Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XXXV/Глава 35

English	Русский
Brissenden gave no explanation of his long absence, nor did Martin pry into it. He was content to see his friend's cadaverous face opposite him through the steam rising from a tumbler of toddy.	Бриссенден не объяснил, почему так долго пропадал, а Мартин не стал допытываться. Сквозь пар, поднимающийся над пуншем, отрадно было видеть бледное, изнуренное лицо друга.
"I, too, have not been idle," Brissenden proclaimed, after hearing Martin's account of the work he had accomplished.	- Я тоже не бездельничал, - заявил Бриссенден, выслушав отчет Мартина о том, что он успел написать.
He pulled a manuscript from his inside coat pocket and passed it to Martin, who looked at the title and glanced up curiously.	Он вытащил из внутреннего кармана рукопись и протянул Мартину, тот прочитал заглавие и удивленно посмотрел на Бриссендена.
"Yes, that's it," Brissenden laughed. "Pretty good title, eh? 'Ephemera'--it is the one word. And you're responsible for it, what of your _man_, who is always the erected, the vitalized inorganic, the latest of the ephemera, the creature of temperature strutting his little space on the thermometer. It got into my head and I had to write it to get rid of it. Tell me what you think of it."	- Да, именно, - засмеялся Бриссенден. - Неплохое название, а? "Эфемерида"... то самое слово. Я от вас его услышал, вы так назвали человека, он у вас всегда несгибаемый, одухотворенная материя, последний из эфемерид, гордый своим существованием в краткий миг, отведенный ему под солнцем. Это гвоздем засело у меня в голове - и пришлось написать, чтобы от этого избавиться. Скажите, каково это на ваш взгляд.
Martin's face, flushed at first, paled as he read on. It was perfect art. Form triumphed over substance, if triumph it could be called where the last conceivable atom of substance had found expression in so perfect construction as to make Martin's head swim with delight, to put passionate tears into his eyes, and to send chills creeping up and down his back. It was a long poem of six or seven hundred lines, and it was a fantastic, amazing, unearthly thing. It was terrific, impossible; and yet there it was, scrawled in black ink across the sheets of paper. It dealt with man and his soul-gropings in their ultimate terms, plumbing the abysses of space for the testimony of remotest suns and rainbow spectrums. It was a mad orgy of imagination, wassailing in the skull of a dying man who half sobbed under his breath and was quick with the wild flutter of fading heart-beats. The poem swung in majestic rhythm to the cool tumult of interstellar conflict, to the onset of starry hosts, to the impact of cold suns and the flaming up of nebular in the darkened void; and through it all, unceasing and faint, like a silver shuttle, ran the frail, piping voice of man, a querulous chirp amid the screaming of planets and the crash of systems.	Мартин стал читать, и поначалу вспыхнул, а потом побледнел. Это было само совершенство. Форма одержала победу над содержанием, если это можно назвать победой - все содержание, до последнего атома, было выражено с таким мастерством, что у Мартина от восторга закружилась голова, на глаза навернулись жаркие слезы, по спине пошел холодок. То была большая поэма, в шестьсот или семьсот строк, - причудливая, поразительная, загадочная. Необычайные, невероятные стихи, однако вот они, небрежно написанные черным по белому. Они - о человеке и его напряженнейших духовных исканиях, о его мысли, проникающей в бездны космоса в поисках отдаленнейших солнц и спектров радуги. То был безумный разгул воображения умирающего, чье дыхание прерывается всхлипом и слабеющее сердце неистово трепещет перед тем, как остановиться навсегда. В этом величавом ритме с громом восставали друг на друга холодные светила, проносились вихри звездной пыли, сталкивались угасшие солнца, и вспыхивали в черной пустоте новые галактики; и тонкой серебряной нитью пронизывал все это немолчный, слабый, чуть слышный голос человеческий, жалобное лепетанье средь воплей планет и грохота миров.
"There is nothing like it in literature," Martin said, when at last he was able to speak. "It's wonderful!--wonderful! It has gone to my head. I am drunken with it. That great, infinitesimal question--I can't shake it out of my thoughts. That questing, eternal, ever recurring, thin little wailing voice of man is still ringing in my ears. It is like the dead-march of a gnat amid the trumpeting of elephants and the roaring of lions. It is insatiable with microscopic desire. I now I'm making a fool of myself, but the thing has obsessed me. You are--I don't know what you are--you are wonderful, that's all. But how do you do it? How do you do it?"	- Такого в литературе еще не было, - сказал Мартин, когда к нему наконец вернулся дар речи. - Потрясающие стихи!.. потрясающие! Мне просто в голову ударило. Я как пьяный. Этот великий и тщетный вопрос... Я ни о чем другом думать не могу. Этот вопрошающий вечный голое человеческий, неустанная тихая жалоба все заучит в ушах. Он словно комариный похоронный марш среди трубного зова слонов, и львиного рыка. Голос едва слышен, а жажда его неутолима. Я говорю глупо, знаю, но поэма чудо, вот что. Ну как вам это удается? Как?
Martin paused from his rhapsody, only to break out afresh.	Мартин перевел дух и снова принялся восхвалять поэму.
"I shall never write again. I am a dauber in clay. You have shown me the work of the real artificer-artisan. Genius! This is something more than genius. It transcends genius. It is truth gone mad. It is true, man, every line of it. I wonder if you realize that, you dogmatist. Science cannot give you the lie. It is the truth of the sneer, stamped out from the black iron of the Cosmos and interwoven with mighty rhythms of sound into a fabric of splendor and beauty. And now I won't say another word. I am overwhelmed, crushed. Yes, I will, too. Let me market it for you."	- Я больше не стану писать. Я бездарь. Вы показали мне, что такое работа настоящего мастера. Гений! Это не просто гениально. Это больше, чем гениально. Это обезумевшая истина. Это настоящее, дружище, в каждой строчке настоящее. Хотел бы я знать, понимаете ли вы это, вы, философ. Сама наука не может вас опровергнуть. Это прозрение, выкованное из черного металла космоса и обращенное в великолепные звучные ритмы. Вот, больше я не скажу ни слова! Я потрясен, раздавлен. Хотя нет, еще одно. Позвольте, я найду для нее издателя.
Brissenden grinned.	Бриссенден усмехнулся.
"There's not a magazine in Christendom that would dare to publish it--you know that."	- Нет в христианском мире журнала, который посмел бы ее напечатать... сами понимаете.
"I know nothing of the sort. I know there's not a magazine in Christendom that wouldn't jump at it. They don't get things like that every day. That's no mere poem of the year. It's the poem of the century."	- Ничего такого я не понимаю. Я понимаю другое: любой журнал в христианском мире мигом за нее ухватится. Такое на дороге не валяется. Это не просто поэма года. Это поэма века.
"I'd like to take you up on the proposition."	- Хотел бы я поймать вас на слове.
"Now don't get cynical," Martin exhorted. "The magazine editors are not wholly fatuous. I know that. And I'll close with you on the bet. I'll wager anything you want that 'Ephemera' is accepted either on the first or second offering."	- Не будьте таким уж пессимистом, - предостерег его Мартин. - Редакторы журналов не сплошь болваны. Я-то знаю. Давайте держать пари. Спорю на что угодно - вашу "Эфемериду" примет если не первый же, так второй журнал.
"There's just one thing that prevents me from taking you." Brissenden waited a moment. "The thing is big--the biggest I've ever done. I know that. It's my swan song. I am almighty proud of it. I worship it. It's better than whiskey. It is what I dreamed of--the great and perfect thing--when I was a simple young man, with sweet illusions and clean ideals. And I've got it, now, in my last grasp, and I'll not have it pawed over and soiled by a lot of swine. No, I won't take the bet. It's mine. I made it, and I've shared it with you."	- Ухватился бы за ваше предложение, только одно меня удерживает, - сказал Бриссенден и, помолчав, продолжал: - Вещь хороша... лучше всего, что я написал. Я-то знаю. Это моя лебединая песнь. Я чертовски ею горжусь. Боготворю ее. Это получше виски. Великолепная вещь, совершенство, о такой я мечтал, когда был молод и простодушен, полон прелестных иллюзий и чистейших идеалов. И вот теперь, на пороге смерти я ее написал. И не хочу я, чтобы ею завладело, осквернило стадо свиней. Нет, я не иду на пари. "Эфемерида" моя. Я создал ее и поделился с вами.
"But think of the rest of the world," Martin protested. "The function of beauty is joy-making."	- А как же другие? - возразил Мартин. - Назначение красоты - дарить человечеству радость.
"It's my beauty."	- Это моя красота.
"Don't be selfish."	- Не будьте эгоистом.
"I'm not selfish." Brissenden grinned soberly in the way he had when pleased by the thing his thin lips were about to shape. "I'm as unselfish as a famished hog."	- Я не эгоист, - сказал Бриссенден и сдержанно усмехнулся, как всякий раз, когда он бывал доволен тем, что готово было слететь с его тонких губ. - Я щедр и самоотвержен, как изголодавшийся боров.
In vain Martin strove to shake him from his decision. Martin told him that his hatred of the magazines was rabid, fanatical, and that his conduct was a thousand times more despicable than that of the youth who burned the temple of Diana at Ephesus. Under the storm of denunciation Brissenden complacently sipped his toddy and affirmed that everything the other said was quite true, with the exception of the magazine editors. His hatred of them knew no bounds, and he excelled Martin in denunciation when he turned upon them.	Тщетно пытался Мартин поколебать его решение.. Твердил, что его ненависть к журналам - сумасбродство, фанатизм, он в тысячу раз достойнее презрения, чем юнец, который сжег храм Дианы в Эфесе. Под градом обвинений Бриссенден преспокойно прихлебывал пунш и соглашался: да, все так, все справедливо, за исключением того, что касается журнальных редакторов. Его ненависть к ним не знала границ, и нападал он на них еще яростнее Мартина.
"I wish you'd type it for me," he said. "You know how a thousand times better than any stenographer. And now I want to give you some advice." He drew a bulky manuscript from his outside coat pocket. "Here's your 'Shame of the Sun.' I've read it not once, but twice and three times--the highest compliment I can pay you. After what you've said about 'Ephemera' I must be silent. But this I will say: when 'The Shame of the Sun' is published, it will make a hit. It will start a controversy that will be worth thousands to you just in advertising."	- Пожалуйста, перепечатайте дли меня "Эфемериду", - сказал он. - Вы это сделаете в тысячу раз лучше любой машинистки. А теперь я хочу вам кое-что посоветовать. - Он вытащил из кармана пальто пухлую рукопись. - Вот ваш "Позор солнца". Я его прочел, и не один раз, а дважды, трижды... Это высшая похвала, на какую я способен. После ваших слов об "Эфемериде" мне следует молчать. Но одно я вам скажу: когда "Позор солнца" напечатают, то-то будет шуму. Разгорятся споры, которые принесут вам тысячи долларов, так как сделают вас знаменитым.
Martin laughed.	Мартин рассмеялся.
"I suppose your next advice will be to submit it to the magazines."	- Сейчас вы посоветуете отправить "Позор" в журналы.
"By all means no--that is, if you want to see it in print. Offer it to the first-class houses. Some publisher's reader may be mad enough or drunk enough to report favorably on it. You've read the books. The meat of them has been transmuted in the alembic of Martin Eden's mind and poured into 'The Shame of the Sun,' and one day Martin Eden will be famous, and not the least of his fame will rest upon that work. So you must get a publisher for it--the sooner the better."	- Ни в коем случае... разумеется, если вы хотите, чтобы его напечатали. Предложите рукопись первоклассным издательствам. Найдется рецензент, который будет достаточно безумен или достаточно пьян, в даст о ней благоприятный отзыв. Вы много читали. Суть прочитанного переплавилась в вашем мозгу и вылилась в "Позор солнца", настанет день, когда Мартин Иден прославится, и не последнюю роль в этом сыграет "Позор Солнца". Итак, найдите для нее издателя... чем скорее, тем лучше.
Brissenden went home late that night; and just as he mounted the first step of the car, he swung suddenly back on Martin and thrust into his hand a small, tightly crumpled wad of paper.	Бриссенден засиделся допоздна и, уже на ступеньке трамвая, вдруг обернулся к Мартину и сунул ему в руку скомканную бумажку.
"Here, take this," he said. "I was out to the races to-day, and I had the right dope."	- Вот, возьмите, - сказал он. - Я выл сегодня на скачках, и мне сказали, какая лошадь придет первой.
The bell clanged and the car pulled out, leaving Martin wondering as to the nature of the crinkly, greasy wad he clutched in his hand. Back in his room he unrolled it and found a hundred-dollar bill.	Зазвенел звонок, трамвай тронулся, оставив. Мартина в недоумении, что за измятая, засаленная бумажка зажата у него в руке. Вернувшись к себе, он разгладил, ее и увидел, что это стодолларовый билет.
He did not scruple to use it. He knew his friend had always plenty of money, and he knew also, with profound certitude, that his success would enable him to repay it. In the morning he paid every bill, gave Maria three months' advance on the room, and redeemed every pledge at the pawnshop. Next he bought Marian's wedding present, and simpler presents, suitable to Christmas, for Ruth and Gertrude. And finally, on the balance remaining to him, he herded the whole Silva tribe down into Oakland. He was a winter late in redeeming his promise, but redeemed it was, for the last, least Silva got a pair of shoes, as well as Maria herself. Also, there were horns, and dolls, and toys of various sorts, and parcels and bundles of candies and nuts that filled the arms of all the Silvas to overflowing.	Мартин не постеснялся им воспользоваться. Он звал, у друга всегда полно денег, и знал также, был глубоко уверен, что дождется успеха, и сможет вернуть долг. Наутро он заплатил по всем счетам, дал Марии за комнату за три месяца вперед и выкупил у ростовщика все свои вещи. Потом выбрал свадебный подарок Мэриан и рождественские подарки поскромней для Руфи и Гертруды. И наконец, на оставшиеся деньги повез в Окленд все семейство Сильва. С опозданием на год, он все-таки исполнил свое обещание, и все от мала до велика, включая Марию, получили по паре обуви. А в придачу свистки, куклы, всевозможные игрушки, пакеты и фунтики со сластями и орехами, так что они едва могли все это удержать.
It was with this extraordinary procession trooping at his and Maria's heels into a confectioner's in quest if the biggest candy-cane ever made, that he encountered Ruth and her mother. Mrs. Morse was shocked. Even Ruth was hurt, for she had some regard for appearances, and her lover, cheek by jowl with Maria, at the head of that army of Portuguese ragamuffins, was not a pretty sight. But it was not that which hurt so much as what she took to be his lack of pride and self-respect. Further, and keenest of all, she read into the incident the impossibility of his living down his working-class origin. There was stigma enough in the fact of it, but shamelessly to flaunt it in the face of the world--her world--was going too far. Though her engagement to Martin had been kept secret, their long intimacy had not been unproductive of gossip; and in the shop, glancing covertly at her lover and his following, had been several of her acquaintances. She lacked the easy largeness of Martin and could not rise superior to her environment. She had been hurt to the quick, and her sensitive nature was quivering with the shame of it. So it was, when Martin arrived later in the day, that he kept her present in his breast-pocket, deferring the giving of it to a more propitious occasion. Ruth in tears--passionate, angry tears--was a revelation to him. The spectacle of her suffering convinced him that he had been a brute, yet in the soul of him he could not see how nor why. It never entered his head to be ashamed of those he knew, and to take the Silvas out to a Christmas treat could in no way, so it seemed to him, show lack of consideration for Ruth. On the other hand, he did see Ruth's point of view, after she had explained it; and he looked upon it as a feminine weakness, such as afflicted all women and the best of women.	Ведя за собой эту красочную процессию, он вместе с Марией зашел в кондитерскую в поискал самых больших леденцов на палочке и неожиданно увидел там Руфь с матерью. Миссис Морз оторопела. Даже Руфь была задета, ибо приличия кое-что значили и для нее, а ее возлюбленный бок о бок с Марией, во главе этой команды португальских оборвышей, - зрелище не из приятных. Но сильней задело ее другое, она сочла, что Мартину недостает гордости и чувства собственного достоинства. А еще того хужеслучай этот показал ей, что никогда Мартину не подняться над средой, из которой он вышел. Бедняк, рабочий - само происхождение Мартина уже клеймо, но так бесстыдно выставлять его напоказ перед всем миром, перед ее миром - это уже слишком. Хотя ее помолвка держалась в тайне, об их давних, постоянных встречах не могли не судачить; а в кондитерской оказалось несколько ее знакомых, и они украдкой поглядывали на ее поклонника и его свиту. Руфь не обладала душевной широтой Мартина и не способна была стать выше своего окружения. Случившееся уязвило ее, чувствительная душа ее содрогалась от стыда. И приехав к ней позднее в тот же день с подарком в нагрудном кармане, Мартин решил отдать его как-нибудь в другой раз. Плачущая Руфь, плачущая горько, сердитыми слезами, это было для него откровение. Раз она так страдает, значит, он грубое животное, хотя в чем и как провинился: - хоть убейте, непонятно. Ему и в голову, не приходило стыдиться своих знакомств, и в том, что ради Рождества он угостил семейство Сильва, он не усматривал ни малейшего неуважения к Руфи. С другой стороны, когда Руфь объяснила ему свою точку зрения, он понял ее, что ж, видно, это одна из женских слабостей, которым подвержены все женщины, даже самые лучшие.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты