Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XLIII/Глава 43

English	Русский
"The Shame of the Sun" was published in October. As Martin cut the cords of the express package and the half-dozen complimentary copies from the publishers spilled out on the table, a heavy sadness fell upon him. He thought of the wild delight that would have been his had this happened a few short months before, and he contrasted that delight that should have been with his present uncaring coldness. His book, his first book, and his pulse had not gone up a fraction of a beat, and he was only sad. It meant little to him now. The most it meant was that it might bring some money, and little enough did he care for money.	"Позор солнца" вышел в свет в октябре. Когда Мартин разрезал шнурок срочной бандероли и шесть авторских экземпляров, посланных редакцией, упали на стол, глубокая печаль охватила его. Он подумал о том, как неистово ликовал бы, случись это всего несколько месяцев назад, и как далеко от ликования нынешнее холодное равнодушие. Его книга, первая его книга - а сердце не забилось чаще, и на душе одна лишь печаль. Теперь выход книги почти ничего не значит. Разве что будут кое-какие деньги, но и к деньгам он равнодушен.
He carried a copy out into the kitchen and presented it to Maria.	Мартин понес один экземпляр в кухню и подарил Марии.
"I did it," he explained, in order to clear up her bewilderment. "I wrote it in the room there, and I guess some few quarts of your vegetable soup went into the making of it. Keep it. It's yours. Just to remember me by, you know."	- Эта я написал, - объяснил он, желая рассеять ее недоумение. - Написал вон в той комнате, и я считаю, мне помогал твой овощной суп. Возьми книгу. Она твоя. Пускай она напоминает тебе обо мне.
He was not bragging, not showing off. His sole motive was to make her happy, to make her proud of him, to justify her long faith in him. She put the book in the front room on top of the family Bible. A sacred thing was this book her lodger had made, a fetich of friendship. It softened the blow of his having been a laundryman, and though she could not understand a line of it, she knew that every line of it was great. She was a simple, practical, hard-working woman, but she possessed faith in large endowment.	Мартин не хвастал, не рисовался. Просто ему хотелось ее порадовать - пускай гордится им, пускай знает, что не зря так долго верила в него. Мария положила книгу на семейную Библию в комнате для гостей. Теперь это святыня, ведь эту книгу сочинил ее постоялец, это - символ дружбы. Книга смягчила удар от того, что прежде он был рабочим в прачечной, и хотя Мария не могла понять ни строчки, она знала, что каждая строчка замечательная. Эта простая женщина, только и знающая прозу жизни да тяжкий труд, была щедро одарена талантом веры и верности.
Just as emotionlessly as he had received "The Shame of the Sun" did he read the reviews of it that came in weekly from the clipping bureau. The book was making a hit, that was evident. It meant more gold in the money sack. He could fix up Lizzie, redeem all his promises, and still have enough left to build his grass-walled castle.	Так же равнодушно, как взял он в руки отпечатанный "Позор солнца", читал Мартин рецензии, которые каждую неделю присылало ему бюро вырезок. Книга явно имеет успех. Значит, у него станет больше золота. Он сможет устроить будущее Лиззи, исполнить все свои обещания, и хватит еще и на то, чтобы возвести крытый пальмовыми листьями дворец.
Singletree, Darnley & Co. had cautiously brought out an edition of fifteen hundred copies, but the first reviews had started a second edition of twice the size through the presses; and ere this was delivered a third edition of five thousand had been ordered. A London firm made arrangements by cable for an English edition, and hot-footed upon this came the news of French, German, and Scandinavian translations in progress. The attack upon the Maeterlinck school could not have been made at a more opportune moment. A fierce controversy was precipitated. Saleeby and Haeckel indorsed and defended "The Shame of the Sun," for once finding themselves on the same side of a question. Crookes and Wallace ranged up on the opposing side, while Sir Oliver Lodge attempted to formulate a compromise that would jibe with his particular cosmic theories. Maeterlinck's followers rallied around the standard of mysticism. Chesterton set the whole world laughing with a series of alleged non-partisan essays on the subject, and the whole affair, controversy and controversialists, was well-nigh swept into the pit by a thundering broadside from George Bernard Shaw. Needless to say the arena was crowded with hosts of lesser lights, and the dust and sweat and din became terrific.	Осторожные издатели "Синглтри, Дарнли и Ко" выпустили в свет полторы тысячи экземпляров, но после первых же рецензий стали печатать второе издание двойным тиражом, и не успело еще оно разойтись, заказали третье - в пять тысяч экземпляров. Одна лондонская фирма по телеграфу договорилась об английском издании, а вслед за ней тотчас стало известно, что во Франции, в Германии и в Скандинавии готовятся переводы. Трудно было бы выбрать более подходящее время для нападения на школу Метерлинка. Завязалась яростная полемика. Сейлиби и Геккель, в кои-то веки оказавшись заодно, поддерживали и защищали "Позор солнца", Крукс и Уоллес заняли противоположную позицию, а сэр Оливер Лодж пытался сформулировать промежуточную точку зрения, которая совпадала бы с его космическими теориями. Последователи Метерлинка объединились под знаменем мистицизма. Весь мир хохотал, читая серию якобы беспристрастных эссе Честертона, посвященных этой теме, и все вместе едва не испустили дух, когда по ним выпалил из всех орудий Джордж Бернард Шоу. Нечего и говорить, что в бой ринулось множество и не столь прославленных знаменитостей, и от пыли, пота и шума было не продохнуть.
