Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XLIV/Глава 44

English	Русский
Mr. Morse met Martin in the office of the Hotel Metropole. Whether he had happened there just casually, intent on other affairs, or whether he had come there for the direct purpose of inviting him to dinner, Martin never could quite make up his mind, though he inclined toward the second hypothesis. At any rate, invited to dinner he was by Mr. Morse--Ruth's father, who had forbidden him the house and broken off the engagement.	Мистер Морз встретился с Мартином в холле гостиницы "Метрополь". Пришел ли он на какое-то деловое свидание или только затем, чтобы пригласить Мартина на обед, осталось неясно. Хотя Мартин склонялся ко второму предположению. Так или иначе он получил приглашение на обед, и пригласил его мистер Морз, отец Руфи, который отказал ему от дома и разорвал помолвку.
Martin was not angry. He was not even on his dignity. He tolerated Mr. Morse, wondering the while how it felt to eat such humble pie. He did not decline the invitation. Instead, he put it off with vagueness and indefiniteness and inquired after the family, particularly after Mrs. Morse and Ruth. He spoke her name without hesitancy, naturally, though secretly surprised that he had had no inward quiver, no old, familiar increase of pulse and warm surge of blood.	Мартин не разозлился. Его это даже не задело. Он терпеливо выслушал мистера Морза, спрашивая себя, легко ли далось этому господину такое унижение. И приглашения не отклонил. Просто неопределенно обещал как-нибудь заглянуть и спросил о семье, особенно о миссис Морз и Руфи. Не запнулся, вполне естественно произнес ее имя, хотя втайне удивился, что не ощутил внутреннего трепета, не застучало чаще сердце, не обдало жаркой волной.
He had many invitations to dinner, some of which he accepted. Persons got themselves introduced to him in order to invite him to dinner. And he went on puzzling over the little thing that was becoming a great thing. Bernard Higginbotham invited him to dinner. He puzzled the harder. He remembered the days of his desperate starvation when no one invited him to dinner. That was the time he needed dinners, and went weak and faint for lack of them and lost weight from sheer famine. That was the paradox of it. When he wanted dinners, no one gave them to him, and now that he could buy a hundred thousand dinners and was losing his appetite, dinners were thrust upon him right and left. But why? There was no justice in it, no merit on his part. He was no different. All the work he had done was even at that time work performed. Mr. and Mrs. Morse had condemned him for an idler and a shirk and through Ruth had urged that he take a clerk's position in an office. Furthermore, they had been aware of his work performed. Manuscript after manuscript of his had been turned over to them by Ruth. They had read them. It was the very same work that had put his name in all the papers, and, it was his name being in all the papers that led them to invite him.	Он получал много приглашений на обеды и кое-какие принимал. Люди просили знакомых представить их ему, чтобы пригласить его к себе. И этот пустяк по-прежнему изумлял его и превращался в нечто значительное. Его пригласил обедать Бернард Хиггинботем, и Мартин изумился больше прежнего. Припомнились дни, когда он отчаянно голодал и никто не приглашал его на обед. Тогда-то он очень нуждался в обедах, а их не было, и его одолевали слабость и дурнота, и он худел просто-напросто от голода. Вот ведь нелепость. Когда ему позарез надо было пообедать, никто ему этого не предлагал, а теперь, когда он может заплатить за сто тысяч обедов, и притом теряет аппетит, обеды сыплются на него со всех сторон. Но почему? Несправедливо это и не по заслугам. Он тот же, что был. Все, что он написал, в ту пору было уже написано, работа была уже сделана. Супруги Морз считали его бездельником и лодырем и через Руфь настаивали, чтобы он пошел служить в какую-нибудь контору. А ведь они знали, что он пишет. Руфь давала им рукопись за рукописью. И они читали. Читали все то, из-за чего имя его сейчас повторяют все газеты, и как раз потому, что имя его повторяют асе газеты, Морзы и пригласили его на обед.
One thing was certain: the Morses had not cared to have him for himself or for his work. Therefore they could not want him now for himself or for his work, but for the fame that was his, because he was somebody amongst men, and--why not?--because he had a hundred thousand dollars or so. That was the way bourgeois society valued a man, and who was he to expect it otherwise? But he was proud. He disdained such valuation. He desired to be valued for himself, or for his work, which, after all, was an expression of himself. That was the way Lizzie valued him. The work, with her, did not even count. She valued him, himself. That was the way Jimmy, the plumber, and all the old gang valued him. That had been proved often enough in the days when he ran with them; it had been proved that Sunday at Shell Mound Park. His work could go hang. What they liked, and were willing to scrap for, was just Mart Eden, one of the bunch and a pretty good guy.	Одно несомненно: сам Мартин, и его писания Мор-зам всегда были глубоко безразличны. Значит, и сейчас он нужен им не сам по себе, не ради того, что он написал, но ради его славы, оттого, что он стал знаменитостью, а еще - почему бы и нет - оттого, что у него есть примерно сотня тысяч долларов. Именно так буржуазное общество и оценивает человека, и чего иного от этой публики ждать? Но он горд. Он презирает подобную оценку. Пусть его ценят за него самого или за его книги, в конце концов, они и есть выражение его самого. Так ценит его Лиззи. Для нее и его работа не в счет. Она ценит его, его самого. Так ценит его и Джимми, давний знакомец, и все прежние приятели. В дни, когда он был с ними, они не раз это доказывали; доказали это и на воскресном гулянье в Шелл-Маунд-парке. Плевать им на его писания. Любят они и готовы отстоять в драке просто Мартина Идена, своего парня, парня что надо.
Then there was Ruth. She had liked him for himself, that was indisputable. And yet, much as she had liked him she had liked the bourgeois standard of valuation more. She had opposed his writing, and principally, it seemed to him, because it did not earn money. That had been her criticism of his "Love-cycle." She, too, had urged him to get a job. It was true, she refined it to "position," but it meant the same thing, and in his own mind the old nomenclature stuck. He had read her all that he wrote--poems, stories, essays--"Wiki-Wiki," "The Shame of the Sun," everything. And she had always and consistently urged him to get a job, to go to work--good God!--as if he hadn't been working, robbing sleep, exhausting life, in order to be worthy of her.	Но есть еще Руфь. Она полюбила его за него самого, это бесспорно. Но как бы он ни был ей дорог, буржуазная мера ценностей для нее дороже. Она восстала против его писательства, и прежде всего, видимо, потому, что оно не приносило денег. Этой меркой она мерила его "Стихи о любви". Она тоже настаивала, чтобы он поступил на службу. Правда, у нее это звучало более изящно - "добиться положения в обществе", но смысл был тот же, и у него в голове засело старое наименование. Он читал ей все, что выходило из-под его пера, - стихи, рассказы, эссе, "Уики-Уики", "Позор солнца", решительно все. И она каждый раз упорно настаивала: надо идти служить, идти, работать... Боже милостивый! Да разве он не работал, отнимая часы у сна, не щадя себя, все ради того чтобы стать достойным ее!
So the little thing grew bigger. He was healthy and normal, ate regularly, slept long hours, and yet the growing little thing was becoming an obsession. Work performed. The phrase haunted his brain. He sat opposite Bernard Higginbotham at a heavy Sunday dinner over Higginbotham's Cash Store, and it was all he could do to restrain himself from shouting out:-	Итак, постепенно пустяк перерастал в нечто более значительное. Мартин был здоров телом и в здравом уме, он ел досыта, спал вволю, и однако этот пустяк стал его навязчивой идеей. Моя работа была уже сделана, слова эти преследовали его. Он сидел напротив Бернарда Хиггинботема за тяжеловесным воскресным обедом над Хиггинботемовой лавкой и еле сдерживался, чтобы не заорать:
"It was work performed! And now you feed me, when then you let me starve, forbade me your house, and damned me because I wouldn't get a job. And the work was already done, all done. And now, when I speak, you check the thought unuttered on your lips and hang on my lips and pay respectful attention to whatever I choose to say. I tell you your party is rotten and filled with grafters, and instead of flying into a rage you hum and haw and admit there is a great deal in what I say. And why? Because I'm famous; because I've a lot of money. Not because I'm Martin Eden, a pretty good fellow and not particularly a fool. I could tell you the moon is made of green cheese and you would subscribe to the notion, at least you would not repudiate it, because I've got dollars, mountains of them. And it was all done long ago; it was work performed, I tell you, when you spat upon me as the dirt under your feet."	- Моя работа была уже сделана! И теперь ты меня кормишь, а тогда предоставил мне голодать; не желал пускать на порог, клял меня на чем свет стоят, потому что я не шел служить. А я уже завершил свою работу, все было уже написано. Вот сейчас я говорю - и ты не смеешь меня перебить, ловишь каждое мое слово, почтительно выслушиваешь все, что бы я ни сказал. Твоя партия насквозь прогнила, в ней полно жуликов, говорю я, а ты, чем бы разъяриться, бекаешь и мекаешь и соглашаешься - да, мол, в моих словах много правды. А почему? Потому что я знаменит, потому что у меня куча денег. Не потому; что я Мартин Иден, парень что надо и не такой уж дурак. Ляпни я, что луна сработана из зеленого сыра, ты и тут поддакнешь, во всяком случае, не заспоришь, потому что у меня есть деньги... горы денег. А ведь книги мои написаны давным-давно, говорят тебе, моя работа была уже сделана, когда ты плевать на меня хотел и втаптывал в грязь.
But Martin did not shout out. The thought gnawed in his brain, an unceasing torment, while he smiled and succeeded in being tolerant. As he grew silent, Bernard Higginbotham got the reins and did the talking. He was a success himself, and proud of it. He was self-made. No one had helped him. He owed no man. He was fulfilling his duty as a citizen and bringing up a large family. And there was Higginbotham's Cash Store, that monument of his own industry and ability. He loved Higginbotham's Cash Store as some men loved their wives. He opened up his heart to Martin, showed with what keenness and with what enormous planning he had made the store. And he had plans for it, ambitious plans. The neighborhood was growing up fast. The store was really too small. If he had more room, he would be able to put in a score of labor-saving and money-saving improvements. And he would do it yet. He was straining every effort for the day when he could buy the adjoining lot and put up another two-story frame building. The upstairs he could rent, and the whole ground-floor of both buildings would be Higginbotham's Cash Store. His eyes glistened when he spoke of the new sign that would stretch clear across both buildings.	Но Мартин не заорал. Мысль эта грызла, терзала непрестанно, а он улыбался и сохранял выдержку. А когда он замолчал, принялся разглагольствовать Хиггинботем. Он ведь тоже преуспел в жизни и гордится этим, он и сам выбился из низов. Никто ему не помогал. Он никому ничем не обязан. Он верный сын отечества, содержит большую семью, растит детей. И "Розничная торговля Хиггинботема за наличный расчет" - вот высшая награда его трудам и деловитости. Он любил лавку Хиггинботема, как иные мужчины любят своих жен. Он раскрыл перед Мартином душу, поведал, как дальновидно, с каким размахом воздвигал сей монумент. И сейчас он тоже строит планы, честолюбивые планы. Район этот разрастается. Лавка становится для него мала. Было бы помещение побольше, он бы ввел немало новшеств, которые сберегают труд, дают доход. И он этого добьется. Он из кожи лезет вон, придет время, и он купит смежный с лавкой участок и построит еще один двухэтажный каркасный дом. Верх можно будет сдавать внаем, а весь нижний этаж обоих домов займет "Розничная торговля Хиггинботема за наличный расчет". По фасаду протянется новая вывеска, Хиггинботем стал ее описывать, и даже глаза у него заблестели.
Martin forgot to listen. The refrain of "Work performed," in his own brain, was drowning the other's clatter. The refrain maddened him, and he tried to escape from it.	Мартин не слушал. Моя работа была уже сделана, опять и опять звучало в мозгу, заглушая трескотню лавочника. Неотвязный припев этот сводил с ума, и Мартин попробовал отделаться от него.
"How much did you say it would cost?" he asked suddenly.	- Во сколько, говоришь, это обойдется? - вдруг спросил он.
His brother-in-law paused in the middle of an expatiation on the business opportunities of the neighborhood. He hadn't said how much it would cost. But he knew. He had figured it out a score of times.	Зять, который в это время распространялся о широких возможностях торговли в своем квартале, замолк на полуслове. Он не упоминал сейчас о том, во сколько обойдется постройка нового дома, но знал. Подсчитывал десятки раз.
"At the way lumber is now," he said, "four thousand could do it."	- При нынешней цене на лес хватит четырех тысяч, - сказал он.
"Including the sign?"	- Вместе с вывеской?
"I didn't count on that. It'd just have to come, onc't the buildin' was there."	- Про это я не подумал, считал, раз дом выстрою, значит, вывеска само собой.
"And the ground?"	- А земля?
"Three thousand more."	- Еще три тысячи.
He leaned forward, licking his lips, nervously spreading and closing his fingers, while he watched Martin write a check. When it was passed over to him, he glanced at the amount-seven thousand dollars.	Хиггинботем подался вперед и, облизывая губы, беспокойно шевеля пальцами, смотрел, как Мартин выписывает чек. Но вот чек передан ему, он глянул на сумму - семь тысяч долларов.
"I--I can't afford to pay more than six per cent," he said huskily.	- Я... я больше шести процентов платить не смогу, - выговорил он.
Martin wanted to laugh, but, instead, demanded:-	Мартин чуть не рассмеялся, но вместо этого резко спросил:
"How much would that be?"	- Сколько это было бы?
"Lemme see. Six per cent--six times seven--four hundred an' twenty."	- Обожди-ка. Шесть процентов... шестью семь... четыреста двадцать долларов.
"That would be thirty-five dollars a month, wouldn't it?"	- Выходит тридцать пять долларов в меся, верно?
Higginbotham nodded.	Хиггинботем кивнул.
"Then, if you've no objection, well arrange it this way." Martin glanced at Gertrude. "You can have the principal to keep for yourself, if you'll use the thirty-five dollars a month for cooking and washing and scrubbing. The seven thousand is yours if you'll guarantee that Gertrude does no more drudgery. Is it a go?"	- Тогда, если ты не против, уговоримся так. - Мартин глянул на Гертруду. - Капитал в твоем распоряжении, если на тридцать пять долларов в месяц наймешь прислугу. Семь тысяч твои, если обещаешь, что Гертруда больше не будет везти на себе всю тяжелую работу по дому. Идет?
Mr. Higginbotham swallowed hard. That his wife should do no more housework was an affront to his thrifty soul. The magnificent present was the coating of a pill, a bitter pill. That his wife should not work! It gagged him.	Мистер Хиггинботем трудно сглотнул. Жена не должна больше будет работать по дому - какое оскорбление его бережливости. Великолепный подарок - только оболочка пилюли, горькой пилюли. Жена не должна будет работать! Он задохнулся от злости.
"All right, then," Martin said. "I'll pay the thirty-five a month, and--"	- Что ж, ладно, - сказал Мартин. - Я сам буду платить тридцать пять долларов в месяц и...
He reached across the table for the check. But Bernard Higginbotham got his hand on it first, crying:	Он потянулся через стол за чеком. Но Бернард Хиггинботем поспешно прикрыл чек рукой.
"I accept! I accept!"	- Согласен! Согласен! - крикнул он.
When Martin got on the electric car, he was very sick and tired. He looked up at the assertive sign.	Садясь в трамвай, Мартин почувствовал, до чего устал и до чего ему тошно. Взглянул на вывеску - воплощение самодовольства.
"The swine," he groaned. "The swine, the swine."	- Свинья, - проворчал он. - Свинья, свинья.
When Mackintosh's Magazine published "The Palmist," featuring it with decorations by Berthier and with two pictures by Wenn, Hermann von Schmidt forgot that he had called the verses obscene. He announced that his wife had inspired the poem, saw to it that the news reached the ears of a reporter, and submitted to an interview by a staff writer who was accompanied by a staff photographer and a staff artist. The result was a full page in a Sunday supplement, filled with photographs and idealized drawings of Marian, with many intimate details of Martin Eden and his family, and with the full text of "The Palmist" in large type, and republished by special permission of Mackintosh's Magazine. It caused quite a stir in the neighborhood, and good housewives were proud to have the acquaintances of the great writer's sister, while those who had not made haste to cultivate it. Hermann von Schmidt chuckled in his little repair shop and decided to order a new lathe.	Когда "Журнал Макинтоша" напечатал "Гадалку", на видном месте, с рисунками Бертье и Уэина, Герман Шмидт забыл, что прежде назвал эти стихи непристойными. Стал везде рассказывать, что эти стихи посвящены его жене, постарался, чтобы новость достигла ушей какого-нибудь репортера, и, конечно, не отказал в интервью штатному сотруднику газеты, который явился к нему в сопровождении штатного фотографа и штатного художника. И вот в воскресном приложении целую страницу заняли фотографии и приукрашенные карандашные портреты Мэриан вместе с множеством подробностей из личной жизни Мартина Идена и его семьи, и тут же, с особого разрешения "Журнала Макинтоша", была крупным шрифтом перепечатана "Гадалка". Весь квартал всполошился. Добропорядочные матери семейств возгордились знакомством с сестрой знаменитого писателя, а те, кто не был знаком, спешили удостоиться этой чести. Владелец скромной мастерской по ремонту велосипедов только посмеивался и решил заказать новый токарный станок.
"Better than advertising," he told Marian, "and it costs nothing."	- Это вышло получше рекламы, и ни гроша мне не стоило, - сказал он жене.
"We'd better have him to dinner," she suggested.	- Надо бы пригласить его на обед, - предложила Мэриан.
And to dinner Martin came, making himself agreeable with the fat wholesale butcher and his fatter wife--important folk, they, likely to be of use to a rising young man like Hermann Von Schmidt. No less a bait, however, had been required to draw them to his house than his great brother-in-law. Another man at table who had swallowed the same bait was the superintendent of the Pacific Coast agencies for the Asa Bicycle Company. Him Von Schmidt desired to please and propitiate because from him could be obtained the Oakland agency for the bicycle. So Hermann von Schmidt found it a goodly asset to have Martin for a brother-in-law, but in his heart of hearts he couldn't understand where it all came in. In the silent watches of the night, while his wife slept, he had floundered through Martin's books and poems, and decided that the world was a fool to buy them.	И Мартин пришел на обед, и старался быть вежливым с жирным мясником-оптовиком и его еще более жирной женой - люди они нужные, могут оказаться полезными начинающему молодому предпринимателю вроде Германа Шмидта. Однако залучить их в его дом могла только такая соблазнительная приманка, как его знаменитый зять. Был за столом и еще один человек, привлеченный той же приманкой, - главный управляющий агентствами велосипедной компании Эйса на тихоокеанском побережье. Шмидт хотел угодить ему и снискать его расположение, ведь через него можно было проникнуть в Оклендское велосипедное агентство. Итак, Герман Шмидт счел за благо иметь такого зятя, хотя в глубине души не понимал, как это Мартин стал знаменитостью. В тихие ночные часы, когда жена крепко спала, а ему не спалось, он с великим трудом одолел книги и стихи Мартина и порешил, что все, кто их раскупает, просто сдурели.
And in his heart of hearts Martin understood the situation only too well, as he leaned back and gloated at Von Schmidt's head, in fancy punching it well-nigh off of him, sending blow after blow home just right--the chuckle-headed Dutchman! One thing he did like about him, however. Poor as he was, and determined to rise as he was, he nevertheless hired one servant to take the heavy work off of Marian's hands. Martin talked with the superintendent of the Asa agencies, and after dinner he drew him aside with Hermann, whom he backed financially for the best bicycle store with fittings in Oakland. He went further, and in a private talk with Hermann told him to keep his eyes open for an automobile agency and garage, for there was no reason that he should not be able to run both establishments successfully.	А Мартин отлично это понимал, видел Шмидта насквозь и, откинувшись на стуле, алчно глядел на его голову и в воображении обрушивал на него удар за ударом, - экая немецкая дубина! Но одно Мартину все-таки нравилось в нем. Хоть он бедняк и непременно решил выбиться в люди, а нанял служанку, избавил Мэриан от тяжелой работы. Мартин потолковал с главным управляющим агентствами Эйса и после обеда отозвал их с Германом в сторонку и снабдил зятя деньгами, чтобы он смог открыть лучший в Окленде магазин велосипедов и деталей к ним. Больше того, после, в разговоре один на один, Мартин сказал Герману: пускай приглядывает автомобильное агентство и гараж, наверняка он с таким же успехом сумеет заправлять еще и этим.
With tears in her eyes and her arms around his neck, Marian, at parting, told Martin how much she loved him and always had loved him. It was true, there was a perceptible halt midway in her assertion, which she glossed over with more tears and kisses and incoherent stammerings, and which Martin inferred to be her appeal for forgiveness for the time she had lacked faith in him and insisted on his getting a job.	На прощанье Мэриан обняла Мартина и со слезами на глазах стала говорить, как она его любит и всегда любила. Правда, посреди этих уверений она запнулась, но тотчас заплакала, путаясь в словах, стала его целовать, и он понял, это - мольба простить ее за то, что прежде она не верила в него и настаивала, чтобы он шел работать.
"He can't never keep his money, that's sure," Hermann von Schmidt confided to his wife. "He got mad when I spoke of interest, an' he said damn the principal and if I mentioned it again, he'd punch my Dutch head off. That's what he said--my Dutch head. But he's all right, even if he ain't no business man. He's given me my chance, an' he's all right."	- Деньги у него не продержатся, точно тебе говорю, - доверительно сообщил Шмидт жене. - Я заговорил про проценты, так он взбесился, заодно и капитал послал к чертям и говорит, попробуй только заикнись про это опять, разобью твою немецкую башку. Так и сказал - твою немецкую башку! Но он человек порядочный, хоть и не деловой. Теперь я выйду в люди, спасибо ему, он человек порядочный.
Invitations to dinner poured in on Martin; and the more they poured, the more he puzzled. He sat, the guest of honor, at an Arden Club banquet, with men of note whom he had heard about and read about all his life; and they told him how, when they had read "The Ring of Bells" in the Transcontinental, and "The Peri and the Pearl" in The Hornet, they had immediately picked him for a winner. My God! and I was hungry and in rags, he thought to himself. Why didn't you give me a dinner then? Then was the time. It was work performed. If you are feeding me now for work performed, why did you not feed me then when I needed it? Not one word in "The Ring of Bells," nor in "The Peri and the Pearl" has been changed. No; you're not feeding me now for work performed. You are feeding me because everybody else is feeding me and because it is an honor to feed me. You are feeding me now because you are herd animals; because you are part of the mob; because the one blind, automatic thought in the mob-mind just now is to feed me. And where does Martin Eden and the work Martin Eden performed come in in all this? he asked himself plaintively, then arose to respond cleverly and wittily to a clever and witty toast.	От приглашений к обеду отбою не было, и чем чаще Мартина приглашали, тем сильней он удивлялся. Почетным гостем сидел он на банкете Арден-клуба, среди людей выдающихся, о которых он слышал, о которых читал всю свою жизнь, и они говорили ему, что, едва прочитав в "Трансконтинентальном" "Колокольный звон", а в "Осе" "Пери и жемчужину", тут же разгадали в нем огромный талант. Господи, думал он, слушая это, а я голодал и ходил в отрепьях! Почему вы не накормили меня обедом тогда? Тогда это было бы в самый раз. Моя работа была уже сделана. Если вы кормите меня сейчас за то, что сработано прежде, почему же не кормили тогда, когда я в этом нуждался? Ни в "Колокольном звоне", ни в "Пери и жемчужине" я с тех пор не изменил ни слова. Нет, вы кормите меня сейчас не за то, что сработано. Кормите потому, что все меня кормят, и потому, что это почетно - кормить меня обедом. Вы кормите меня из стадного чувства, потому что и вы тоже чернь и потому что бессмысленная стадная тупость ввела у черни моду - кормить меня обедами. Но при чем тут сам Мартин Иден и книги, которые он написал? - печально спросил он себя, а потом поднялся и искусно, остроумно ответил на искусный остроумный тост.
So it went. Wherever he happened to be--at the Press Club, at the Redwood Club, at pink teas and literary gatherings--always were remembered "The Ring of Bells" and "The Peri and the Pearl" when they were first published. And always was Martin's maddening and unuttered demand: Why didn't you feed me then? It was work performed. "The Ring of Bells" and "The Peri and the Pearl" are not changed one iota. They were just as artistic, just as worth while, then as now. But you are not feeding me for their sake, nor for the sake of anything else I have written. You're feeding me because it is the style of feeding just now, because the whole mob is crazy with the idea of feeding Martin Eden.	Так оно и шло. Где бы Мартин ни оказывался - в Пресс-клубе, в Редвуд-клубе, на светских чаепитиях и литературных сборищах, - всегда речь заходила о "Колокольном звоне" и "Пери и жемчужине", и о том, что их прочли еще когда они впервые появились в журнале. И всегда Мартина бесил невысказанный вопрос: "Почему вы не кормили меня тогда? Моя работа была уже сделана. "Колокольный звон" и "Пери и жемчужина" не изменились ни на волос. В них и тогда было то же мастерство, те же достоинства. Но не из-за них вы меня угощаете, не из-за других моих вещей. Вы потому угощаете, что теперь это признак хорошего тона, потому что сейчас вся чернь помешалась на желании угостить Мартина Идена".
And often, at such times, he would abruptly see slouch in among the company a young hoodlum in square-cut coat and under a stiff-rim Stetson hat. It happened to him at the Gallina Society in Oakland one afternoon. As he rose from his chair and stepped forward across the platform, he saw stalk through the wide door at the rear of the great room the young hoodlum with the square-cut coat and stiff-rim hat. Five hundred fashionably gowned women turned their heads, so intent and steadfast was Martin's gaze, to see what he was seeing. But they saw only the empty centre aisle. He saw the young tough lurching down that aisle and wondered if he would remove the stiff-rim which never yet had he seen him without. Straight down the aisle he came, and up the platform. Martin could have wept over that youthful shade of himself, when he thought of all that lay before him. Across the platform he swaggered, right up to Martin, and into the foreground of Martin's consciousness disappeared. The five hundred women applauded softly with gloved hands, seeking to encourage the bashful great man who was their guest. And Martin shook the vision from his brain, smiled, and began to speak.	И в такие минуты ему нередко виделся лихой парень в двубортном пиджаке и в шляпе с широченными полями. Так произошло однажды в Окленде, в Дамском клубе. Он поднялся со стула, прошел по эстраде и тут увидел - в раскрытых настежь дверях в конце просторного зала встал лихой парень в двубортном пиджаке ив шляпе с широченными полями. И так пристально, так упорно вглядывался в него Мартин, что пятьсот разодетых дам с любопытством обернулись, не понимая, что же он там увидел. Но увидели только пустой проход между рядами. А Мартин видел молодого хулигана, который враскачку шел по проходу, и думал, а снимет ли парень шляпу, без шляпы он никогда еще его не видел. Парень прошел по проходу, вот он уже на эстраде. И от мысли обо всем, что еще предстояло этой тени юного Мартина Идена, он едва не зарыдал. Парень заносчиво шагнул прямо к Мартину и растворился у него в сознании, сгинул. Пятьсот пар рук в перчатках мягко зааплодировали, подбадривая знаменитого гостя, который вдруг так смутился. И Мартин отогнал видение, улыбнулся и заговорил.
The Superintendent of Schools, good old man, stopped Martin on the street and remembered him, recalling seances in his office when Martin was expelled from school for fighting.	Инспектор школ, славный старик, остановил Мартина на улице и стал вспоминать, как у него в кабинете Мартина исключали из школы за драку.
"I read your 'Ring of Bells' in one of the magazines quite a time ago," he said. "It was as good as Poe. Splendid, I said at the time, splendid!"	- Я прочел в журнале твой "Колокольный звон", уже давно прочел, - сказал он. - Хороший рассказ, не хуже Эдгара По. Великолепно, сказал я тогда, великолепно!
Yes, and twice in the months that followed you passed me on the street and did not know me, Martin almost said aloud. Each time I was hungry and heading for the pawnbroker. Yet it was work performed. You did not know me then. Why do you know me now?	"Да, и с тех пор ты дважды проходил мимо меня на улице и не узнавал меня, - едва не сорвалось у Мартина. - Оба раза я был голоден и шел к ростовщику. И однако моя работа была уже сделана. Тогда ты меня не узнавал. Почему же узнал теперь? "
"I was remarking to my wife only the other day," the other was saying, "wouldn't it be a good idea to have you out to dinner some time? And she quite agreed with me. Yes, she quite agreed with me."	- Я как раз на днях сказал жене, хорошо бы тебе как-нибудь у нас отобедать, - говорил меж тем инспектор. - И она совершенно согласна со мной. Да, совершенно согласна.
"Dinner?" Martin said so sharply that it was almost a snarl.	- Отобедать? - резко переспросил, чуть не крикнул Мартин.
"Why, yes, yes, dinner, you know--just pot luck with us, with your old superintendent, you rascal," he uttered nervously, poking Martin in an attempt at jocular fellowship.	- Ну да, да, отобедать... просто разделить скромную трапезу со старым инспектором, негодник, - беспокойно залепетал он и робко ткнул Мартина в бок, пытаясь изобразить дружескую шутливость.
Martin went down the street in a daze. He stopped at the corner and looked about him vacantly.	Мартин пошел прочь ошеломленный. На углу он остановился и растерянно поглядел вокруг.
"Well, I'll be damned!" he murmured at last. "The old fellow was afraid of me."	- Провалиться мне на этом месте! - пробормотал он наконец. - Да старик меня испугался.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты