Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XLI/Глава 41

English	Русский
He slept heavily all night, and did not stir until aroused by the postman on his morning round. Martin felt tired and passive, and went through his letters aimlessly. One thin envelope, from a robber magazine, contained for twenty-two dollars. He had been dunning for it for a year and a half. He noted its amount apathetically. The old-time thrill at receiving a publisher's check was gone. Unlike his earlier checks, this one was not pregnant with promise of great things to come. To him it was a check for twenty-two dollars, that was all, and it would buy him something to eat.	Всю ночь Мартин проспал как убитый, разбудил его почтальон, принесший утреннюю почту. Усталый, отяжелевший, Мартин вяло просматривал письма. В тонком конверте оказался чек на двадцать два доллара от одного из вороватых журнальчиков. Полтора года Мартин добивался этих денег. А сейчас они были ему безразличны. Куда девалось волнение, которое вызывал в нем прежде издательский чек. В отличие от тех, прежних чеков, этот ничего ему не сулил. Теперь это чек на двадцать два доллара, только и всего... просто на него можно будет купить еды.
Another check was in the same mail, sent from a New York weekly in payment for some humorous verse which had been accepted months before. It was for ten dollars. An idea came to him, which he calmly considered. He did not know what he was going to do, and he felt in no hurry to do anything. In the meantime he must live. Also he owed numerous debts. Would it not be a paying investment to put stamps on the huge pile of manuscripts under the table and start them on their travels again? One or two of them might be accepted. That would help him to live. He decided on the investment, and, after he had cashed the checks at the bank down in Oakland, he bought ten dollars' worth of postage stamps. The thought of going home to cook breakfast in his stuffy little room was repulsive to him. For the first time he refused to consider his debts. He knew that in his room he could manufacture a substantial breakfast at a cost of from fifteen to twenty cents.	Та же почта принесла и еще один чек, из нью-йоркского еженедельника в оплату за юмористический стишок, принятый несколько месяцев назад, чек на десять долларов. В голову пришла мысль, и Мартин стал неторопливо ее обдумывать. Что делать дальше, еще неясно и пока не хочется ни за что браться. А между тем надо жить. И у него множество долгов. Пожалуй, выгоднее всего накупить марок и опять отправить в путь все рукописи, что громоздятся под столом. Одну-другую глядишь, примут. Это поможет жить дальше. Так он и порешил и, получив по, чекам в Оклендском банке, купил на десять долларов почтовых марок. Возвращаться к себе в тесную комнатушку и готовить завтрак - от одной этой мысли стало тошно. Впервые Мартин махнул рукой на свои долги. Конечно, дома можно состряпать сытный завтрак, который обойдется в пятнадцать-двадцать центов.
But, instead, he went into the Forum Cafe and ordered a breakfast that cost two dollars. He tipped the waiter a quarter, and spent fifty cents for a package of Egyptian cigarettes. It was the first time he had smoked since Ruth had asked him to stop. But he could see now no reason why he should not, and besides, he wanted to smoke. And what did the money matter? For five cents he could have bought a package of Durham and brown papers and rolled forty cigarettes--but what of it? Money had no meaning to him now except what it would immediately buy. He was chartless and rudderless, and he had no port to make, while drifting involved the least living, and it was living that hurt.	Но вместо этого Мартин пошел в кафе "Форум" я заказал завтрак за два доллара. Двадцать пять центов он дал на чай и пятьдесят центов потратил на пачку "Египетских" сигарет. Он закурил впервые с тех пор, как Руфь попросила его бросить. А чего ради теперь не курить, да еще когда хочется.. А деньги, зачем их беречь? За пять центов можно бы купить пакет дешевого табаку "Дарем", бумаги, и свернуть сорок распрекрасных цигарок-ну и что? Деньги для него теперь только тем и хороши, что на них можно сразу же что-то купить. Нет у него ни карты, ни руля, и не все ли равно, куда плыть, зато когда плывешь по воле воля, почти и не живешь, а ведь жить больно.
The days slipped along, and he slept eight hours regularly every night. Though now, while waiting for more checks, he ate in the Japanese restaurants where meals were served for ten cents, his wasted body filled out, as did the hollows in his cheeks. He no longer abused himself with short sleep, overwork, and overstudy. He wrote nothing, and the books were closed. He walked much, out in the hills, and loafed long hours in the quiet parks. He had no friends nor acquaintances, nor did he make any. He had no inclination. He was waiting for some impulse, from he knew not where, to put his stopped life into motion again. In the meantime his life remained run down, planless, and empty and idle.	Дни скользили мимо, и каждую ночь Мартин преспокойно спал восемь часов. Хотя теперь, в ожидании новых чеков, он ел в японских ресторанчиках, где кормили за десять центов, он стал не такой тощий; впалые щеки округлились. Он уже не изматывал, себя вечным недосыпанием, работой и занятиями сверх всякой меры. Ничего не писал, не раскрывал книги. Он много ходил, гулял среди холмов, долгими часами слонялся по тихим паркам. Не было у него ни друзей, ни знакомых, и он не заводил знакомств. Не хотелось. Неведомо откуда он ждал какого-то толчка, который снова привел бы в движение его остановившуюся жизнь. А пока жизнь его замерла, - бесцельная, пустая, бесполезная.
Once he made a trip to San Francisco to look up the "real dirt." But at the last moment, as he stepped into the upstairs entrance, he recoiled and turned and fled through the swarming ghetto. He was frightened at the thought of hearing philosophy discussed, and he fled furtively, for fear that some one of the "real dirt" might chance along and recognize him.	Однажды он отправился в Сан-Франциско, глянуть на "людей из настоящего теста". Но в последнюю минуту, уже поднявшись в подъезд, отпрянул от дверей, повернулся и бежал через многолюдные рабочие кварталы. При мысли, что придется слушать философские споры, страшно ему стало, и он удирал крадучись, опасливо - вдруг столкнется с кем-нибудь из "настоящих", кто его узнает.
Sometimes he glanced over the magazines and newspapers to see how "Ephemera" was being maltreated. It had made a hit. But what a hit! Everybody had read it, and everybody was discussing whether or not it was really poetry. The local papers had taken it up, and daily there appeared columns of learned criticisms, facetious editorials, and serious letters from subscribers. Helen Della Delmar (proclaimed with a flourish of trumpets and rolling of tomtoms to be the greatest woman poet in the United States) denied Brissenden a seat beside her on Pegasus and wrote voluminous letters to the public, proving that he was no poet.	Случалось, он проглядывал журналы и газеты - хотелось посмотреть, как там измываются над "Эфемеридой". Поэма имела успех. Но что это был за успех! Все прочитали ее и все спорили, можно ли это назвать поэзией. Местная пресса не осталась в стороне, и каждый день в газетах появлялись мудреные рецензии, язвительные статейки и глубокомысленные письма подписчиков. Элен Делла Делмар (под трубные звуки и грохот тамтамов провозглашенная величайшей поэтессой Соединенных Штатов) заявила, что Бриссенлену не место рядом с ней на Парнасе, и в многословных письмах доказывала публике, что никакой он не поэт.
The Parthenon came out in its next number patting itself on the back for the stir it had made, sneering at Sir John Value, and exploiting Brissenden's death with ruthless commercialism. A newspaper with a sworn circulation of half a million published an original and spontaneous poem by Helen Della Delmar, in which she gibed and sneered at Brissenden. Also, she was guilty of a second poem, in which she parodied him.	В следующем номере "Парфенон" похвалялся тем, какую поднял бурю, насмехался над сэром Джоном Вэлью и без зазрения совести использовал смерть Бриссендена в своих коммерческих интересах. Некая газета, утверждавшая, что у нее полмиллиона подписчиков, тиснула весьма оригинальный экспромт Элен Деллы Делмар с колкостями и подковырками в адрес Бриссендена. Больше того, они посмела еще и сочинить пародию на его поэму.
Martin had many times to be glad that Brissenden was dead. He had hated the crowd so, and here all that was finest and most sacred of him had been thrown to the crowd. Daily the vivisection of Beauty went on. Every nincompoop in the land rushed into free print, floating their wizened little egos into the public eye on the surge of Brissenden's greatness. Quoth one paper: "We have received a letter from a gentleman who wrote a poem just like it, only better, some time ago." Another paper, in deadly seriousness, reproving Helen Della Delmar for her parody, said: "But unquestionably Miss Delmar wrote it in a moment of badinage and not quite with the respect that one great poet should show to another and perhaps to the greatest. However, whether Miss Delmar be jealous or not of the man who invented 'Ephemera,' it is certain that she, like thousands of others, is fascinated by his work, and that the day may come when she will try to write lines like his."	Не однажды Мартин порадовался, что Бриссенден до этого не дожил. Ведь он так ненавидел чернь, а сейчас все прекраснейшее в нем, самое святое, отдан во власть черни. Изо дня в день Красота подвергалась вивисекции. Каждый дурак хватался за перо, жалкие ничтожества спешили взмыть на волне величия Бриссендена и помельтешить в глазах публики: "Мы получили письмо от одного джентльмена, который недавно написал такую же поэму, только лучше", - писала некая газета. Другая газета, упрекая Элен Деллу Делмар за ее пародию, заявила с полной серьезностью: "Мисс Делмар" безусловно написала это в веселую минуту, не проявив уважения, с коим великий поэт должен бы относиться к другому, быть может, даже более великому. Однако, даже если мисс Делмар не чужда ревности к человеку, который сочинил "Эфемериду", она, как и тысячи других, несомненно, зачарована его творением, и, возможно, придет день, когда она попробует написать что-нибудь в этом роде".
Ministers began to preach sermons against "Ephemera," and one, who too stoutly stood for much of its content, was expelled for heresy. The great poem contributed to the gayety of the world. The comic verse-writers and the cartoonists took hold of it with screaming laughter, and in the personal columns of society weeklies jokes were perpetrated on it to the effect that Charley Frensham told Archie Jennings, in confidence, that five lines of "Ephemera" would drive a man to beat a cripple, and that ten lines would send him to the bottom of the river.	Священники начали поносить "Эфемериду" в своих проповедях, а один, который слишком упорно защищал многие идеи поэмы, был за ересь лишен сана. Великую поэму использовали для увеселения публики. Ею завладели сочинители юмористических виршей и карикатуристы и потешались вовсю, а в светских еженедельниках пошли в ход шуточки, вроде таких: сэр Чарли Френшем строго по секрету сказал Арчи Дженнигсу, что, прочитав пять строк "Эфемериды", пожалуй, кинешься избивать калеку, а после десяти строк и вовсе утопишься.
Martin did not laugh; nor did he grit his teeth in anger. The effect produced upon him was one of great sadness. In the crash of his whole world, with love on the pinnacle, the crash of magazinedom and the dear public was a small crash indeed. Brissenden had been wholly right in his judgment of the magazines, and he, Martin, had spent arduous and futile years in order to find it out for himself. The magazines were all Brissenden had said they were and more. Well, he was done, he solaced himself. He had hitched his wagon to a star and been landed in a pestiferous marsh. The visions of Tahiti--clean, sweet Tahiti--were coming to him more frequently. And there were the low Paumotus, and the high Marquesas; he saw himself often, now, on board trading schooners or frail little cutters, slipping out at dawn through the reef at Papeete and beginning the long beat through the pearl-atolls to Nukahiva and the Bay of Taiohae, where Tamari, he knew, would kill a pig in honor of his coming, and where Tamari's flower-garlanded daughters would seize his hands and with song and laughter garland him with flowers. The South Seas were calling, and he knew that sooner or later he would answer the call.	Мартин не смеялся и не скрипел в бешенстве зубами. Им овладела глубокая печаль. Рухнул весь его мир, тот мир, что венчала любовь, и после этого краха разочарование в журнальном мирке к милейшей публике не так ужасало. Бриссенден совершенно справедливо судил о журналах, а ему, Мартину, чтобы убедиться в этом самому, потребовались годы тяжкого и напрасного труда. Да, Бриссенден недаром клял журналы, можно было бы и еще кое-что прибавить. Ну, да с ними покончено, утешил себя Мартин. Он стремился к звездам, а свалился в зловонную трясину. Все чаще ему виделся Таити, - такие чистые, такие сладостные видения перед глазами. А есть еще низинный Паумоту, и скалистые Маркизские острова; теперь он часто видел себя на борту торговой шхуны или хрупкого катерка, - вот он на рассвете проходит за риф у Папеэте и пускается в путь вдоль жемчужных атоллов к Нуку-Хиве, к бухте Тайохаэ, где Тама-ри заколет в честь его приезда кабана, а увитые гирляндами дочери Тамари возьмут его за руки и с пес-ней и смехом обовьют и его цветами. Это зов Южных морей, и конечно же, рано или поздно он отзовется.
In the meantime he drifted, resting and recuperating after the long traverse he had made through the realm of knowledge. When The Parthenon check of three hundred and fifty dollars was forwarded to him, he turned it over to the local lawyer who had attended to Brissenden's affairs for his family. Martin took a receipt for the check, and at the same time gave a note for the hundred dollars Brissenden had let him have.	А пока он ничего не делал, отдыхал и набирался сил после долгого перехода через царство знания. Когда от "Парфенона" пришел чек на триста пятьдесят долларов, Мартин передал его местному стряпчему, который по поручению родных Бриссендена занимался делами покойного. Мартин взял расписку в получении чека и одновременно дал письменное обязательство вернуть взятые у Бриссендена сто долларов.
The time was not long when Martin ceased patronizing the Japanese restaurants. At the very moment when he had abandoned the fight, the tide turned. But it had turned too late. Without a thrill he opened a thick envelope from The Millennium, scanned the face of a check that represented three hundred dollars, and noted that it was the payment on acceptance for "Adventure." Every debt he owed in the world, including the pawnshop, with its usurious interest, amounted to less than a hundred dollars. And when he had paid everything, and lifted the hundred-dollar note with Brissenden's lawyer, he still had over a hundred dollars in pocket. He ordered a suit of clothes from the tailor and ate his meals in the best cafes in town. He still slept in his little room at Maria's, but the sight of his new clothes caused the neighborhood children to cease from calling him "hobo" and "tramp" from the roofs of woodsheds and over back fences.	Скоро Мартин перестал быть завсегдатаем японских ресторанчиков. В тот самый час, когда он перестал бороться, судьба ему улыбнулась. Но улыбка запоздала. Равнодушно вскрыл он тонкий конверт из "Золотого века", пробежал глазами чек на триста долларов и заметил, что он выписан за принятое к печати "Приключение". Все долги Мартина, включая проценты ростовщику, не превышали, ста долларов. И когда он расплатился со всеми долгами и отдал сто долларов наследникам Бриссендена, у него в кармане еще осталось больше сотни долларов. Он заказал у портного костюм и обедал в лучших городских кафе. Спал он по-прежнему в своей комнатушке у Марии, но при виде его нового костюма, соседские мальчишки перестали, забравшись на крышу дровяного сарая или хоронясь за забором, кричать ему "бродяга" и "лодырь".
"Wiki-Wiki," his Hawaiian short story, was bought by Warren's Monthly for two hundred and fifty dollars. The Northern Review took his essay, "The Cradle of Beauty," and Mackintosh's Magazine took "The Palmist"--the poem he had written to Marian. The editors and readers were back from their summer vacations, and manuscripts were being handled quickly. But Martin could not puzzle out what strange whim animated them to this general acceptance of the things they had persistently rejected for two years. Nothing of his had been published. He was not known anywhere outside of Oakland, and in Oakland, with the few who thought they knew him, he was notorious as a red-shirt and a socialist. So there was no explaining this sudden acceptability of his wares. It was sheer jugglery of fate.	"Уики-Уики", его гавайский рассказ, был куплен Ежемесячником Уоррена" за двести пятьдесят долларов. "Северное обозрение" взяло его этюд "Колыбель красоты", а "Журнал Макинтоша" - "Гадалку", стихотворение, которое он посвятил Мэриан. Редакторы и рецензенты вернулись после летнего отдыха, и судьба рукописей решалась без промедления. Для Мартина оставалось загадкой, что на них на всех напало, отчего они вдруг встрепенулись и пошли принимать подряд все то, что упорно отвергали целых два года. До сих пор ничто из написанного им еще не было напечатано. Нигде, кроме Окленда, его не знают, да и среди тех немногих в Окленде, кто думал, будто знает его, он известен как "красный" и социалист. И решительно нечем объяснить, почему товар его вдруг пошел в ход. Просто каприз судьбы.
After it had been refused by a number of magazines, he had taken Brissenden's rejected advice and started, "The Shame of the Sun" on the round of publishers. After several refusals, Singletree, Darnley & Co. accepted it, promising fall publication. When Martin asked for an advance on royalties, they wrote that such was not their custom, that books of that nature rarely paid for themselves, and that they doubted if his book would sell a thousand copies. Martin figured what the book would earn him on such a sale. Retailed at a dollar, on a royalty of fifteen per cent, it would bring him one hundred and fifty dollars. He decided that if he had it to do over again he would confine himself to fiction. "Adventure," one-fourth as long, had brought him twice as much from The Millennium. That newspaper paragraph he had read so long ago had been true, after all. The first-class magazines did not pay on acceptance, and they paid well. Not two cents a word, but four cents a word, had The Millennium paid him. And, furthermore, they bought good stuff, too, for were they not buying his? This last thought he accompanied with a grin.	После того как "Позор солнца" был отвергнут многими журналами, Мартин сделал, как советовал Бриссенден, с которым он раньше не соглашался, - отправил эту рукопись по издательствам. После нескольких отказов его приняло издательство "Синглтри, Дарнли и К+", пообещав опубликовать осенью. Мартин попросил аванс, но ему ответили, что это у них не принято, - такого рода книги редко окупаются и навряд ли удастся продать хотя бы тысячу экземпляров. Мартин вычислил, сколько заработает при таком тираже. Цена одного экземпляра-доллар, согласно договору он получает пятнадцать процентов, стало быть, книга принесет ему сто пятьдесят долларов. Он решил, что, если бы начинать все сначала, он бы ограничился беллетристикой. "Приключение" вчетверо короче, а "Золотой век" заплатил за него вдвое больше. Выходит, газетная заметка о гонорарах, которая давным-давно попалась ему на глаза, все-таки не лгала. Первоклассные журналы и вправду платят, как только принимают материал, и платят хорошо. Не два, а четыре цента за слово заплатил ему "Золотой век". И к тому же они покупают хороший то-вар-ведь вот купили же его рассказ. При этой по-следней мысли Мартин усмехнулся.
He wrote to Singletree, Darnley & Co., offering to sell out his rights in "The Shame of the Sun" for a hundred dollars, but they did not care to take the risk. In the meantime he was not in need of money, for several of his later stories had been accepted and paid for. He actually opened a bank account, where, without a debt in the world, he had several hundred dollars to his credit. "Overdue," after having been declined by a number of magazines, came to rest at the Meredith-Lowell Company. Martin remembered the five dollars Gertrude had given him, and his resolve to return it to her a hundred times over; so he wrote for an advance on royalties of five hundred dollars. To his surprise a check for that amount, accompanied by a contract, came by return mail. He cashed the check into five-dollar gold pieces and telephoned Gertrude that he wanted to see her.	Он написал в издательство "Синглтри, Дарнли и К+", предлагая продать авторское право на "Позор солнца" за сто долларов, да там не захотели рисковать. Но он пока не нуждался в деньгах, так как были приняты и оплачены несколько его поздних рассказов. Он даже открыл счет в банке, к его услугам теперь было несколько сот долларов, и никому на свете он ничего не должен. "Запоздавший", прежде отвергнутый многими журналами, наконец нашел пристанище в издательстве "Мередит-Лоуэл". Мартин вспомнил о пяти долларах, которые дала ему Гертруда, и как он решил возвратить ей в сто раз больше; и он написал в издательство с просьбой заплатить ему пятьсот долларов в счет авторского гонорара. К его немалому удивлению, с обратной же почтой пришел чек на эту сумму и с ним договор. Мартин обменял чек на пятидолларовые золотые и позвонил Гертруде, что ему нужно ее видеть.
She arrived at the house panting and short of breath from the haste she had made. Apprehensive of trouble, she had stuffed the few dollars she possessed into her hand-satchel; and so sure was she that disaster had overtaken her brother, that she stumbled forward, sobbing, into his arms, at the same time thrusting the satchel mutely at him.	Сестра пришла, запыхавшись, еле переводя дух; так она спешила. Предчувствуя недоброе, она прихватила те несколько долларов, которые у нее нашлись; и, совершенно уверенная, что с братом случилась беда, спотыкаясь, всхлипывая, кинулась к нему, обняла, без слов сунула ему сумочку.
"I'd have come myself," he said. "But I didn't want a row with Mr. Higginbotham, and that is what would have surely happened."	- Я бы сам пришел, - сказал Мартин, - да не хотел стычки с Хнггинботемом, а этого бы не избежать.
"He'll be all right after a time," she assured him, while she wondered what the trouble was that Martin was in. "But you'd best get a job first an' steady down. Bernard does like to see a man at honest work. That stuff in the newspapers broke 'm all up. I never saw 'm so mad before."	- Обожди, вскорости он поостынет, - заверила его Гертруда, а сама гадала, в какую беду попал Мартин. - Только ты бы сперва подыскал себе место да остепенился. Бернард, он любит, чтоб человек был при деле. Прочитал он тогда про тебя в газетах и уж до того взбеленился. Сроду его таким не видывала.
"I'm not going to get a job," Martin said with a smile. "And you can tell him so from me. I don't need a job, and there's the proof of it."	- Не стану я искать себе место, - с улыбкой сказал Мартин. - Так ему от меня и передай. Не нужно мне никакое место, и вот тебе доказательство.
He emptied the hundred gold pieces into her lap in a glinting, tinkling stream.	И ей на колени звонким, сверкающим золотым потоком устремились сто пятидолларовых монет.
"You remember that fiver you gave me the time I didn't have carfare? Well, there it is, with ninety-nine brothers of different ages but all of the same size."	- Помнишь, ты дала мне монету в пять долларов, у меня тогда не было на трамвай? Ну так вот она, эта монета, да еще девяносто девять ее сестриц, возраст у них разный, а все равно близнецы.
If Gertrude had been frightened when she arrived, she was now in a panic of fear. Her fear was such that it was certitude. She was not suspicious. She was convinced. She looked at Martin in horror, and her heavy limbs shrank under the golden stream as though it were burning her.	Гертруда и ехала-то к брату в страхе, а тут перепугалась насмерть. Да, конечно, она боялась не зря. Это уже не просто страшное подозрение, это уверенность. В ужасе глядела она на Мартина, и ее расплывшееся тело сжалось, словно золотой поток жег ее.
"It's yours," he laughed.	- Это твое, - засмеялся Мартин. Гертруда отчаянно зарыдала.
She burst into tears, and began to moan, "My poor boy, my poor boy!"	- Бедняжка ты мой, бедняжка! - со стоном повторяла она.
He was puzzled for a moment. Then he divined the cause of her agitation and handed her the Meredith-Lowell letter which had accompanied the check. She stumbled through it, pausing now and again to wipe her eyes, and when she had finished, said:-	Мартин был ошарашен. Потом понял, отчего убивается сестра, и подал ей письмо издателей, сопровождавшее чек. С трудом разбирала она письмо, то и дело останавливалась, утирала глаза, а дочитав, спросила:
"An' does it mean that you come by the money honestly?"	- Стало быть, деньги эти у тебя честные?
"More honestly than if I'd won it in a lottery. I earned it."	- Почестней, чем если бы я их выиграл в лотерею. Я их заработал.
Slowly faith came back to her, and she reread the letter carefully. It took him long to explain to her the nature of the transaction which had put the money into his possession, and longer still to get her to understand that the money was really hers and that he did not need it.	Понемногу она поверила, старательно перечитала письмо. Долго пришлось объяснять ей, каким образом оказалось у него столько денег, и еще немало времени прошло, покуда она уразумела, что деньги и вправду ее, а он в них не нуждается.
"I'll put it in the bank for you," she said finally.	- Положу их в банк на твое имя, - сказала наконец Гертруда.
"You'll do nothing of the sort. It's yours, to do with as you please, and if you won't take it, I'll give it to Maria. She'll know what to do with it. I'd suggest, though, that you hire a servant and take a good long rest."	- Даже и думать не смей. Деньги твои, трать в свое удовольствие, а не хочешь брать, отдам Марии. Она уж найдет, куда их девать. Только вот что я тебе скажу, найми-ка служанку и как следует отдохни.
"I'm goin' to tell Bernard all about it," she announced, when she was leaving.	- Расскажу все Бернарду, - объявила сестра, уходя.
Martin winced, then grinned.	Мартин поморщился, потом усмехнулся.
"Yes, do," he said. "And then, maybe, he'll invite me to dinner again."	- Давай рассказывай. И может, он тогда опять пригласит меня обедать.
"Yes, he will--I'm sure he will!" she exclaimed fervently, as she drew him to her and kissed and hugged him.	- А как же... наверняка пригласит, - пылко отозвалась Гертруда, притянула Мартина к груди, обняла и поцеловала.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты