Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XIII/Глава 13
| English | Русский |
| It was the knot of wordy socialists and working-class philosophers that held forth in the City Hall Park on warm afternoons that was responsible for the great discovery. Once or twice in the month, while riding through the park on his way to the library, Martin dismounted from his wheel and listened to the arguments, and each time he tore himself away reluctantly. The tone of discussion was much lower than at Mr. Morse's table. The men were not grave and dignified. They lost their tempers easily and called one another names, while oaths and obscene allusions were frequent on their lips. Once or twice he had seen them come to blows. And yet, he knew not why, there seemed something vital about the stuff of these men's thoughts. Their logomachy was far more stimulating to his intellect than the reserved and quiet dogmatism of Mr. Morse. These men, who slaughtered English, gesticulated like lunatics, and fought one another's ideas with primitive anger, seemed somehow to be more alive than Mr. Morse and his crony, Mr. Butler. | В этом великом открытии повинна кучка речистых социалистов и философов из рабочих, которые в теплые дни, поближе к вечеру, ораторствовали в Муниципальном парке. Раз-другой в месяц, проезжая парком, по дороге в библиотеку, Мартин слезал с велосипеда, слушал их споры и потом с неохотой ехал прочь. Спорили здесь куда грубее, чем за столом у мистера Морза. Люди тут не отличались степенностью и сдержанностью. Они легко теряли самообладание и переходили на личности, у них частенько слетали с языка и ругательства, и непристойные намеки. Раз-другой у него на глазах начиналась потасовка. И однако почему-то казалось, есть в их рассуждениях что-то насущно важное. Их словопренья куда больше будоражили мысль, чем благоразумный невозмутимый догматизм мистера Морза. Эти люди безжалостно коверкали язык, размахивали руками как безумные, оспаривали мысли противника с первобытной яростью, но почему-то казалось, они много ближе к жизни, чем мистер Морз и его приятель Батлер. |
| Martin had heard Herbert Spencer quoted several times in the park, but one afternoon a disciple of Spencer's appeared, a seedy tramp with a dirty coat buttoned tightly at the throat to conceal the absence of a shirt. Battle royal was waged, amid the smoking of many cigarettes and the expectoration of much tobacco-juice, wherein the tramp successfully held his own, even when a socialist workman sneered, "There is no god but the Unknowable, and Herbert Spencer is his prophet." Martin was puzzled as to what the discussion was about, but when he rode on to the library he carried with him a new-born interest in Herbert Spencer, and because of the frequency with which the tramp had mentioned "First Principles," Martin drew out that volume. | Несколько раз Мартин слышал, как в парке ссылались на Герберта Спенсера, а потом однажды появился и последователь Спенсера, убогий бродяга в грязном пальто, старательно застегнутом до самого горла, чтобы скрыть отсутствие рубашки. Разгорелось генеральное сражение, и в густом сигаретном дыму, среди спорщиков, которые без конца сплевывали табак, бродяга твердо стоял на своем, даже когда один рабочий-социалист язвительно провозгласил: "Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его". Мартин никак не мог понять, о чем спор, но заинтересовался Гербертом Спенсером и, доехав до библиотеки, взял там "Основные начала", книгу, которую бродяга поминал чаще всего. |
| So the great discovery began. Once before he had tried Spencer, and choosing the "Principles of Psychology" to begin with, he had failed as abjectly as he had failed with Madam Blavatsky. There had been no understanding the book, and he had returned it unread. But this night, after algebra and physics, and an attempt at a sonnet, he got into bed and opened "First Principles." Morning found him still reading. It was impossible for him to sleep. Nor did he write that day. He lay on the bed till his body grew tired, when he tried the hard floor, reading on his back, the book held in the air above him, or changing from side to side. He slept that night, and did his writing next morning, and then the book tempted him and he fell, reading all afternoon, oblivious to everything and oblivious to the fact that that was the afternoon Ruth gave to him. His first consciousness of the immediate world about him was when Bernard Higginbotham jerked open the door and demanded to know if he thought they were running a restaurant. | Так сделан был первый шаг к великому открытию. Однажды Мартин уже пробовал взяться за Спенсера, но выбрал "Основы психологии" и потерпел такую же позорную неудачу, как с мадам Блаватской. Решительно ничего не понял и вернул книгу, не прочитав. Но на этот раз, поздним вечером, после алгебры, физики и попытки написать сонет, он уже в постели открыл "Основные начала". Наступало утро, а он все еще читал. Было не до сна. В этот день он и не писал. Не вставал с постели, а когда все тело затекло, растянулся на полу и читал то лежа на спине и держа книгу высоко над собой, то поворачивался с боку на бок. Следующую ночь он спал и с утра писал, а потом книга опять его соблазнила, и он зачитался, забыл обо всем - на свете, забыл даже, что в конце дни его ждет Руфь. И опамятовался лишь когда Бернард Хиггинботем рывком распахнул дверь и рявкнул: он что думает, у них тут ресторан, что ли. |
| Martin Eden had been mastered by curiosity all his days. He wanted to know, and it was this desire that had sent him adventuring over the world. But he was now learning from Spencer that he never had known, and that he never could have known had he continued his sailing and wandering forever. He had merely skimmed over the surface of things, observing detached phenomena, accumulating fragments of facts, making superficial little generalizations--and all and everything quite unrelated in a capricious and disorderly world of whim and chance. The mechanism of the flight of birds he had watched and reasoned about with understanding; but it had never entered his head to try to explain the process whereby birds, as organic flying mechanisms, had been developed. He had never dreamed there was such a process. That birds should have come to be, was unguessed. They always had been. They just happened. | С детства Мартин одержим был желанием узнать как можно больше. Эта жадная пытливость и погнала его странствовать по свету. Но теперь, читая Спенсера, он понял нечто новое, такое, что оставалось бы для него за семью печатями, проплавай он и проскитайся хоть всю жизнь. До сих пор он лишь скользил по поверхности, подмечал отдельные явления, накапливал отрывочные сведения, кое-что по мелочам неглубоко обобщал, - и ему казалось, ничто в мире не связано друг с другом, все в нем безалаберно, все дело капризного случая. Он следил за полетом птиц и здраво размышлял над механизмом полета; но ни разу не задавался вопросом, какие пути развития привели к появлению птиц, этих живых летающих механизмов. Он и не подозревал, что происходило какое-то развитие. Не догадывался, что птицы непременно должны были появиться. Они существовали спокон веку. Существовали - и все тут. |
| And as it was with birds, so had it been with everything. His ignorant and unprepared attempts at philosophy had been fruitless. The medieval metaphysics of Kant had given him the key to nothing, and had served the sole purpose of making him doubt his own intellectual powers. In similar manner his attempt to study evolution had been confined to a hopelessly technical volume by Romanes. He had understood nothing, and the only idea he had gathered was that evolution was a dry-as-dust theory, of a lot of little men possessed of huge and unintelligible vocabularies. And now he learned that evolution was no mere theory but an accepted process of development; that scientists no longer disagreed about it, their only differences being over the method of evolution. | Так было с птицами и так же со всем остальным. Тщетно он пытался без запаса простейших знаний, без всякой подготовки приобщиться к философии. Средневековая метафизика Канта ничего ему не объяснила, лишь заставила усомниться, что у него хватит ума на такую премудрость. Точно так же его попытка разобраться в теории эволюции оборвалась на безнадежно специальном томе Роумейнза. Он ровно ничего не понял, только решил, что эволюция-скучнейшая теория, созданная множеством людишек, которые души не чают в прорве невразумительных слов. А теперь оказалось, эволюция не просто теория, но признанный ход развития, и ученые уже не спорят на этот счет, они спорят лишь о формах эволюции. |
| And here was the man Spencer, organizing all knowledge for him, reducing everything to unity, elaborating ultimate realities, and presenting to his startled gaze a universe so concrete of realization that it was like the model of a ship such as sailors make and put into glass bottles. There was no caprice, no chance. All was law. It was in obedience to law that the bird flew, and it was in obedience to the same law that fermenting slime had writhed and squirmed and put out legs and wings and become a bird. | И вот этот самый Спенсер нарисовал ему стройную картину мира, свел все знания воедино, уточнил основные факты, и перед его изумленным взором предстала вселенная столь наглядно, словно заточенная в бутылку модель корабля, какие так искусно мастерят моряки. И правит здесь не капризный случай. Здесь правит закон. Послушная закону, летает птица, и, послушная тому же самому закону, несущая в себе зачатки иной жизни, склизкая тварь корчилась, извивалась, пока у нее не появились ноги и крылья и она не стала птицей. |
| Martin had ascended from pitch to pitch of intellectual living, and here he was at a higher pitch than ever. All the hidden things were laying their secrets bare. He was drunken with comprehension. At night, asleep, he lived with the gods in colossal nightmare; and awake, in the day, he went around like a somnambulist, with absent stare, gazing upon the world he had just discovered. At table he failed to hear the conversation about petty and ignoble things, his eager mind seeking out and following cause and effect in everything before him. In the meat on the platter he saw the shining sun and traced its energy back through all its transformations to its source a hundred million miles away, or traced its energy ahead to the moving muscles in his arms that enabled him to cut the meat, and to the brain wherewith he willed the muscles to move to cut the meat, until, with inward gaze, he saw the same sun shining in his brain. He was entranced by illumination, and did not hear the "Bughouse," whispered by Jim, nor see the anxiety on his sister's face, nor notice the rotary motion of Bernard Higginbotham's finger, whereby he imparted the suggestion of wheels revolving in his brother-in-law's head. | Ступень за ступенью Мартин всходил на высоты интеллектуальной жизни, и вот он на вершине, где еще не бывал. Все, что было раньше недоступно, открывает ему свои тайны. Он опьянел от обретенной ясности. По ночам, в подавляющих величием сновидениях, он пребывал с богами, а днем, пробудясь, бродил, отрешенный, точно сомнамбула, и, не замечая окружающего, всматривался во вновь открытый мир. За столом не слышал пустых разговоров о ничтожных или гнусных мелочах и во всем, что попадалось на глаза, нетерпеливо отыскивал причину и следствие. В куске мяса на тарелке ему сияло солнце, и он мысленно прослеживал путь солнечной энергии через все превращения назад к ее источнику за сотню миллионов миль, или прослеживал ее дальнейший путь к мышцам, которые двигают руку и она режет мясо, к мозгу, откуда исходят приказы мышцам двигаться и резать мясо, и вот уже перед внутренним взором само солнце сияет у него в мозгу. Озаренный этой мыслью, он не слыхал, как Джим шепнул: "Рехнулся", - не видел, с какой тревогой смотрит на него сестра, не заметил, как Бернард Хиггинботем многозначительно покрутил пальцем у виска: дескать, у шурина ум за разум зашел. |
| What, in a way, most profoundly impressed Martin, was the correlation of knowledge--of all knowledge. He had been curious to know things, and whatever he acquired he had filed away in separate memory compartments in his brain. Thus, on the subject of sailing he had an immense store. On the subject of woman he had a fairly large store. But these two subjects had been unrelated. Between the two memory compartments there had been no connection. That, in the fabric of knowledge, there should be any connection whatever between a woman with hysterics and a schooner carrying a weather-helm or heaving to in a gale, would have struck him as ridiculous and impossible. But Herbert Spencer had shown him not only that it was not ridiculous, but that it was impossible for there to be no connection. All things were related to all other things from the farthermost star in the wastes of space to the myriads of atoms in the grain of sand under one's foot. | Пожалуй, больше всего Мартина поразила взаимосвязь знаний, всех знаний. Он всегда был пытлив, и, что бы ни узнал, откладывал в отдельную ячейку памяти. Так, у него был огромный запас сведений о мореплавании. И уже немалый запас представлений о женщинах. Но ему казалось, между мореплаванием и женщинами не было ничего общего. Ничто не связывало эти разные ячейки памяти. Он счел бы смехотворным, невозможным, будто, по самой природе знания, возможна какая-то связь между женщиной, бьющейся в истерике, и шхуной, подхваченной штормом или потерявшей курс. А Герберт Спенсер показал ему, что не только нет в этом ничего смехотворного, но, напротив, тут непременно должна быть связь. Все соотносится одно с другим, от отдаленнейшей звезды, затерянной в небесных просторах, до мириадов атомов в песчинке под ногой. |
| This new concept was a perpetual amazement to Martin, and he found himself engaged continually in tracing the relationship between all things under the sun and on the other side of the sun. He drew up lists of the most incongruous things and was unhappy until he succeeded in establishing kinship between them all--kinship between love, poetry, earthquake, fire, rattlesnakes, rainbows, precious gems, monstrosities, sunsets, the roaring of lions, illuminating gas, cannibalism, beauty, murder, lovers, fulcrums, and tobacco. Thus, he unified the universe and held it up and looked at it, or wandered through its byways and alleys and jungles, not as a terrified traveller in the thick of mysteries seeking an unknown goal, but observing and charting and becoming familiar with all there was to know. And the more he knew, the more passionately he admired the universe, and life, and his own life in the midst of it all. | Это новое представление не переставало изумлять Мартина, и он ловил себя на том, что постоянно ищет связь между всем и вся в подлунном мире и в заоблачных высях. Он составлял списки самых несочетаемых явлений и понятий и не успокаивался, пока не удавалось установить между ними родство - родство между любовью, поэзией, землетрясением, огнем, гремучими змеями, радугой, драгоценными камнями, уродствами, солнечными закатами, львиным рыком, светильным газом, людоедством, красотой, убийством; рычагом, точкой опоры и табаком. Таким образом он объединял вселенную и разбирался в ней, разглядывал или бродил по ее закоулкам, тропинкам и дебрям не как перепуганный скиталец в чащобе неразгаданных тайн, сам не ведающий, чего ищет, нет, он наблюдал, и отмечал на карте, и постигал все, что только можно. И чем больше узнавал, тем горячей восхищался вселенной, и жизнью, и тем, что сам живет в этом мире. |
| "You fool!" he cried at his image in the looking-glass. "You wanted to write, and you tried to write, and you had nothing in you to write about. What did you have in you?--some childish notions, a few half-baked sentiments, a lot of undigested beauty, a great black mass of ignorance, a heart filled to bursting with love, and an ambition as big as your love and as futile as your ignorance. And you wanted to write! Why, you're just on the edge of beginning to get something in you to write about. You wanted to create beauty, but how could you when you knew nothing about the nature of beauty? You wanted to write about life when you knew nothing of the essential characteristics of life. You wanted to write about the world and the scheme of existence when the world was a Chinese puzzle to you and all that you could have written would have been about what you did not know of the scheme of existence. But cheer up, Martin, my boy. You'll write yet. You know a little, a very little, and you're on the right road now to know more. Some day, if you're lucky, you may come pretty close to knowing all that may be known. Then you will write." | - Дурак! - кричал он своему отражению в зеркале. - Ты хотел писать и пытался писать, а о чем было писать? Что у тебя такого было за душой? Кой-какие ребяческие понятия да незрелые чувства, жадное, но неосознанное чувство красоты, дремучее невежество, сердце, готовое разорваться от любви, и мечта, огромная, как эта любовь, и бесплодная, как твое невежество. А еще хотел писать. Ты только еще начинаешь постигать что-то, о чем можно писать. Ты хотел творить красоту, но где тебе, ты же ведать не ведаешь, что она такое - красота. Ты хотел писать о жизни, но ты же ведать не ведаешь самых ее основ. Ты хотел писать о мире, о том, как устроен мир, а мир для тебя головоломка, и об этом говорили бы и твои писания. Но не унывай, Мартин, дружище! Ты еще напишешь. Ты уже знаешь кое-что, самую малость, но ты на правильном пути и узнаешь больше. Когда-нибудь, если повезет, ты будешь знать едва ли не все, что возможно. И тогда будешь писать. |
| He brought his great discovery to Ruth, sharing with her all his joy and wonder in it. But she did not seem to be so enthusiastic over it. She tacitly accepted it and, in a way, seemed aware of it from her own studies. It did not stir her deeply, as it did him, and he would have been surprised had he not reasoned it out that it was not new and fresh to her as it was to him. Arthur and Norman, he found, believed in evolution and had read Spencer, though it did not seem to have made any vital impression upon them, while the young fellow with the glasses and the mop of hair, Will Olney, sneered disagreeably at Spencer and repeated the epigram, "There is no god but the Unknowable, and Herbert Spencer is his prophet." | Он поведал Руфи о своем замечательном открытии, хотел разделить с ней всю свою радость, все изумление. Но она осталась едва ли не равнодушна. Молча выслушала - видно, уже успела познакомиться с этим в университете. Открытие не взволновало ее, как Мартина, и не реши он, что не так уж, видно, это для нее ново и неожиданно, он бы поразился. Оказалось, Артур и Норман тоже верят в теорию эволюции и читали Спенсера, хотя, похоже, он не повлиял на них всерьез, а косматый малый в очках, Уилл Олни, при имени Спенсера презрительно фыркнул и повторил шуточку, которую Мартин слышал в парке: "Нет бога, кроме Непостижимого, и Герберт Спенсер пророк его". |
| But Martin forgave him the sneer, for he had begun to discover that Olney was not in love with Ruth. Later, he was dumfounded to learn from various little happenings not only that Olney did not care for Ruth, but that he had a positive dislike for her. Martin could not understand this. It was a bit of phenomena that he could not correlate with all the rest of the phenomena in the universe. But nevertheless he felt sorry for the young fellow because of the great lack in his nature that prevented him from a proper appreciation of Ruth's fineness and beauty. They rode out into the hills several Sundays on their wheels, and Martin had ample opportunity to observe the armed truce that existed between Ruth and Olney. The latter chummed with Norman, throwing Arthur and Martin into company with Ruth, for which Martin was duly grateful. | Но Мартин простил ему насмешку, так как начал понимать, что Олни вовсе не влюблен в Руфь. Позднее, по всевозможным мелочам, он убедился, что тот не только равнодушен к Руфи, но даже относится к ней неприязненно, и это Мартина огорошило. Не укладывалось это у него в голове. Престранное явление, никак его не связать со всем остальным, что происходит в мире. Однако он пожалел молодого чудака - видно, бедняга жестоко обделен природой, оттого и неспособен оценить всю красоту, все совершенство Руфи. Несколько воскресений они ездили на велосипедах в горы, и Мартин мог воочию убедиться, что между Руфью и Олни шла необъявленная война. Олни предпочитал общество Нормана, предоставляя Артуру и Мартину сопровождать Руфь, за что Мартин был ему весьма признателен. |
| Those Sundays were great days for Martin, greatest because he was with Ruth, and great, also, because they were putting him more on a par with the young men of her class. In spite of their long years of disciplined education, he was finding himself their intellectual equal, and the hours spent with them in conversation was so much practice for him in the use of the grammar he had studied so hard. He had abandoned the etiquette books, falling back upon observation to show him the right things to do. Except when carried away by his enthusiasm, he was always on guard, keenly watchful of their actions and learning their little courtesies and refinements of conduct. | До чего же отрадны были для Мартина те воскресенья, - конечно, всего отрадней оттого, что рядом была Руфь, но еще и оттого, что ставили его почти на равную ногу с молодыми людьми ее круга. Хотя они долгие годы получали систематическое образование, Мартин убедился, что вовсе не уступает им в умственном развитии, а часы, проведенные за разговором с ними, давали случай применить на деле знание родного языка - недаром он так старательно занимался грамматикой. Он забросил книжки о правилах хорошего тона и опять стал внимательно присматриваться, как ведут себя эти молодые люди. Если не считать минут, когда он слишком увлекался разговором, он постоянно был начеку, зорко наблюдал за каждым их шагом, перенимал у них маленькие секреты благовоспитанности и учтивости. |
| The fact that Spencer was very little read was for some time a source of surprise to Martin. | Поначалу Мартина удивляло, что Спенсера очень мало читают. |
| "Herbert Spencer," said the man at the desk in the library, "oh, yes, a great mind." But the man did not seem to know anything of the content of that great mind. One evening, at dinner, when Mr. Butler was there, Martin turned the conversation upon Spencer. Mr. Morse bitterly arraigned the English philosopher's agnosticism, but confessed that he had not read "First Principles"; while Mr. Butler stated that he had no patience with Spencer, had never read a line of him, and had managed to get along quite well without him. Doubts arose in Martin's mind, and had he been less strongly individual he would have accepted the general opinion and given Herbert Spencer up. As it was, he found Spencer's explanation of things convincing; and, as he phrased it to himself, to give up Spencer would be equivalent to a navigator throwing the compass and chronometer overboard. So Martin went on into a thorough study of evolution, mastering more and more the subject himself, and being convinced by the corroborative testimony of a thousand independent writers. The more he studied, the more vistas he caught of fields of knowledge yet unexplored, and the regret that days were only twenty-four hours long became a chronic complaint with him. | - Герберт Спенсер... - сказал библиотекарь. - О да, великий ум. - Но, похоже, суть трудов этого великого ума ему неизвестна. Однажды вечером, после обеда, на котором был и мистер Батлер, Мартин заговорил о Спенсере. Мистер Морз резко обрушился на английского философа за агностицизм, по признался, что "Основные начала" не читал, а мистер Батлер заявил, что Спенсер нагоняет на него тоску, - не читал ни единой его строчки и прекрасно обходится без него. Мартин засомневался, и, не обладай он таким самостоятельным умом, он согласился бы с общим мнением и махнул на Спенсера рукой. Но ему мысли Спенсера, казались убедительными: он был уверен, махнуть рукой на Спенсера - все равно что мореплавателю выбросить за борт компас и хронометр. И он продолжал вгрызаться в теорию эволюции, чем дальше, тем уверенней, сам овладевал предметом, да еще черпал подтверждения в трудах многих и многих ничем не связанных между собой авторов. Чем больше он читал, тем шире оказывался круг знаний, ему еще неведомых, и он непрестанно горевал, что в сутках всего-навсего двадцать четыре часа. |
| One day, because the days were so short, he decided to give up algebra and geometry. Trigonometry he had not even attempted. Then he cut chemistry from his study-list, retaining only physics. | Так коротки были дни, что он наконец решил бросить алгебру и геометрию. К тригонометрии он и не подступался. Потом вычеркнул из расписания занятий и химию, оставил только физику. |
| "I am not a specialist," he said, in defence, to Ruth. "Nor am I going to try to be a specialist. There are too many special fields for any one man, in a whole lifetime, to master a tithe of them. I must pursue general knowledge. When I need the work of specialists, I shall refer to their books." | - Я не специалист, - оправдываясь, сказал он Руфи. - И не собираюсь становиться специалистом. Наук такое множество, хорошо, если за всю жизнь человек овладеет хотя бы десятой долей. Мне нужно общее образование. А когда понадобятся специальные знания, я обращусь к книгам специалистов. |
| "But that is not like having the knowledge yourself," she protested. | - Но ведь это совсем не то, что владеть знаниями самому, - возразила Руфь. |
| "But it is unnecessary to have it. We profit from the work of the specialists. That's what they are for. When I came in, I noticed the chimney-sweeps at work. They're specialists, and when they get done, you will enjoy clean chimneys without knowing anything about the construction of chimneys." | - А зачем все знать самому? Мы пользуемся работами специалистов. На то они и существуют. Вот сегодня я видел, у вас в доме работают трубочисты. Они специалисты, и, когда они сделают свое дело, вы с удовольствием будете пользоваться прочищенными дымоходами, а ведь вы не знаете, как дымоходы устроены. |
| "That's far-fetched, I am afraid." | - Боюсь, это притянуто за уши. |
| She looked at him curiously, and he felt a reproach in her gaze and manner. But he was convinced of the rightness of his position. | Она как-то странно посмотрела на Мартина, и в ее взгляде, в тоне он ощутил упрек. Но он был уверен в своей правоте. |
| "All thinkers on general subjects, the greatest minds in the world, in fact, rely on the specialists. Herbert Spencer did that. He generalized upon the findings of thousands of investigators. He would have had to live a thousand lives in order to do it all himself. And so with Darwin. He took advantage of all that had been learned by the florists and cattle- breeders." | - Все подлинные мыслители, величайшие умы человечества, опирались на специалистов. Так поступал Герберт Спенсер. Он обобщил открытия тысяч исследователей. Чтобы открыть все это самому, он должен был бы прожить тысячу жизней. Так же и Дарвин. Он воспользовался всем тем, что узнали цветоводы и скотоводы. |
| "You're right, Martin," Olney said. "You know what you're after, and Ruth doesn't. She doesn't know what she is after for herself even." | - Вы правы, Мартин, - сказал Олни. - Вы понимаете, что вам нужно, а Руфь не понимает. Она не понимает даже, что нужно ей самой. |
| "--Oh, yes," Olney rushed on, heading off her objection, "I know you call it general culture. But it doesn't matter what you study if you want general culture. You can study French, or you can study German, or cut them both out and study Esperanto, you'll get the culture tone just the same. You can study Greek or Latin, too, for the same purpose, though it will never be any use to you. It will be culture, though. Why, Ruth studied Saxon, became clever in it,--that was two years ago,--and all that she remembers of it now is 'Whan that sweet Aprile with his schowers soote'--isn't that the way it goes?" | - Да-да, - торопливо продолжал он, не давая ей возразить. - Я знаю, вы это называете общей культурой. Но если стремишься к общей культуре, совершенно неважно, что именно изучаешь. Можно изучать французский, а можно немецкий, а можно отказаться от того и от другого и заняться эсперанто, и все равно это приобщит вас к культуре. В тех же целях можно заняться греческим или латынью, хотя они никогда вам не пригодятся. И все равно это будет, видите ли, культура. Да что там, вот Руфь изучала древнеанглийский, и весьма успешно, было это два года назад, а сейчас она только и помнит: "Когда апрель обильными дождями... ", - как бишь у Чосера? |
| "But it's given you the culture tone just the same," he laughed, again heading her off. "I know. We were in the same classes." | - И все равно это приобщало к культуре, - со смехом продолжал он, опять не давая Руфи возразить. - Знаю. Со мной та же история. |
| "But you speak of culture as if it should be a means to something," Ruth cried out. Her eyes were flashing, and in her cheeks were two spots of color. "Culture is the end in itself." | - Но вы так говорите о культуре, словно она должна быть только средством, - воскликнула Руфь. Глаза ее сверкали, на щеках вспыхнули красные пятна. - Культура сама по себе-цель. |
| "But that is not what Martin wants." | - Но Мартину не того надо. |
| "How do you know?" | - Откуда вы знаете? |
| "What do you want, Martin?" Olney demanded, turning squarely upon him. | - К чему вы стремитесь, Мартин? - требовательно, глядя в упор, спросил Олни. |
| Martin felt very uncomfortable, and looked entreaty at Ruth. | Мартину стало не по себе, он с мольбой смотрел на Руфь. |
| "Yes, what do you want?" Ruth asked. "That will settle it." | - Да, к чему вы стремитесь? - спросила Руфь. - Разрешите наш спор. |
| "Yes, of course, I want culture," Martin faltered. "I love beauty, and culture will give me a finer and keener appreciation of beauty." | - Да, конечно, я стремлюсь к культуре, - неуверенно проговорил Мартин. - Я люблю красоту, а культура поможет тоньше, острее чувствовать красоту. |
| She nodded her head and looked triumph. | Она кивнула, явно торжествуя. |
| "Rot, and you know it," was Olney's comment. "Martin's after career, not culture. It just happens that culture, in his case, is incidental to career. If he wanted to be a chemist, culture would be unnecessary. Martin wants to write, but he's afraid to say so because it will put you in the wrong." | - Вздор, и вы сами это знаете, - отозвался Олни. - Мартину нужна профессия, а не культура. Для него культура неотъемлема от профессии, так уж получилось. А пожелай он стать химиком, мог бы обойтись без культуры. Мартин хочет стать писателем, а сказать об этом боится, ведь это будет значить, что вы неправы. |
| "And why does Martin want to write?" he went on. "Because he isn't rolling in wealth. Why do you fill your head with Saxon and general culture? Because you don't have to make your way in the world. Your father sees to that. He buys your clothes for you, and all the rest. What rotten good is our education, yours and mine and Arthur's and Norman's? We're soaked in general culture, and if our daddies went broke to-day, we'd be falling down to-morrow on teachers' examinations. The best job you could get, Ruth, would be a country school or music teacher in a girls' boarding-school." | - А почему он хочет стать писателем? - продолжал Олни. - Потому что он не богач. Почему вы забиваете себе голову древнеанглийским и культурой вообще? Потому что вам не надо пробивать себе дорогу в жизни. На то у вас есть отец. Он покупает вам платья и все прочее. Наше образование-ваше, мое, Артура, Нормана-какой от него толк? Мы наглотались этой самой культуры, а если наши папочки сегодня разорятся, нам придется завтра же сдавать экзамены на право преподавать в школе. В самом луч-шем случае, Руфь, вы только и сумеете стать учительницей где-нибудь в провинции или преподавать музыку в пансионе для девиц. |
| "And pray what would you do?" she asked. | - А вы-то что сумеете? - спросила она. |
| "Not a blessed thing. I could earn a dollar and a half a day, common labor, and I might get in as instructor in Hanley's cramming joint--I say might, mind you, and I might be chucked out at the end of the week for sheer inability." | - Ничего путного. Буду получать доллара полтора на какой-нибудь черной работе, а может быть, меня взяли бы репетитором в заведение Хенли для умственно отсталых, заметьте, я сказал "может быть", а может быть, к концу первой же недели меня выставили бы за непригодностью. |
| Martin followed the discussion closely, and while he was convinced that Olney was right, he resented the rather cavalier treatment he accorded Ruth. A new conception of love formed in his mind as he listened. Reason had nothing to do with love. It mattered not whether the woman he loved reasoned correctly or incorrectly. Love was above reason. If it just happened that she did not fully appreciate his necessity for a career, that did not make her a bit less lovable. She was all lovable, and what she thought had nothing to do with her lovableness. | Мартин внимательно следил за их спором и, убежденный, что прав Олни, возмущался, однако, его довольно бесцеремонным обращением с Руфью, Пока он слушал, у него сложилось новое понятие о любви. Рассудок не имеет ничего общего с любовью. Совершенно неважно, правильно рассуждает та, кого любишь, или неправильно. Любовь выше рассудка. Ну, не понимает Руфь, что ему позарез нужна профессия, но ведь от этого она мила ему ничуть не меньше. Она ему бесконечно мила, и каковы бы ни были ее взгляды, это ничего не меняет. |
| "What's that?" he replied to a question from Olney that broke in upon his train of thought. | - Что такое? - спохватился он, когда Олни каким-то вопросом прервал ход его размышлений. |
| "I was saying that I hoped you wouldn't be fool enough to tackle Latin." | - Я говорю, надеюсь, у вас хватит ума не засесть за латынь. |
| "But Latin is more than culture," Ruth broke in. "It is equipment." | - Но латынь не просто культура, - перебила Руфь. - Это умственный багаж. |
| "Well, are you going to tackle it?" Olney persisted. | - Так как же, неужели вы засядете за латынь? - не отставал Олни. |
| Martin was sore beset. He could see that Ruth was hanging eagerly upon his answer. | Мартин не знал, как выпутаться. Он видел, Руфь нетерпеливо ждет его ответа. |
| "I am afraid I won't have time," he said finally. "I'd like to, but I won't have time." | - Боюсь, у меня не останется времени, - сказал он наконец. - Я бы и рад, но не останется времени. |
| "You see, Martin's not seeking culture," Olney exulted. "He's trying to get somewhere, to do something." | - Видите, Мартин старается не ради культуры, - ликовал Олни. - Он хочет чего-то добиться, преуспеть. |
| "Oh, but it's mental training. It's mind discipline. It's what makes disciplined minds." Ruth looked expectantly at Martin, as if waiting for him to change his judgment. "You know, the foot-ball players have to train before the big game. And that is what Latin does for the thinker. It trains." | - Но ведь занятия латынью развивают интеллект. Это тренирует ум. Дисциплинирует его, - Руфь с надеждой смотрела на Мартина, словно ждала, что он передумает. - Ведь вот футболисты перед важными играми непременно тренируются. Так же нужна и латынь для мыслящего человека. Это тренировка ума. |
| "Rot and bosh! That's what they told us when we were kids. But there is one thing they didn't tell us then. They let us find it out for ourselves afterwards." Olney paused for effect, then added, "And what they didn't tell us was that every gentleman should have studied Latin, but that no gentleman should know Latin." | - Вздор и чепуха! Так нам твердили в детстве. Но одного нам тогда не говорили. Предоставили нам самим после открыть эту истину. - Олни помолчал для внушительности, потом прибавил: - А не сказали нам, что каждому джентльмену надо изучать латынь, но знать ее джентльмену не надо. |
| "Now that's unfair," Ruth cried. "I knew you were turning the conversation just in order to get off something." | - Нет, это несправедливо, - воскликнула Руфь. - Так я и знала, что вы все высмеете и вывернете наизнанку. |
| "It's clever all right," was the retort, "but it's fair, too. The only men who know their Latin are the apothecaries, the lawyers, and the Latin professors. And if Martin wants to be one of them, I miss my guess. But what's all that got to do with Herbert Spencer anyway? Martin's just discovered Spencer, and he's wild over him. Why? Because Spencer is taking him somewhere. Spencer couldn't take me anywhere, nor you. We haven't got anywhere to go. You'll get married some day, and I'll have nothing to do but keep track of the lawyers and business agents who will take care of the money my father's going to leave me." | - Ладно, я сострил, - был ответ, - а все-таки это справедливо. Латынь только и знают аптекари, адвокаты да латинисты. И если Мартин метит в аптекари, в адвокаты или в преподаватели латыни, значит, я не угадал. Но тогда спрашивается, при чем тут Герберт Спенсер? Мартин только что открыл его для себя и совсем на нем помешался. А почему? Потому что Спенсер открывает ему какой-то путь. Ни меня, ни вас Спенсер никуда не приведет. Нам незачем куда-то идти. Вы просто-напросто выйдете замуж, мне же только и надо будет присматривать за поверенными и управляющими, а уж они станут пасти денежки, которые мне оставит папаша. |
| Onley got up to go, but turned at the door and delivered a parting shot. | Олни собрался уходить, но у дверей приостановился и дал прощальный залп: |
| "You leave Martin alone, Ruth. He knows what's best for himself. Look at what he's done already. He makes me sick sometimes, sick and ashamed of myself. He knows more now about the world, and life, and man's place, and all the rest, than Arthur, or Norman, or I, or you, too, for that matter, and in spite of all our Latin, and French, and Saxon, and culture." | - Оставьте вы Мартина в покое, Руфь. Он сам знает, что ему надо. Посмотрите, сколько он уже успел. Как подумаю, мне иногда тошно делается, тошно и стыдно за себя. Он уже знает о мире, о жизни, о назначении человека и обо всем прочем много больше, чем Артур, Норман, я, да и вы, кстати, несмотря на всю нашу латынь, и французский, и древнеанглийский, несмотря на всю нашу культуру. |
| "But Ruth is my teacher," Martin answered chivalrously. "She is responsible for what little I have learned." | - Но Руфь моя учительница, - рыцарски вступился Мартин. - Тем немногим, что я знаю, я обязан ей. |
| "Rats!" Olney looked at Ruth, and his expression was malicious. "I suppose you'll be telling me next that you read Spencer on her recommendation--only you didn't. And she doesn't know anything more about Darwin and evolution than I do about King Solomon's mines. What's that jawbreaker definition about something or other, of Spencer's, that you sprang on us the other day--that indefinite, incoherent homogeneity thing? Spring it on her, and see if she understands a word of it. That isn't culture, you see. Well, tra la, and if you tackle Latin, Martin, I won't have any respect for you." | - Чушь! - Олни посмотрел на Руфь, лицо у него стало злое. - Вы еще вздумаете меня уверять, будто читаете Спенсера по ее совету, - как бы не так. И о Дарвине и об эволюции она знает не больше, чем я о копях царя Соломона. Какое это головоломное спен-серовское толкование чего-то вы на нас недавно обрушили? Неопределенное, непоследовательное, какая-то там гомогенность. Обрушьте-ка это на нее - и посмотрите, поймет ли она хоть слово. Это, видите ли, не культура. Так-то вот, и, если вы займетесь латынью, Мартин, я перестану вас уважать. |
| And all the while, interested in the discussion, Martin had been aware of an irk in it as well. It was about studies and lessons, dealing with the rudiments of knowledge, and the schoolboyish tone of it conflicted with the big things that were stirring in him--with the grip upon life that was even then crooking his fingers like eagle's talons, with the cosmic thrills that made him ache, and with the inchoate consciousness of mastery of it all. He likened himself to a poet, wrecked on the shores of a strange land, filled with power of beauty, stumbling and stammering and vainly trying to sing in the rough, barbaric tongue of his brethren in the new land. And so with him. He was alive, painfully alive, to the great universal things, and yet he was compelled to potter and grope among schoolboy topics and debate whether or not he should study Latin. | И хотя спор этот был интересен Мартину, он все время ощущал и какую-то досаду. Речь шла об ученье, о занятиях - о том, как овладеть основами знаний, и этот задиристо-мальчишеский тон никак не вязался с тем подлинно важным, что волновало Мартина, - он-то стремился глубоко проникнуть в жизнь, вцепиться в нее накрепко орлиной хваткой, его до боли потрясали грандиозные открытия, и уже рождалось понимание, что он всем этим способен овладеть. Ему казалось, он словно поэт, выброшенный кораблекрушением на неведомую землю, - он владеет могучим даром выражать красоту, а запинается, заикается, тщетно пробует петь на грубом варварском наречии своих новых собратьев. Вот и он так. Остро, мучительно чувствует то великое, всеобъемлющее, что есть в мире, а вынужден топтаться и пробираться ощупью среди школярской болтовни и спорить, следует ли ему изучать латынь. |
| "What in hell has Latin to do with it?" he demanded before his mirror that night. "I wish dead people would stay dead. Why should I and the beauty in me be ruled by the dead? Beauty is alive and everlasting. Languages come and go. They are the dust of the dead." | - Да при чем тут латынь, черт подери? - крикнул он в тот вечер своему отражению в зеркале. - На кой мне эта мертвечина. Почему и мной и живущей во мне красотой должны заправлять мертвецы? Красота жива и непреходяща. Языки возникают и отмирают. Они прах мертвых. |
| And his next thought was that he had been phrasing his ideas very well, and he went to bed wondering why he could not talk in similar fashion when he was with Ruth. He was only a schoolboy, with a schoolboy's tongue, when he was in her presence. | А потом он подумал, что совсем недурно выражает свои мысли, и, ложась спать, недоумевал, почему не удается так разговаривать, когда рядом Руфь. При ней он превращается в школьника и говорит школьным языком. |
| "Give me time," he said aloud. "Only give me time." | - Дайте мне время, - сказал он вслух. - Дайте только время. |
| Time! Time! Time! was his unending plaint. | Время! время! время! - вечная его жалоба. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
