмотря ни на что! Выбор вин тоже требует большой тщательности: в этой стране слишком много всякой дряни, "не подходящей" для таких, как Дарти, - им подавай все самое лучшее. Платить будут другие, чего же стесняться! Пусть стесняются дураки, а Дарти не станут.
The best of everything! No sounder principle on which a man can base his life, whose father-in-law has a very considerable income, and a partiality for his grandchildren.	Все самое лучшее! Нельзя подвести более крепкого фундамента под существование человека, тесть которого имеет весьма солидные доходы и питает нежные чувства к внукам.
With his not unable eye Dartie had spotted this weakness in James the very first year after little Publius's arrival (an error); he had profited by his perspicacity. Four little Darties were now a sort of perpetual insurance.	Не лишенный наблюдательности, Дарти обнаружил слабое место Джемса в первый же год после появления на свет маленького Публиуса (не доглядели!); такая наблюдательность принесла ему большую пользу. Четверо маленьких Дарти стали чем-то вроде пожизненной страховки.
The feature of the feast was unquestionably the red mullet. This delectable fish, brought from a considerable distance in a state of almost perfect preservation, was first fried, then boned, then served in ice, with Madeira punch in place of sauce, according to a recipe known to a few men of the world.	Гвоздем обеда была, бесспорно, кефаль. Эту восхитительную рыбу, доставленную издалека почти в идеальной сохранности, сначала поджарили, затем вынули из нее все кости, затем подали во льду, залив пуншем из мадеры вместо соуса, согласно рецепту, который был известен только небольшому кругу светских людей.
Nothing else calls for remark except the payment of the bill by Dartie.	Все остальные подробности можно опустить, за исключением разве того факта, что по счету уплатил Дарти.
He had made himself extremely agreeable throughout the meal; his bold, admiring stare seldom abandoning Irene's face and figure. As he was obliged to confess to himself, he got no change out of her--she was cool enough, as cool as her shoulders looked under their veil of creamy lace. He expected to have caught her out in some little game with Bosinney; but not a bit of it, she kept up her end remarkably well. As for that architect chap, he was as glum as a bear with a sore head--Winifred could barely get a word out of him; he ate nothing, but he certainly took his liquor, and his face kept getting whiter, and his eyes looked queer.	За обедом он был чрезвычайно мил; его дерзкий восхищенный взор почти не отрывался от лица и фигуры Ирэн; однако Дарти пришлось признаться, что расшевелить Ирэн ему не удалось, - она относилась к нему с холодком, и тот же холодок, казалось, шел от ее плеч, просвечивающих сквозь желтоватое кружево. Дарти старался поймать ее на какой-нибудь "шалости" с Босини; но тщетно: Ирэн держалась безупречно! Что же касается этого архитектора, то он сидел мрачный, как медведь, у которого разболелась голова, - Уинифрид с трудом удалось вытянуть из него несколько слов; он не притронулся к еде, но про вино не забывал, и лицо его бледнело все больше и больше, а в глазах появилось какое-то странное выражение.
It was all very amusing.	Все это было очень забавно.
For Dartie himself was in capital form, and talked freely, with a certain poignancy, being no fool. He told two or three stories verging on the improper, a concession to the company, for his stories were not used to verging. He proposed Irene's health in a mock speech. Nobody drank it, and Winifred said:	Дарти чувствовал себя в ударе, говорил без умолку, острил, будучи человеком неглупым. Он рассказал два-три анекдота, сумев как-то удержаться в границах приличия, - уступка присутствующим, так как обычно в его анекдотах эти границы стирались. Провозгласил шутливый тост за здоровье Ирэн. Его никто не поддержал, а Уинифрид сказала:
"Don't be such a clown, Monty!"	- Перестань паясничать, Монти!
At her suggestion they went after dinner to the public terrace overlooking the river.	По ее предложению после обеда все отправились на террасу, выходившую к реке.
"I should like to see the common people making love," she said, "it's such fun!"	- Мне хочется посмотреть, как в простонародье ухаживают, - сказала Уинифрид, - это ужасно забавно!
There were numbers of them walking in the cool, after the day's heat, and the air was alive with the sound of voices, coarse and loud, or soft as though murmuring secrets.	Гуляющих было много, все пользовались прохладой после жаркого дня, и в воздухе раздавались голоса, грубые, громкие, или тихие, словно нашептывающие какие-то тайны.
It was not long before Winifred's better sense--she was the only Forsyte present--secured them an empty bench. They sat down in a row. A heavy tree spread a thick canopy above their heads, and the haze darkened slowly over the river.	Не прошло и нескольких минут, как практичная Уинифрид - единственная представительница рода Форсайтов в этой компании - отыскала свободную скамейку. Они уселись в ряд. Развесистое дерево раскинуло над ними свой густой шатер, над рекой медленно сгущалась тьма.
Dartie sat at the end, next to him Irene, then Bosinney, then Winifred. There was hardly room for four, and the man of the world could feel Irene's arm crushed against his own; he knew that she could not withdraw it without seeming rude, and this amused him; he devised every now and again a movement that would bring her closer still. He thought: 'That Buccaneer Johnny shan't have it all to himself! It's a pretty tight fit, certainly!'	Дарти сел с краю, рядом с ним Ирэн, затем Босини, затем Уинифрид. Сидеть вчетвером было тесно, и светский человек чувствовал своим локтем локоть Ирэн; он знал, что Ирэн не захочет показаться грубой и не станет отодвигаться, и это забавляло его; он то и дело ерзал на скамейке, чтобы прижаться к Ирэн еще ближе. Дарти думал: "Не все же должно достаться одному "пирату". А положение пикантное!"
From far down below on the dark river came drifting the tinkle of a mandoline, and voices singing the old round:	Откуда-то издали, с реки, доносились звуки мандолины и голосов, певших старинную песенку:
'A boat, a boat, unto the ferry, For we'll go over and be merry; And laugh, and quaff, and drink brown sherry!'	Эй, лодку на воду спустить! Мы будем по волнам скользить, Шутить, смеяться, херес пить!
And suddenly the moon appeared, young and tender, floating up on her back from behind a tree; and as though she had breathed, the air was cooler, but down that cooler air came always the warm odour of the limes.	И вдруг показался месяц - молодой, нежный. Лежа навзничь, он выплыл из-за дерева, и в воздухе потянуло прохладой, словно от его дыхания, а сквозь эту волну прохлады доносился теплый запах лип.
Over his cigar Dartie peered round at Bosinney, who was sitting with his arms crossed, staring straight in front of him, and on his face the look of a man being tortured.	Куря сигару, Дарти поглядывал на Босини, который сидел, скрестив руки на груди, уставившись в одну точку с таким выражением, будто его мучили.
And Dartie shot a glance at the face between, so veiled by the overhanging shadow that it was but like a darker piece of the darkness shaped and breathed on; soft, mysterious, enticing.	И Дарти взглянул на лицо рядом с собой, так слившееся с тенью, падавшей от дерева, что оно казалось лишь более темным пятном на фоне тьмы, которая словно обрела контуры, согретые дыханием, - нежные, загадочные, манящие.
A hush had fallen on the noisy terrace, as if all the strollers were thinking secrets too precious to be spoken.	На шумной террасе вдруг наступила тишина, как будто гуляющие погрузились в свои тайные мысли, слишком дорогие, чтобы доверять их словам.
And Dartie thought: 'Women!'	И Дарти подумал: "Женщины!"
The glow died above the river, the singing ceased; the young moon hid behind a tree, and all was dark. He pressed himself against Irene.	Отсветы над рекой погасли, пение смолкло; молодой месяц спрятался за дерево, и стало совсем темно. Он прижался к Ирэн.
He was not alarmed at the shuddering that ran through the limbs he touched, or at the troubled, scornful look of her eyes. He felt her trying to draw herself away, and smiled.	Дарти не смутила ни дрожь, пробежавшая по телу, которого он коснулся, ни испуганный, презрительный взгляд ее глаз. Он почувствовал, как Ирэн старается отодвинуться от него, и улыбнулся.
It must be confessed that the man of the world had drunk quite as much as was good for him.	Нужно сказать, что светский человек выпил столько, сколько ему требовалось для хорошего самочувствия.
With thick lips parted under his well-curled moustaches, and his bold eyes aslant upon her, he had the malicious look of a satyr.	Толстые губы, раздвинувшиеся в улыбку под тщательно закрученными усами, и наглые глаза, искоса поглядывавшие на Ирэн, придавали ему сходство с коварным сатиром.
Along the pathway of sky between the hedges of the tree tops the stars clustered forth; like mortals beneath, they seemed to shift and swarm and whisper. Then on the terrace the buzz broke out once more, and Dartie thought: 'Ah! he's a poor, hungry-looking devil, that Bosinney!'and again he pressed himself against Irene.	На дорожку неба между рядами деревьев выбежали новые звезды; казалось, что они, как и люди внизу, переходят с места на место, собираются кучками, шепчутся. На террасе снова стало шумно, и Дарти подумал: "Какой голодный вид у этого Босини!" - и еще теснее прижался к Ирэн.
The movement deserved a better success. She rose, and they all followed her.	Этот маневр заслуживал лучших результатов. Она встала, и за ней поднялись остальные.
The man of the world was more than ever determined to see what she was made of. Along the terrace he kept close at her elbow. He had within him much good wine. There was the long drive home, the long drive and the warm dark and the pleasant closeness of the hansom cab--with its insulation from the world devised by some great and good man. That hungry architect chap might drive with his wife--he wished him joy of her! And, conscious that his voice was not too steady, he was careful not to speak; but a smile had become fixed on his thick lips.	Светский человек тверже, чем когда-либо, решил познакомиться с Ирэн поближе. Пока шли по террасе, он не отставал от нее. Доброе вино давало себя чувствовать. А впереди еще длинная дорога домой, длинная дорога и приятная теснота кэба с его обособленностью от всего мира, которой люди обязаны какому-то доброму мудрецу. Этот голодный архитектор может ехать с его женой - на здоровье, желаю приятно провести время! И, зная, что язык будет плохо его слушаться, Дарти старался молчать; но улыбка не сходила с его толстых губ.
They strolled along toward the cabs awaiting them at the farther end. His plan had the merit of all great plans, an almost brutal simplicity he would merely keep at her elbow till she got in, and get in quickly after her.	Они пошли к экипажам, поджидавшим их у дальнего конца террасы. План Дарти отличался тем же, чем отличаются все гениальные планы, - почти грубой простотой: он не отстанет от Ирэн, а когда она будет садиться в кэб, вскочит следом за ней.
But when Irene reached the cab she did not get in; she slipped, instead, to the horse's head. Dartie was not at the moment sufficiently master of his legs to follow. She stood stroking the horse's nose, and, to his annoyance, Bosinney was at her side first. She turned and spoke to him rapidly, in a low voice; the words 'That man' reached Dartie. He stood stubbornly by the cab step, waiting for her to come back. He knew a trick worth two of that!	Но Ирэн, вместо того чтобы сесть в кэб, подошла к лошади. Ноги плохо слушались Дарти, и он отстал. Ирэн стояла, поглаживая морду лошади, и, к величайшей досаде Дарти, Босини очутился там первым. Она повернулась к нему и быстро проговорила что-то вполголоса; до слуха Дарти долетели слова: "этот человек". Он упорно стоял у подножки, дожидаясь Ирэн. Дарти на эту удочку не поймаешь!
Here, in the lamp-light, his figure (no more than medium height), well squared in its white evening waistcoat, his light overcoat flung over his arm, a pink flower in his button-hole, and on his dark face that look of confident, good-humoured insolence, he was at his best--a thorough man of the world.	Стоя под фонарем, в белом вечернем жилете, плотно облегавшем его фигуру (отнюдь не статную), с легким пальто, переброшенным через руку, с палевым цветком в петлице и с добродушно-наглым выражением на смуглом лице, Дарти был просто великолепен - светский человек с головы до ног!
