The man of property/Собственник (часть вторая)

CHAPTER XII JUNE PAYS SOME CALLS/ДЖУН ЕЗДИТ С ВИЗИТАМИ

English	Русский
Jolyon stood in the narrow hall at Broadstairs, inhaling that odour of oilcloth and herrings which permeates all respectable seaside lodging-houses. On a chair--a shiny leather chair, displaying its horsehair through a hole in the top left-hand corner--stood a black despatch case. This he was filling with papers, with the Times, and a bottle of Eau-de Cologne. He had meetings that day of the 'Globular Gold Concessions' and the 'New Colliery Company, Limited,' to which he was going up, for he never missed a Board; to 'miss a Board' would be one more piece of evidence that he was growing old, and this his jealous Forsyte spirit could not bear.	Старый Джолион стоял в тесном холле гостиницы в Бродстэрзе, вдыхая запах клеенки и сельди, которым бывают пропитаны все респектабельные пансионы на морском побережье. На кресле - лоснящемся кожаном кресле с продранной в левом углу спинки обивкой, сквозь которую виднелся конский волос, - стоял черный саквояж. Старый Джолион укладывал в него бумаги, номера "Таймс" и флакон одеколона. На сегодня были назначены заседания "Золотопромышленной концессии" и "Новой угольной", и он собирался в город, так как никогда не пропускал заседаний. "Пропустить заседание" означало бы лишний раз признаться в своей старости, а жадный форсайтский дух старого Джолиона никак не мирился с этим.
His eyes, as he filled that black despatch case, looked as if at any moment they might blaze up with anger. So gleams the eye of a schoolboy, baited by a ring of his companions; but he controls himself, deterred by the fearful odds against him. And old Jolyon controlled himself, keeping down, with his masterful restraint now slowly wearing out, the irritation fostered in him by the conditions of his life.	Он укладывал вещи в черный саквояж, и его глаза готовы были каждую минуту загореться гневом. Так поблескивают глаза у мальчишки, загнанного в угол оравой школьных товарищей, хоть он и сдерживается, видя, что перевес на их стороне. И старый Джолион тоже сдерживал себя - усилием воли, уже сдававшей мало-помалу, старался подавить раздражение, которое вызывали в нем некоторые обстоятельства жизни.
He had received from his son an unpractical letter, in which by rambling generalities the boy seemed trying to get out of answering a plain question. 'I've seen Bosinney,' he said; 'he is not a criminal. The more I see of people the more I am convinced that they are never good or bad--merely comic, or pathetic. You probably don't agree with me!'	Он получил от сына бестолковое письмо, в котором мальчик старался замазать общими фразами свое явное желание уклониться от ответа на простой вопрос. "Я говорил с Босини, - писал Джо, - он не преступник. Чем больше я вижу людей, тем больше убеждаюсь, что не надо искать в них доброго или злого - они скорее смешны или трогательны. Но Вы, вероятно, не согласитесь со мной".
Old Jolyon did not; he considered it cynical to so express oneself; he had not yet reached that point of old age when even Forsytes, bereft of those illusions and principles which they have cherished carefully for practical purposes but never believed in, bereft of all corporeal enjoyment, stricken to the very heart by having nothing left to hope for--break through the barriers of reserve and say things they would never have believed themselves capable of saying.	Старый Джолион, конечно, не согласился; такие речи казались ему циничными. Он еще не достиг того возраста, когда даже Форсайты, отрешившись от иллюзий и правил, которым они следовали с практическими целями, совершенно в них не веря, лишаются физической радости жизни и, постигнув всем существом своим, что им уже не на что надеяться, не видят больше необходимости обуздывать себя, ломают все преграды и говорят то, что раньше им и в голову не пришло бы сказать.
Perhaps he did not believe in 'goodness' and 'badness' any more than his son; but as he would have said: He didn't know--couldn't tell; there might be something in it; and why, by an unnecessary expression of disbelief, deprive yourself of possible advantage?	Старый Джолион, должно быть, верил в "добро" и "зло" не больше, чем его сын; но... неизвестно... трудно сказать; может быть, во всем этом что-нибудь и есть; и зачем высказывать бесполезное недоверие и лишать себя возможных преимуществ?
Accustomed to spend his holidays among the mountains, though (like a true Forsyte) he had never attempted anything too adventurous or too foolhardy, he had been passionately fond of them. And when the wonderful view (mentioned in Baedeker-- 'fatiguing but repaying'--was disclosed to him after the effort of the climb, he had doubtless felt the existence of some great, dignified principle crowning the chaotic strivings, the petty precipices, and ironic little dark chasms of life. This was as near to religion, perhaps, as his practical spirit had ever gone.	Проводя каникулы в горах, хотя (как истый Форсайт) он никогда не предпринимал ничего слишком рискованного или слишком смелого, старый Джолион очень полюбил их. И когда после трудного подъема (обозначенного у Бедекера как "утомительный, но вознаграждающий путешественника сторицей") перед ним открывался чудесный вид, он не мог не верить в существование какого-то великого, возвышенного принципа, венчающего всю беспорядочную суету, все неглубокие стремнины и маленькие темные бездны жизни. Это, вероятно, было самым близким к религии переживанием, какое допускал его практичный характер.
But it was many years since he had been to the mountains. He had taken June there two seasons running, after his wife died, and had realized bitterly that his walking days were over.	Но прошло уже много лет с тех пор, как он последний раз был в горах. Первые два года после смерти жены он проводил там каникулы с Джун и тогда же с горечью убедился, что дни прогулок для него миновали.
To that old mountain--given confidence in a supreme order of things he had long been a stranger.	Та уверенность в существовании высшего порядка вещей, которой его наградили горы, давно уже не посещала старого Джолиона.
He knew himself to be old, yet he felt young; and this troubled him. It troubled and puzzled him, too, to think that he, who had always been so careful, should be father and grandfather to such as seemed born to disaster. He had nothing to say against Jo-- who could say anything against the boy, an amiable chap?--but his position was deplorable, and this business of June's nearly as bad. It seemed like a fatality, and a fatality was one of those things no man of his character could either understand or put up with.	Он знал, что стареет, но чувствовал себя молодым, и это тревожило его. Тревожила и смущала мысль, что он, такой осторожный, стал отцом и дедом людей, словно рожденных для несчастий. Пре Джо ничего плохого не скажешь - да разве можно сказать что-нибудь плохое про такого славного молодца? Однако его положение в жизни никуда не годится; история с Джун тоже ничем не лучше. Во всем этом было что-то роковое, а человек с его характером не мог ни понять рока, ни примириться с ним.
In writing to his son he did not really hope that anything would come of it. Since the ball at Roger's he had seen too clearly how the land lay--he could put two and two together quicker than most men--and, with the example of his own son before his eyes, knew better than any Forsyte of them all that the pale flame singes men's wings whether they will or no.	Решив написать сыну, старый Джолион не надеялся, что из этого выйдет что-нибудь путное. Еще на балу у Роджера ему стало ясно, к чему все это клонится; чтобы высчитать, сколько будет дважды два, старому Джолиону требовалось гораздо меньше времени, чем многим другим, а имея перед глазами пример собственного сына, он знал лучше всех остальных Форсайтов, что бледное пламя опаляет людям крылья, хотят они этого или нет.
In the days before June's engagement, when she and Mrs. Soames were always together, he had seen enough of Irene to feel the spell she cast over men. She was not a flirt, not even a coquette--words dear to the heart of his generation, which loved to define things by a good, broad, inadequate word--but she was dangerous. He could not say why. Tell him of a quality innate in some women--a seductive power beyond their own control! He would but answer: 'Humbug!' She was dangerous, and there was an end of it. He wanted to close his eyes to that affair. If it was, it was; be did not want to hear any more about it--he only wanted to save June's position and her peace of mind. He still hoped she might once more become a comfort to himself.	До помолвки Джун, когда она и миссис Сомс были неразлучны, старый Джолион достаточно часто встречался с Ирэн, чтобы почувствовать ее обаяние. Она не была ни вертушкой, ни кокеткой - слова, милые сердцу людей его поколения, любивших называть вещи добротными, обобщающими и не совсем точными именами; но в ней чувствовалось что-то опасное. Он и сам не мог сказать, в чем тут дело. Попробуйте поговорить с ним о свойствах, присущих некоторым женщинам, о той обольстительности, которая не зависит даже от них самих! Он ответит вам: "Вздор!" В Ирэн чувствуется что-то опасное, и дело с концом! Ему хотелось закрыть глаза на все это. Раз уже случилось, пусть так оно и будет; он не желает больше об этом слышать, ему хочется только одного: спасти Джун и вернуть ей душевный покой. Старый Джолион все еще надеялся снова найти в Джун свое утешение.
And so he had written. He got little enough out of the answer. As to what young Jolyon had made of the interview, there was practically only the queer sentence: 'I gather that he's in the stream.' The stream! What stream? What was this new-fangled way of talking?	Итак, он отправил письмо. Ответ был мало вразумительный. Что же касается самого разговора с Босини, то о нем, в сущности говоря, упоминалось всего-навсего одной странной фразой: "Насколько я понимаю, его захватило потоком". Потоком! Каким потоком? Что теперь за странная манера выражать свои мысли!
He sighed, and folded the last of the papers under the flap of the bag; he knew well enough what was meant.	Старый Джолион вздохнул и сунул последние бумаги во внутренний карман саквояжа; он прекрасно знал, что подразумевалось под "потоком".
June came out of the dining-room, and helped him on with his summer coat. From her costume, and the expression of her little resolute face, he saw at once what was coming.	Джун вышла из столовой и помогла ему надеть пальто. По костюму и по решительному выражению ее лица старый Джолион сразу же понял, что последует дальше.
"I'm going with you," she said.	- Я тоже поеду, - сказала она.
"Nonsense, my dear; I go straight into the City. I can't have you racketting about!"	- Глупости, дорогая; я прямо в Сити. Нечего тебе слоняться по городу.
"I must see old Mrs. Smeech."	- Мне надо повидать миссис Смич.
"Oh, your precious 'lame ducks!" grumbled out old Jolyon.	- Опять ты вздумала возиться со своими "несчастненькими!" - проворчал старый Джолион.
He did not believe her excuse, but ceased his opposition. There was no doing anything with that pertinacity of hers.	Он не поверил этому предлогу, но спорить не стал. С ее упрямством все равно не сладишь.
At Victoria he put her into the carriage which had been ordered for himself--a characteristic action, for he had no petty selfishnesses.	На вокзале он усадил Джун в приехавший за ним самим экипаж - очень характерный поступок для старого Джолиона, совсем не страдавшего эгоизмом.
"Now, don't you go tiring yourself, my darling," he said, and took a cab on into the city.	- Только не очень утомляйся, дорогая, - сказал он и, подозвав кэб, уехал в Сити.
June went first to a back-street in Paddington, where Mrs. Smeech, her 'lame duck,' lived--an aged person, connected with the charring interest; but after half an hour spent in hearing her habitually lamentable recital, and dragooning her into temporary comfort, she went on to Stanhope Gate. The great house was closed and dark.	Джун отправилась сначала в один из переулочков Пэддингтона, где жила "несчастненькая" миссис Смич - пожилая особа, по профессии судомойка; но, послушав с полчаса ее как всегда горестные излияния и чуть ли не насильно заставив старушку примириться на время со своей участью, она поехала на Стэнхоп-Гейт. Большой дом стоял пустой и темный.
She had decided to learn something at all costs. It was better to face the worst, and have it over. And this was her plan: To go first to Phil's aunt, Mrs. Baynes, and, failing information there, to Irene herself. She had no clear notion of what she would gain by these visits.	Джун решила выведать хоть что-нибудь, выведать любой ценой. Лучше узнать самое худшее и покончить со всем этим. План ее был таков: поехать сначала к тетке Фила, миссис Бейнз, а если там ничего не добьешься, - к самой Ирэн. Она не отдавала себе ясного отчета в том, что ей, собственно, дадут эти визиты.
At three o'clock she was in Lowndes Square. With a woman's instinct when trouble is to be faced, she had put on her best frock, and went to the battle with a glance as courageous as old Jolyon's itself. Her tremors had passed into eagerness.	В три часа Джун приехала на Лаундес-сквер. Повинуясь инстинкту, появляющемуся у женщин в минуты опасности, она надела самое лучшее платье и отправилась на поле битвы, глядя вперед с такой же отвагой, как старый Джолион. Ее страхи уступили место нетерпению.
Mrs. Baynes, Bosinney's aunt (Louisa was her name), was in her kitchen when June was announced, organizing the cook, for she was an excellent housewife, and, as Baynes always said, there was 'a lot in a good dinner.' He did his best work after dinner. It was Baynes who built that remarkably fine row of tall crimson houses in Kensington which compete with so many others for the title of 'the ugliest in London.'	В ту минуту, когда доложили о приезде Джун, тетка Босини, миссис Бейнз (звали ее Луиза), находилась на кухне и присматривала за кухаркой - миссис Бейнз была великолепная хозяйка, а, как всегда говорил сам Бейнз, "хороший обед - великое дело". Ему лучше всего работалось в послеобеденные часы. Этот самый Бейнз и построил блистательный ряд высоких красных домов в Кенсингтоне, которые вместе со многими другими домами оспаривают славу "самых уродливых построек в Лондоне".
On hearing June's name, she went hurriedly to her bedroom, and, taking two large bracelets from a red morocco case in a locked drawer, put them on her white wrists--for she possessed in a remarkable degree that 'sense of property,' which, as we know, is the touchstone of Forsyteism, and the foundation of good morality.	Услыхав о приезде Джун, миссис Бейнз поспешила в спальню и, вынув из запертого в комоде красного сафьянового футляра два больших браслета, надела их на свои белые руки - миссис Бейнз в значительной степени было присуще то самое "чувство собственности", которое, как мы знаем, является пробным камнем форсайтизма и основой высокой нравственности.
Her figure, of medium height and broad build, with a tendency to embonpoint, was reflected by the mirror of her whitewood wardrobe, in a gown made under her own organization, of one of those half-tints, reminiscent of the distempered walls of corridors in large hotels. She raised her hands to her hair, which she wore a la Princesse de Galles, and touched it here and there, settling it more firmly on her head, and her eyes were full of an unconscious realism, as though she were looking in the face one of life's sordid facts, and making the best of it. In youth her cheeks had been of cream and roses, but they were mottled now by middle-age, and again that hard, ugly directness came into her eyes as she dabbed a powder-puff across her forehead. Putting the puff down, she stood quite still before the glass, arranging a smile over her high, important nose, her, chin, (never large, and now growing smaller with the increase of her neck), her thin-lipped, down-drooping mouth. Quickly, not to lose the effect, she grasped her skirts strongly in both hands, and went downstairs.	Зеркало гардероба отражало невысокую коренастую фигуру миссис Бейнз, явно склонную к полноте и одетую в платье, сшитое под ее собственным присмотром из материи весьма неопределенных тонов, напоминающих окраску коридоров в больших гостиницах. Она подняла руки к волосам, причесанным a la Princesse de Galles, и поправила их кое-где, чтобы прическа лучше держалась; взгляд ее был полон бессознательной трезвости, словно она присматривалась к какому-то очень неприглядному факту и старалась повернуть его к себе выгодной стороной. В юности на щеках миссис Бейнз цвели розы, но преклонный возраст покрыл эти щеки пятнами, и в то время как она проводила по лбу пуховкой, глаза ее смотрели в зеркало с черствой, отталкивающей прямотой. Положив пуховку, она несколько минут стояла перед зеркалом неподвижно, пристраивая на лицо улыбку, в которой участвовали и ее прямой величественный нос, и подбородок (никогда не отличавшийся своими размерами, а сейчас и вовсе еле заметный по соседству с могучей шеей), и тонкие поджатые губы - Быстро, чтобы сохранить эффект улыбки, она подобрала обеими руками подол и спустилась по лестнице.
She had been hoping for this visit for some time past. Whispers had reached her that things were not all right between her nephew and his fiancee. Neither of them had been near her for weeks. She had asked Phil to dinner many times; his invariable answer had been 'Too busy.'	Миссис Бейнз давно поджидала визита Джун. До нее уже дошли слухи, что между племянником и его невестой происходит что-то неладное. Ни тот, ни другая не заглядывали к ней уже несколько недель. Она много раз приглашала Фила к обеду, но на эти приглашения он неизменно отвечал: "Занят".
Her instinct was alarmed, and the instinct in such matters of this excellent woman was keen. She ought to have been a Forsyte; in young Jolyon's sense of the word, she certainly had that privilege, and merits description as such.	Миссис Бейнз тревожилась инстинктивно, а чутье у этой достойнейшей женщины было необычайно острое. Ей следовало родиться в семье Форсайтов; с точки зрения молодого Джолиона, вкладывавшего в это слово особый смысл, у миссис Бейнз были, конечно, все права на такую привилегию, и поэтому она заслуживает особой характеристики.
She had married off her three daughters in a way that people said was beyond their deserts, for they had the professional plainness only to be found, as a rule, among the female kind of the more legal callings. Her name was upon the committees of numberless charities connected with the Church-dances, theatricals, or bazaars--and she never lent her name unless sure beforehand that everything had been thoroughly organized.	Миссис Бейнз ухитрилась так удачно выдать замуж трех дочерей, что, по мнению многих, девушки этого даже не заслуживали, так как они отличались той невзрачностью, какую, как правило, можно встретить только в семьях, имеющих отношение к более почтенным профессиям. Ее имя числилось в комитетах, ведавших множеством благотворительных дел: балами, спектаклями, базарами, которые возглавляла церковь, - миссис Бейнз давала свое имя только в тех случаях, когда чувствовала твердую уверенность, что все будет организовано под надлежащим присмотром.
She believed, as she often said, in putting things on a commercial basis; the proper function of the Church, of charity, indeed, of everything, was to strengthen the fabric of 'Society.' Individual action, therefore, she considered immoral. Organization was the only thing, for by organization alone could you feel sure that you were getting a return for your money. Organization--and again, organization! And there is no doubt that she was what old Jolyon called her--"a 'dab' at that"--he went further, he called her "a humbug."	По ее собственным словам, она стояла за то, чтобы подводить деловую основу решительно подо все; функции церкви, благотворительных комитетов - да всего, чего угодно, - должны заключаться в упрочении Общества. Поэтому неорганизованность миссис Бейнз считала безнравственной. Все дело в организации, ибо только организация даст чувство уверенности, что ваши деньги потрачены не зря. Организация - и еще раз организация. Не, может быть никакого сомнения, что миссис Бейнз была тем, чем считал ее старый Джолион, - докой по этой части; правда, он шел дальше и называл ее "трещоткой".
The enterprises to which she lent her name were organized so admirably that by the time the takings were handed over, they were indeed skim milk divested of all cream of human kindness. But as she often justly remarked, sentiment was to be deprecated. She was, in fact, a little academic.	Все начинания, под которыми ставилось и ее имя были так идеально организованы, что к тому времени, когда подсчитывали барыши, начинания эти становились похожими на молоко, с которого сняты все сливки человеческой сердечности. Но, по справедливому замечанию миссис Бейнз, сантименты тут неуместны. По правде говоря, она была чуть-чуть академична.
This great and good woman, so highly thought of in ecclesiastical circles, was one of the principal priestesses in the temple of Forsyteism, keeping alive day and night a sacred flame to the God of Property, whose altar is inscribed with those inspiring words: 'Nothing for nothing, and really remarkably little for sixpence.'	Эта достойная женщина, пользовавшаяся большим уважением в церковных кругах, была одной из старших жриц в храме форсайтизма, денно и нощно поддерживающих неугасимый огонь в светильнике, горящем перед богом собственности, на алтаре которого начертаны возвышенные слова: "Ничего даром, а за пенни самую малость".
When she entered a room it was felt that something substantial had come in, which was probably the reason of her popularity as a patroness. People liked something substantial when they had paid money for it; and they would look at her--surrounded by her staff in charity ballrooms, with her high nose and her broad, square figure, attired in an uniform covered with sequins--as though she were a general.	Когда миссис Бейнз входила в комнату, чувствовалось появление чего-то весьма солидного; в этом, вероятно, и заключался секрет ее популярности как дамы-патронессы. Такая солидность по душе людям, которые платят деньги; и на балах они взирали на прямоносую дородную миссис Бейнз, стоявшую в платье с блестками в окружении своих помощников, как на полководца.
The only thing against her was that she had not a double name. She was a power in upper middle-class society, with its hundred sets and circles, all intersecting on the common battlefield of charity functions, and on that battlefield brushing skirts so pleasantly with the skirts of Society with the capital 'S.' She was a power in society with the smaller 's,' that larger, more significant, and more powerful body, where the commercially Christian institutions, maxims, and 'principle,' which Mrs. Baynes embodied, were real life-blood, circulating freely, real business currency, not merely the sterilized imitation that flowed in the veins of smaller Society with the larger ' S.' People who knew her felt her to be sound--a sound woman, who never gave herself away, nor anything else, if she could possibly help it.	Единственное, чего ей не хватало, - это второго имени. Она играла большую роль в своем обществе - среди представителей крупной буржуазии, во всех его группах и кружках, встречавшихся на общем поле битвы благотворительной деятельности - на том поле битвы, где все они получали такое удовольствие от соприкосновения с людьми Общества, которое пишется с большой буквы. Она играла роль в обществе, которое пишется с маленькой буквы, в той гораздо более широкой, более значительной и могущественной корпорации, где христианско-коммерческие институты, правила и принципы, нашедшие свое воплощение в ней самой, были горячей кровью, свободно разливавшейся по жилам, - твердой валютой, а не тем суррогатом, что наполнял вены маленького Общества, начинающегося с большого "О". Люди, знавшие миссис Бейнз, чувствовали в ней трезвость - трезвость женщины, которая ничему не отдается целиком и вообще старается уделять другим как можно меньше.
She had been on the worst sort of terms with Bosinney's father, who had not infrequently made her the object of an unpardonable ridicule. She alluded to him now that he was gone as her 'poor, dear, irreverend brother.'	У миссис Бейнз были самые скверные отношения с отцом Босини, для которого она нередко служила объектом совершенно непростительных с его стороны издевательств. Теперь, вспоминая умершего, она называла его своим "милым непочтительным братом".
She greeted June with the careful effusion of which she was a mistress, a little afraid of her as far as a woman of her eminence in the commercial and Christian world could be afraid-- for so slight a girl June had a great dignity, the fearlessness of her eyes gave her that. And Mrs. Baynes, too, shrewdly recognized that behind the uncompromising frankness of June's manner there was much of the Forsyte. If the girl had been merely frank and courageous, Mrs. Baynes would have thought her 'cranky,' and despised her; if she had been merely a Forsyte, like Francie--let us say--she would have patronized her from sheer weight of metal; but June, small though she was--Mrs. Baynes habitually admired quantity--gave her an uneasy feeling; and she placed her in a chair opposite the light.	Миссис Бейнз встретила Джун с тщательно разыгранным радушием, на что она была мастерица, и с некоторой опаской, если такая известная в деловых и церковных кругах женщина вообще могла опасаться кого-либо. Джун, несмотря на всю свою хрупкость, обладала большим чувством собственного достоинства, и это чувство собственного достоинства сквозило в ее бесстрашных глазах. И миссис Бейнз прекрасно понимала, что в этой непреклонной прямоте Джун было много форсайтского. Будь эта девушка просто откровенна и смела, миссис Бейнз сочла бы ее "сумасбродкой" и ничем, кроме презрения, не удостоила бы; будь в ней просто много форсайтских черт, как, скажем, у Фрэнси, она покровительствовала бы ей из чистого уважения к благородному металлу; но Джун, несмотря на всю свою миниатюрность (миссис Бейнз обычно приводили в восторг вещи внушительных размеров), вселяла в нее какое-то чувство неловкости; и она усадила Джун в кресло лицом к окну.
There was another reason for her respect which Mrs. Baynes, too good a churchwoman to be worldly, would have been the last to admit--she often heard her husband describe old Jolyon as extremely well off, and was biassed towards his granddaughter for the soundest of all reasons. To-day she felt the emotion with which we read a novel describing a hero and an inheritance, nervously anxious lest, by some frightful lapse of the novelist, the young man should be left without it at the end.	Ее уважение к Джун объяснялось еще одним обстоятельством, признать которое миссис Бейнз - женщина набожная и не поддающаяся мирским соблазнам - вряд ли согласилась бы: она часто слышала от мужа, что старый Джолион богатый человек, и Джун очень выигрывала в ее глазах благодаря этому чрезвычайно резонному обстоятельству. Сегодня миссис Бейнз испытывала те же чувства, с какими мы читаем роман о некоем молодом человеке в наследстве и трепещем от страха, как бы автор не совершил ужасного промаха, оставив своего героя к концу книги ни с чем.
Her manner was warm; she had never seen so clearly before how distinguished and desirable a girl this was. She asked after old Jolyon's health. A wonderful man for his age; so upright, and young looking, and how old was he? Eighty-one! She would never have thought it! They were at the sea! Very nice for them; she supposed June heard from Phil every day? Her light grey eyes became more prominent as she asked this question; but the girl met the glance without flinching.	В ее обращении с Джун было много теплоты; миссис Бейнз никогда еще не видела с такой ясностью, какая это редкая и достойная девушка. Она справилась о здоровье старого Джолиона. Поразительно сохранился для своего возраста; такой статный, моложавый, сколько ему лет? Восемьдесят один! Никогда бы не дала! Они живут на море? Чудесно! Фил, наверное, пишет Джун каждый день? Ее светло-серые глаза широко открылись; но девушка выдержала этот взгляд не дрогнув.
"No," she said, "he never writes!"	- Нет, - сказала она, - совсем не пишет!
Mrs. Baynes's eyes dropped; they had no intention of doing so, but they did. They recovered immediately.	Миссис Бейнз потупилась: ее веки опустились невольно, но все-таки опустились. Через мгновение все было по-прежнему.
"Of course not. That's Phil all over--he was always like that!"	- Ну, разумеется! Как это похоже на Фила - он всегда такой!
"Was he?" said June.	- Разве? - сказала Джун.
The brevity of the answer caused Mrs. Baynes's bright smile a moment's hesitation; she disguised it by a quick movement, and spreading her skirts afresh, said:	Этот вопрос чуть было не прогнал широкую улыбку с лица миссис Бейнз; чтобы скрыть свое замешательство, она слегка заерзала на месте, оправила платье и сказала:
"Why, my dear--he's quite the most harum-scarum person; one never pays the slightest attention to what he does!"	- Ах, милочка, он такой сумбурный; ну кто станет обращать внимание на его поступки!
The conviction came suddenly to June that she was wasting her time; even were she to put a question point-blank, she would never get anything out of this woman.	Джун вдруг поняла, что напрасно теряет здесь время: если даже поставить вопрос прямо, от этой женщины все равно ничего не добьешься.
'Do you see him?' she asked, her face crimsoning.	- Вы видаетесь с ним? - спросила она, залившись румянцем.
The perspiration broke out on Mrs. Baynes' forehead beneath the powder.	На запудренном лбу миссис Бейнз выступила испарина.
"Oh, yes! I don't remember when he was here last--indeed, we haven't seen much of him lately. He's so busy with your cousin's house; I'm told it'll be finished directly. We must organize a little dinner to celebrate the event; do come and stay the night with us!"	- Да, конечно! Не помню, когда он был последний раз, - по правде сказать, мы его не видели это время. У него столько хлопот с домом вашего кузена; говорят, постройка скоро закончится. Надо будет устроить обед в честь такого события; приезжайте как-нибудь и оставайтесь ночевать!
"Thank you," said June.	- Благодарю вас, - сказала Джун.
Again she thought: 'I'm only wasting my time. This woman will tell me nothing.'	И опять подумала: "Я зря трачу время. Она ничего не скажет".
She got up to go. A change came over Mrs. Baynes. She rose too; her lips twitched, she fidgeted her hands. Something was evidently very wrong, and she did not dare to ask this girl, who stood there, a slim, straight little figure, with her decided face, her set jaw, and resentful eyes. She was not accustomed to be afraid of asking question's--all organization was based on the asking of questions!	Джун встала. В миссис Бейнз произошла перемена. Она тоже поднялась; губы ее дрогнули, она беспокойно сжала руки. Происходило что-то неладное, а она ни о чем не осмеливалась спросить эту хрупкую стройную девушку, стоявшую перед ней с таким решительным личиком, стиснутыми губами и обидой в глазах. Миссис Бейнз никогда не боялась задавать вопросы - вся организационная деятельность зиждется на вопросах и ответах.
But the issue was so grave that her nerve, normally strong, was fairly shaken; only that morning her husband had said:	Но дело было настолько серьезно, что нервы ее, обычно довольно крепкие, сейчас сдали; еще сегодня утром муж сказал:
"Old Mr. Forsyte must be worth well over a hundred thousand pounds!"	- У старика Форсайта, наверно, больше ста тысяч фунтов.
And this girl stood there, holding out her hand--holding out her hand!	И вот эта девушка стоит перед ней и протягивает руку - протягивает руку!
The chance might be slipping away--she couldn't tell--the chance of keeping her in the family, and yet she dared not speak.	Может быть, сейчас ускользнет возможность - кто знает! - возможность удержать ее в семье, а миссис Бейнз не решается заговорить.
Her eyes followed June to the door.	Она проводила Джун взглядом до самой двери.
It closed.	Дверь закрылась.
Then with an exclamation Mrs. Baynes ran forward, wobbling her bulky frame from side to side, and opened it again.	Миссис Бейнз ахнула и бросилась следом за Джун, Переваливаясь на ходу всем своим тучным телом.
Too late! She heard the front door click, and stood still, an expression of real anger and mortification on her face.	Поздно. Она услышала, как захлопнулась входная дверь, и замерла на месте с выражением неподдельного гнева и обиды на лице.
June went along the Square with her bird-like quickness. She detested that woman now whom in happier days she had been accustomed to think so kind. Was she always to be put off thus, and forced to undergo this torturing suspense?	Быстрая как птица, Джун неслась по улице. Она ненавидела теперь эту женщину, которая в прежние счастливые дни казалась ей такой доброй. Неужели от нее вечно будут так отделываться, вечно будут мучить неизвестностью?
She would go to Phil himself, and ask him what he meant. She had the right to know. She hurried on down Sloane Street till she came to Bosinney's number. Passing the swing-door at the bottom, she ran up the stairs, her heart thumping painfully.	Она пойдет к Филу и спросит его самого. Она имеет право знать все. Джун быстро прошла Слоун-стрит и поравнялась с домом, где жил Босини. Затворив за собой входную дверь, она с мучительно бьющимся сердцем взбежала по лестнице.
At the top of the third flight she paused for breath, and holding on to the bannisters, stood listening. No sound came from above.	На площадке третьего этажа она замедлила шаги, чтобы перевести дыхание, и, взявшись рукой за перила, прислушалась. Наверху было тихо.
With a very white face she mounted the last flight. She saw the door, with his name on the plate. And the resolution that had brought her so far evaporated.	Бледная как полотно, Джун прошла последний пролет. Она увидела дверь, прочла его имя на дощечке. И решимость, с которой она пришла сюда, вдруг покинула ее.
The full meaning of her conduct came to her. She felt hot all over; the palms of her hands were moist beneath the thin silk covering of her gloves.	Джун ясно поняла все значение своего поступка. Ее бросило в жар; ладони под тонкими шелковыми перчатками были влажны.
She drew back to the stairs, but did not descend. Leaning against the rail she tried to get rid of a feeling of being choked; and she gazed at the door with a sort of dreadful courage. No! she refused to go down. Did it matter what people thought of her? They would never know! No one would help her if she did not help herself! She would go through with it.	Она отошла от двери, но не спустилась вниз. Прислонившись к перилам, она старалась побороть в себе чувство, близкое к удушью, и смотрела на дверь с отчаянной отвагой. Нет, она не сойдет вниз. Не все ли равно, что о ней будут думать? Никто не узнает. Помощи ждать не от кого, надо действовать самой. Надо покончить с этим.
Forcing herself, therefore, to leave the support of the wall, she rang the bell. The door did not open, and all her shame and fear suddenly abandoned her; she rang again and again, as though in spite of its emptiness she could drag some response out of that closed room, some recompense for the shame and fear that visit had cost her. It did not open; she left off ringing, and, sitting down at the top of the stairs, buried her face in her hands.	И, заставив себя отойти от стены, она дернула звонок. Дверь не отперли, и весь ее стыд и страх вдруг исчезли; она позвонила еще и еще раз, словно добиваясь у запертой квартиры ответа и вознаграждения за тот стыд и страх, с которыми она пришла сюда. Дверь не отворили; Джун перестала звонить и, опустившись на ступеньку, закрыла лицо руками.
Presently she stole down, out into the air. She felt as though she had passed through a bad illness, and had no desire now but to get home as quickly as she could. The people she met seemed to know where she had been, what she had been doing; and suddenly--over on the opposite side, going towards his rooms from the direction of Montpellier Square--she saw Bosinney himself.	Потом она тихонько сошла вниз на улицу. У нее было такое чувство, словно она только что встала после тяжелой болезни; ей хотелось лишь одного: как можно скорее добраться домой. Ей казалось, что на улице все знают, где она была, что она делала; и вдруг через дорогу она увидела Босини, идущего к своему дому со стороны Монпелье-сквер.
She made a movement to cross into the traffic. Their eyes met, and he raised his hat. An omnibus passed, obscuring her view; then, from the edge of the pavement, through a gap in the traffic, she saw him walking on.	Она хотела перебежать улицу. Глаза их встретились, и он приподнял шляпу. Проехал омнибус, и на минуту она потеряла Босини, потом, стоя на краю тротуара, увидела сквозь вереницу экипажей его удаляющуюся фигуру.
And June stood motionless, looking after him.	И Джун замерла на месте, глядя ему вслед.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты