The man of property/Собственник (часть третья)

CHAPTER II NIGHT IN THE PARK/НОЧЬ В ПАРКЕ

English	Русский
Although with her infallible instinct Mrs. Small had said the very thing to make her guest 'more intriguee than ever,' it is difficult to see how else she could truthfully have spoken.	Хотя, руководствуясь своим безошибочным инстинктом, миссис Смолл сказала именно том, что могло лишь еще сильнее заинтриговать ее гостью, более правдивый ответ придумать ей было трудно.
It was not a subject which the Forsytes could talk about even among themselves--to use the word Soames had invented to characterize to himself the situation, it was 'subterranean.'	На эту тему Форсайты не разговаривали даже между собой. Воспользовавшись тем словом, которым Сомс охарактеризовал свое собственное положение, можно сказать, что дела шли теперь "подземными путями".
Yet, within a week of Mrs. MacAnder's encounter in Richmond Park, to all of them--save Timothy, from whom it was carefully kept--to James on his domestic beat from the Poultry to Park Lane, to George the wild one, on his daily adventure from the bow window at the Haversnake to the billiard room at the 'Red Pottle,' was it known that 'those two' had gone to extremes.	И все же не прошло и недели после встречи в Ричмонд-парке, как всем им - исключая Тимоти, от которого это тщательно скрывалось, - всем, и Джемсу, ходившему привычной дорожкой с Полтри на Парк-Лейн, и сумасброду Джорджу, ежедневно совершавшему путешествие от окна у Хаверснейка до бильярдной в "Красной кружке", - всем стало известно, что "эти двое" перешли границы.
George (it was he who invented many of those striking expressions still current in fashionable circles) voiced the sentiment more accurately than any one when he said to his brother Eustace that 'the Buccaneer' was 'going it'; he expected Soames was about 'fed up.'	Джордж (это он пускал в ход сногсшибательные словечки, которыми до сих пор еще пользуются в фешенебельных кругах) точнее всех определил общее настроение, сказав брату Юстасу, что у "пирата" "дело на мази", а Сомс, должно быть, уже "дошел до точки".
It was felt that he must be, and yet, what could be done? He ought perhaps to take steps; but to take steps would be deplorable.	Состояние Сомса всем было понятно, но что поделаешь? Может быть, ему следует принять какие-нибудь меры, но это немыслимо!
Without an open scandal which they could not see their way to recommending, it was difficult to see what steps could be taken. In this impasse, the only thing was to say nothing to Soames, and nothing to each other; in fact, to pass it over.	Они вряд ли могли посоветовать предать все это гласности, но иначе трудно говорить о каких-нибудь мерах. Единственное, что оставалось делать в столь затруднительном положении, это ничего не сообщать Сомсу, ничего не обсуждать между собой; словом, обойти эту историю молчанием.
By displaying towards Irene a dignified coldness, some impression might be made upon her; but she was seldom now to be seen, and there seemed a slight difficulty in seeking her out on purpose to show her coldness. Sometimes in the privacy of his bedroom James would reveal to Emily the real suffering that his son's misfortune caused him.	Может быть, холодная сдержанность произведет на Ирэн впечатление; но теперь она показывалась редко, а разыскивать ее только для того, чтобы дать ей почувствовать эту сдержанность, довольно затруднительно. Иногда в уединении спальни Джемс делился с Эмили теми страданиями, которые причиняло ему несчастье сына.
"I can't tell," he would say; "it worries me out of my life. There'll be a scandal, and that'll do him no good. I shan't say anything to him. There might be nothing in it. What do you think? She's very artistic, they tell me. What? Oh, you're a 'regular Juley! Well, I don't know; I expect the worst. This is what comes of having no children. I knew how it would be from the first. They never told me they didn't mean to have any children--nobody tells me anything!"	- Просто не знаю, что и делать, - говорил он, - я места себе не нахожу. Разразится скандал, это повредит Сомсу. Я ничего ему не стану говорить. Может быть, все это пустяки. Как ты думаешь? Говорят, у нее артистическая натура. Что? Ну, ты "настоящая Джули!" Не знаю, ничего не знаю; надо ждать самого худшего. А все из-за того, что у них нет детей. Я с самого начала предчувствовал, чем все это кончится. Мне не говорили, что они не хотят детей, мне никогда ничего не рассказывают!
On his knees by the side of the bed, his eyes open and fixed with worry, he would breathe into the counterpane. Clad in his nightshirt, his neck poked forward, his back rounded, he resembled some long white bird.	Стоя на коленях у кровати, он смотрел прямо перед собой широко открытыми, беспокойными глазами и дышал в одеяло. Ночная сорочка, вытянутая вперед шея и сгорбленная спина придавали ему сходство с какой-то голенастой белой птицей.
"Our Father-," he repeated, turning over and over again the thought of this possible scandal.	- Отче наш, - говорил он, не расставаясь с мыслью о неминуемом скандале.
Like old Jolyon, he, too, at the bottom of his heart set the blame of the tragedy down to family interference. What business had that lot--he began to think of the Stanhope Gate branch, including young Jolyon and his daughter, as 'that lot'--to introduce a person like this Bosinney into the family? (He had heard George's soubriquet, 'The Buccaneer,' but he could make nothing of that--the young man was an architect.)	В глубине души Джемс, как и старый Джолион, считал виновником всей трагедии семью. Какое право имели "эти люди" - он уже начал мысленно называть так обитателей дома на Стэнхоп-Гейт, включая сюда и молодого Джолиона с дочерью, - какое право имели они вводить в семью такого субъекта, как этот Босини! (Джемс знал, что Джордж наградил Босини кличкой "пират", но не мог понять почему. Ведь молодой человек - архитектор.)
He began to feel that his brother Jolyon, to whom he had always looked up and on whose opinion he had relied, was not quite what he had expected.	Джемс начинал думать, что брат Джолион, на которого он всегда смотрел снизу вверх и всегда полагался, не вполне оправдал его доверие.
Not having his eldest brother's force of character, he was more sad than angry. His great comfort was to go to Winifred's, and take the little Darties in his carriage over to Kensington Gardens, and there, by the Round Pond, he could often be seen walking with his eyes fixed anxiously on little Publius Dartie's sailing-boat, which he had himself freighted with a penny, as though convinced that it would never again come to shore; while little Publius--who, James delighted to say, was not a bit like his father skipping along under his lee, would try to get him to bet another that it never would, having found that it always did. And James would make the bet; he always paid--sometimes as many as three or four pennies in the afternoon, for the game seemed never to pall on little Publius--and always in paying he said:	Не обладая силой характера старшего брата, он не столько гневался, сколько грустил. Самым большим утешением для Джемса было заехать к Уинифрид и повезти маленьких Дарти в Кенсингтонский сад. И там он ходил около пруда вместе с маленьким Публиусом Дарти, не спуская внимательных глаз с его кораблика, который Джемс фрахтовал за пенни, уверяя, что кораблик никогда не пристанет к берегу, а маленький Публиус - к величайшей радости Джемса, совершенно не похожий на отца - прыгал около деда и вызывал его поспорить еще на пенни, что кораблик погибнет, зная уже по опыту, что так не бывает. И Джемс шел на пари; он никогда не отказывался и выкладывал по три, по четыре пенни, так как маленький Публиус, кажется, готов был играть в эту игру целый день. И, давая ему монету. Джемс говорил:
"Now, that's for your money-box. Why, you're getting quite a rich man!"	- Вот тебе, опусти в копилку. Ты у нас скоро совсем разбогатеешь!
The thought of his little grandson's growing wealth was a real pleasure to him. But little Publius knew a sweet-shop, and a trick worth two of that.	Мысль о растущих капиталах внука доставляла ему истинное удовольствие. Но у маленького Публиуса была на примете одна кондитерская, а на отсутствие смекалки он не мог пожаловаться.
And they would walk home across the Park, James' figure, with high shoulders and absorbed and worried face, exercising its tall, lean protectorship, pathetically unregarded, over the robust child-figures of Imogen and little Publius.	И они возвращались домой через парк; поглощенный тревожными мыслями, Джемс шагал, высоко подняв плечи, и охранял своим длинным тощим телом безжалостно пренебрегавших такой защитой упитанных малышей - Имоджин и Публиуса.
But those Gardens and that Park were not sacred to James. Forsytes and tramps, children and lovers, rested and wandered day after day, night after night, seeking one and all some freedom from labour, from the reek and turmoil of the streets.	Но не только Джемс бежал сюда от забот и тревог. Форсайты и бродяги, дети и влюбленные отдыхали, гуляли здесь изо дня в день, из ночи в ночь, мечтая найти в парке освобождение от тяжкого труда, от смрада и сутолоки улиц.
The leaves browned slowly, lingering with the sun and summer-like warmth of the nights.	Листья желтели медленно, солнце и по-летнему теплые ночи не торопили их.
On Saturday, October 5, the sky that had been blue all day deepened after sunset to the bloom of purple grapes. There was no moon, and a clear dark, like some velvety garment, was wrapped around the trees, whose thinned branches, resembling plumes, stirred not in the still, warm air. All London had poured into the Park, draining the cup of summer to its dregs.	В субботу, пятого октября, небо, голубевшее над городом весь день, после заката стало лиловатым, как виноград. Луны не было, и прозрачная тьма окутала деревья словно плащом; ветки с поредевшей листвой, похожие на султанчики из перьев, не двигались в спокойном, теплом воздухе. Весь Лондон стекался в парк, осушая до последней капли кубок лета.
Couple after couple, from every gate, they streamed along the paths and over the burnt grass, and one after another, silently out of the lighted spaces, stole into the shelter of the feathery trees, where, blotted against some trunk, or under the shadow of shrubs, they were lost to all but themselves in the heart of the soft darkness.	Пары за парами входили в ворота, растекались по дорожкам, по сожженной солнцем траве, одна за другой молчаливо скрывались с залитых светом мест под прикрытие густой листвы и, виднеясь лишь темным пятном на фоне дерева или в тени кустов, забывали весь мир в сердце этой мягкой тьмы.
To fresh-comers along the paths, these forerunners formed but part of that passionate dusk, whence only a strange murmur, like the confused beating of hearts, came forth. But when that murmur reached each couple in the lamp-light their voices wavered, and ceased; their arms enlaced, their eyes began seeking, searching, probing the blackness. Suddenly, as though drawn by invisible hands, they, too, stepped over the railing, and, silent as shadows, were gone from the light.	Гуляющим эти пары казались частью горячего мрака, откуда слышался лишь шепот, похожий на неровное биение сердец. Но когда этот шепот доносился до тех, кто сидел под фонарями, их голоса прерывались и умолкали; ближе придвигаясь друг к другу, они обращали беспокойные, ищущие взгляды в темноту. И вдруг, точно притянутые чьей-то невидимой рукой, переступали через низкую ограду и, молчаливые, словно тени, уходили с освещенных мест.
The stillness, enclosed in the far, inexorable roar of the town, was alive with the myriad passions, hopes, and loves of multitudes of struggling human atoms; for in spite of the disapproval of that great body of Forsytes, the Municipal Council--to whom Love had long been considered, next to the Sewage Question, the gravest danger to the community--a process was going on that night in the Park, and in a hundred other parks, without which the thousand factories, churches, shops, taxes, and drains, of which they were custodians, were as arteries without blood, a man without a heart.	Тишина, окруженная со всех сторон далеким, безжалостным грохотом города, была полна страстей, надежд и стремлений мириадов беспокойных человеческих песчинок; ибо, вопреки порицаниям почтеннейшего института форсайтизма - муниципального совета, который считал любовь, наряду с проблемой канализации, величайшей опасностью для общества, - и в этом и в сотнях других парков происходило то, без чего фабрики, церкви, магазины, налоги и канализация, охранявшиеся Форсайтами, были бы как артерии без крови, как человеческое существо без сердца.
The instincts of self-forgetfulness, of passion, and of love, hiding under the trees, away from the trustees of their remorseless enemy, the 'sense of property,' were holding a stealthy revel, and Soames, returning from Bayswater for he had been alone to dine at Timothy's walking home along the water, with his mind upon that coming lawsuit, had the blood driven from his heart by a low laugh and the sound of kisses. He thought of writing to the Times the next morning, to draw the attention of the Editor to the condition of our parks. He did not, however, for he had a horror of seeing his name in print.	Самозабвение, страсть, любовь, прятавшиеся под деревьями от своего безжалостного врага - "чувства собственности", затеяли сегодня пиршество, и у Сомса, который шел домой через парк после обеда у Тимоти, раздумывая о предстоящем процессе, кровь отлила от сердца, когда до его слуха донеслись звуки поцелуев и тихий смех. Он решил завтра же написать в "Таймс" и обратить внимание редакции на то, что творится в наших парках. Однако письмо осталось ненаписанным, так как Сомс испытывал ужас при одной мысли, что его имя появится в печати.
But starved as he was, the whispered sounds in the stillness, the half-seen forms in the dark, acted on him like some morbid stimulant. He left the path along the water and stole under the trees, along the deep shadow of little plantations, where the boughs of chestnut trees hung their great leaves low, and there was blacker refuge, shaping his course in circles which had for their object a stealthy inspection of chairs side by side, against tree-trunks, of enlaced lovers, who stirred at his approach.	Но шепот, раздававшийся в тишине, и неясные очертания человеческих фигур, которые виднелись во мраке, подействовали на изголодавшегося Сомса, словно какое-то нездоровое возбуждающее средство. Он свернул с дорожки, огибавшей пруды, и прошел под деревья, под густую тень каштанов, низко опустивших свои широколистые ветви; и в этом совсем уже темном убежище Сомс ходил дозором, внимательно приглядываясь к тем, кто сидел на стульях, придвинутых к самым деревьям, приглядываясь к обнявшимся, которые отстранялись друг от друга, заслышав его шаги.
Now he stood still on the rise overlooking the Serpentine, where, in full lamp-light, black against the silver water, sat a couple who never moved, the woman's face buried on the man's neck--a single form, like a carved emblem of passion, silent and unashamed.	Он остановился как вкопанный на холме возле Серпентайна [12], где под ярким светом фонаря, вырисовываясь черным пятном на фоне серебристой воды, неподвижно сидели двое влюбленных; женщина положила голову на плечо мужчины, их тела казались высеченными из одного камня, как эмблема страсти - безмолвной, не знающей стыда.
And, stung by the sight, Soames hurried on deeper into the shadow of the trees.	Уязвленный этим зрелищем, Сомс быстро повернул в густой мрак, окутывающий деревья.
In this search, who knows what he thought and what he sought? Bread for hunger--light in darkness? Who knows what he expected to find--impersonal knowledge of the human heart--the end of his private subterranean tragedy--for, again, who knew, but that each dark couple, unnamed, unnameable, might not be he and she?	О чем он думал, чего он ждал от этих поисков? Хлеба, чтобы утолить голод, света, чтобы рассеять тьму? Что он надеялся найти: знание человеческого сердца, развязку, к которой клонилась его собственная трагедия? Кто знает, может быть, одна из этих безыменных, неизвестных пар, видневшихся во мраке, - он и она?
But it could not be such knowledge as this that he was seeking-- the wife of Soames Forsyte sitting in the Park like a common wench! Such thoughts were inconceivable; and from tree to tree, with his noiseless step, he passed.	Но не за этим он пришел сюда. Чтобы жена Сомса Форсайта сидела в парке, как простая девчонка! Такая мысль была просто непостижима; и бесшумными шагами он шел от одного дерева к другому.
Once he was sworn at; once the whisper, "If only it could always be like this!" sent the blood flying again from his heart, and he waited there, patient and dogged, for the two to move. But it was only a poor thin slip of a shop-girl in her draggled blouse who passed him, clinging to her lover's arm.	Кто-то ругнулся ему вслед; от чьих-то шепотом сказанных слов: "Если бы так было всегда", - кровь снова отхлынула у него от сердца, и он остановился, терпеливо, упорно дожидаясь, когда эти двое встанут и уйдут. Но, прижавшись к своему возлюбленному, мимо Сомса прошла всего лишь щупленькая девушка в затасканной блузке, наверно, какая-нибудь продавщица.
A hundred other lovers too whispered that hope in the stillness of the trees, a hundred other lovers clung to each other.	Много других влюбленных шептали эти слова в тиши парка, много других влюбленных прижимались друг к другу под деревьями.
But shaking himself with sudden disgust, Soames returned to the path, and left that seeking for he knew not what.	Передернувшись от чувства невольного отвращения, Сомс вышел на дорожку и прекратил поиски, цель которых была неизвестна ему самому.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты