Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XXXIX/Глава 39
| English | Русский |
| Over the coffee, in his little room, Martin read next morning's paper. It was a novel experience to find himself head-lined, on the first page at that; and he was surprised to learn that he was the most notorious leader of the Oakland socialists. He ran over the violent speech the cub reporter had constructed for him, and, though at first he was angered by the fabrication, in the end he tossed the paper aside with a laugh. | Назавтра Мартин за кофе читал в своей комнатушке утреннюю газету. Впервые увидел он свое имя в газетном заголовке, да еще на первой странице, и с удивлением узнал, что он-известнейший вождь оклендских социалистов. Он пробежал пылкую речь, которую сфабриковал для него репортер, поначалу возмутился, а под конец со смехом отбросил газету. |
| "Either the man was drunk or criminally malicious," he said that afternoon, from his perch on the bed, when Brissenden had arrived and dropped limply into the one chair. | - Он настрочил это либо спьяну, либо по злому умыслу, - сказал Мартин попозже днем, сидя на кровати, когда Бриссенден пришел и тяжело опустился на единственный стул. |
| "But what do you care?" Brissenden asked. "Surely you don't desire the approval of the bourgeois swine that read the newspapers?" | - Не все ли вам равно? - спросил Бриссенден. - Вам же не нужно одобрение гнусных буржуа, которые читают эту газету. |
| Martin thought for a while, then said:- | Мартин ответил не сразу. |
| "No, I really don't care for their approval, not a whit. On the other hand, it's very likely to make my relations with Ruth's family a trifle awkward. Her father always contended I was a socialist, and this miserable stuff will clinch his belief. Not that I care for his opinion--but what's the odds? I want to read you what I've been doing to- day. It's 'Overdue,' of course, and I'm just about halfway through." | - Нет, что до их одобрения, оно ничуть меня не волнует, - сказал он, - я ничуть его не ищу. Но тут есть другая сторона: скорее всего эта история несколько осложнит мои отношения с семьей Руфи. Ее отец всегда утверждает, что я социалист, и это дурацкое вранье окончательно его убедит в своей правоте. Не скажу, чтобы меня волновало его мнение... а, да какая разница? Я хочу вам прочесть то, что написал сегодня. Это, разумеется, "Запоздавший", я уже дошел почти до середины. |
| He was reading aloud when Maria thrust open the door and ushered in a young man in a natty suit who glanced briskly about him, noting the oil- burner and the kitchen in the corner before his gaze wandered on to Martin. | Он читал вслух, и вдруг Мария распахнула дверь и впустила в комнату молодого человека в чистеньком костюмчике - тот быстро огляделся, явно заметил керосинку и кухню в углу и лишь потом перевел Взгляд на Мартина. |
| "Sit down," Brissenden said. | - Присаживайтесь, - сказал Бриссенден. |
| Martin made room for the young man on the bed and waited for him to broach his business. | Мартин подвинулся; освобождая посетителю место, и ждал объяснения - зачем он пожаловал. |
| "I heard you speak last night, Mr. Eden, and I've come to interview you," he began. | - Вчера вечером я слушал вашу речь, мистер Иден, и пришел взять у вас интервью, - начал тот. |
| Brissenden burst out in a hearty laugh. | Бриссенден рассмеялся. |
| "A brother socialist?" the reporter asked, with a quick glance at Brissenden that appraised the color-value of that cadaverous and dying man. | - Собрат-социалист? - спросил репортер, окинув Бриссендена быстрым взглядом: бледный, тощий, почти уже мертвец-неоценимая находка для газетной сенсации. |
| "And he wrote that report," Martin said softly. "Why, he is only a boy!" | - И это он написал тот отчет, - негромко, сказал Мартин. - Да он же совсем мальчишка! |
| "Why don't you poke him?" Brissenden asked. "I'd give a thousand dollars to have my lungs back for five minutes." | - Почему вы не взгреете его? - спросил Бриссенден. - Вернули бы мне на пять минут мои легкие, тысячу долларов не пожалел бы. |
| The cub reporter was a trifle perplexed by this talking over him and around him and at him. But he had been commended for his brilliant description of the socialist meeting and had further been detailed to get a personal interview with Martin Eden, the leader of the organized menace to society. | Молокосос был несколько озадачен этим разговором о нем при нем и все же как будто его здесь нет. Но ведь за блестящее описание собрания социалистов его похвалили и отрядили взять интервью у Мартина Идена, вождя организованной угрозы обществу. |
| "You do not object to having your picture taken, Mr. Eden?" he said. "I've a staff photographer outside, you see, and he says it will be better to take you right away before the sun gets lower. Then we can have the interview afterward." | - Вы не против, если мы вас сфотографируем, мистер Иден? - спросил он. - На улице ждет наш редакционный фотограф, и он говорит, лучше сфотографировать вас прямо сразу; пока не село солнце. А после можно будет взять интервью. |
| "A photographer," Brissenden said meditatively. "Poke him, Martin! Poke him!" | - Фотограф, - раздумчиво произнес Бриссенден. - Взгрейте его, Мартин, взгрейте! |
| "I guess I'm getting old," was the answer. "I know I ought, but I really haven't the heart. It doesn't seem to matter." | - Наверно, я старею, - был ответ. - Надо бы взгреть, да что-то неохота. Не стоит того. |
| "For his mother's sake," Brissenden urged. | - Ради его матери, - убеждал Бриссенден. |
| "It's worth considering," Martin replied; "but it doesn't seem worth while enough to rouse sufficient energy in me. You see, it does take energy to give a fellow a poking. Besides, what does it matter?" | - Об этом стоит подумать, - ответил Мартия. - Но нет, вряд ли стоит тратить на него порох. Понимаете, взгреть парня-для этого нужен порох. Да и какой смысл? |
| "That's right--that's the way to take it," the cub announced airily, though he had already begun to glance anxiously at the door. | - Верно... ясное дело, - весело объявил молокосос, а сам уже с опаской поглядывал на дверь. |
| "But it wasn't true, not a word of what he wrote," Martin went on, confining his attention to Brissenden. | - Но там сплошная неправда, ни слова правды не написал, - продолжал Мартин, обращаясь к Бриссендену. |
| "It was just in a general way a description, you understand," the cub ventured, "and besides, it's good advertising. That's what counts. It was a favor to you." | - Понимаете, это же общий очерк, - отважился вставить репортер, - и потом, такой очерк прекрасная реклама. Вот что важно. Это вам на пользу. |
| "It's good advertising, Martin, old boy," Brissenden repeated solemnly. | - Прекрасная реклама, Мартин, дружище, - внушительно повторил Бриссенден. |
| "And it was a favor to me--think of that!" was Martin's contribution. | - И мне на пользу... подумать только! - подбавил Мартин. |
| "Let me see--where were you born, Mr. Eden?" the cub asked, assuming an air of expectant attention. | - Одну минутку... где вы родились, мистер Иден? - спросил молокосос, выразив на лице усиленное внимание. |
| "He doesn't take notes," said Brissenden. "He remembers it all." | - Он не делает заметок, - сказал Бриссенден. - Он все помнит. |
| "That is sufficient for me." The cub was trying not to look worried. "No decent reporter needs to bother with notes." | - Я обхожусь без заметок, - молокосос старался не выдать тревоги. - Умелый репортер не нуждается в заметках. |
| "That was sufficient--for last night." But Brissenden was not a disciple of quietism, and he changed his attitude abruptly. "Martin, if you don't poke him, I'll do it myself, if I fall dead on the floor the next moment." | - Он обошелся без заметок... для вчерашнего отчета. - Но Бриссенден отнюдь не исповедовал квиетизм и вдруг резко переменил позицию. - Если вы не взгреете его, Мартин, так взгрею я, даже если сразу после этого упаду замертво. |
| "How will a spanking do?" Martin asked. | - Может быть, просто его отшлепаем? - спросил Мартин. |
| Brissenden considered judicially, and nodded his head. | Бриссенден обдумал его предложение и кивнул. |
| The next instant Martin was seated on the edge of the bed with the cub face downward across his knees. | Миг - и Мартин уже сидел на краю кровати, а юный репортер лежал лицом вниз у него на коленях. |
| "Now don't bite," Martin warned, "or else I'll have to punch your face. It would be a pity, for it is such a pretty face." | - Смотри не кусайся, - предостерег Мартин, - не то придется заехать в морду, обидно будет, вон ты какой красавчик. |
| His uplifted hand descended, and thereafter rose and fell in a swift and steady rhythm. The cub struggled and cursed and squirmed, but did not offer to bite. Brissenden looked on gravely, though once he grew excited and gripped the whiskey bottle, pleading, | Поднятая рука Мартина опустилась - и пошло, и пошло, вверх, вниз, быстро, размеренно. Молокосос вырывался, ругался, извивался, но кусаться не смел. Бриссенден пресерьезно на это взирал, но в какую-то минуту увлекся и, сжимая бутылку виски, взмолился: |
| "Here, just let me swat him once." | - Ну-ка, я разок попробую. |
| "Sorry my hand played out," Martin said, when at last he desisted. "It is quite numb." | - Жалко, рука устала, - сказал наконец Мартин и отступился. - Совсем онемела. |
| He uprighted the cub and perched him on the bed. | Он приподнял молокососа и водрузил на кровать. |
| "I'll have you arrested for this," he snarled, tears of boyish indignation running down his flushed cheeks. "I'll make you sweat for this. You'll see." | - Погодите, я упрячу вас за решетку, - огрызнулся мальчишка, по багровым щекам текли слезы злой обиды. - Вы еще поплатитесь. Я вам покажу. |
| "The pretty thing," Martin remarked. "He doesn't realize that he has entered upon the downward path. It is not honest, it is not square, it is not manly, to tell lies about one's fellow-creatures the way he has done, and he doesn't know it." | - Ну и ну! - заметил Мартин. - Он даже не понимает, что ступил на скользкую дорожку. Возвести поклеп на ближнего своего непорядочно, недостойно, не по-мужски, а он такое натворил и не понимает: |
| "He has to come to us to be told," Brissenden filled in a pause. | - Он пришел к нам, чтобы его вразумили, - вставил Бриссенден. |
| "Yes, to me whom he has maligned and injured. My grocery will undoubtedly refuse me credit now. The worst of it is that the poor boy will keep on this way until he deteriorates into a first-class newspaper man and also a first-class scoundrel." | - Да, пришел ко мне, а сперва оклеветал меня я напакостил мне. Теперь бакалейщик наверняка откажет мне в кредите. И, что самое скверное, несчастный мальчишка не сойдет с этой дорожки, покуда не выродится в первоклассного газетчика и первоклассного негодяя. |
| "But there is yet time," quoth Brissenden. "Who knows but what you may prove the humble instrument to save him. Why didn't you let me swat him just once? I'd like to have had a hand in it." | - Но еще не все потеряно, - промолвил Бриссенден. - Как знать, может, вы окажетесь скромным орудием его спасения. Почему вы не даете мне двинуть ему хоть разок. Я бы тоже рад приложить руку к его спасению. |
| "I'll have you arrested, the pair of you, you b-b-big brutes," sobbed the erring soul. | - Я в-в-в-вас засажу, о-об-боих васажу, с-с-ско-ты, - рыдала заблудшая душа. |
| "No, his mouth is too pretty and too weak." Martin shook his head lugubriously. "I'm afraid I've numbed my hand in vain. The young man cannot reform. He will become eventually a very great and successful newspaper man. He has no conscience. That alone will make him great." | - Нет, слишком у него красивенький да слабовольный ротик, - скорбно покачал головой Мартин. - Боюсь, понапрасну я натрудил руку. Этого молодого человека не исправишь. В конечном счете он станет весьма знаменитым преуспевающим газетчиком. У него нет совести. Уже одно это приведет его к славе. |
| With that the cub passed out the door in trepidation to the last for fear that Brissenden would hit him in the back with the bottle he still clutched. | При таких словах молокосос ступил на порог, до последней минуты трепеща, что Бриссенден запустит в него бутылкой, которую еще сжимал в руках. |
| In the next morning's paper Martin learned a great deal more about himself that was new to him. "We are the sworn enemies of society," he found himself quoted as saying in a column interview. "No, we are not anarchists but socialists." When the reporter pointed out to him that there seemed little difference between the two schools, Martin had shrugged his shoulders in silent affirmation. His face was described as bilaterally asymmetrical, and various other signs of degeneration were described. Especially notable were his thuglike hands and the fiery gleams in his blood-shot eyes. | Назавтра из утренней газеты Мартин узнал о себе еще немало нового. "Мы заклятые враги общества, - оказывается, сказал он во, время интервью. - Нет, мы не анархисты, мы социалисты". Репортер заметил ему, что между двумя течениями разница как будто невелика, и Мартин в знак согласия молча пожал плечами. Лицо у него, оказывается, резко асимметричное, описаны и другие признаки вырождения. Особенно бросаются в глаза руки типичного убийцы и свирепый блеск налитых кровью глаз. |
| He learned, also, that he spoke nightly to the workmen in the City Hall Park, and that among the anarchists and agitators that there inflamed the minds of the people he drew the largest audiences and made the most revolutionary speeches. The cub painted a high-light picture of his poor little room, its oil-stove and the one chair, and of the death's-head tramp who kept him company and who looked as if he had just emerged from twenty years of solitary confinement in some fortress dungeon. | Мартин узнал также, что по вечерам он выступает перед рабочими в Муниципальном парке и что среди анархистов и социалистов, которые там будоражат умы, он привлекает больше всего народу и произносит самые революционные речи. Молокосос живо описал жалкую комнатушку Мартина с керосинкой к единственным стулом и его приятеля, жуткого бродягу, который, выглядит так, будто он только что вышел из одиночной камеры после двадцати лет заточения в крепости. |
| The cub had been industrious. He had scurried around and nosed out Martin's family history, and procured a photograph of Higginbotham's Cash Store with Bernard Higginbotham himself standing out in front. That gentleman was depicted as an intelligent, dignified businessman who had no patience with his brother-in-law's socialistic views, and no patience with the brother-in-law, either, whom he was quoted as characterizing as a lazy good-for-nothing who wouldn't take a job when it was offered to him and who would go to jail yet. Hermann Von Schmidt, Marian's husband, had likewise been interviewed. He had called Martin the black sheep of the family and repudiated him. "He tried to sponge off of me, but I put a stop to that good and quick," Von Schmidt had said to the reporter. "He knows better than to come bumming around here. A man who won't work is no good, take that from me." | Молокосос не терял времени даром. Где он только не побывал, немало разнюхал о родных Мартина и сфотографировал лавку Хиггинботема, а перед ней-хозяина, Бернарда Хиггинботема собственной персоной. Сей джентльмен был изображен как рассудительный, исполненный достоинства коммерсант, которого глубоко возмущают социалистические взгляды шурина, а сам шурин, по его определению, бездельник и лодырь, не желает устраиваться на работу, когда ему предлагают, и наверняка угодит за решетку. Было взято интервью и у Германа Шмидта, мужа Мэриан. Он назвал Мартина паршивой овцой их семейства и решительно отрекся от него. "Он пытался тянуть с меня денежки, но я живо его отвадил, - сказал Шмидт репортеру. - Знает, бездельник, что у нас ему не поживиться. От человека, который не хочет работать, хорошего не жди, можете мне поверить". |
| This time Martin was genuinely angry. Brissenden looked upon the affair as a good joke, but he could not console Martin, who knew that it would be no easy task to explain to Ruth. As for her father, he knew that he must be overjoyed with what had happened and that he would make the most of it to break off the engagement. How much he would make of it he was soon to realize. The afternoon mail brought a letter from Ruth. Martin opened it with a premonition of disaster, and read it standing at the open door when he had received it from the postman. As he read, mechanically his hand sought his pocket for the tobacco and brown paper of his old cigarette days. He was not aware that the pocket was empty or that he had even reached for the materials with which to roll a cigarette. | На этот раз Мартин не на шутку обозлился. Бриссендена все это только забавляло, но его уговоры не утешали Мартина, который понимал, что предстоит трудное объяснение с Руфью. Ну, а ее папаша, несомненно, в восторге и уж постарается извлечь из случившегося все, что можно, чтобы расстроить помолвку. Как постарался мистер Морз, Мартину пришлось узнать очень скоро. Послеобеденная почта принесла письмо от Руфи. Предчувствуя беду, Мартин вскрыл письмо и прочел тут же, возле двери, едва получив. Читая, он машинально полез в карман за табаком и бумагой, как бывало, пока он не бросил курить. Он не сознавал, что карман пуст, не сознавал даже, чего ищет. |
| It was not a passionate letter. There were no touches of anger in it. But all the way through, from the first sentence to the last, was sounded the note of hurt and disappointment. She had expected better of him. She had thought he had got over his youthful wildness, that her love for him had been sufficiently worth while to enable him to live seriously and decently. And now her father and mother had taken a firm stand and commanded that the engagement be broken. That they were justified in this she could not but admit. Their relation could never be a happy one. It had been unfortunate from the first. But one regret she voiced in the whole letter, and it was a bitter one to Martin. "If only you had settled down to some position and attempted to make something of yourself," she wrote. "But it was not to be. Your past life had been too wild and irregular. I can understand that you are not to be blamed. You could act only according to your nature and your early training. So I do not blame you, Martin. Please remember that. It was simply a mistake. As father and mother have contended, we were not made for each other, and we should both be happy because it was discovered not too late." . . "There is no use trying to see me," she said toward the last. "It would be an unhappy meeting for both of us, as well as for my mother. I feel, as it is, that I have caused her great pain and worry. I shall have to do much living to atone for it." | Письмо было очень спокойное. Никаких следов гнева. Но в каждой строчке, с начала и до конца, чувствовалось, что Руфь оскорблена и разочарована. Он обманул ее ожидания. Она надеялась, что он одолеет свою ребяческую необузданность, сумеет оценить ее любовь к нему и научится жить, как подобает серьезному и порядочному человеку. А теперь ее родители решительно потребовали, чтобы она порвала с ним. Она не может не признать, что у родителей есть для этого все основания. Они с Мартином не пара и не могут быть счастливы друг с другом. Все это было ошибкой с самого начала. Лишь об одном пожалела она в письме, и это больно задело Мартина. "Если бы только Вы поступили на службу и попробовали себя на каком-нибудь поприще, - писала она. - Но этого просто не могло быть. Слишком сумасбродной, беспорядочной была прежде вся Ваша жизнь. Я понимаю, это не Ваша вина. Вы могли поступать только в соответствии со своим характером и воспитанием. И потому не виню Вас, Мартин. Пожалуйста, помните об этом. Просто мы совершили ошибку. Мои родители были правы, мы не созданы друг для друга, и следует радоваться, что это выяснилось не слишком поздно... Не пытайтесь увидеться со мной, - писала под конец Руфь. - Встреча была бы трудна и для нас обоих, и для мамы. Я чувствую, что и так доставила ей слишком много мучений и тревоги. Мне понадобится, много времени, чтобы искупить свою вину". |
| He read it through to the end, carefully, a second time, then sat down and replied. He outlined the remarks he had uttered at the socialist meeting, pointing out that they were in all ways the converse of what the newspaper had put in his mouth. Toward the end of the letter he was God's own lover pleading passionately for love. "Please answer," he said, "and in your answer you have to tell me but one thing. Do you love me? That is all--the answer to that one question." | Мартин внимательно, с начала до конца перечитал письмо и сел писать ответ. Он коротко пересказал свое выступление на собрании социалистов и подчеркнул, что оно было прямой противоположностью речам, которые приписала ему газета. А конец письма был страстной мольбой влюбленного, взывающего к любимой. "Прошу тебя, ответь, - писал он, - и напиши лишь об одном. Ты меня любишь? Только на этот единственный вопрос я жду ответа". |
| But no answer came the next day, nor the next. "Overdue" lay untouched upon the table, and each day the heap of returned manuscripts under the table grew larger. For the first time Martin's glorious sleep was interrupted by insomnia, and he tossed through long, restless nights. Three times he called at the Morse home, but was turned away by the servant who answered the bell. Brissenden lay sick in his hotel, too feeble to stir out, and, though Martin was with him often, he did not worry him with his troubles. | Но ни завтра, ни через день ответа не было. "Запоздавший" лежал нетронутый на столе, а под столом с каждым днем росла гора возвращенных рукописей. Впервые богатырский сон Мартина нарушила бессонница, и долгими ночами он без сна ворочался с боку на бок. Трижды звонил он у двери Морзов, и служанка, открывавшая дверь, трижды не впускала его. Бриссенден лежал больной у себя в гостинице, не в силах выйти, и хотя Мартин часто навещал его, но не хотел беспокоить своими неприятностями. |
| For Martin's troubles were many. The aftermath of the cub reporter's deed was even wider than Martin had anticipated. The Portuguese grocer refused him further credit, while the greengrocer, who was an American and proud of it, had called him a traitor to his country and refused further dealings with him--carrying his patriotism to such a degree that he cancelled Martin's account and forbade him ever to attempt to pay it. The talk in the neighborhood reflected the same feeling, and indignation against Martin ran high. No one would have anything to do with a socialist traitor. Poor Maria was dubious and frightened, but she remained loyal. The children of the neighborhood recovered from the awe of the grand carriage which once had visited Martin, and from safe distances they called him "hobo" and "bum." The Silva tribe, however, stanchly defended him, fighting more than one pitched battle for his honor, and black eyes and bloody noses became quite the order of the day and added to Maria's perplexities and troubles. | А неприятностей было хоть отбавляй. Последствий выходки молокососа-репортера оказалось еще больше, чем предвидел Мартин. Бакалейщик-португалец отказал ему в кредите, а зеленщик, который был чистокровным янки и гордился этим, назвал его предателем родины и вовсе отказался иметь с ним делопатриотизм его так разыгрался, что он перечеркнул счет Мартина, пусть предатель и не пытается отдать ему долг. Подобные же настроения чувствовались и в пересудах соседей, их возмущение разгоралось с каждым часом. Все отвернулись от предателя-социалиста. Несчастную Марию одолевали сомнения и страхи, но она по-прежнему была предана Мартину. Соседские ребятишки оправились от благоговейного трепета, который им внушил приехавший однажды к Мартину великолепный экипаж, и с безопасного расстояния обзывали его "лодырем" и "бродягой". Однако выводок Сильва решительно стоял за него, дал не один жестокий бой, защищая его честь, и, в придачу, ко всем Марииным волнениям и заботам, теперь дня не проходило без синяков и расквашенных носов. |
| Once, Martin met Gertrude on the street, down in Oakland, and learned what he knew could not be otherwise--that Bernard Higginbotham was furious with him for having dragged the family into public disgrace, and that he had forbidden him the house. | Однажды на улице в Окленде Мартин повстречался с Гертрудой и узнал то, чего и следовало ждать: Бернард Хиггинботем взбешен, заявил, что Мартин опозорил семью и чтоб его ноги не было у них в доме. |
| "Why don't you go away, Martin?" Gertrude had begged. "Go away and get a job somewhere and steady down. Afterwards, when this all blows over, you can come back." | - Уехать бы тебе, Мартин! - взмолилась Гертруда. - Уезжай, подыщи где-нибудь работу, остепенись. А поутрясется все, забудется, тогда и воротишься. |
| Martin shook his head, but gave no explanations. How could he explain? He was appalled at the awful intellectual chasm that yawned between him and his people. He could never cross it and explain to them his position,--the Nietzschean position, in regard to socialism. There were not words enough in the English language, nor in any language, to make his attitude and conduct intelligible to them. Their highest concept of right conduct, in his case, was to get a job. That was their first word and their last. It constituted their whole lexicon of ideas. Get a job! Go to work! Poor, stupid slaves, he thought, while his sister talked. Small wonder the world belonged to the strong. The slaves were obsessed by their own slavery. A job was to them a golden fetich before which they fell down and worshipped. | Мартин покачал головой, но объяснять ничего не стал. Что тут объяснишь? Он был потрясен тем, какая пропасть непонимания разверзлась между ним и его родными. Никогда не перебраться ему через эту пропасть, не объяснить свою точку зрения, ницшеанскую точку зрения на социализм. Нет таких слов в его родном языке, да и в любом другом, языке, чтобы растолковать им его взгляды и поведение. По их понятиям, для него самое правильное найти постоянную работу. С этого они начинают и этим кончают. Таков их лексикон прописных истин. Найди место! Устройся на работу! Несчастные тупые рабы, думал он, слушая сестру. Неудивительно, что мир принадлежит сильным. Рабы помешаны на своем рабстве. Для них работа - золотой идол, перед которым они падают ниц, которому поклоняются. |
| He shook his head again, when Gertrude offered him money, though he knew that within the day he would have to make a trip to the pawnbroker. | Гертруда предложила брату денег, и он опять покачал головой, хоть и знал, завтра не миновать идти к ростовщику. |
| "Don't come near Bernard now," she admonished him. "After a few months, when he is cooled down, if you want to, you can get the job of drivin' delivery-wagon for him. Any time you want me, just send for me an' I'll come. Don't forget." | - От Бернарда держись подальше, - предостерегла она. - Пройдет месяца три, поостынет он, тогда, глядишь, и возьмет тебя, если захочешь, возчиком, товар возить. А если во мне какая нужда, пошли за мной, я-то приду. Не забывай. |
| She went away weeping audibly, and he felt a pang of sorrow shoot through him at sight of her heavy body and uncouth gait. As he watched her go, the Nietzschean edifice seemed to shake and totter. The slave-class in the abstract was all very well, but it was not wholly satisfactory when it was brought home to his own family. And yet, if there was ever a slave trampled by the strong, that slave was his sister Gertrude. He grinned savagely at the paradox. A fine Nietzsche-man he was, to allow his intellectual concepts to be shaken by the first sentiment or emotion that strayed along--ay, to be shaken by the slave-morality itself, for that was what his pity for his sister really was. The true noble men were above pity and compassion. Pity and compassion had been generated in the subterranean barracoons of the slaves and were no more than the agony and sweat of the crowded miserables and weaklings. | Шумно всхлипывая, она пошла прочь, и при виде этой грузной фигуры, этой неуклюжей походки жалость пронзила Мартина. Он глядел вслед сестреб и здание ницшеанского учения словно бы пошатнулось и закачалось. Отвлеченное понятие "класс рабов" - это ладно, но в применений, к собственным родным такое определение не слишком подходит. И, однако, если есть на свете рабы, попираемые сильными, так сестра Гертруда-олицетворение раба. Этот парадокс заставил Мартина свирепо усмехнуться. Хорош ницшеанец, допустил, чтобы твои взгляды поколебались при первом же сердечном порыве, при первом же душевном волнении; это в тебе самом пробудилась мораль раба, - вот, по сути, что такое твоя жалость к сестре. Истинные аристократы духа выше щах рабов, это всего лишь мука и пот отверженных и слабых. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