"It is a most marvellous happening," Singletree, Darnley & Co. wrote Martin, "a critical philosophic essay selling like a novel. You could not have chosen your subject better, and all contributory factors have been unwarrantedly propitious. We need scarcely to assure you that we are making hay while the sun shines. Over forty thousand copies have already been sold in the United States and Canada, and a new edition of twenty thousand is on the presses. We are overworked, trying to supply the demand. Nevertheless we have helped to create that demand. We have already spent five thousand dollars in advertising. The book is bound to be a record-breaker."	"Невиданный случай, - писали Мартину "Синглтри, Дарнли и Ко". - Впервые критически-философский этюд раскупают как роман. Вы попали в самую точку, и все сопутствующие обстоятельства оказались непредвиденно благоприятными. Можете нимало не сомневаться, что мы куем железо, пока горячо. В Соединенных Штатах и в Канаде продано уже свыше сорока тысяч экземпляров, и печатается новое издание в двадцать тысяч экземпляров. Мы прилагаем все старания, чтобы удовлетворить спрос. И однако мы сами содействовали его росту. Мы потратили на рекламу уже пять тысяч долларов. Ваша книга обещает побить все рекорды.
"Please find herewith a contract in duplicate for your next book which we have taken the liberty of forwarding to you. You will please note that we have increased your royalties to twenty per cent, which is about as high as a conservative publishing house dares go. If our offer is agreeable to you, please fill in the proper blank space with the title of your book. We make no stipulations concerning its nature. Any book on any subject. If you have one already written, so much the better. Now is the time to strike. The iron could not be hotter."	При сем препровождаем копию договора на Вашу следующую книгу. Соблаговолите заметить, что мы увеличили Ваш гонорар до двадцати процентов - это предел, на который может решиться наше патриархальное издательство. Если наше предложение Вам подходит, не откажите в любезности вписать название Вашей книги в соответствующем месте договора. Мы не ставим никаких условий касательно характера книги. Нас устроит любая книга на любую тему. Если она уже написана, тем лучше. Сейчас самое время, трудно себе представить более подходящий момент.
"On receipt of signed contract we shall be pleased to make you an advance on royalties of five thousand dollars. You see, we have faith in you, and we are going in on this thing big. We should like, also, to discuss with you the drawing up of a contract for a term of years, say ten, during which we shall have the exclusive right of publishing in book-form all that you produce. But more of this anon."	По получении подписанного договора мы будем иметь удовольствие послать Вам аванс в пять тысяч долларов. Как видите, мы верим в Вас и действуем с размахом. Хотелось бы также обсудить с Вами возможность заключения договора на некоторый срок, скажем, на десять лет, в который Вы отдаете нам исключительное право публиковать в виде книг все, что Вы напишете. Но об этом мы еще успеем условиться".
Martin laid down the letter and worked a problem in mental arithmetic, finding the product of fifteen cents times sixty thousand to be nine thousand dollars. He signed the new contract, inserting "The Smoke of Joy" in the blank space, and mailed it back to the publishers along with the twenty storiettes he had written in the days before he discovered the formula for the newspaper storiette. And promptly as the United States mail could deliver and return, came Singletree, Darnley & Co.'s check for five thousand dollars.	Мартин отложил письмо и подсчитал в уме, что пятнадцать процентов от шестидесяти тысяч это девять тысяч долларов. Он проставил название книги "Дым радости", подписал новый договор и отправил по почте в издательство вместе с двадцатью короткими рассказами, написанными еще до того, как он изобрел рецепт, помогающий писать рассказы для газеты. И с той скоростью, на какую способна почта Соединенных Штатов, получил от "Синглтри, Дарили и К+" чек на пять тысяч долларов.
"I want you to come down town with me, Maria, this afternoon about two o'clock," Martin said, the morning the check arrived. "Or, better, meet me at Fourteenth and Broadway at two o'clock. I'll be looking out for you."	- Мне надо, чтобы сегодня часа в два ты пошла со мной в город, Мария, - сказал Мартин в то утро, когда прибыл чек. - Или лучше встретимся в два на углу Четырнадцатой и Бродвея. Я буду тебя ждать.
At the appointed time she was there; but _shoes_ was the only clew to the mystery her mind had been capable of evolving, and she suffered a distinct shock of disappointment when Martin walked her right by a shoe- store and dived into a real estate office. What happened thereupon resided forever after in her memory as a dream. Fine gentlemen smiled at her benevolently as they talked with Martin and one another; a type-writer clicked; signatures were affixed to an imposing document; her own landlord was there, too, and affixed his signature; and when all was over and she was outside on the sidewalk, her landlord spoke to her, saying,	В назначенный час она была на месте, но, гадая, зачем бы это он ее вытребовал, только и подобрала к загадке единственный ключ - башмаки, и ощутила горькое разочарование, когда Мартин мимо обувного магазина провел ее в контору недвижимого имущества. То, что произошло потом, на всю жизнь сохранилось у нее в памяти, как волшебный сон. Хорошо одетые джентльмены, разговаривая с Мартином и между собой, благосклонно ей улыбались, стучала пишущая машинка, на внушительном документе проставили подписи; был здесь и ее домохозяин, и он тоже подписал ту бумагу, а когда все это кончилось, уже на улице домохозяин сказал ей:
"Well, Maria, you won't have to pay me no seven dollars and a half this month."	- Ну, Мария, вот и не надо тебе платить семь с половиной долларов в этом месяце.
Maria was too stunned for speech.	Ошеломленная Мария слова не могла вымолвить.
"Or next month, or the next, or the next," her landlord said.	- И ни за какой месяц больше не надо платить, - сказал домохозяин.
She thanked him incoherently, as if for a favor. And it was not until she had returned home to North Oakland and conferred with her own kind, and had the Portuguese grocer investigate, that she really knew that she was the owner of the little house in which she had lived and for which she had paid rent so long.	Мария бессвязно его благодарила, словно он сделал ей одолжение. И лишь когда она вернулась домой в Северный Окленд, потолковала с соседями и показала бумагу португальцу-бакалейщику, она в самом деле поняла, что стала владелицей домишка, в котором жила и за который так долго платила аренду.
"Why don't you trade with me no more?" the Portuguese grocer asked Martin that evening, stepping out to hail him when he got off the car; and Martin explained that he wasn't doing his own cooking any more, and then went in and had a drink of wine on the house. He noted it was the best wine the grocer had in stock.	- Чего ж перестали у меня покупать? - спросил португалец-бакалейщик, выйдя из лавки поздороваться с Мартином, когда тот вечером шел домой с трамвайной остановки; и Мартин объяснил, что больше сам не готовит, а потом зашел в лавку и выпил с хозяином по стаканчику. И заметил, что бакалейщик угостил его самым лучшим вином из своих запасов.
"Maria," Martin announced that night, "I'm going to leave you. And you're going to leave here yourself soon. Then you can rent the house and be a landlord yourself. You've a brother in San Leandro or Haywards, and he's in the milk business. I want you to send all your washing back unwashed--understand?--unwashed, and to go out to San Leandro to-morrow, or Haywards, or wherever it is, and see that brother of yours. Tell him to come to see me. I'll be stopping at the Metropole down in Oakland. He'll know a good milk-ranch when he sees one."	- Я съезжаю с квартиры, Мария, - сказал Мартин в тот вечер. - А скоро ты и сама отсюда уедешь. Тогда сможешь сдавать дом в аренду и будешь получать с жильцов плату. У тебя ведь брат не то в Сан-Леандро, не то в Хейуордсе молоком торгует. Так вот, белье, что взяла в стирку, отошли обратно нестираное, понимаешь? И завтра отправляйся в Сан-Леандро, или в Хейуордс, или где он там живет, повидайся с братом. Вели, чтоб приехал поговорить со мной. Я буду в гостинице "Метрополь" в Окленде. Надо думать, он знает толк в молочных фермах.
And so it was that Maria became a landlord and the sole owner of a dairy, with two hired men to do the work for her and a bank account that steadily increased despite the fact that her whole brood wore shoes and went to school. Few persons ever meet the fairy princes they dream about; but Maria, who worked hard and whose head was hard, never dreaming about fairy princes, entertained hers in the guise of an ex-laundryman.	И стала Мария домовладелицей и хозяйкой молочной фермы, где ей помогали два работника, и у нее появился и неуклонно рос счет в банке, несмотря на то, что, весь ее выводок обзавелся башмаками и ходил в школу. Мало кому посчастливится встретить сказочного принца, об этом можно только мечтать, но Мария, вечная труженица, женщина трезвая, которая отродясь не мечтала ни о каких сказочных принцах, повстречала своего принца в обличье бывшего рабочего из прачечной.
In the meantime the world had begun to ask: "Who is this Martin Eden?" He had declined to give any biographical data to his publishers, but the newspapers were not to be denied. Oakland was his own town, and the reporters nosed out scores of individuals who could supply information. All that he was and was not, all that he had done and most of what he had not done, was spread out for the delectation of the public, accompanied by snapshots and photographs--the latter procured from the local photographer who had once taken Martin's picture and who promptly copyrighted it and put it on the market. At first, so great was his disgust with the magazines and all bourgeois society, Martin fought against publicity; but in the end, because it was easier than not to, he surrendered. He found that he could not refuse himself to the special writers who travelled long distances to see him. Then again, each day was so many hours long, and, since he no longer was occupied with writing and studying, those hours had to be occupied somehow; so he yielded to what was to him a whim, permitted interviews, gave his opinions on literature and philosophy, and even accepted invitations of the bourgeoisie. He had settled down into a strange and comfortable state of mind. He no longer cared. He forgave everybody, even the cub reporter who had painted him red and to whom he now granted a full page with specially posed photographs.	Между тем широкая публика начала интересоваться - кто же он такой, этот Мартин Иден? Своим издателям Мартин отказался дать какие-либо сведения о себе, но от газет так просто не отделаешься. В Окленде, родном городе Мартина, репортеры отыскали десятки людей, которые могли о нем порассказать. Все, чем он был и не был, все, что делал, и много всякого, чего не делал, было подано публике, точно лакомое блюдо с приправой из моментальных снимков и фотографий, добытых у местного фотографа. Они, сохранились у него с давних пор, и теперь он их заново отпечатал и пустил в продажу. Так противны были Мартину журналы и все буржуазное общество, что поначалу он воевал против этой шумихи, но под конец сдался - так было проще. Оказалось, неудобно не встретиться с корреспондентом, журналистом, который приехал издалека, чтобы поговорить с ним. И потом, в сутках ведь двадцать четыре часа, а он уже не пишет, не занимается самообразованием, надо же чем-то заполнить день; и он поддался неожиданной для него причуде, стал давать интервью, высказывался о литературе и философии и даже принимал приглашения разных буржуа. К нему пришло непривычное спокойствие. Ничто больше не задевало. Он всем простил, даже молокососу-репортеру, который некогда изобразил его "красным" - теперь Мартин разрешил ему сделать несколько снимков и согласился дать интервью на целую газетную полосу.
He saw Lizzie occasionally, and it was patent that she regretted the greatness that had come to him. It widened the space between them. Perhaps it was with the hope of narrowing it that she yielded to his persuasions to go to night school and business college and to have herself gowned by a wonderful dressmaker who charged outrageous prices. She improved visibly from day to day, until Martin wondered if he was doing right, for he knew that all her compliance and endeavor was for his sake. She was trying to make herself of worth in his eyes--of the sort of worth he seemed to value. Yet he gave her no hope, treating her in brotherly fashion and rarely seeing her.	Время от времени он виделся с Лиззи, и она явно жалела, что он стал знаменитым. Это еще отдалило их друг от друга. Возможно, в надежде вновь приблизиться к нему, она и уступила настояниям Мартина - пошла в вечернюю школу и на курсы делопроизводства и стала одеваться у сверхмодной чудо-портнихи, которая стоила немыслимых денег. С каждым днем Лиззи заметно менялась к лучшему, и Мартин стал уже подумывать, правильно ли он себя с ней ведет - ведь и согласилась она на все это и старалась ради него. Она хотела стать достойной его - обрести достоинства, которые, по ее мнению, он ценит. С другой стороны, Мартин никак не обнадеживал ее, обращался с ней по-братски и виделся редко.
"Overdue" was rushed upon the market by the Meredith-Lowell Company in the height of his popularity, and being fiction, in point of sales it made even a bigger strike than "The Shame of the Sun." Week after week his was the credit of the unprecedented performance of having two books at the head of the list of best-sellers. Not only did the story take with the fiction-readers, but those who read "The Shame of the Sun" with avidity were likewise attracted to the sea-story by the cosmic grasp of mastery with which he had handled it. First he had attacked the literature of mysticism, and had done it exceeding well; and, next, he had successfully supplied the very literature he had exposited, thus proving himself to be that rare genius, a critic and a creator in one.	Издательство "Мередит-Лоуэл и К0" выбросило "Запоздавшего" на книжный рынок в самый разгар популярности Мартина, и поскольку это была беллетристика, тираж даже превзошел "Позор солнца". Неделя за неделей две его книги стояли во главе списка бестселлеров - случай беспримерный. Морская повесть захватила не только любителей беллетристики и тех, кто зачитывался "Позором солнца", могучее многогранное мастерство, с каким она была написана, покоряло. Сперва он с блеском разгромил литературу мистицизма, а потом своей повестью убедительно показал, что же такое истинная литература, которую защищает, проявив себя как редкий талант - критик и творец в одном лице.
Money poured in on him, fame poured in on him; he flashed, comet-like, through the world of literature, and he was more amused than interested by the stir he was making. One thing was puzzling him, a little thing that would have puzzled the world had it known. But the world would have puzzled over his bepuzzlement rather than over the little thing that to him loomed gigantic. Judge Blount invited him to dinner. That was the little thing, or the beginning of the little thing, that was soon to become the big thing. He had insulted Judge Blount, treated him abominably, and Judge Blount, meeting him on the street, invited him to dinner. Martin bethought himself of the numerous occasions on which he had met Judge Blount at the Morses' and when Judge Blount had not invited him to dinner. Why had he not invited him to dinner then? he asked himself. He had not changed. He was the same Martin Eden. What made the difference? The fact that the stuff he had written had appeared inside the covers of books? But it was work performed. It was not something he had done since. It was achievement accomplished at the very time Judge Blount was sharing this general view and sneering at his Spencer and his intellect. Therefore it was not for any real value, but for a purely fictitious value that Judge Blount invited him to dinner.	К нему хлынули и деньги и слава; он вспыхнул в литературе подобно комете, но вся эта шумиха не слишком его трогала, разве что забавляла. Одно его изумляло, сущий пустяк, которому изумился бы литературный мир, узнай он об этом. Но мир был бы. изумлен скорее не этим пустяком, а изумлением Мартина, в чьих глазах пустяк этот вырос до громадных размеров. Судья Блаунт пригласил его на обед. Да, пустяк, но пустяку предстояло вскоре превратиться в нечто весьма существенное. Когда-то он оскорбил судью Блаунта, был с ним чудовищно груб, а судья, встретившись с ним на улице, пригласил его на обед. Мартину вспомнилось, как часто он встречался с судьей Блаунтом у Морза и хоть бы раз тот пригласил его на обед. Почему же судья не приглашал его тогда? - спрашивал себя Мартин. Он, Мартин, не изменился. Он все тот же Мартин Иден. В чем же разница? В том, что написанное им вышло в свет в виде книги? Но ведь написал он это раньше, работа была уже сделана. Это вовсе не достижение последнего времени. Все уже завершено было в ту пору, когда судья Блаунт заодно со всеми высмеивал его увлечение Спенсером и его рассуждения. Значит, не за то, что в нем и вправду ценно, пригласил его судья на обед, а за то, что он поднялся на какие-то мнимые высоты.
Martin grinned and accepted the invitation, marvelling the while at his complacence. And at the dinner, where, with their womankind, were half a dozen of those that sat in high places, and where Martin found himself quite the lion, Judge Blount, warmly seconded by Judge Hanwell, urged privately that Martin should permit his name to be put up for the Styx--the ultra-select club to which belonged, not the mere men of wealth, but the men of attainment. And Martin declined, and was more puzzled than ever.	Мартин усмехнулся, принял приглашение и подивился собственной учтивости. На обеде, где присутствовало несколько важных господ с женами и дочерьми, Мартину явно предназначена была роль знаменитости, а судья Блаунт, при горячей поддержке судьи Хэнуэлла, отведя его в сторонку, принялся уговаривать Мартина стать членом "Стикса" - сверхизбранного клуба, в котором состояли не просто богатые люди, но люди выдающиеся. Мартин предложение отклонил и изумился больше прежнего.
He was kept busy disposing of his heap of manuscripts. He was overwhelmed by requests from editors. It had been discovered that he was a stylist, with meat under his style. The Northern Review, after publishing "The Cradle of Beauty," had written him for half a dozen similar essays, which would have been supplied out of the heap, had not Burton's Magazine, in a speculative mood, offered him five hundred dollars each for five essays. He wrote back that he would supply the demand, but at a thousand dollars an essay. He remembered that all these manuscripts had been refused by the very magazines that were now clamoring for them. And their refusals had been cold-blooded, automatic, stereotyped. They had made him sweat, and now he intended to make them sweat. Burton's Magazine paid his price for five essays, and the remaining four, at the same rate, were snapped up by Mackintosh's Monthly, The Northern Review being too poor to stand the pace.	Он все еще занят был тем, что разделывался с грудой своих рукописей. Он был завален просьбами издателей. Они сделали открытие, что он отличный стилист, но стиль у него отнюдь не заслоняет содержания. "Северное обозрение", напечатав "Колыбель красоты", попросило прислать еще пять-шесть подобных же этюдов, и он снабдил бы их желаемым, послал кое-что из своей груды, но тут "Журнал Бертона" вздумал рискнуть и попросил пять этюдов, предложив по пятьсот долларов за каждый. Мартин ответил, что согласен прислать, но по тысяче долларов за этюд. Он не забыл, что все эти рукописи когда-то были отвергнуты теми самыми журналами, которые теперь наперебой их выпрашивали. И отказали они тогда хладнокровно, не задумываясь, по шаблону. В свое время они обирали его, теперь он намерен обобрать их. "Журнал Бертона" заплатил за пять этюдов столько, сколько он запросил, а остальные четыре у него выхватил по той же цене "Ежемесячник Макинтоша". "Северное обозрение", не столь богатое, не могло с ними тягаться.
Thus went out to the world "The High Priests of Mystery," "The Wonder-Dreamers," "The Yardstick of the Ego," "Philosophy of Illusion," "God and Clod," "Art and Biology," "Critics and Test-tubes," "Star-dust," and "The Dignity of Usury,"--to raise storms and rumblings and mutterings that were many a day in dying down.	Так вышли в свет "Служители тайны", "Взыскующие чуда", "Мерило своего "я", "Философия иллюзии", "Божественное и скотское", "Искусство и биология", "Критики и пробирки", "Звездная пыль" и "О пользе ростовщичества" - и вокруг каждого подолгу не стихали бурные споры, недовольство и ропот.
Editors wrote to him telling him to name his own terms, which he did, but it was always for work performed. He refused resolutely to pledge himself to any new thing. The thought of again setting pen to paper maddened him. He had seen Brissenden torn to pieces by the crowd, and despite the fact that him the crowd acclaimed, he could not get over the shock nor gather any respect for the crowd. His very popularity seemed a disgrace and a treason to Brissenden. It made him wince, but he made up his mind to go on and fill the money-bag.	Издатели писали ему, предлагали ставить любые условия, что он и делал, но отдавал в печать то, что было уже написано прежде. Он решительно отказывался от новых работ. О том, чтобы опять взяться за перо, он и помыслить не мог. У него на глазах литературная чернь растерзала Бриссендена, и, хотя его самого эта же чернь подняла на щит, он не оправился от удара и не испытывал к ней ни малейшего уважения. И нынешняя его слава казалась ему бесчестьем, предательством по отношению к Бриссендену. Его коробило, но он твердо решил продолжать печататься и разбогатеть.
He received letters from editors like the following: "About a year ago we were unfortunate enough to refuse your collection of love-poems. We were greatly impressed by them at the time, but certain arrangements already entered into prevented our taking them. If you still have them, and if you will be kind enough to forward them, we shall be glad to publish the entire collection on your own terms. We are also prepared to make a most advantageous offer for bringing them out in book-form."	Он получал такие, например, письма от редакторов: "Около года назад мы имели несчастье отказаться от Вашей любовной лирики. Она произвела на нас тогда огромное впечатление, но мы были уже связаны другими обязательствами и это помешало нам принять Ваши стихи. Если они у Вас, если Вы будете так любезны, что передадите их нам, мы с радостью опубликуем их все на Ваших условиях. Мы готовы также предложить Вам наивысший гонорар, если Вы разрешите издать их книгой".
Martin recollected his blank-verse tragedy, and sent it instead. He read it over before mailing, and was particularly impressed by its sophomoric amateurishness and general worthlessness. But he sent it; and it was published, to the everlasting regret of the editor. The public was indignant and incredulous. It was too far a cry from Martin Eden's high standard to that serious bosh. It was asserted that he had never written it, that the magazine had faked it very clumsily, or that Martin Eden was emulating the elder Dumas and at the height of success was hiring his writing done for him. But when he explained that the tragedy was an early effort of his literary childhood, and that the magazine had refused to be happy unless it got it, a great laugh went up at the magazine's expense and a change in the editorship followed. The tragedy was never brought out in book-form, though Martin pocketed the advance royalties that had been paid.	Мартин вспомнил про свою трагедию, написанную белым стихом, и вместо лирики послал ее. Перед тем как послать, он ее перечитал и поразился, до чего же это незрело, беспомощно и попросту никчемно. Однако послал, и трагедию напечатали, о чем редактор сожалел потом всю жизнь. Публика возмущалась и, не верила своим глазам. Не мог этот напыщенный вздор выйти из-под пера такого мастера, как Мартин Иден. Утверждали, что вовсе не он это написал, либо журнал напечатал грубейшую подделку, либо Мартин Иден по примеру Дюма-отца, на вершине успеха поручает подмастерьям писать за него. Когда же Мартин объяснил, что трагедия эта - ранний опыт, сочинена в пору его литературного младенчества, но журнал отчаянно ее домогался, журнал подняли на смех, и редактор был сменен. Отдельным изданием трагедию так и не выпустили, хотя договор был заключен и аванс Мартин положил себе в карман.
Coleman's Weekly sent Martin a lengthy telegram, costing nearly three hundred dollars, offering him a thousand dollars an article for twenty articles. He was to travel over the United States, with all expenses paid, and select whatever topics interested him. The body of the telegram was devoted to hypothetical topics in order to show him the freedom of range that was to be his. The only restriction placed upon him was that he must confine himself to the United States. Martin sent his inability to accept and his regrets by wire "collect."	"Еженедельник Колмена" пространной телеграммой, которая обошлась ему в добрые триста долларов, предложил Мартину написать для них двадцать очерков, каждый по тысяче долларов. Пусть Мартин за счет "Еженедельника" разъезжает по стране и пишет о чем ему заблагорассудится. Большую часть телеграммы составлял перечень возможных тем - доказательство, сколь широкий выбор предоставляется Мартину. Единственное ограничение - очерки должны быть посвящены внутренним проблемам Соединенных Штатов. Мартин ответил телеграммой за счет получателя, что принять их предложение не может, о чем очень сожалеет.
"Wiki-Wiki," published in Warren's Monthly, was an instantaneous success. It was brought out forward in a wide-margined, beautifully decorated volume that struck the holiday trade and sold like wildfire. The critics were unanimous in the belief that it would take its place with those two classics by two great writers, "The Bottle Imp" and "The Magic Skin."	"Уики-Уики", опубликованный в "Ежемесячнике Уоррена", тотчас же завоевал общее признание. Позже его выпустили отдельным роскошным изданием, с большими полями и прекрасным оформлением, оно произвело фурор и было мигом распродано. Критики единодушно предсказывали, что он займет место рядом с двумя классическими произведениями двух великих писателе - с "Духом в бутылке" Стивенсона и "Шагреневой кожей" Бальзака.
The public, however, received the "Smoke of Joy" collection rather dubiously and coldly. The audacity and unconventionality of the storiettes was a shock to bourgeois morality and prejudice; but when Paris went mad over the immediate translation that was made, the American and English reading public followed suit and bought so many copies that Martin compelled the conservative house of Singletree, Darnley & Co. to pay a flat royalty of twenty-five per cent for a third book, and thirty per cent flat for a fourth. These two volumes comprised all the short stories he had written and which had received, or were receiving, serial publication. "The Ring of Bells" and his horror stories constituted one collection; the other collection was composed of "Adventure," "The Pot," "The Wine of Life," "The Whirlpool," "The Jostling Street," and four other stories. The Lowell-Meredith Company captured the collection of all his essays, and the Maxmillian Company got his "Sea Lyrics" and the "Love-cycle," the latter receiving serial publication in the Ladies' Home Companion after the payment of an extortionate price.	Читатели, однако, встретили сборник "Дым радости" довольно холодно и не без подозрительности. Смелые, чуждые условностей, эти рассказы бросали дерзкий вызов буржуазной морали и предрассудкам; не когда Париж стал сходить с ума по маленьким шедеврам, мгновенно переведенным на французский, американская и английская читающая публика тоже загорелась, сборник пошел нарасхват, и Мартин заставил патриархальное издательство "Синглтри, Дарнли и Ко" заплатить ему за третье издание по двадцать пять процентов с экземпляра, а за четвертое - по тридцать. В эти два тома вошли все его рассказы, которые напечатаны были раньше или печатались теперь в приложениях. "Колокольный звон" в "страшные" рассказы составили один сборник, а во второй вошли "Приключение", "Выпивка", "Вино жизни", "Водоворот", "Толчея" и еще четыре рассказа. Издательство "Мередит-Лоуэл" составило сборник из всех его эссе и этюдов, а издательству "Максмиллан" достались "Голоса моря" и "Стихи о любви", причем последние выходили приложением к "Спутнику женщины" и Мартин получил за них баснословный гонорар.
Martin heaved a sigh of relief when he had disposed of the last manuscript. The grass-walled castle and the white, coppered schooner were very near to him. Well, at any rate he had discovered Brissenden's contention that nothing of merit found its way into the magazines. His own success demonstrated that Brissenden had been wrong.	Отделавшись от последней рукописи, Мартин вздохнул с облегчением. До белой шхуны и тростникового дворца было уже рукой подать. Что ж, во всяком случае, он опроверг утверждение Бриссендена, будто ничего стоящего журналы вовек не напечатают. Его, успех наглядно показал, что Бриссенден ошибался.
And yet, somehow, he had a feeling that Brissenden had been right, after all. "The Shame of the Sun" had been the cause of his success more than the stuff he had written. That stuff had been merely incidental. It had been rejected right and left by the magazines. The publication of "The Shame of the Sun" had started a controversy and precipitated the landslide in his favor. Had there been no "Shame of the Sun" there would have been no landslide, and had there been no miracle in the go of "The Shame of the Sun" there would have been no landslide. Singletree, Darnley & Co. attested that miracle. They had brought out a first edition of fifteen hundred copies and been dubious of selling it. They were experienced publishers and no one had been more astounded than they at the success which had followed. To them it had been in truth a miracle. They never got over it, and every letter they wrote him reflected their reverent awe of that first mysterious happening. They did not attempt to explain it. There was no explaining it. It had happened. In the face of all experience to the contrary, it had happened.	И однако почему-то думалось, что в конечном счете прав Бриссенден. Успех ему принес прежде всего "Позор солнца", а не все остальное, что он написал. Остальное попало в печать по чистой случайности. Ведь сначала журналы отвергли все подряд. Но вокруг "Позора солнца" разгорелись споры, и он оказался на виду. Если бы не "Позор солнца", он остался бы в безвестности, и в безвестности остался бы "Позор солнца", если бы чудом не попал в самую точку. Издательство "Синглтри, Дарнли и К+" само считало, что произошло чудо. Первое издание выпустили тиражом в полторы тысячи экземпляров и сомневались, удастся ли его распродать. Опытные издатели, они больше всех были поражены успехом книги. Для них это и вправду было чудо. Они так и не оправились от удивления, и в каждом их письме Мартин ощущал почтительный трепет, вызванный тем загадочным событием. Найти объяснение они не пытались. Не было этому объяснения. Такой уж вышел случай, противоречащий всему их опыту.
So it was, reasoning thus, that Martin questioned the validity of his popularity. It was the bourgeoisie that bought his books and poured its gold into his money-sack, and from what little he knew of the bourgeoisie it was not clear to him how it could possibly appreciate or comprehend what he had written. His intrinsic beauty and power meant nothing to the hundreds of thousands who were acclaiming him and buying his books. He was the fad of the hour, the adventurer who had stormed Parnassus while the gods nodded. The hundreds of thousands read him and acclaimed him with the same brute non-understanding with which they had flung themselves on Brissenden's "Ephemera" and torn it to pieces--a wolf-rabble that fawned on him instead of fanging him. Fawn or fang, it was all a matter of chance. One thing he knew with absolute certitude: "Ephemera" was infinitely greater than anything he had done. It was infinitely greater than anything he had in him. It was a poem of centuries. Then the tribute the mob paid him was a sorry tribute indeed, for that same mob had wallowed "Ephemera" into the mire. He sighed heavily and with satisfaction. He was glad the last manuscript was sold and that he would soon be done with it all.	Так размышляя, Мартин и решил, что невелика цена его славе. Ведь его книги раскупали и осыпали его золотом буржуа, а по тому немногому, что знал он о буржуа, ему не ясно было, как они могли оценить по достоинству или хотя бы понять то, что он пишет. Подлинная красота и сила его книг ничего не значили для сотен тысяч, которые раскупали и шумно восхваляли автора. Все вдруг помешались на нем, на дерзком смельчаке, который штурмом взял Парнас, пока боги вздремнули. Сотни тысяч читают его и шумно восхваляют, в своем дремучем невежестве ничего, не смысля в его книгах, как, ничего не смысля, подняли шум вокруг "Эфемериды" Бриссендена и разорвали ее в клочья... Эта волчья стая ластится: к нему, а могла вы впиться в него клыками. Ластиться или впиться клыками - это дело случая, одно ясно и несомненно: "Эфемерида" несравнимо выше всего, что написал он, Мартин. Несравнимо выше всего, на что он способен. Такая поэма рождается однажды в несколько столетий, а значит, восхищению толпы грош цена, ведь та же самая толпа вываляла в грязи "Эфемериду". Мартин глубоко, удовлетворенно вздохнул. Хорошо, что последняя рукопись продана и скоро со всем этим будет покончено.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты