Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XXVI/Глава 26
| English | Русский |
| Martin Eden did not go out to hunt for a job in the morning. It was late afternoon before he came out of his delirium and gazed with aching eyes about the room. Mary, one of the tribe of Silva, eight years old, keeping watch, raised a screech at sight of his returning consciousness. Maria hurried into the room from the kitchen. She put her work-calloused hand upon his hot forehead and felt his pulse. | Утром Мартин Иден не пошел искать работу. Было уже за полдень, когда он опамятовался и обвел взглядом комнату, глаза все еще болели. Восьмилетняя Мэри, одна из семейства Сильва, которая несла подле него вахту, увидела, что он очнулся, и пронзительно закричала. Из кухни поспешно вошла Мария. Приложила натруженную руку к горячему лбу Мартина, пощупала пульс. |
| "You lika da eat?" she asked. | - Ты поесть будешь? - спросила она. |
| He shook his head. Eating was farthest from his desire, and he wondered that he should ever have been hungry in his life. | Мартин помотал головой. Что-что, а есть ему вовсе не хотелось, даже странно, неужели он - когда-нибудь бывал голоден. |
| "I'm sick, Maria," he said weakly. "What is it? Do you know?" | - Я болен, Мария, - слабым голосом сказал он. - Что это со мной? Не знаешь? |
| "Grip," she answered. "Two or three days you alla da right. Better you no eat now. Bimeby plenty can eat, to-morrow can eat maybe." | - Грипп, - ответила она. - Через два, через три дня проходит. Сейчас лучше не ешь. После много можно есть, завтра можно. |
| Martin was not used to sickness, and when Maria and her little girl left him, he essayed to get up and dress. By a supreme exertion of will, with rearing brain and eyes that ached so that he could not keep them open, he managed to get out of bed, only to be left stranded by his senses upon the table. Half an hour later he managed to regain the bed, where he was content to lie with closed eyes and analyze his various pains and weaknesses. Maria came in several times to change the cold cloths on his forehead. Otherwise she left him in peace, too wise to vex him with chatter. This moved him to gratitude, and he murmured to himself, | Мартин не привык болеть и, когда Мария с дочкой вышли, попробовал встать и одеться. Огромным усилием воли - голова кружилась, а глаза так болели, что трудно было держать их открытыми, - он ухитрился подняться с кровати, но тут же в изнеможении повалился на стол. Полчаса спустя он ухитрился опять лечь в постель, и только и мог, что лежать, не открывая глаз, прислушиваться к болям и слабости. Несколько раз входила Мария, сменяла холодный компресс на голове. Но больше ничем не тревожила, у нее хватало мудрости не донимать его болтовней. И он, благодарный, бормотал про себя: |
| "Maria, you getta da milka ranch, all righta, all right." | - Будет тебе молочное ранчо, Мария, будет, будет. |
| Then he remembered his long-buried past of yesterday. | Потом вспомнился уже отошедший в далекое прошлое вчерашний день. |
| It seemed a life-time since he had received that letter from the Transcontinental, a life-time since it was all over and done with and a new page turned. He had shot his bolt, and shot it hard, and now he was down on his back. If he hadn't starved himself, he wouldn't have been caught by La Grippe. He had been run down, and he had not had the strength to throw off the germ of disease which had invaded his system. This was what resulted. | Казалось, с тех пор как он получил письмо из "Трансконтинентального", прошла целая жизнь, целая жизнь прошла с тех пор, как он покончил со всем прежним и начал новую страницу. Он из кожи вон лез и вот лежит поверженный. Не замори он себя голодом, ему бы никакой грипп нипочем. Он ослабел, и у него не хватило сил перебороть микроб болезни, который проник в его кровь. И вот что получилось. |
| "What does it profit a man to write a whole library and lose his own life?" he demanded aloud. "This is no place for me. No more literature in mine. Me for the counting-house and ledger, the monthly salary, and the little home with Ruth." | - Что толку написать целую библиотеку и умереть? - спросил он вслух. - Меня это не устраивает. Хватит с меня литературы. Я - за бухгалтерию, за конторские книги, и за ежемесячное жалованье, и за скромный домик для нас с Руфью. |
| Two days later, having eaten an egg and two slices of toast and drunk a cup of tea, he asked for his mail, but found his eyes still hurt too much to permit him to read. | Два дня спустя, съев яйцо с двумя гренками и выпив чашку чаю, он спросил, какие ему пришли письма, но оказалось, читать он еще не может - слишком болят глаза. |
| "You read for me, Maria," he said. "Never mind the big, long letters. Throw them under the table. Read me the small letters." | - Прочти мне, Мария, - попросил он. - Большие длинные конверты не надо. Кидай их под стол. Прочти мне маленькие письма. |
| "No can," was the answer. "Teresa, she go to school, she can." | - Не знаю читать, - был ответ. - Тереза знает, она ходит в школа. |
| So Teresa Silva, aged nine, opened his letters and read them to him. He listened absently to a long dun from the type-writer people, his mind busy with ways and means of finding a job. Suddenly he was shocked back to himself. | Итак, Тереза Сильва, девяти лет от роду, вскрыла письма и принялась читать их Мартину. Он рассеянно слушал длиннейшее требование от агентства проката оплатить пользование машинкой, а сам ломал голову над тем, как найти работу. И вдруг не поверил своим ушам, прислушался. |
| "'We offer you forty dollars for all serial rights in your story,'" Teresa slowly spelled out, "'provided you allow us to make the alterations suggested.'" | - "Мы предлагаем вам сорок долларов за право серийного выпуска Вашей повести, - медленно по складам читала Тереза, - при условии, что вы согласитесь с предложенными поправками". |
| "What magazine is that?" Martin shouted. "Here, give it to me!" | - Какой это журнал? - крикнул Мартин. - Дай-ка сюда. |
| He could see to read, now, and he was unaware of the pain of the action. It was the White Mouse that was offering him forty dollars, and the story was "The Whirlpool," another of his early horror stories. He read the letter through again and again. The editor told him plainly that he had not handled the idea properly, but that it was the idea they were buying because it was original. If they could cut the story down one-third, they would take it and send him forty dollars on receipt of his answer. | Он мог читать и уже не чувствовал боли. Сорок долларов предлагала "Белая мышь", рассказ назывался "Водоворот", тоже один из ранних "страшных рассказов" прочел письмо от начала до конца, еще раз и еще. Редактор прямо писал, что с идеей повести он, Мартин, не справился, но сама идея оригинальна и ради нее они и покупают повесть. Если он разрешает сократить ее на треть, они по получении ответа вышлют ему сорок долларов. |
| He called for pen and ink, and told the editor he could cut the story down three-thirds if he wanted to, and to send the forty dollars right along. | Мартин попросил перо и чернила и написал редактору, что тот, если угодно, может сократить хоть на три трети и пускай сразу шлет сорок долларов. |
| The letter despatched to the letter-box by Teresa, Martin lay back and thought. It wasn't a lie, after all. The White Mouse paid on acceptance. There were three thousand words in "The Whirlpool." Cut down a third, there would be two thousand. At forty dollars that would be two cents a word. Pay on acceptance and two cents a word--the newspapers had told the truth. And he had thought the White Mouse a third-rater! It was evident that he did not know the magazines. He had deemed the Transcontinental a first-rater, and it paid a cent for ten words. He had classed the White Mouse as of no account, and it paid twenty times as much as the Transcontinental and also had paid on acceptance. | Тереза отнесла письмо в почтовый ящик, а Мартин лег и задумался. Значит, это все же не враки. "Белая мышь" платит по одобрении. В "Водовороте" три тысячи слов. Отнять треть, получается две тысячи. При сорока долларах получается два цента за слово. Платят по одобрении и но два цента за слово - газеты писали правду. А он-то думал, "Белая мышь" третьесортный журнальчик! Выходит, он не разбирается в журналах. Он воображал, будто "Трансконтинентальный" первоклассный журнал, а он платит цент за десять слов. "Белую мышь" он ни во что не ставил, а она платит в двадцать раз больше "Трансконтинентального", и платит по одобрении. |
| Well, there was one thing certain: when he got well, he would not go out looking for a job. There were more stories in his head as good as "The Whirlpool," and at forty dollars apiece he could earn far more than in any job or position. Just when he thought the battle lost, it was won. He had proved for his career. The way was clear. Beginning with the White Mouse he would add magazine after magazine to his growing list of patrons. Hack-work could be put aside. For that matter, it had been wasted time, for it had not brought him a dollar. He would devote himself to work, good work, and he would pour out the best that was in him. He wished Ruth was there to share in his joy, and when he went over the letters left lying on his bed, he found one from her. It was sweetly reproachful, wondering what had kept him away for so dreadful a length of time. He reread the letter adoringly, dwelling over her handwriting, loving each stroke of her pen, and in the end kissing her signature. | Что ж, одно ясно: когда он выздоровеет, он не пойдет искать работу. У него в голове полно рассказов ничуть не хуже "Водоворота", и при сорока долларах за штуку можно заработать куда больше, чем на любом месте при любой должности. Он уже подумал, что битва проиграна, а она выиграна. Правота избранного пути доказана. Дальше все ясно. "Белая мышь" - только начало, теперь он будет завоевывать журнал за журналом. Работу ради денег побоку. Правду сказать, это была пустая трата времени, поделки не принесли ему ни гроша. Он посвятит себя работе, настоящей работе, будет изливать все лучшее, что в нем есть. Вот если бы Руфь была здесь и могла разделить его радость... Просмотрев оставленную на постели почту, он нашел письмецо и от нее. Руфь нежно упрекала его не понимая, почему он так надолго исчез. Мартин с обожанием перечитывал письмо, любовался ее почерком, каждой буквой, и наконец поцеловал ее подпись. |
| And when he answered, he told her recklessly that he had not been to see her because his best clothes were in pawn. He told her that he had been sick, but was once more nearly well, and that inside ten days or two weeks (as soon as a letter could travel to New York City and return) he would redeem his clothes and be with her. | А в ответном письме он бесстрашно признался, что не бывал у нее оттого, что заложил свой лучший костюм. Написал, что был болен, но уже почти поправился и дней через десять - пятнадцать (как только обернется письмо в Нью-Йорк и обратно) выкупит костюм и примчится к ней. |
| But Ruth did not care to wait ten days or two weeks. Besides, her lover was sick. The next afternoon, accompanied by Arthur, she arrived in the Morse carriage, to the unqualified delight of the Silva tribe and of all the urchins on the street, and to the consternation of Maria. She boxed the ears of the Silvas who crowded about the visitors on the tiny front porch, and in more than usual atrocious English tried to apologize for her appearance. Sleeves rolled up from soap-flecked arms and a wet gunny- sack around her waist told of the task at which she had been caught. So flustered was she by two such grand young people asking for her lodger, that she forgot to invite them to sit down in the little parlor. To enter Martin's room, they passed through the kitchen, warm and moist and steamy from the big washing in progress. Maria, in her excitement, jammed the bedroom and bedroom-closet doors together, and for five minutes, through the partly open door, clouds of steam, smelling of soap- suds and dirt, poured into the sick chamber. | Но Руфь не пожелала ждать десять, а то и пятнадцать дней. Да еще когда возлюбленный болен. Назавтра же среди дня она приехала в сопровождении Артура в экипаже Морзов, к неописуемому восторгу всего выводка Сильва и всех соседских мальчишек и к ужасу Марии. Она надавала тумаков своим отпрыскам, тесно обступившим приезжих на крохотном крылечке, и, совсем уже несусветно коверкая слова, старалась извиниться за свой вид. Закатанные рукава, руки в мыльной пене, намокшая грубая мешковина, повязанная вместо фартука, говорили яснее ясного, за каким занятием ее застали. Ее постояльца спрашивали двое таких важных господ, что она совсем разволновалась и забыла пригласить их в крохотную гостиную. Направляясь в комнату Мартина, они прошли через кухню, черную, полную сырости и пара, оттого что в разгаре была большая стирка. Мария, суетясь, нечаянно задела дверь к Мартину дверью кладовки, и долгие пять минут через эту приоткрытую дверь в комнату больного врывались клубы пара, запах мыльной пены и грязного белья. |
| Ruth succeeded in veering right and left and right again, and in running the narrow passage between table and bed to Martin's side; but Arthur veered too wide and fetched up with clatter and bang of pots and pans in the corner where Martin did his cooking. Arthur did not linger long. Ruth occupied the only chair, and having done his duty, he went outside and stood by the gate, the centre of seven marvelling Silvas, who watched him as they would have watched a curiosity in a side-show. All about the carriage were gathered the children from a dozen blocks, waiting and eager for some tragic and terrible denouement. Carriages were seen on their street only for weddings and funerals. Here was neither marriage nor death: therefore, it was something transcending experience and well worth waiting for. | Руфь искусно славировала вправо, влево, опять вправо и между столом и кроватью протиснулась к Мартину; но Артур повернул слишком круто, и в углу, где Мартин стряпал, зазвенела и загремела кухонная утварь. Артур не задержался в комнатушке. Руфь заняла единственный стул, брат же, исполнив свой долг, вышел на улицу и стал у ворот, а семеро маленьких Сильва окружили его и глазели, как на чудо-юдо в ярмарочном балагане. Экипаж обступила толпа ребятни из всех соседних кварталов, жадно предвкушая какую-нибудь трагическую развязку. На этой улице экипажи появлялись только по случаю свадеб и похорон, а сейчас никто не женился и не умер, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее и стоит подождать. |
| Martin had been wild to see Ruth. His was essentially a love-nature, and he possessed more than the average man's need for sympathy. He was starving for sympathy, which, with him, meant intelligent understanding; and he had yet to learn that Ruth's sympathy was largely sentimental and tactful, and that it proceeded from gentleness of nature rather than from understanding of the objects of her sympathy. So it was while Martin held her hand and gladly talked, that her love for him prompted her to press his hand in return, and that her eyes were moist and luminous at sight of his helplessness and of the marks suffering had stamped upon his face. | За долгий срок Мартин отчаянно истосковался по Руфи. Природа наделила его любящим сердцем, и он, как мало кто, нуждался в сочувствии. Он изголодался по сочувствию, что означало для него полное, глубокое понимание; но ему еще предстояло узнать, что Руфь способна сочувствовать больше из жалости и деликатности, свойственным ее мягкому характеру, и очень мало понимает того, кому сочувствует. И пока Мартин сжимал ее руку и радостно говорил, любовь к нему заставила ее ответно сжать ему руку, а при виде его беспомощности, при виде следов страданий на лице глаза ее увлажнились и засветились нежностью. |
| But while he told her of his two acceptances, of his despair when he received the one from the Transcontinental, and of the corresponding delight with which he received the one from the White Mouse, she did not follow him. She heard the words he uttered and understood their literal import, but she was not with him in his despair and his delight. She could not get out of herself. She was not interested in selling stories to magazines. What was important to her was matrimony. She was not aware of it, however, any more than she was aware that her desire that Martin take a position was the instinctive and preparative impulse of motherhood. She would have blushed had she been told as much in plain, set terms, and next, she might have grown indignant and asserted that her sole interest lay in the man she loved and her desire for him to make the best of himself. So, while Martin poured out his heart to her, elated with the first success his chosen work in the world had received, she paid heed to his bare words only, gazing now and again about the room, shocked by what she saw. | Но когда он рассказывал о двух письмах от издателей, о том, в какое отчаяние привело его письмо из "Трансконтинентального" и в какой восторг - известие от "Белой мыши", Руфь не прислушивалась к нему. Она слышала его слова и понимала их буквальный смысл, но не была с ним, не разделяла ни его отчаяния, ни восторга. Она оставалась верна себе. Судьба рассказов ее не интересовала. Ее интересовало другое - их брак. Впрочем, она не сознавала этого, как не сознавала, что хочет заставить Мартина служить, потому что инстинктивно готовится к материнству. Если бы ей сказали об этом прямо, назвав все своими именами, она бы покраснела от смущения, а потом возмутилась бы и стала утверждать, что лишь заботится о любимом человеке и хочет, чтобы он сделал блестящую карьеру. И пока Мартин изливал ей душу, в восторге от первого успеха на выбранном пути, она едва слышала его, а сама то и дело озиралась, потрясенная тем, что видит. |
| For the first time Ruth gazed upon the sordid face of poverty. Starving lovers had always seemed romantic to her,--but she had had no idea how starving lovers lived. She had never dreamed it could be like this. Ever her gaze shifted from the room to him and back again. The steamy smell of dirty clothes, which had entered with her from the kitchen, was sickening. Martin must be soaked with it, Ruth concluded, if that awful woman washed frequently. Such was the contagiousness of degradation. When she looked at Martin, she seemed to see the smirch left upon him by his surroundings. She had never seen him unshaven, and the three days' growth of beard on his face was repulsive to her. Not alone did it give him the same dark and murky aspect of the Silva house, inside and out, but it seemed to emphasize that animal-like strength of his which she detested. And here he was, being confirmed in his madness by the two acceptances he took such pride in telling her about. A little longer and he would have surrendered and gone to work. Now he would continue on in this horrible house, writing and starving for a few more months. | Впервые в жизни смотрела Руфь в убогое лицо бедности. Голодающий возлюбленный - ей всегда казалось, это так романтично, но она понятия не имела, как живут голодающие, возлюбленные. Ничего похожего ей и не снилось. Она оглядывала комнату, переводила взгляд на Мартина и снова оглядывалась по сторонам. Парной запах грязного белья, который ворвался из кухни с ее приходом, вызывал тошноту. Если эта ужасная, женщина часто стирает, Мартин, наверно, весь пропитался этим запахом. Ведь низменное заразительно. Она смотрела на Мартина и, кажется, уже различала на нем позорный след окружающей обстановки. Впервые она видела его небритым, и трехдневная щетина была ей отвратительна. Это не только делало его таким же мрачным, нечистым, как домишко Сильва снаружи и изнутри, но, казалось, подчеркивало в нем животную силу, так ненавистную Руфи. И вот пожалуйста, два его рассказа одобрены, он с такой гордостью об этом говорит, он окончательно утвердился в своем безумии. Еще немного, и он сдался бы и пошел служить. Теперь же он останется в этом мерзком доме и еще не один месяц будет писать и голодать. |
| "What is that smell?" she asked suddenly. | - Чем тут пахнет? - вдруг спросила, Руфь. |
| "Some of Maria's washing smells, I imagine," was the answer. "I am growing quite accustomed to them." | - Наверное, Марииной стиркой, - был ответ. - Я уже начинаю привыкать к этим запахам. |
| "No, no; not that. It is something else. A stale, sickish smell." | - Нет-нет, не то. Чем-то другим. Чем-то затхлым, тошнотворным. |
| Martin sampled the air before replying. | Мартин потянул носом воздух. |
| "I can't smell anything else, except stale tobacco smoke," he announced. | - Ничего не чувствую, разве что застоявшийся табачный дым, - - сказал он. |
| "That's it. It is terrible. Why do you smoke so much, Martin?" | - Вот-вот. Это ужас. Почему ты так много куришь, Мартин? |
| "I don't know, except that I smoke more than usual when I am lonely. And then, too, it's such a long-standing habit. I learned when I was only a youngster." | - Не знаю, пожалуй, больше обычного курю, когда мне одиноко. А потом, знаешь, это такая давняя привычка. Я приучился к куреву еще мальчишкой. |
| "It is not a nice habit, you know," she reproved. "It smells to heaven." | - По-моему, довольно гадкая привычка, - упрекнула Руфь. - Можно задохнуться, прямо как в аду. |
| "That's the fault of the tobacco. I can afford only the cheapest. But wait until I get that forty-dollar check. I'll use a brand that is not offensive even to the angels. But that wasn't so bad, was it, two acceptances in three days? That forty-five dollars will pay about all my debts." | - Это табак виноват. Мне по карману только самый дешевый. Но вот погоди, придет чек на сорок долларов. Тогда стану курить такой, что и ангелам покажется вроде ладана. Но ведь правда неплохо, две одобренных рукописи за три дня? Эти сорок пять долларов покроют почти все мои долги. |
| "For two years' work?" she queried. | - Сорок пять долларов за два года работы? - усомнилась Руфь. |
| "No, for less than a week's work. Please pass me that book over on the far corner of the table, the account book with the gray cover." He opened it and began turning over the pages rapidly. "Yes, I was right. Four days for 'The Ring of Bells,' two days for 'The Whirlpool.' That's forty-five dollars for a week's work, one hundred and eighty dollars a month. That beats any salary I can command. And, besides, I'm just beginning. A thousand dollars a month is not too much to buy for you all I want you to have. A salary of five hundred a month would be too small. That forty-five dollars is just a starter. Wait till I get my stride. Then watch my smoke." | - Нет, меньше чем за неделю работы. Передай мне, пожалуйста, книгу с того края стола, конторскую книгу в серой обложке. - Мартин раскрыл книгу и стал быстро листать. - Да, верно. "Колокольный звон" за четыре дня, "Водоворот" за два дня. Выходит сорок пять долларов за неделю работы, сто восемьдесят долларов в месяц. Такого жалованья мне нигде не получить. А я ведь только начинаю. Я хочу, чтобы у тебя столько всего было, на это и тысячи долларов в месяц не слишком много. А пятьсот долларов жалованья и вовсе мало. Эти сорок пять долларов только первый шаг. То ли будет, когда возьмусь за дело всерьез. Вот тогда увидишь, поддам тогда пару. |
| Ruth misunderstood his slang, and reverted to cigarettes. | Руфь не поняла моряцкого оборота и опять заговорила о курении. |
| "You smoke more than enough as it is, and the brand of tobacco will make no difference. It is the smoking itself that is not nice, no matter what the brand may be. You are a chimney, a living volcano, a perambulating smoke-stack, and you are a perfect disgrace, Martin dear, you know you are." | - У тебя и так слишком надымлено, и дело не в сорте табака. Неприятен не сорт табака, неприятно, что ты куришь. Ты дымоход, действующий вулкан, ходячая дымовая труба, это ужасно, Мартин, милый, ты сам знаешь. |
| She leaned toward him, entreaty in her eyes, and as he looked at her delicate face and into her pure, limpid eyes, as of old he was struck with his own unworthiness. | Она наклонилась к нему, посмотрела умоляюще, и глядя на ее нежное лицо, в чистые ясные глаза, он вдруг, как бывало, ощутил, что недостоин ее. |
| "I wish you wouldn't smoke any more," she whispered. "Please, for--my sake." | - Мне так хочется, чтобы ты больше не курил, - прошептала она. - Ну пожалуйста... ради меня. |
| "All right, I won't," he cried. "I'll do anything you ask, dear love, anything; you know that." | - Ладно, брошу, - воскликнул Мартин. - Любимая моя, я сделаю все, что ни попросишь, ты же знаешь. |
| A great temptation assailed her. In an insistent way she had caught glimpses of the large, easy-going side of his nature, and she felt sure, if she asked him to cease attempting to write, that he would grant her wish. In the swift instant that elapsed, the words trembled on her lips. But she did not utter them. She was not quite brave enough; she did not quite dare. Instead, she leaned toward him to meet him, and in his arms murmured:- | Огромное искушение вдруг овладело Руфью. Мгновенно открылось ей, как может он быть широк, уступчив, и поверилось: попроси она, и он бросит писать, лишь бы исполнить ее волю. Слова уже готовы были сорваться с ее губ. Но она их не произнесла. Ей не хватило храбрости, она не посмела. Вместо этого она потянулась ему навстречу и в его объятиях прошептала: |
| "You know, it is really not for my sake, Martin, but for your own. I am sure smoking hurts you; and besides, it is not good to be a slave to anything, to a drug least of all." | - На самом деле это ведь не ради меня, Мартин, но ради тебя самого. Я уверена, тебе вредно курить, и потом, что хорошего быть рабом чего-то, тем более рабом наркотика. |
| "I shall always be your slave," he smiled. | - Я всегда буду твоим рабом, - с улыбкой сказал Мартин. |
| "In which case, I shall begin issuing my commands." | - В таком случае я начинаю повелевать. |
| She looked at him mischievously, though deep down she was already regretting that she had not preferred her largest request. | Она бросила на него лукавый взгляд, хотя в глубине души жалела уже, что не высказала самое главное свое пожелание. |
| "I live but to obey, your majesty." | - Монаршье слово для меня закон. |
| "Well, then, my first commandment is, Thou shalt not omit to shave every day. Look how you have scratched my cheek." | - Что ж, тогда вот мое первое пожелание: памятуй о бритье ежедневном. Посмотри, ты оцарапал мне щеку. |
| And so it ended in caresses and love-laughter. But she had made one point, and she could not expect to make more than one at a time. She felt a woman's pride in that she had made him stop smoking. Another time she would persuade him to take a position, for had he not said he would do anything she asked? | Итак, все свелось к нежным объятиям и шуткам. Но кое-чего Руфь добилась, а добиться всего сразу она и не надеялась. Ее женскому самолюбию льстило, что она уговорила Мартина бросить курить. В следующий раз она убедит его пойти служить - разве не сказал он, что сделает все, о чем она ни попросит. |
| She left his side to explore the room, examining the clothes-lines of notes overhead, learning the mystery of the tackle used for suspending his wheel under the ceiling, and being saddened by the heap of manuscripts under the table which represented to her just so much wasted time. The oil-stove won her admiration, but on investigating the food shelves she found them empty. | Она поднялась и обошла комнату, осмотрела натянутые над головой бельевые веревки с висящими на них заметками, поинтересовалась загадочным приспособлением на потолке, к которому подвешен велосипед, с грустью поглядела на груду рукописей под столом - сколько же времени потрачено впустую... Керосинка привела ее в восторг, но, проверив полки для провизии, она убедилась, что они пусты. |
| "Why, you haven't anything to eat, you poor dear," she said with tender compassion. "You must be starving." | - Бедный ты мой, да у тебя здесь нет никакой еды, - с кроткой жалостью сказала она. - Ты же голодаешь. |
| "I store my food in Maria's safe and in her pantry," he lied. "It keeps better there. No danger of my starving. Look at that." | - Я держу провизию у Марии в шкафу и в холодном чулане, - солгал Мартин. - Там все лучше сохраняется. С голоду я не помру. Вот посмотри-ка! |
| She had come back to his side, and she saw him double his arm at the elbow, the biceps crawling under his shirt-sleeve and swelling into a knot of muscle, heavy and hard. The sight repelled her. Sentimentally, she disliked it. But her pulse, her blood, every fibre of her, loved it and yearned for it, and, in the old, inexplicable way, she leaned toward him, not away from him. And in the moment that followed, when he crushed her in his arms, the brain of her, concerned with the superficial aspects of life, was in revolt; while the heart of her, the woman of her, concerned with life itself, exulted triumphantly. It was in moments like this that she felt to the uttermost the greatness of her love for Martin, for it was almost a swoon of delight to her to feel his strong arms about her, holding her tightly, hurting her with the grip of their fervor. At such moments she found justification for her treason to her standards, for her violation of her own high ideals, and, most of all, for her tacit disobedience to her mother and father. They did not want her to marry this man. It shocked them that she should love him. It shocked her, too, sometimes, when she was apart from him, a cool and reasoning creature. With him, she loved him--in truth, at times a vexed and worried love; but love it was, a love that was stronger than she. | Руфь подошла к нему, он согнул руку в локте, и она увидела, как под рукавом рубашки тугим, твердым бугром напружинились мускулы. Зрелище это было ей неприятно. Оно оскорбляло ее чувства. Но плоть ее, все существо, каждая клеточка стремились к этой силе, томились по ней, и, чем бы отшатнуться от Мартина, она опять, сама не зная как, потянулась к нему. И в следующий миг, когда Мартин сжал ее в объятиях, ее рассудок, такой далекий от глубин жизни, вознегодовал, а сердце, женское сердце, которому ведома сама суть жизни, торжествовало и ликовало. Вот в такие минуты Руфь особенно остро ощущала безмерную любовь к Мартину - когда его сильные руки обнимали ее и крепко сжимали, стискивали жарко, до боли, она едва не теряла сознание от наслажденья. В такие минуты казалось: все оправдано - что она предает общепризнанные правила, оскверняет свои высокие идеалы, а главное, молчаливо нарушает волю родителей. Они ведь не хотят, чтобы она вышла замуж за этого человека. Их возмущает ее любовь к нему. И сама Руфь - та спокойная, благоразумная Руфь, какой она становится вдали от Мартина, - порой возмущается этой своей любовью. А рядом с Мартином она его любит - подчас, правда, любовью досадливой, тревожной, но все равно это любовь, и любовь сильнее ее. |
| "This La Grippe is nothing," he was saying. "It hurts a bit, and gives one a nasty headache, but it doesn't compare with break-bone fever." | - Грипп - пустяки, - говорил Мартин. - Малость помучил, и голова изрядно болела, но с тропической лихорадкой никакого сравненья. |
| "Have you had that, too?" she queried absently, intent on the heaven-sent justification she was finding in his arms. | - А у тебя и тропическая лихорадка была? - рассеянно спросила Руфь, поглощенная блаженным чувством, которое испытывала в его объятиях. |
| And so, with absent queries, she led him on, till suddenly his words startled her. | Вот так рассеянно она задавала ему вопросы, и он рассказывал, и вдруг слова Мартина ее испугали. |
| He had had the fever in a secret colony of thirty lepers on one of the Hawaiian Islands. | Тропической лихорадкой он болел в тайной колонии тридцати прокаженных на Гавайских островах. |
| "But why did you go there?" she demanded. | - Да как же ты там оказался? - возмутилась она. |
| Such royal carelessness of body seemed criminal. | Такая великолепная беспечность, когда речь идет о здоровье, - едва ли не преступление. |
| "Because I didn't know," he answered. "I never dreamed of lepers. When I deserted the schooner and landed on the beach, I headed inland for some place of hiding. For three days I lived off guavas, ohia-apples, and bananas, all of which grew wild in the jungle. On the fourth day I found the trail--a mere foot-trail. It led inland, and it led up. It was the way I wanted to go, and it showed signs of recent travel. At one place it ran along the crest of a ridge that was no more than a knife-edge. The trail wasn't three feet wide on the crest, and on either side the ridge fell away in precipices hundreds of feet deep. One man, with plenty of ammunition, could have held it against a hundred thousand. | - А я ничего не знал, - ответил Мартин. - Понятия не имел, что там проказа. Я сбежал с корабля, выбрался на остров и двинулся подальше от берега, хотел укрыться понадежнее. Три дня кормился плодами гуавы, малайскими яблоками, да бананами, всем, что найдется в джунглях. На четвертый день набрел на тропу, на узенькую тропинку. Она вела в глубь острова, в гору. Как раз туда, куда я держал путь, и видно было, что по ней недавно прошли. В одном месте она шла по гребню горного кряжа, узкому, как лезвие ножа. На самом гребне ширина тропинки была меньше трех футов, а по обе стороны - пропасть в несколько сот футов глубиной. Если иметь вдоволь патронов, там можно защищаться одному против сотни тысяч. |
| "It was the only way in to the hiding-place. Three hours after I found the trail I was there, in a little mountain valley, a pocket in the midst of lava peaks. The whole place was terraced for taro-patches, fruit trees grew there, and there were eight or ten grass huts. But as soon as I saw the inhabitants I knew what I'd struck. One sight of them was enough." | Это был единственный путь в глубь острова, где я хотел укрыться. Через три часа я вышел по этой тропе в маленькую горную долину, в выемку, что образовалась среди выступов застывшей лавы. Долина была возделана, рядами росли таро и плодовые деревья, и стояло с десяток хижин. Но едва я увидел жителей, я понял, куда меня занесло. Хватило одного взгляда. |
| "What did you do?" Ruth demanded breathlessly, listening, like any Desdemona, appalled and fascinated. | - Что же ты сделал? - задохнувшись от волнения, спросила Руфь; как всякая Дездемона, она слушала испуганная и зачарованная. |
| "Nothing for me to do. Their leader was a kind old fellow, pretty far gone, but he ruled like a king. He had discovered the little valley and founded the settlement--all of which was against the law. But he had guns, plenty of ammunition, and those Kanakas, trained to the shooting of wild cattle and wild pig, were dead shots. No, there wasn't any running away for Martin Eden. He stayed--for three months." | - А что было делать? Их вождем оказался добрый старик, болезнь у него зашла уже далеко, но правил он как король. Это он нашел долину и основал поселок - что противозаконно. Но у него были ружья и сколько угодно патронов, а канаки ведь привыкли охотиться на диких коз и диких свиней и стреляют без промаха. Нет, Мартину Идену было не убежать оттуда. Он остался и прожил там три месяца. |
| "But how did you escape?" | - Но как же ты спасся? |
| "I'd have been there yet, if it hadn't been for a girl there, a half-Chinese, quarter-white, and quarter-Hawaiian. She was a beauty, poor thing, and well educated. Her mother, in Honolulu, was worth a million or so. Well, this girl got me away at last. Her mother financed the settlement, you see, so the girl wasn't afraid of being punished for letting me go. But she made me swear, first, never to reveal the hiding- place; and I never have. This is the first time I have even mentioned it. The girl had just the first signs of leprosy. The fingers of her right hand were slightly twisted, and there was a small spot on her arm. That was all. I guess she is dead, now." | - Я бы и по сей день торчал там, если бы не одна тамошняя девушка - наполовину китаянка, на четверть белая и на четверть гавайка. Бедняжка, она была красавица, и притом образованная. Дочь одной богатой женщины из Гонолулу, чуть ли не миллионерши. Ну, и эта девушка наконец меня вызволила. Понимаешь, ее мать давала деньги тому поселку, и девушка не боялась, что ее за меня накажут. Только сперва взяла с меня клятву, что я вовек не выдам их убежище, и я не выдал. Никогда и никому и словом не обмолвился, тебе первой говорю. У девушки были только самые начальные признаки проказы. Немного скрючены пальцы правой руки да пятнышко у локтя. И все. Сейчас ее, наверно, уже нет в живых. |
| "But weren't you frightened? And weren't you glad to get away without catching that dreadful disease?" | - Неужели ты не боялся? И как, наверное, рад был, что выбрался, не заразился этой ужасной болезнью? |
| "Well," he confessed, "I was a bit shivery at first; but I got used to it. I used to feel sorry for that poor girl, though. That made me forget to be afraid. She was such a beauty, in spirit as well as in appearance, and she was only slightly touched; yet she was doomed to lie there, living the life of a primitive savage and rotting slowly away. Leprosy is far more terrible than you can imagine it." | - Ну, поначалу я малость трусил, - признался Мартин, - а потом привык. Да еще очень жалел ту несчастную девушку. И оттого забывал о страхе. Так она была хороша, и душа прекрасная, и наружность, болезнь едва-едва коснулась ее, и все же она была обречена оставаться там и жить, как живут дикари, и медленно гнить заживо. Проказа куда ужаснее, чем можно себе представить. |
| "Poor thing," Ruth murmured softly. "It's a wonder she let you get away." | - Бедняжка, - тихонько прошептала Руфь. - Удивительно, что она тебя отпустила. |
| "How do you mean?" Martin asked unwittingly. | - Почему же удивительно? - не понял Мартин. |
| "Because she must have loved you," Ruth said, still softly. "Candidly, now, didn't she?" | - Ведь она, должно быть, любила тебя, - все так же негромко сказала Руфь. - Скажи откровенно, любила? |
| Martin's sunburn had been bleached by his work in the laundry and by the indoor life he was living, while the hunger and the sickness had made his face even pale; and across this pallor flowed the slow wave of a blush. He was opening his mouth to speak, but Ruth shut him off. | За время работы в прачечной и долгого затворничества загар Мартина слинял, а от голода и болезни он побледнел еще больше, но сейчас по бледному лицу медленно разлилась краска. Он открыл было рот, но Руфь не дала ему заговорить. |
| "Never mind, don't answer; it's not necessary," she laughed. | - Неважно, не трудись отвечать. Это совершенно лишнее, - со смехом сказала она. |
| But it seemed to him there was something metallic in her laughter, and that the light in her eyes was cold. On the spur of the moment it reminded him of a gale he had once experienced in the North Pacific. And for the moment the apparition of the gale rose before his eyes--a gale at night, with a clear sky and under a full moon, the huge seas glinting coldly in the moonlight. Next, he saw the girl in the leper refuge and remembered it was for love of him that she had let him go. | Но в ее смехе Мартину послышался металл, а глаза блеснули холодно. И ему вдруг вспомнился штормовой ветер, что налетел однажды на севере Тихого океана. Перед глазами возникла та ночь, ясное небо, полнолуние, и в лунном свете холодно блестят могучие валы. Потом он увидел ту девушку из убежища прокаженных и вспомнил: да, она полюбила его и оттого дала ему уйти. |
| "She was noble," he said simply. "She gave me life." | - Она была благородна, - сказал он просто. - Она спасла мне жизнь. |
| That was all of the incident, but he heard Ruth muffle a dry sob in her throat, and noticed that she turned her face away to gaze out of the window. When she turned it back to him, it was composed, and there was no hint of the gale in her eyes. | Ничего больше не было сказано, но Мартин услыхал приглушенный, без слез всхлип Руфи, она отвернулась, долго смотрела в окно. А когда вновь обернулась к нему, лицо было уже спокойное, и в глазах не было холодного отблеска бури. |
| "I'm such a silly," she said plaintively. "But I can't help it. I do so love you, Martin, I do, I do. I shall grow more catholic in time, but at present I can't help being jealous of those ghosts of the past, and you know your past is full of ghosts." | - Я такая глупая, - грустно сказала она. - Но я ничего не могу с собой поделать. Я так люблю тебя, Мартин, очень люблю, очень. Со временем я стану терпимей; а пока просто не могу иначе, я ревную к призракам прошлого, ведь твое прошлое полно призраков. |
| Он хотел было возразить, она ему не позволила. | |
| "It must be," she silenced his protest. "It could not be otherwise. And there's poor Arthur motioning me to come. He's tired waiting. And now good-by, dear." | - Да, это так, по-другому быть не может. И вон бедняга Артур машет мне, пора ехать. Он устал ждать. А теперь до свиданья, милый. |
| "There's some kind of a mixture, put up by the druggists, that helps men to stop the use of tobacco," she called back from the door, "and I am going to send you some." | - В аптеках есть какое-то снадобье, которое помогает бросить курить, - прибавила Руфь уже от двери. - Я пришлю тебе. |
| The door closed, but opened again. | Дверь закрылась и тотчас отворилась опять. |
| "I do, I do," she whispered to him; and this time she was really gone. | - Люблю, люблю, - прошептала Руфь и на этот раз действительно ушла. |
| Maria, with worshipful eyes that none the less were keen to note the texture of Ruth's garments and the cut of them (a cut unknown that produced an effect mysteriously beautiful), saw her to the carriage. The crowd of disappointed urchins stared till the carriage disappeared from view, then transferred their stare to Maria, who had abruptly become the most important person on the street. But it was one of her progeny who blasted Maria's reputation by announcing that the grand visitors had been for her lodger. After that Maria dropped back into her old obscurity and Martin began to notice the respectful manner in which he was regarded by the small fry of the neighborhood. As for Maria, Martin rose in her estimation a full hundred per cent, and had the Portuguese grocer witnessed that afternoon carriage-call he would have allowed Martin an additional three-dollars-and-eighty-five-cents' worth of credit. | Мария, глядя на Руфь с благоговением, что не помешало ей заметить и качество материи на платье и его крой (невиданный в этом квартале крой необычайной красоты), проводила гостью до экипажа. Толпа разочарованных мальчишек глядела вслед экипажу, пока он не скрылся из виду, и тогда все уставились на Марию, которая вдруг стала самой выдающейся личностью на всей улице. Но один из ее же отпрысков положил конец торжеству матери - объявил, что важные господа приезжали не к ней, а к постояльцу. И мимолетная слава Марии угасла, зато Мартин стал замечать, что окрестные жители - все народ скромный - взирают на него почтительна. Что до Марии, ее уважение к Мартину возросло невероятно, а будь свидетелем приезда господ в экипаже португалец-бакалейщик, он наверняка открыл бы Мартину кредит еще на три доллара восемьдесят пять центов. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
