Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XII/Глава 12

English	Русский
Early one evening, struggling with a sonnet that twisted all awry the beauty and thought that trailed in glow and vapor through his brain, Martin was called to the telephone.	Однажды под вечер Мартин бился над сонетом, в который никак не укладывалась красота и мысль, что в жарком мареве маячила у него в мозгу, и тут его позвали к телефону.
"It's a lady's voice, a fine lady's," Mr. Higginbotham, who had called him, jeered.	- Похоже, дамочка звонит... по голосу слыхать, не из простых, - с поганой ухмылкой сказал подозвавший его Хиггинботем.
Martin went to the telephone in the corner of the room, and felt a wave of warmth rush through him as he heard Ruth's voice. In his battle with the sonnet he had forgotten her existence, and at the sound of her voice his love for her smote him like a sudden blow. And such a voice!--delicate and sweet, like a strain of music heard far off and faint, or, better, like a bell of silver, a perfect tone, crystal-pure. No mere woman had a voice like that. There was something celestial about it, and it came from other worlds. He could scarcely hear what it said, so ravished was he, though he controlled his face, for he knew that Mr. Higginbotham's ferret eyes were fixed upon him.	Мартин подошел к телефону в углу комнаты, и, когда услыхал голос Руфи, его обдало теплом. В единоборстве с сонетом он совсем о ней забыл, и при звуке ее голоса любовь сразила его, словно внезапный удар. Что за голое! Мягкий, нежный, певучий, словно доносящаяся издали едва уловимая мелодия или, вернее, словно звон серебряного колокольчика, безупречный, кристально-чистый звук. У обыкновенных женщин не бывает таких голосов. Что-то в нем небесное, и доносится он из иных миров. Мартин едва различал, что она говорит, так чаровал его этот голос, но виду не подавал, ведь Хиггинботем так и сверлил его глазами хорька.
It was not much that Ruth wanted to say--merely that Norman had been going to take her to a lecture that night, but that he had a headache, and she was so disappointed, and she had the tickets, and that if he had no other engagement, would he be good enough to take her?	Руфь не сказала ничего особенного - просто вечером Норман должен был пойти с ней на лекцию, но у него разболелась голова, и она так огорчена, билеты уже взяты, и, если у него нет других дел, не будет ли он так добр, не пойдет ли с ней?
Would he! He fought to suppress the eagerness in his voice. It was amazing. He had always seen her in her own house. And he had never dared to ask her to go anywhere with him. Quite irrelevantly, still at the telephone and talking with her, he felt an overpowering desire to die for her, and visions of heroic sacrifice shaped and dissolved in his whirling brain. He loved her so much, so terribly, so hopelessly. In that moment of mad happiness that she should go out with him, go to a lecture with him--with him, Martin Eden--she soared so far above him that there seemed nothing else for him to do than die for her. It was the only fit way in which he could express the tremendous and lofty emotion he felt for her. It was the sublime abnegation of true love that comes to all lovers, and it came to him there, at the telephone, in a whirlwind of fire and glory; and to die for her, he felt, was to have lived and loved well. And he was only twenty-one, and he had never been in love before.	Не пойдет ли? Он силился обуздать ликованье, готовое прорваться в голосе. Невероятно! До сих пор он виделся с ней только в доме Морзов. Не смел хоть раз куда-нибудь ее пригласить. И ни с того ни с сего, пока он говорил с нею по телефону, нахлынуло неодолимое желание умереть за нее, в воспаленном мозгу вспыхивали и гасли видения героического самопожертвования. Он так ее любит, так отчаянно, так безнадежно. В эту минуту безмерного счастья, оттого что она пойдет с ним, пойдет на лекцию с ним, с Мартином Иденом, она вознеслась над ним так высоко, что казалось, только и остается умереть за нее. Иначе не выразить свою огромную, неземную любовь к ней. Такое возвышенное отречение от истинной любви дано изведать всем любящим, изведал его и Мартин в этот миг у телефона, в вихре пламенного блаженства; и он чувствовал, умереть за нее значило бы, что он жил и любил достойно. А ему едва минул двадцать один год, и он никогда еще никого не любил.
His hand trembled as he hung up the receiver, and he was weak from the organ which had stirred him. His eyes were shining like an angel's, and his face was transfigured, purged of all earthly dross, and pure and holy.	Он повесил трубку, рука дрожала, от внезапно испытанной сладостной полноты слиянии с ней накатила слабость. Глаза лучисто сияли, лицо, отрешенное от всего суетного, преобразилось, дышало какой-то неземной чистотой.
"Makin' dates outside, eh?" his brother-in-law sneered. "You know what that means. You'll be in the police court yet."	- Свидания назначаешь, а? - съехидничал зять. - Сам знаешь, чем это кончается. Угодишь на скамью подсудимых.
But Martin could not come down from the height. Not even the bestiality of the allusion could bring him back to earth. Anger and hurt were beneath him. He had seen a great vision and was as a god, and he could feel only profound and awful pity for this maggot of a man. He did not look at him, and though his eyes passed over him, he did not see him; and as in a dream he passed out of the room to dress. It was not until he had reached his own room and was tying his necktie that he became aware of a sound that lingered unpleasantly in his ears. On investigating this sound he identified it as the final snort of Bernard Higginbotham, which somehow had not penetrated to his brain before.	Но Мартин не мог спуститься с небес. Даже грязный намек не вернул его на землю. Он не снизошел до гнева и обиды. Ему только что явилось дивное виденье, и он уподобился богу, и мог лишь горько, глубоко пожалеть это ничтожество. Он и не взглянул на Хиггинботема, поднял на него глаза, но все равно не увидел; и, словно во сне, вышел из комнаты, надо было переодеться. Только уже у себя, завязывая галстук, он как бы заново услышал застрявший в ушах неприятный звук. Вслушался и запоздало сообразил: это Бернард Хиггинботем презрительно фыркнул ему вслед.
As Ruth's front door closed behind them and he came down the steps with her, he found himself greatly perturbed. It was not unalloyed bliss, taking her to the lecture. He did not know what he ought to do. He had seen, on the streets, with persons of her class, that the women took the men's arms. But then, again, he had seen them when they didn't; and he wondered if it was only in the evening that arms were taken, or only between husbands and wives and relatives.	Парадная дверь Морзов закрылась за Мартином и Руфью, и, спускаясь с крыльца, он вдруг отчаянно растерялся. Оказалось, сопровождать ее на лекцию не одно только блаженство. Неизвестно, как себя вести. Ему случалось видеть, как ходят по улицам люди ее круга - обычно женщина идет под руку с мужчиной. Но бывает, опять же, что идут и не под руку, неизвестно, может, под руку ходят только вечером, или только мужья с женами, или вообще родня.
Just before he reached the sidewalk, he remembered Minnie. Minnie had always been a stickler. She had called him down the second time she walked out with him, because he had gone along on the inside, and she had laid the law down to him that a gentleman always walked on the outside--when he was with a lady. And Minnie had made a practice of kicking his heels, whenever they crossed from one side of the street to the other, to remind him to get over on the outside. He wondered where she had got that item of etiquette, and whether it had filtered down from above and was all right.	Перед тем как ступить на тротуар, он вспомнил Минни. Минни всегда строго держалась правил хорошего тона. Уже при второй встрече она отчитала его за то, что он шел со стороны домов, и решительно заявила, что, если джентльмен провожает даму, ему полагается идти с края тротуара. И всякий раз как они переходили через улицу, Минни непременно наподдавада ему по ноге - напоминала, чтобы опять шел там где следует. Интересно, откуда она взяла это правило, докатилось оно до нее из хорошего общества, и впрямь ли так полагается?
It wouldn't do any harm to try it, he decided, by the time they had reached the sidewalk; and he swung behind Ruth and took up his station on the outside. Then the other problem presented itself. Should he offer her his arm? He had never offered anybody his arm in his life. The girls he had known never took the fellows' arms. For the first several times they walked freely, side by side, and after that it was arms around the waists, and heads against the fellows' shoulders where the streets were unlighted. But this was different. She wasn't that kind of a girl. He must do something.	Почему бы не попробовать, решил он и, едва они ступили на тротуар, перешел за спиной Руфи к краю. И сразу оказался перед новой задачей. Предложить ей руку? Сроду ни одной девушке не предлагал руку. Девушки, с которыми он был знаком, никогда не брали парней под руку. В первые дни знакомства парочка просто идет рядом, а потом, на улицах потемнее, - в обнимку, и девушка кладет голову парню на плечо. Но теперь все иначе. Руфь не такая, как те девчонки. Надо что-то делать.
He crooked the arm next to her--crooked it very slightly and with secret tentativeness, not invitingly, but just casually, as though he was accustomed to walk that way. And then the wonderful thing happened. He felt her hand upon his arm. Delicious thrills ran through him at the contact, and for a few sweet moments it seemed that he had left the solid earth and was flying with her through the air. But he was soon back again, perturbed by a new complication. They were crossing the street. This would put him on the inside. He should be on the outside. Should he therefore drop her arm and change over? And if he did so, would he have to repeat the manoeuvre the next time? And the next? There was something wrong about it, and he resolved not to caper about and play the fool. Yet he was not satisfied with his conclusion, and when he found himself on the inside, he talked quickly and earnestly, making a show of being carried away by what he was saying, so that, in case he was wrong in not changing sides, his enthusiasm would seem the cause for his carelessness.	Он согнул руку в локте, чуть-чуть согнул на пробу, словно и не предлагал ей, а небрежно, вроде он всегда так ходит. И чудо свершилось. Руфь взяла его под руку. От этого прикосновенья он ощутил восхитительный трепет, на несколько мгновений словно оторвался от земли и вместе с ней парил в воздухе. Но скоро опять спустился на землю, встревоженный новым осложнением. Они переходят через улицу. Значит, он окажется с внутренней стороны тротуара. А положено идти со стороны мостовой. Как быть - опустить руку и перейти? А потом - переходить каждый раз, опять и опять? Что-то здесь не так, не станет он скакать с места на место, нечего валять дурака. Однако он не совсем успокоился и, оказавшись с внутренней стороны тротуара, стал быстро, с жаром что-то рассказывать, сделал вид, будто увлекся разговором, - если ошибся и надо было перейти, она подумает, что он просто заговорился.
As they crossed Broadway, he came face to face with a new problem. In the blaze of the electric lights, he saw Lizzie Connolly and her giggly friend. Only for an instant he hesitated, then his hand went up and his hat came off. He could not be disloyal to his kind, and it was to more than Lizzie Connolly that his hat was lifted. She nodded and looked at him boldly, not with soft and gentle eyes like Ruth's, but with eyes that were handsome and hard, and that swept on past him to Ruth and itemized her face and dress and station. And he was aware that Ruth looked, too, with quick eyes that were timid and mild as a dove's, but which saw, in a look that was a flutter on and past, the working-class girl in her cheap finery and under the strange hat that all working-class girls were wearing just then.	Они пересекали Бродвей, и он столкнулся с новой задачей. В ярком свете электрических огней он увидел Лиззи Конноли и ее смешливую подружку. Он заколебался было, но тотчас рука поднялась, он снял шляпу. Не мог он предать своих, и не перед одной Лиззи Конноли снял он шляпу. Она кивнула, смело глянула на него не мягким и кротким взглядом, как у Руфи, нет, в ее красивых глазах был вызов, она перевела их на Руфь, явно заметила и ее лицо, и платье, угадала положение в обществе. Он почувствовал, Руфь тоже скользнула по ней взглядом, тихим и кротким, как у голубки, однако вмиг оценила эту фабричную девчонку в дешевых украшениях и несуразной шляпке, в каких щеголяли в ту пору все такие девчонки.
"What a pretty girl!" Ruth said a moment later.	- Какая хорошенькая девушка! - чуть погодя сказала Руфь.
Martin could have blessed her, though he said:-	Мартин едва не задохнулся от благодарности, хотя сказал совсем не то:
"I don't know. I guess it's all a matter of personal taste, but she doesn't strike me as being particularly pretty."	- Ну не знаю. Наверно, это дело вкуса, по-моему, не такая уж она хорошенькая.
"Why, there isn't one woman in ten thousand with features as regular as hers. They are splendid. Her face is as clear-cut as a cameo. And her eyes are beautiful."	- Да что вы, такие правильные черты, как у нее, большая редкость. Безукоризненно правильные черты. Лицо точеное, словно камея. И глаза прекрасные.
"Do you think so?" Martin queried absently, for to him there was only one beautiful woman in the world, and she was beside him, her hand upon his arm.	- Вам так кажется? - рассеянно сказал Мартин, ведь, для него в целом свете лишь одна женщина была прекрасна и она сейчас рядом и опирается на его руку.
"Do I think so? If that girl had proper opportunity to dress, Mr. Eden, and if she were taught how to carry herself, you would be fairly dazzled by her, and so would all men."	- Кажется? Будь у этой девушки возможность как следует одется, мистер Иден, и если ее научить держаться, вы были бы ослеплены ею, да и все мужчины тоже.
"She would have to be taught how to speak," he commented, "or else most of the men wouldn't understand her. I'm sure you couldn't understand a quarter of what she said if she just spoke naturally."	- Ее надо было бы научить правильно говорить, - заметил Мартин, - не то большинство мужчин не поняли бы ее. Будьте уверены, если она заговорит посвоему, вы и четверти не поймете.
"Nonsense! You are as bad as Arthur when you try to make your point."	- Чепуха! Вы совсем как Артур, вас невозможно переубедить.
"You forget how I talked when you first met me. I have learned a new language since then. Before that time I talked as that girl talks. Now I can manage to make myself understood sufficiently in your language to explain that you do not know that other girl's language. And do you know why she carries herself the way she does? I think about such things now, though I never used to think about them, and I am beginning to understand--much."	- Вы забыли, как я разговаривал вначале. С тех пор я научился новому языку. А прежде разговаривал как эта девушка. Теперь я хоть как-то владею вашим языком и могу вам сказать: вы не знаете языка той девушки. А знаете, почему она так держится? Теперь я думаю о таких вещах, хотя прежде никогда о них не задумывался, и начинаю понимать... многое.
"But why does she?"	- Почему же она так держится?
"She has worked long hours for years at machines. When one's body is young, it is very pliable, and hard work will mould it like putty according to the nature of the work. I can tell at a glance the trades of many workingmen I meet on the street. Look at me. Why am I rolling all about the shop? Because of the years I put in on the sea. If I'd put in the same years cow-punching, with my body young and pliable, I wouldn't be rolling now, but I'd be bow-legged. And so with that girl. You noticed that her eyes were what I might call hard. She has never been sheltered. She has had to take care of herself, and a young girl can't take care of herself and keep her eyes soft and gentle like--like yours, for example."	- Она несколько лет по много часов работала у машин. Молодое тело - оно податливое, тяжелая работа мнет его, будто глину, на каждой работе по-своему. Я когда встречу рабочего человека, почти всякого могу с ходу определить, кто он такой Вот поглядите на меня. Почему я хожу враскачку? Потому что сколько лет провел в море. А был бы все эти годы ковбоем, не так бы ходил, зато ноги были б кривые, тело-то молодое, податливое. И с этой девушкой то же самое. Вы приметили, глаза у ней, можно сказать, жесткие. Не было у ней никогда защиты и опоры. Самой пришлось о себе заботиться, а раз девушка сама о себе заботится, где уж глазам смотреть мягко и нежно, как... вот, к примеру, как вы смотрите.
"I think you are right," Ruth said in a low voice. "And it is too bad. She is such a pretty girl."	- Наверно, вы правы, - совсем тихо сказала Руфь. - Какая жалость, эдакая хорошенькая девушка.
He looked at her and saw her eyes luminous with pity. And then he remembered that he loved her and was lost in amazement at his fortune that permitted him to love her and to take her on his arm to a lecture.	Он посмотрел на нее и увидел в ее глазах свет сострадания. А потом вспомнил, ведь он любит ее, и растерялся: непостижимо, как выпало ему на долю такое счастье - любить ее, вести ее на лекцию, и она опирается на его руку.
Who are you, Martin Eden? he demanded of himself in the looking-glass, that night when he got back to his room. He gazed at himself long and curiously. Who are you? What are you? Where do you belong? You belong by rights to girls like Lizzie Connolly. You belong with the legions of toil, with all that is low, and vulgar, and unbeautiful. You belong with the oxen and the drudges, in dirty surroundings among smells and stenches. There are the stale vegetables now. Those potatoes are rotting. Smell them, damn you, smell them. And yet you dare to open the books, to listen to beautiful music, to learn to love beautiful paintings, to speak good English, to think thoughts that none of your own kind thinks, to tear yourself away from the oxen and the Lizzie Connollys and to love a pale spirit of a woman who is a million miles beyond you and who lives in the stars! Who are you? and what are you? damn you! And are you going to make good?	"Кто ты есть, Мартин Иден?" - глядя в зеркало, требовательно спросил он себя в тот вечер, когда вернулся домой. Он разглядывал себя долго, о любопытством. - Кто ты есть? Что ты такое? Откуда взялся? По справедливости твое место рядом с девчонками вроде Лиззи Конноли. Твое место - в толпе тружеников, там, где все низменно, грубо, уродливо. Твое место среди "вьючных животных" и "ломовых лошадей", в грязи, зловонии и смраде. Вон как несет заплесневелыми овощами. Гниет картошка. Нюхай, черт подери, нюхай! А ты посмел уткнуться в книгу и слушать прекрасную музыку, учишься любить прекрасные картины, говорить правильно, хорошим языком, думать, о чем наш брат вовсе не думал и не подумает, отрываешься от "рабочей скотинки" и от всяких Лиззи Конноли и любишь бледную женщину, почти что бесплотный дух, витающую за миллион миль от тебя, среди звезд. Кто ты есть? И что ты такое, черт тебя подери? И ты думаешь добиться успеха?! "
He shook his fist at himself in the glass, and sat down on the edge of the bed to dream for a space with wide eyes. Then he got out note-book and algebra and lost himself in quadratic equations, while the hours slipped by, and the stars dimmed, and the gray of dawn flooded against his window.	Он погрозил кулаком себе, глядящему из зеркала, сел на край кровати и ненадолго забылся в мечтах, уставясь в пустоту, ничего не видя. Потом достал блокнот, учебник алгебры и углубился в квадратные уравнения, а часы ускользали, и померкли звезды, и серый рассвет затопил окно.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты