Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XXV/Глава 25
| English | Русский |
| Maria Silva was poor, and all the ways of poverty were clear to her. Poverty, to Ruth, was a word signifying a not-nice condition of existence. That was her total knowledge on the subject. She knew Martin was poor, and his condition she associated in her mind with the boyhood of Abraham Lincoln, of Mr. Butler, and of other men who had become successes. Also, while aware that poverty was anything but delectable, she had a comfortable middle-class feeling that poverty was salutary, that it was a sharp spur that urged on to success all men who were not degraded and hopeless drudges. So that her knowledge that Martin was so poor that he had pawned his watch and overcoat did not disturb her. She even considered it the hopeful side of the situation, believing that sooner or later it would arouse him and compel him to abandon his writing. | Мария Сильва была бедна и отлично знала все приметы бедности. Для Руфи слово "бедность" обозначало существование, лишенное каких-то удобств. Тем и ограничивалось ее представление о бедности. Она знала, что Мартин беден, и это связывалось для нее с юностью Линкольна, мистера Батлера и многих других, кто потом добился успеха. К тому же, сознавая, что бедным быть не сладко, она, как истинная дочь среднего сословия, преспокойно полагала, будто бедность благотворна, что, подобно острой шпоре, она подгоняет по пути к успеху всех и каждого, кроме безнадежных тупиц и вконец опустившихся бродяг, И потому, когда она узнала, что безденежье заставило Мартина заложить часы и пальто, она не встревожилась. Ее это даже обнадежило, значит, рано или поздно он поневоле опомнится и вынужден будет забросить свою писанину. |
| Ruth never read hunger in Martin's face, which had grown lean and had enlarged the slight hollows in the cheeks. In fact, she marked the change in his face with satisfaction. It seemed to refine him, to remove from him much of the dross of flesh and the too animal-like vigor that lured her while she detested it. Sometimes, when with her, she noted an unusual brightness in his eyes, and she admired it, for it made him appear more the poet and the scholar--the things he would have liked to be and which she would have liked him to be. But Maria Silva read a different tale in the hollow cheeks and the burning eyes, and she noted the changes in them from day to day, by them following the ebb and flow of his fortunes. She saw him leave the house with his overcoat and return without it, though the day was chill and raw, and promptly she saw his cheeks fill out slightly and the fire of hunger leave his eyes. In the same way she had seen his wheel and watch go, and after each event she had seen his vigor bloom again. | Руфь не видела по лицу Мартина, что он голодает, хотя он осунулся, похудел, а щеки, и прежде впалые, запали еще больше. Перемены в его лице ей даже нравились.. Ей казалось, это облагородило его, не стало избытка здоровой плоти и той животной силы, что одновременно и влекла ее, и внушала отвращение. Иногда она замечала необычный блеск его глаз и радовалась, ведь такой он больше походил на поэта и ученого - на того, кем хотел быть, кем хотела бы видеть его и она. Но Мария Сильва читала в его запавших щеках и горящих глазах совсем иную повесть, день за днем замечала в нем перемены, по ним узнавала, когда он без денег, а когда с деньгами. Она видела, как он ушел из дому в пальто, а вернулся раздетый, хотя день был холодный и промозглый, и сразу приметила, когда голодный блеск в глазах потух и уже не так западают щеки. Заметила она и когда не стало часов, а потом велосипеда, и всякий раз после этого у него прибывало сил. |
| Likewise she watched his toils, and knew the measure of the midnight oil he burned. Work! She knew that he outdid her, though his work was of a different order. And she was surprised to behold that the less food he had, the harder he worked. On occasion, in a casual sort of way, when she thought hunger pinched hardest, she would send him in a loaf of new baking, awkwardly covering the act with banter to the effect that it was better than he could bake. And again, she would send one of her toddlers in to him with a great pitcher of hot soup, debating inwardly the while whether she was justified in taking it from the mouths of her own flesh and blood. Nor was Martin ungrateful, knowing as he did the lives of the poor, and that if ever in the world there was charity, this was it. | Видела она и как не щадя себя он работает и по расходу керосина знала, что он засиживается за полночь. Работа! Мария понимала, он работает еще побольше, чем она сама, хотя работа его и другого сорта. И ее поразило открытие: чем меньше он ест, тем усиленней работает. Бывало, приметив, что он уже вовсе изголодался, она как бы между прочим посылала ему с кем-нибудь из своей ребятни только что испеченный хлеб, смущенно прикрываясь добродушным поддразниванием - тебе, мол, такой не испечь. А то пошлет с малышом миску горячего супу, а в душе спорит сама с собой, вправе ли обделять родную плоть и кровь. Мартин был ей благодарен, ведь он доподлинно знал жизнь бедняков и знал, уж если существует на свете милосердие, так это оно и есть. |
| On a day when she had filled her brood with what was left in the house, Maria invested her last fifteen cents in a gallon of cheap wine. Martin, coming into her kitchen to fetch water, was invited to sit down and drink. He drank her very-good health, and in return she drank his. Then she drank to prosperity in his undertakings, and he drank to the hope that James Grant would show up and pay her for his washing. James Grant was a journeymen carpenter who did not always pay his bills and who owed Maria three dollars. | Однажды, накормив свой выводок тем, что оставалось в доме, Мария истратила последние пятнадцать центов на бутыль дешевого вина. Мартин как раз зашел в кухню за водой, и она пригласила его выпить. Он от души выпил за ее здоровье, а она в ответ - за его. Потом она выпила за успех в его делах, а он - за то, чтобы Джеймс Грант все-таки объявился и заплатил ей за последнюю стирку. Джеймс Грант плотничал поденно, платил не очень исправно и задолжал Марии три доллара. |
| Both Maria and Martin drank the sour new wine on empty stomachs, and it went swiftly to their heads. Utterly differentiated creatures that they were, they were lonely in their misery, and though the misery was tacitly ignored, it was the bond that drew them together. Maria was amazed to learn that he had been in the Azores, where she had lived until she was eleven. She was doubly amazed that he had been in the Hawaiian Islands, whither she had migrated from the Azores with her people. But her amazement passed all bounds when he told her he had been on Maui, the particular island whereon she had attained womanhood and married. Kahului, where she had first met her husband,--he, Martin, had been there twice! Yes, she remembered the sugar steamers, and he had been on them--well, well, it was a small world. And Wailuku! That place, too! Did he know the head-luna of the plantation? Yes, and had had a couple of drinks with him. | Оба, и Мария и Мартин, пили кислое молодое вино на голодный желудок, и оно тотчас ударило в голову. Такие во всем разные, они равно были одиноки в своей обездоленности, и, хотя обходили ее молчанием, она-то их и связывала. С изумлением Мария узнала, что он побывал на Азорах, где она жила до одиннадцати лет. И изумилась вдвойне, что он побывал на Гавайских островах, куда она переселилась с Азор вместе с родителями. А когда он сказал, что был на Мауи, на том самом острове, где она рассталась с девичеством и вышла замуж, да не один раз был, а дважды, ее изумлению не было границ. Она познакомилась с будущим своим мужем на Кахулави - Мартин и там был дважды! Да-да, она помнит пароходы, груженные сахаром, и он на них и плавал - ну и ну, до чего тесен мир. А в Уилуку? Он и там был! Может, и надсмотрщика тамошней плантации знал? А как же, и не один стаканчик с ним опрокинул. |
| And so they reminiscenced and drowned their hunger in the raw, sour wine. To Martin the future did not seem so dim. Success trembled just before him. He was on the verge of clasping it. Then he studied the deep-lined face of the toil-worn woman before him, remembered her soups and loaves of new baking, and felt spring up in him the warmest gratitude and philanthropy. | Так они предавались воспоминаниям и заливали голод молодым кислым вином. И Мартину будущее уже не казалось таким тусклым. Перед глазами маячил успех. Вот-вот ухватишь. Потом он вгляделся в изборожденное морщинами лицо сидящей перед ним женщины, замученной тяжким трудом, вспомнил ее супы и только что испеченный хлеб, и жаркая благодарность вспыхнула в нем, - вот бы ее облагодетельствовать! |
| "Maria," he exclaimed suddenly. "What would you like to have?" | - Мария! - воскликнул он вдруг. - Что бы тебе хотелось иметь? |
| She looked at him, bepuzzled. | Она поглядела на него озадаченно. |
| "What would you like to have now, right now, if you could get it?" | - Что бы тебе хотелось иметь прямо сейчас, сию минуту, если б было можно? |
| "Shoe alla da roun' for da childs--seven pairs da shoe." | - Обувку всем ребятишкам, семь пар обувки. |
| "You shall have them," he announced, while she nodded her head gravely. "But I mean a big wish, something big that you want." | - Будет тебе обувка, - провозгласил Мартин, и Мария серьезно кивнула; - Только я про то, что покрупней, есть у тебя желание покрупней? |
| Her eyes sparkled good-naturedly. He was choosing to make fun with her, Maria, with whom few made fun these days. | Глаза у Марии блестели веселым добродушием. Вон что, шутить с ней вздумал, а ведь с ней нынче мало кто шутит. |
| "Think hard," he cautioned, just as she was opening her mouth to speak. | - Подумай хорошенько, - предупредил Мартин, когда она уже готова была ответить. |
| "Alla right," she answered. "I thinka da hard. I lika da house, dis house--all mine, no paya da rent, seven dollar da month." | - Ладно, - сказала она. - Я подумала хорошенько. Хочу дом этот мой стал, совсем мой, и не платить аренда семь доллар в месяц. |
| "You shall have it," he granted, "and in a short time. Now wish the great wish. Make believe I am God, and I say to you anything you want you can have. Then you wish that thing, and I listen." | - Будет тебе этот дом, - пообещал Мартин, - и очень скоро. А теперь скажи самое большое свое желание. Считай, я господь бог, и чего ни пожелаешь, асе у тебя будет. Вот теперь говори, я слушаю. |
| Maria considered solemnly for a space. | Мария с важностью поразмыслила, спросила не вдруг, предостерегающе: |
| "You no 'fraid?" she asked warningly. | - Не испугаешься? |
| "No, no," he laughed, "I'm not afraid. Go ahead." | - Нет-нет, - засмеялся Мартин. - Не испугаюсь. Давай говори. |
| "Most verra big," she warned again. | - Самый, самый большой, - предостерегла Мария. |
| "All right. Fire away." | - Вот и ладно. Выкладывай. |
| "Well, den--" She drew a big breath like a child, as she voiced to the uttermost all she cared to demand of life. "I lika da have one milka ranch--good milka ranch. Plenty cow, plenty land, plenty grass. I lika da have near San Le-an; my sister liva dere. I sella da milk in Oakland. I maka da plentee mon. Joe an' Nick no runna da cow. Dey go-a to school. Bimeby maka da good engineer, worka da railroad. Yes, I lika da milka ranch." | - Ну, тогда... - Как ребенок, она глубоко вздохнула и выговорила наконец заветнейшее, самое главное в жизни желание. - Я хочу молочный ранчо, хороший молочный ранчо. Много корова, много земля, много трава. Чтоб близко Сан-Леандро. Сан-Леандро мой сестра живет. Буду продавать молоко в Окленд. Будет много деньги. Джо и Ник не пасут корова. Они ходят школа. Время идет, идет, они станут хороший механик, работают железная дорога. Да, вот чего я хотел - молочный ранчо. |
| She paused and regarded Martin with twinkling eyes. | Мария замолчала, поглядела на Мартина, глаза ее весело блеснули. |
| "You shall have it," he answered promptly. | - Будет тебе ранчо, - мигом ответил Мартин. |
| She nodded her head and touched her lips courteously to the wine-glass and to the giver of the gift she knew would never be given. His heart was right, and in her own heart she appreciated his intention as much as if the gift had gone with it. | Мария кивнула, учтиво прикоснулась губами к стакану вина и к дарителю дара, который ей, конечно же, вовек не получить. У Мартина доброе сердце, и она в сердце своем оценила его намерение так высоко, словно ей и вправду достался этот дар. |
| "No, Maria," he went on; "Nick and Joe won't have to peddle milk, and all the kids can go to school and wear shoes the whole year round. It will be a first-class milk ranch--everything complete. There will be a house to live in and a stable for the horses, and cow-barns, of course. There will be chickens, pigs, vegetables, fruit trees, and everything like that; and there will be enough cows to pay for a hired man or two. Then you won't have anything to do but take care of the children. For that matter, if you find a good man, you can marry and take it easy while he runs the ranch." | - Да, Мария, - продолжал Мартин. - Нику и Джо не придется разносить молоко, и все ребятишки пойдут в школу, и круглый год будут обуты. Молочная ферма будет первый сорт, со всем, что полагается. Будет и дом, и конюшня для лошадей, и, конечно, хлев. Будут и куры, и свиньи, и огород, и плодовые деревья, и все такое, и коров хватит, сможешь нанять работника, а то и двух. Тогда тебе делать ничего не придется, только присматривать за детьми. Да что тут говорить, найдется хороший человек, выйдешь замуж и станешь жить припеваючи, а он пускай заправляет делами на ранчо. |
| And from such largess, dispensed from his future, Martin turned and took his one good suit of clothes to the pawnshop. His plight was desperate for him to do this, for it cut him off from Ruth. He had no second-best suit that was presentable, and though he could go to the butcher and the baker, and even on occasion to his sister's, it was beyond all daring to dream of entering the Morse home so disreputably apparelled. | И щедро одарив ее из своего грядущего благополучия, Мартин взял свой единственный хороший костюм и отнес в заклад. Только от полной безвыходности он это сделал, - ведь тем самым он отрезал себе дорогу к Руфи. Другого сколько-нибудь приличного костюма у него не было, и хотя в мясную лавку, в булочную, изредка даже к сестре ему было в чем пойти, явиться в такой потрепанной одежде к Морзам нечего было и думать... |
| He toiled on, miserable and well-nigh hopeless. It began to appear to him that the second battle was lost and that he would have to go to work. In doing this he would satisfy everybody--the grocer, his sister, Ruth, and even Maria, to whom he owed a month's room rent. He was two months behind with his type-writer, and the agency was clamoring for payment or for the return of the machine. In desperation, all but ready to surrender, to make a truce with fate until he could get a fresh start, he took the civil service examinations for the Railway Mail. To his surprise, he passed first. The job was assured, though when the call would come to enter upon his duties nobody knew. | Он все писал без роздыха, в упоении, почти потеряв надежду. Ему стало казаться, что и вторая битва проиграна, и придется идти служить. Тогда все будут довольны - бакалейщик, сестра, Руфь и даже Мария, которой он уже месяц должен за квартиру. За прокат машинки не плачено два месяца, и агентство требует либо денег, либо машинку. В отчаянии, почти готовый сдаться, заключить перемирие с судьбой, пока не соберется с силами для новой битвы, он решил держать экзамены на железнодорожного почтового служащего. К своему удивлению, он прошел первым. Место было обеспечено, но когда откроется вакансия, этого не знал никто. |
| It was at this time, at the lowest ebb, that the smooth-running editorial machine broke down. A cog must have slipped or an oil-cup run dry, for the postman brought him one morning a short, thin envelope. Martin glanced at the upper left-hand corner and read the name and address of the Transcontinental Monthly. His heart gave a great leap, and he suddenly felt faint, the sinking feeling accompanied by a strange trembling of the knees. He staggered into his room and sat down on the bed, the envelope still unopened, and in that moment came understanding to him how people suddenly fall dead upon receipt of extraordinarily good news. | И как раз теперь, когда положение стало хуже некуда, редакционная машина, всегда работавшая как часы, дала сбой. Выскочил, видно, винтик или смазка пересохла, а только однажды утром почтальон принес Мартину небольшой тонкий конверт. В левом верхнем углу стоял адрес редакции и название - "Трансконтинентальный ежемесячник". Сердце у него екнуло, он вдруг ощутил слабость, в глазах потемнело, странно задрожали коленки. Спотыкаясь, добрел он до своей комнаты, опустился на кровать, так и не распечатав конверт, и тут понял, как люди падают замертво, получив счастливое известие. |
| Of course this was good news. There was no manuscript in that thin envelope, therefore it was an acceptance. He knew the story in the hands of the Transcontinental. It was "The Ring of Bells," one of his horror stories, and it was an even five thousand words. And, since first-class magazines always paid on acceptance, there was a check inside. Two cents a word--twenty dollars a thousand; the check must be a hundred dollars. One hundred dollars! As he tore the envelope open, every item of all his debts surged in his brain--$3.85 to the grocer; butcher $4.00 flat; baker, $2.00; fruit store, $5.00; total, $14.85. Then there was room rent, $2.50; another month in advance, $2.50; two months' type-writer, $8.00; a month in advance, $4.00; total, $31.85. And finally to be added, his pledges, plus interest, with the pawnbroker--watch, $5.50; overcoat, $5.50; wheel, $7.75; suit of clothes, $5.50 (60 % interest, but what did it matter?)--grand total, $56.10. He saw, as if visible in the air before him, in illuminated figures, the whole sum, and the subtraction that followed and that gave a remainder of $43.90. When he had squared every debt, redeemed every pledge, he would still have jingling in his pockets a princely $43.90. And on top of that he would have a month's rent paid in advance on the type-writer and on the room. | Конечно же, это счастливое известие. Рукописи в таком конвертике нет, значит, она принята к печати. Мартин помнил, какой рассказ посылал в "Трансконтинентальный ежемесячник". "Колокольный звон", один из "страшных рассказов", и в нем целых пять тысяч слов. А раз первоклассные журналы платят по одобрении, значит, в конверте чек. Два цента за словодвадцать долларов за тысячу: чек должен быть на сто долларов. Сотня долларов! Вскрывая конверт, он мигом припомнил все свои долги: три доллара восемьдесят пять центов бакалейщику, мяснику ровно четыре, булочнику два, в зеленную пять, итого четырнадцать восемьдесят пять. Потом два пятьдесят за квартиру и еще два пятьдесят за месяц вперед, за два месяца за машинкувосемь долларов и еще за месяц вперед - четыре, итого тридцать один доллар восемьдесят пять центов. И наконец, по закладным плюс проценты ростовщику - часы пять с половиной долларов, пальто пять с половиной, велосипед семь долларов семьдесят пять центов, костюм пять с половиной (шестьдесят процентов ростовщику, но не все ли равно?) - общий итог пятьдесят шесть долларов десять центов. Он прямо видел эту сумму - сто долларов, - словно она была написана в воздухе огненными цифрами, и даже если вычесть все долги, он все равно богач: в кармане сорок три доллара девяносто центов. Да притом будет заплачено за месяц вперед за комнату и за машинку. |
| By this time he had drawn the single sheet of type-written letter out and spread it open. There was no check. He peered into the envelope, held it to the light, but could not trust his eyes, and in trembling haste tore the envelope apart. There was no check. He read the letter, skimming it line by line, dashing through the editor's praise of his story to the meat of the letter, the statement why the check had not been sent. He found no such statement, but he did find that which made him suddenly wilt. The letter slid from his hand. His eyes went lack-lustre, and he lay back on the pillow, pulling the blanket about him and up to his chin. | Между тем он вытащил из конверта одинединственный отпечатанный на машинке листок - письмо и развернул его. Чека не было. Мартин заглянул в конверт, посмотрел его на свет, но не поверил своим глазам и дрожащими от спешки пальцами разорвал конверт. Чека не было. Он прочел письмо, торопливо промчался глазами по строчкам, бегло просмотрел место, где редактор хвалил рассказ, - скорей, скорей к самой сути - почему не послан чек. Такого объяснения он не нашел, зато нашел нечто, отчего разом сник. Письмо выскользнуло из рук. Глаза потускнели, он откинулся на подушку, натянул на себя одеяло до самого подбородка. |
| Five dollars for "The Ring of Bells"--five dollars for five thousand words! Instead of two cents a word, ten words for a cent! And the editor had praised it, too. And he would receive the check when the story was published. Then it was all poppycock, two cents a word for minimum rate and payment upon acceptance. It was a lie, and it had led him astray. He would never have attempted to write had he known that. He would have gone to work--to work for Ruth. He went back to the day he first attempted to write, and was appalled at the enormous waste of time--and all for ten words for a cent. And the other high rewards of writers, that he had read about, must be lies, too. His second-hand ideas of authorship were wrong, for here was the proof of it. | Пять долларов за "Колокольный звон" - пять долларов за пять тысяч слов! Вместо двух центов за слово, десять слов за цент! И ведь редактор похвалил рассказ! А чек он получит, когда рассказ будет напечатан. Значит, это все пустая болтовня, будто платят самое малое два цента за слово, и притом сразу, когда рассказ принят. Это враки, и его попросту провели. Знай он это, он бы и не начинал писать. Он пошел бы работать, работать ради Руфи. Он вспомнил день, когда впервые взялся за перо, и ужаснулся, столько потерял времени - и все ради цента за десять слов. Должно быть, все, что он читал о высоких денежных вознаграждениях писателям, тоже враки. Все эти полученные не из первых рук сведения о писательской профессии неверны, вот оно доказательство. |
| The Transcontinental sold for twenty-five cents, and its dignified and artistic cover proclaimed it as among the first-class magazines. It was a staid, respectable magazine, and it had been published continuously since long before he was born. Why, on the outside cover were printed every month the words of one of the world's great writers, words proclaiming the inspired mission of the Transcontinental by a star of literature whose first coruscations had appeared inside those self-same covers. And the high and lofty, heaven-inspired Transcontinental paid five dollars for five thousand words! The great writer had recently died in a foreign land--in dire poverty, Martin remembered, which was not to be wondered at, considering the magnificent pay authors receive. | Номер "Трансконтинентального ежемесячника" стоит двадцать пять центов, а его солидная разрисованная обложка - свидетельство, что это перворазрядный журнал. Достойный, почтенный журнал этот издается давно, с тех пор, когда Мартина, и на свете не было. И на обложке каждого номера из месяца в месяц слова одного великого писателя - сия звезда мировой литературы, чьи "блестки" впервые появились на этих самых страницах, возвещает, что "Трансконтинентальный ежемесячник" вдохновенно исполняет высокую миссию. И этот возвышенный, гордый, боговдохновенный ежемесячник платит пять долларов за пять тысяч слов! Великий писатель недавно умер за границейпомнится, в крайней нищете, чему же тут удивляться, если авторам так щедро платят. |
| Well, he had taken the bait, the newspaper lies about writers and their pay, and he had wasted two years over it. But he would disgorge the bait now. Not another line would he ever write. He would do what Ruth wanted him to do, what everybody wanted him to do--get a job. The thought of going to work reminded him of Joe--Joe, tramping through the land of nothing-to-do. Martin heaved a great sigh of envy. The reaction of nineteen hours a day for many days was strong upon him. But then, Joe was not in love, had none of the responsibilities of love, and he could afford to loaf through the land of nothing-to-do. He, Martin, had something to work for, and go to work he would. He would start out early next morning to hunt a job. And he would let Ruth know, too, that he had mended his ways and was willing to go into her father's office. | Да, он попался на удочку, газеты врали почем зря о писателях и их гонорарах, и он потерял на этом два года. Но теперь он изрыгнет наживку. Больше он вовек не напишет ни строчки. Он сделает то, чего хотела от него Руфь, чего хотели все, - найдет место. Мысль, что надо поступить на службу, напомнила ему о Джо, Джо, который бродяжил и бездельничал в свое удовольствие. Мартин глубоко с завистью вздохнул. Он так вымотался за долгие дни, когда работал по девятнадцать часов в сутки. Да, но ведь Джо не любил и не было у него тех обязательств, что накладывает любовь, вот он и позволяет себе бездельничать. Ему же, Мартину, есть ради чего работать, и он будет работать. Завтра спозаранку отправится на поиски места. И даст знать Руфи, что исправился и готов служить у ее отца. |
| Five dollars for five thousand words, ten words for a cent, the market price for art. The disappointment of it, the lie of it, the infamy of it, were uppermost in his thoughts; and under his closed eyelids, in fiery figures, burned the "$3.85" he owed the grocer. He shivered, and was aware of an aching in his bones. The small of his back ached especially. His head ached, the top of it ached, the back of it ached, the brains inside of it ached and seemed to be swelling, while the ache over his brows was intolerable. And beneath the brows, planted under his lids, was the merciless "$3.85." He opened his eyes to escape it, but the white light of the room seemed to sear the balls and forced him to close his eyes, when the "$3.85" confronted him again. | Пять долларов за пять тысяч слов, десять слов за центвот она, рыночная цена искусства! Какое разочарование, какая ложь, какой позор - он думал об этом непрестанно, а когда закрывал глаза, перед ним вспыхивали огненные цифры - 3 доллара 85 центов, долг бакалейщику. Его пробирала дрожь, болели все кости. Особенно донимала боль в пояснице. Болела голова - темя, затылок, самый мозг болел и, казалось, распухал, и лоб болел невыносимо. А ниже, под сомкнутыми веками, безжалостно горели цифры - 3,85 доллара. Он открыл глаза, чтобы не видеть их, но белый свет в комнате словно ожег глазные яблоки, и пришлось снова закрыть глаза, и снова загорелись 3,85. |
| Five dollars for five thousand words, ten words for a cent--that particular thought took up its residence in his brain, and he could no more escape it than he could the "$3.85" under his eyelids. A change seemed to come over the latter, and he watched curiously, till "$2.00" burned in its stead. Ah, he thought, that was the baker. The next sum that appeared was "$2.50." It puzzled him, and he pondered it as if life and death hung on the solution. He owed somebody two dollars and a half, that was certain, but who was it? To find it was the task set him by an imperious and malignant universe, and he wandered through the endless corridors of his mind, opening all manner of lumber rooms and chambers stored with odds and ends of memories and knowledge as he vainly sought the answer. After several centuries it came to him, easily, without effort, that it was Maria. With a great relief he turned his soul to the screen of torment under his lids. He had solved the problem; now he could rest. But no, the "$2.50" faded away, and in its place burned "$8.00." Who was that? He must go the dreary round of his mind again and find out. | Пять долларов за пять тысяч слов, десять слов за цент - мысль эта прочно засела в мозгу, и не мог он избавиться от нее, как не мог избавиться от цифры 3,85 под веками. Что-то менялось в цифре, он с любопытством следил, и вот уже на ее месте загорелась цифра 2. Вот оно что, подумал Мартин, это булочнику! Потом появились 2,5. Цифра озадачила, Мартин стал лихорадочно гадать, что же она означает, словно дело шло о жизни и смерти. Безусловно, он кому-то должен два пятьдесят, но кому? Властная злобная вселенная требовала, чтобы он нашел ответ, и в напрасных поисках он бродил по нескончаемым коридорам сознания, открывал загроможденные старой рухлядью чуланы и кладовки с обрывками всевозможных воспоминаний и сведений. Прошли века, и наконец легко, без труда, вспомнилось: это его долг Марии. С огромным облегчением Мартин обратился душой к мучителю-экрану под сомкнутыми веками. Задача решена, теперь можно отдохнуть. Но нет, 2,5 померкли, и на их месте вспыхнуло 8. А это кому? Опять предстоит безотрадный поход по закоулкам сознания в поисках ответа. |
| How long he was gone on this quest he did not know, but after what seemed an enormous lapse of time, he was called back to himself by a knock at the door, and by Maria's asking if he was sick. He replied in a muffled voice he did not recognize, saying that he was merely taking a nap. He was surprised when he noted the darkness of night in the room. He had received the letter at two in the afternoon, and he realized that he was sick. | Долго ли он так бродил, Мартин не знал, но прошла, кажется, вечность, и он очнулся от стука в дверь, от голоса Марии, она спрашивала, не заболел ли он. Глухо, сам не узнавая своего голоса, он ответил, что просто задремал. С удивлением заметил, что в комнате темно, уже ночь. А письмо пришло в два часа дня, и тут он понял, что болен. |
| Then the "$8.00" began to smoulder under his lids again, and he returned himself to servitude. But he grew cunning. There was no need for him to wander through his mind. He had been a fool. He pulled a lever and made his mind revolve about him, a monstrous wheel of fortune, a merry-go-round of memory, a revolving sphere of wisdom. Faster and faster it revolved, until its vortex sucked him in and he was flung whirling through black chaos. | Под сомкнутыми веками опять медленно разгоралась цифра 8, и Мартин вернулся к три же каторге. Но он стал хитрый. Незачем ему бродить по закоулкам сознания. Дурак он был раньше. Он потянул рукоятку, и само сознание закрутилось вокруг него, чудовищное колесо судьбы, карусель памяти, светило, что мчит по орбите мудрости. Быстрей, быстрей вращалось оно, и вот уже Мартина затянуло воронкой водоворота и швырнуло в кружащийся черный хаос. |
| Quite naturally he found himself at a mangle, feeding starched cuffs. But as he fed he noticed figures printed in the cuffs. It was a new way of marking linen, he thought, until, looking closer, he saw "$3.85" on one of the cuffs. Then it came to him that it was the grocer's bill, and that these were his bills flying around on the drum of the mangle. A crafty idea came to him. He would throw the bills on the floor and so escape paying them. No sooner thought than done, and he crumpled the cuffs spitefully as he flung them upon an unusually dirty floor. Ever the heap grew, and though each bill was duplicated a thousand times, he found only one for two dollars and a half, which was what he owed Maria. That meant that Maria would not press for payment, and he resolved generously that it would be the only one he would pay; so he began searching through the cast-out heap for hers. He sought it desperately, for ages, and was still searching when the manager of the hotel entered, the fat Dutchman. | Словно так и должно быть, он очутился у бельевого катка и подкладывал под него накрахмаленные манжеты. И тут заметил, на манжетах напечатаны цифры. Новая система метить белье, подумал он, но, вглядевшись, увидел на одной из манжет цифру 3,85. Счет бакалейщика, догадался Мартин, на барабане катка летают счета, не манжеты. Хитроумная догадка мелькнула у него. Он бросит счета на пол, и тогда не надо платить. Придумано - сделано. Он злорадно комкает манжеты, кидает на чудовищно грязный пол. Груда все растет и растет, каждый счет повторяется тысячекратно, а вот счет на два пятьдесят - его долг Мариивстретился только раз. Значит, Мария не стребует с него платы, и он великодушно решил, что только ей и заплатит; и среди груды на полу принялся искать ее счет. Он отчаянно искал сотни лет, и вдруг появился толстый голландец, управляющий гостиницей. |
| His face blazed with wrath, and he shouted in stentorian tones that echoed down the universe, "I shall deduct the cost of those cuffs from your wages!" The pile of cuffs grew into a mountain, and Martin knew that he was doomed to toil for a thousand years to pay for them. Well, there was nothing left to do but kill the manager and burn down the laundry. But the big Dutchman frustrated him, seizing him by the nape of the neck and dancing him up and down. He danced him over the ironing tables, the stove, and the mangles, and out into the wash- room and over the wringer and washer. Martin was danced until his teeth rattled and his head ached, and he marvelled that the Dutchman was so strong. | Лицо его пылало гневом, и зычно, так, что разнеслось по вселенной, он заорал: "Я вычту стоимость манжет из твоего жалованья!" А манжет высилась уже не груда - гора, и Мартин понял: чтобы расплатиться, он обречен работать здесь тысячу лет. Что ж, только и оставалось прикончить управляющего и сжечь прачечную. Но здоровущий голландец опередил его - схватил за шиворот и принялся дергать, как марионетку, вверх-вниз. Поволок над гладильными досками, над плитами и катками в прачечную, над прессом для отжимки белья, над стиральной машиной. Мартин все двигался вверх-вниз, у него застучали зубы, разболелась голова и он только диву давался, откуда у голландца такая сила. |
| And then he found himself before the mangle, this time receiving the cuffs an editor of a magazine was feeding from the other side. Each cuff was a check, and Martin went over them anxiously, in a fever of expectation, but they were all blanks. He stood there and received the blanks for a million years or so, never letting one go by for fear it might be filled out. At last he found it. With trembling fingers he held it to the light. It was for five dollars. "Ha! Ha!" laughed the editor across the mangle. "Well, then, I shall kill you," Martin said. He went out into the wash-room to get the axe, and found Joe starching manuscripts. He tried to make him desist, then swung the axe for him. But the weapon remained poised in mid-air, for Martin found himself back in the ironing room in the midst of a snow-storm. No, it was not snow that was falling, but checks of large denomination, the smallest not less than a thousand dollars. He began to collect them and sort them out, in packages of a hundred, tying each package securely with twine. | И опять он очутился перед катком, теперь он принимал манжеты, которые с другой стороны подкладывал редактор какого-то журнала. Каждая манжета была чеком, в лихорадочном ожиданье Мартин проглядывал их, но бланки не были заполнены. Миллион лет стоял Мартин и принимал чистые бланки и ни одного не упускал, боялся прозевать заполненный. И наконец такой нашелся. Трясущимися руками Мартин поднес его к свету. На пять долларов. "Ха-ха-ха!" - засмеялся редактор по ту сторону катка. "Что ж, тогда я тебя убью", - сказал Мартин. Вышел в прачечную за топором и видит, Джо крахмалит рукописи. Мартин попытался остановить его, замахнулся топором. Но топор повис в воздухе, а Мартин вновь оказался в гладильне, и вокруг бушевала метель. Нет, это не снег валил, а чеки на крупные суммы, каждый не меньше чем на тысячу долларов. Мартин принялся их подбирать, и разбирал, и складывал в пачки по сто штук, и каждую пачку надежно перевязывал. |
| He looked up from his task and saw Joe standing before him juggling flat- irons, starched shirts, and manuscripts. Now and again he reached out and added a bundle of checks to the flying miscellany that soared through the roof and out of sight in a tremendous circle. Martin struck at him, but he seized the axe and added it to the flying circle. Then he plucked Martin and added him. Martin went up through the roof, clutching at manuscripts, so that by the time he came down he had a large armful. But no sooner down than up again, and a second and a third time and countless times he flew around the circle. From far off he could hear a childish treble singing: "Waltz me around again, Willie, around, around, around." | Поднял он глаза от этой работы и видит: стоит перед ним Джо и жонглирует утюгами, крахмальными сорочками и рукописями. И то и дело берет и подкидывает еще и пачку чеков, и все это пролетает сквозь крышу, описывает громадный круг и скрывается из виду. Мартин кинулся на Джо, но тот схватил топор и пустил его по летящему кругу. Потом оторвал Мартина от пола и швырнул туда же. Мартин пролетел сквозь крышу, хватаясь за рукописи, и. когда опустился, у него была их целая охапка. Но не успел опуститься, как опять его подкинуло, и второй раз, и третий, и снова, без числа, кругами вверх и вниз. А где-то вдалеке детский тоненький голосок напевал: "Закружи меня в вальсе, мой Билли, все кругом, и кругом, и кругом". |
| He recovered the axe in the midst of the Milky Way of checks, starched shirts, and manuscripts, and prepared, when he came down, to kill Joe. But he did not come down. Instead, at two in the morning, Maria, having heard his groans through the thin partition, came into his room, to put hot flat-irons against his body and damp cloths upon his aching eyes. | Он схватил топор посреди Млечного Пути из чеков, крахмальных сорочек и рукописей и собрался, как только окажется на земле, убить Джо. Но на землю он не вернулся. Вместо этого в два часа ночи Мария услышала через тонкую перегородку его стоны, вошла к нему в комнату и принялась согревать его горячими утюгами и прикладывать влажные тряпки к измученным болью глазам. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