Winifred was already in her cab. Dartie reflected that Bosinney would have a poorish time in that cab if he didn't look sharp! Suddenly he received a push which nearly overturned him in the road. Bosinney's voice hissed in his ear:	Уинифрид уже села в другой кэб. Дарти только успел подумать, что Босини здорово поскучает с ней, если вовремя не спохватится, как вдруг неожиданный толчок чуть не поверг его наземь. Босини прошипел ему на ухо:
"I am taking Irene back; do you understand?"	- С Ирэн поеду я; поняли?
He saw a face white with passion, and eyes that glared at him like a wild cat's.	Дарти увидел лицо, побелевшее от ярости, глаза, сверкнувшие, как у дикой кошки.
"Eh?" he stammered. "What? Not a bit. You take my wife!"	- Что? - еле выговорил он. - Что такое? Ничего подобного! Вы поедете с моей женой!
"Get away!" hissed Bosinney--"or I'll throw you into the road!"	- Убирайтесь, - прошипел Босини, - или я вышвырну вас вон!
Dartie recoiled; he saw as plainly as possible that the fellow meant it. In the space he made Irene had slipped by, her dress brushed his legs. Bosinney stepped in after her.	Дарти отступил; он понял яснее ясного, что этот субъект не шутит. Тем временем Ирэн проскользнула мимо, ее платье задело его по ногам. Босини вскочил в кэб следом за ней.
"Go on!" he heard the Buccaneer cry. The cabman flicked his horse. It sprang forward.	Дарти услышал, как Босини крикнул: "Трогай!" Кэбмен стегнул лошадь. Лошадь рванула вперед.
Dartie stood for a moment dumbfounded; then, dashing at the cab where his wife sat, he scrambled in.	Несколько секунд Дарти стоял совершенно ошеломленный; затем бросился к кэбу, где сидела жена.
"Drive on!" he shouted to the driver, "and don't you lose sight of that fellow in front!"	- Погоняй! - заорал он. - Держись за тем кэбом!
Seated by his wife's side, he burst into imprecations. Calming himself at last with a supreme effort, he added:	Усевшись рядом с Уинифрид, он разразился градом проклятий. Затем с великим трудом пришел в себя и сказал:
"A pretty mess you've made of it, to let the Buccaneer drive home with her; why on earth couldn't you keep hold of him? He's mad with love; any fool can see that!"	- Хороших дел ты натворила! Они поехали вместе; неужели нельзя было удержать его? Он же без ума от Ирэн, это каждому дураку ясно.
He drowned Winifred's rejoinder with fresh calls to the Almighty; nor was it until they reached Barnes that he ceased a Jeremiad, in the course of which he had abused her, her father, her brother, Irene, Bosinney, the name of Forsyte, his own children, and cursed the day when he had ever married.	Дарти заглушил протесты Уинифрид, снова разразившись бранью, и, только подъехав к Барнсу, прекратил свои иеремиады, в которых поносил Уинифрид, ее отца, брата, Ирэн, Босини, самое имя Форсайтов, собственных детей и проклинал тот день, когда женился.
Winifred, a woman of strong character, let him have his say, at the end of which he lapsed into sulky silence. His angry eyes never deserted the back of that cab, which, like a lost chance, haunted the darkness in front of him.	Уинифрид, женщина с твердым характером, дала ему высказаться, и, закончив свои излияния, Дарти надулся и замолчал. Его злые глаза не теряли из виду первый кэб, маячивший в темноте, словно напоминание об упущенной возможности.
Fortunately he could not hear Bosinney's passionate pleading-- that pleading which the man of the world's conduct had let loose like a flood; he could not see Irene shivering, as though some garment had been torn from her, nor her eyes, black and mournful, like the eyes of a beaten child. He could not hear Bosinney entreating, entreating, always entreating; could not hear her sudden, soft weeping, nor see that poor, hungry-looking devil, awed and trembling, humbly touching her hand.	К счастью. Дарти не слышал страстных слов мольбы, вырвавшихся у Босини, - страстных слов, которые поведение светского человека выпустило на волю; он не видел, как дрожала Ирэн, словно кто-то сорвал с нее одежды, не видел ее глаз, темных, печальных, как глаза обиженного ребенка. Он не слышал, как Босини умолял, без конца умолял ее о чем-то; не слышал ее внезапных тихих рыданий, не видел, как этот жалкий "голодный пес", дрожа от благоговения, робко касался ее руки.
In Montpellier Square their cabman, following his instructions to the letter, faithfully drew up behind the cab in front. The Darties saw Bosinney spring out, and Irene follow, and hasten up the steps with bent head. She evidently had her key in her hand, for she disappeared at once. It was impossible to tell whether she had turned to speak to Bosinney.	На Монпелье-сквер кэбмен, с точностью выполнив полученное приказание, остановился вплотную к первому экипажу. Уинифрид и Дарти видели, как Босини вышел из кэба, как Ирэн появилась вслед за ним и, опустив голову, взбежала по ступенькам. Очевидно, у нее был свой ключ, потому что она сейчас же скрылась за дверью. Трудно было уловить, сказала она что-нибудь Босини на прощанье или нет.
The latter came walking past their cab; both husband and wife had an admirable view of his face in the light of a street lamp. It was working with violent emotion.	Босини прошел мимо их кэба; его лицо, освещенное уличным фонарем, было хорошо видно мужу и жене. Черты этого лица искажало мучительное волнение.
"Good-night, Mr. Bosinney!" called Winifred.	- До свидания, мистер Босини! - крикнула Уинифрид.
Bosinney started, clawed off his hat, and hurried on. He had obviously forgotten their existence.	Босини вздрогнул, сорвал с головы шляпу и торопливо зашагал дальше. Он, очевидно, совершенно забыл об их существовании.
"There!" said Dartie, "did you see the beast's face? What did I say? Fine games!"	- Ну, - сказал Дарти, - видела эту физиономию? Что я говорил? Хорошие дела творятся!
He improved the occasion.	И он со вкусом распространился на эту тему.
There had so clearly been a crisis in the cab that Winifred was unable to defend her theory.	В кэбе только что произошло объяснение - это было настолько очевидно, что Уинифрид уже не могла защищать свои позиции.
She said:	Она сказала:
"I shall say nothing about it. I don't see any use in making a fuss!"	- Я не буду об этом рассказывать. Не стоит поднимать шум.
With that view Dartie at once concurred;	С такой точкой зрения Дарти немедленно согласился.
looking upon James as a private preserve, he disapproved of his being disturbed by the troubles of others.	Считая Джемса чем-то вроде своего заповедника, он не имел ни малейшего желания расстраивать его чужими неприятностями.
"Quite right," he said; "let Soames look after himself. He's jolly well able to!"	- Правильно, - сказал Дарти, - это дело Сомса. Он отлично может сам о себе позаботиться.
Thus speaking, the Darties entered their habitat in Green Street, the rent of which was paid by James, and sought a well-earned rest. The hour was midnight, and no Forsytes remained abroad in the streets to spy out Bosinney's wanderings; to see him return and stand against the rails of the Square garden, back from the glow of the street lamp; to see him stand there in the shadow of trees, watching the house where in the dark was hidden she whom he would have given the world to see for a single minute--she who was now to him the breath of the lime-trees, the meaning of the light and the darkness, the very beating of his own heart.	С этими словами чета Дарти вошла в свое обиталище на Грин-стрит, оплачиваемое Джемсом, и вкусила заслуженный отдых. Была полночь, и на улицах уже не попадалось ни одного Форсайта, который мог бы проследить скитания Босини; проследить, как он вернулся и стал около решетки сквера, спиной к уличному фонарю; увидеть, как он стоит там в тени деревьев и смотрит на дом, скрывающий в темноте ту, ради минутной встречи с которой он отдал бы все на свете, - ту, которая стала для него теперь дыханием цветущих лип, сущностью света и тьмы, биением его собственного сердца.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты