Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER IX/Глава 9

English	Русский
Back from sea Martin Eden came, homing for California with a lover's desire. His store of money exhausted, he had shipped before the mast on the treasure-hunting schooner; and the Solomon Islands, after eight months of failure to find treasure, had witnessed the breaking up of the expedition. The men had been paid off in Australia, and Martin had immediately shipped on a deep-water vessel for San Francisco. Not alone had those eight months earned him enough money to stay on land for many weeks, but they had enabled him to do a great deal of studying and reading.	Мартин Иден возвратился из плавания, любовь гнала его в Калифорнию. Когда деньги его иссякли, он нанялся матросом на шхуну, отправлявшуюся на поиски сокровищ; восемь месяцев напрасных усилий - и Соломоновы острова стали свидетелями бесславного конца экспедиции. В Австралии с командой рассчитались, и Мартин тут же нанялся на корабль, идущий в Сан-Франциско. За эти восемь месяцев он немало заработал, так что теперь очень нескоро надо будет опять выйти в море, да еще и сумел много заниматься и много прочесть.
His was the student's mind, and behind his ability to learn was the indomitability of his nature and his love for Ruth. The grammar he had taken along he went through again and again until his unjaded brain had mastered it. He noticed the bad grammar used by his shipmates, and made a point of mentally correcting and reconstructing their crudities of speech. To his great joy he discovered that his ear was becoming sensitive and that he was developing grammatical nerves. A double negative jarred him like a discord, and often, from lack of practice, it was from his own lips that the jar came. His tongue refused to learn new tricks in a day.	Ученье давалось ему легко, и эту способность поглощать знания подкрепляла неукротимость духа и неукротимость любви к Руфи. Он взял с собой грамматику, читал и перечитывал ее опять и опять, пока его не перегруженный знаниями мозг не овладел этой премудростью. Он подмечал, как грешат против грамотности его товарищи по плаванию, и всякий раз мысленно поправлял их неуклюжие выражения и повторял про себя уже по всем правилам. Он радовался открытию, что ухо его становится чувствительным к ошибкам, что у него появляется некое грамматическое чутье. Искаженное слово, неверное произношение резали ему слух, как фальшивая нота, но пока еще такая фальшивая, нота нередко вырывалась и у него самого. Научиться всем этим новшествам с ходу он не мог.
After he had been through the grammar repeatedly, he took up the dictionary and added twenty words a day to his vocabulary. He found that this was no light task, and at wheel or lookout he steadily went over and over his lengthening list of pronunciations and definitions, while he invariably memorized himself to sleep. "Never did anything," "if I were," and "those things," were phrases, with many variations, that he repeated under his breath in order to accustom his tongue to the language spoken by Ruth. "And" and "ing," with the "d" and "g" pronounced emphatically, he went over thousands of times; and to his surprise he noticed that he was beginning to speak cleaner and more correct English than the officers themselves and the gentleman-adventurers in the cabin who had financed the expedition.	Несколько раз подряд проштудировав грамматику, Мартин взялся за словарь и каждый день выучивал по два десятка новых слов. Оказалось, это задача не простая, и, стоя впередсмотрящим или за штурвалом, он упорно повторял слова из все удлиняющегося списка, их произношение и значения, и от этого неизменно клонило в сон. "Вряд ли", "по зрелом размышлении", "оставляет желать лучшего" - эти и иные выражения он шепотом повторял, стремясь привыкнуть к языку, каким разговаривала Руфь. "Их, их", а не "ихний", "что-то, что-то", а не "чтой-то" - настойчиво, тысячи раз твердил он и с удивлением стал замечать, что начинает разговаривать правильнее, чем сам капитан с помощниками и господа из кают-компании, охотники за сокровищами, которые финансировали экспедицию.
The captain was a fishy-eyed Norwegian who somehow had fallen into possession of a complete Shakespeare, which he never read, and Martin had washed his clothes for him and in return been permitted access to the precious volumes. For a time, so steeped was he in the plays and in the many favorite passages that impressed themselves almost without effort on his brain, that all the world seemed to shape itself into forms of Elizabethan tragedy or comedy and his very thoughts were in blank verse. It trained his ear and gave him a fine appreciation for noble English; withal it introduced into his mind much that was archaic and obsolete.	Капитан был норвежец с тусклыми глазами, у него невесть откуда оказалось собрание сочинений Шекспира, которое сам он и не думал читать, и Мартин стал стирать на капитана, а взамен получил доступ к драгоценным томам. И так он погрузился в шекспировские драмы, так легко запечатлелись у него в памяти многие места, которые особенно пришлись по душе, что одно время весь мир стал ему представляться елизаветинскими трагедиями и комедиями и даже думать он начал белыми стихами. Это оттачивало слух и, давало прекрасное представление о богатстве родного языка; вдобавок это познакомило со многим, что устарело и вышло из употребления.
The eight months had been well spent, and, in addition to what he had learned of right speaking and high thinking, he had learned much of himself. Along with his humbleness because he knew so little, there arose a conviction of power. He felt a sharp gradation between himself and his shipmates, and was wise enough to realize that the difference lay in potentiality rather than achievement. What he could do,--they could do; but within him he felt a confused ferment working that told him there was more in him than he had done. He was tortured by the exquisite beauty of the world, and wished that Ruth were there to share it with him. He decided that he would describe to her many of the bits of South Sea beauty. The creative spirit in him flamed up at the thought and urged that he recreate this beauty for a wider audience than Ruth. And then, in splendor and glory, came the great idea. He would write. He would be one of the eyes through which the world saw, one of the ears through which it heard, one of the hearts through which it felt. He would write--everything--poetry and prose, fiction and description, and plays like Shakespeare. There was career and the way to win to Ruth. The men of literature were the world's giants, and he conceived them to be far finer than the Mr. Butlers who earned thirty thousand a year and could be Supreme Court justices if they wanted to.	Восемь месяцев были проведены с толком, и, мало того что Мартин приобщался к правильной речи и высокому строю мыслей, он многое понял в себе. Рядом со скромностью - ведь он так мало знает - в нем теперь была уверенность в своей силе. Он чувствовал, что резко отличается от товарищей по плаванию, и у него хватало ума осознать, что разделяет их, скорее, не уже им достигнутое, а то, чего он еще способен достичь. Что смог он, смогли бы и они; но что-то зрело, бродило в нем, подсказывая, что он может больше, чем уже сделал. Несказанная красота мира томила душу, - вот если бы Руфь была здесь, разделить бы это с ней. Он решил, что опишет ей красивейшие уголки Океании. Творческое начало вспыхнуло в нем, побуждая воссоздать эту красоту, и не для одной Руфи, но для многих людей. И тут в неслыханном блеске его озарила великолепная мысль. Он станет писателем. Люди увидят, услышат, ощутят мир и его зрением, слухом, его сердцем. Он станет писать все, что угодно - о событиях вымышленных и подлинных, - стихи и прозу, и, как Шекспир, пьесы. Вот дело жизни, вот она, возможность приблизиться к Руфи. Писатели - титаны мира, и, уж конечно, они будут получше мистеров батлеров, пускай даже у тех и тридцать тысяч годового дохода и, стоит им захотеть, они сразу станут членами Верховного суда.
Once the idea had germinated, it mastered him, and the return voyage to San Francisco was like a dream. He was drunken with unguessed power and felt that he could do anything. In the midst of the great and lonely sea he gained perspective. Clearly, and for the first lime, he saw Ruth and her world. It was all visualized in his mind as a concrete thing which he could take up in his two hands and turn around and about and examine. There was much that was dim and nebulous in that world, but he saw it as a whole and not in detail, and he saw, also, the way to master it. To write! The thought was fire in him. He would begin as soon as he got back. The first thing he would do would be to describe the voyage of the treasure-hunters. He would sell it to some San Francisco newspaper. He would not tell Ruth anything about it, and she would be surprised and pleased when she saw his name in print. While he wrote, he could go on studying. There were twenty-four hours in each day. He was invincible. He knew how to work, and the citadels would go down before him. He would not have to go to sea again--as a sailor; and for the instant he caught a vision of a steam yacht. There were other writers who possessed steam yachts. Of course, he cautioned himself, it would be slow succeeding at first, and for a time he would be content to earn enough money by his writing to enable him to go on studying. And then, after some time,--a very indeterminate time,--when he had learned and prepared himself, he would write the great things and his name would be on all men's lips. But greater than that, infinitely greater and greatest of all, he would have proved himself worthy of Ruth. Fame was all very well, but it was for Ruth that his splendid dream arose. He was not a fame-monger, but merely one of God's mad lovers.	Едва родившись, мысль эта овладела им, и весь обратный путь в Сан-Франциско был как сон. Он опьянел от своего нежданного могущества, ему казалось, что для него нет ничего невозможного. Посреди пустынных просторов океана перед ним отчетливого вырисовывалось будущее. Лишь теперь он впервые ясно увидел Руфь и ее мир. Мир этот возник перед его мысленным взором во плоти, - можно было и так и эдак повернуть его и хорошенько разглядеть. Многое оказалось смутно, расплывчато, но Мартин увидел целое, а не подробности, и еще увидел, как этим миром овладеть. Писать! Мысль эта разгорелась в нем. Он начнет, как только возвратится. И первым делом опишет путешествие охотников за сокровищами. Продаст рассказ какой-нибудь сан-францисской газете. А Руфи ничего не скажет, и она вдруг увидит его имя напечатанным и удивится и обрадуется. Он будет писать, а учиться не бросит. Ведь в сутках двадцать четыре часа. Он непобедим. Он умеет работать, и никаким крепостям перед ним не устоять. Ему больше не придется плавать простым матросом; и тут в его воображении промелькнула паровая яхта. Есть писатели, у которых свои паровые яхты. Конечно, тут нужен разгон, предостерег он себя, хорошо, если поначалу удастся заработать столько, чтоб можно было учиться дальше. А потом, пройдет время, много ли, мало - неизвестно, он выучится, подготовится и напишет замечательные вещи, и его имя будет у всех на устах. Но куда важней - несравнимо важней, важней всего на свете, - он покажет, что достоин Руфи. Слава - это прекрасно, однако великолепная мечта его родилась ради Руфи. Не славы он ищет, он просто без памяти влюблен.
Arrived in Oakland, with his snug pay-day in his pocket, he took up his old room at Bernard Higginbotham's and set to work. He did not even let Ruth know he was back. He would go and see her when he finished the article on the treasure-hunters. It was not so difficult to abstain from seeing her, because of the violent heat of creative fever that burned in him. Besides, the very article he was writing would bring her nearer to him. He did not know how long an article he should write, but he counted the words in a double-page article in the Sunday supplement of the San Francisco Examiner, and guided himself by that. Three days, at white heat, completed his narrative; but when he had copied it carefully, in a large scrawl that was easy to read, he learned from a rhetoric he picked up in the library that there were such things as paragraphs and quotation marks. He had never thought of such things before; and he promptly set to work writing the article over, referring continually to the pages of the rhetoric and learning more in a day about composition than the average schoolboy in a year. When he had copied the article a second time and rolled it up carefully, he read in a newspaper an item on hints to beginners, and discovered the iron law that manuscripts should never be rolled and that they should be written on one side of the paper.	Он приехал в Окленд с туго набитым кошельком, поселился в той же каморке у Бернарда Хиггинботема и засел за работу. Даже не дал знать Руфи, что возвратился. Решил пойти к ней, когда напишет очерк про охотников за сокровищами. Отложить встречу с ней было не так уж трудно - в нем пылала яростная жажда творчества. К тому же очерк приблизит к нему Руфь. Много ли надо написать, он не знал, но сосчитал, сколько слов на развороте воскресного приложения к "Сан-францисскому наблюдателю", и решил так держать. За три дня, работая как бешеный, он закончил повествованье, старательно, покрупнее для разборчивости переписал его, и тогда узнал из пособия по стилистике, взятого в библиотеке, что существуют на свете абзацы и кавычки. Прежде он ни о чем таком не задумывался и тотчас принялся заново переписывать свое сочинение, поминутно справляясь с пособием, и за один день узнал о том, как строить рассказ, больше, чем средний школьник узнает за год. Переписав свой очерк во второй раз и тщательно свернув трубочкой, он наткнулся в какой-то газете на советы начинающим авторам, и оказалось, что рукописи ни в коем случае нельзя сворачивать трубочкой, а писать следует на одной стороне страницы.
He had violated the law on both counts. Also, he learned from the item that first-class papers paid a minimum of ten dollars a column. So, while he copied the manuscript a third time, he consoled himself by multiplying ten columns by ten dollars. The product was always the same, one hundred dollars, and he decided that that was better than seafaring. If it hadn't been for his blunders, he would have finished the article in three days. One hundred dollars in three days! It would have taken him three months and longer on the sea to earn a similar amount. A man was a fool to go to sea when he could write, he concluded, though the money in itself meant nothing to him. Its value was in the liberty it would get him, the presentable garments it would buy him, all of which would bring him nearer, swiftly nearer, to the slender, pale girl who had turned his life back upon itself and given him inspiration.	Он же нарушил оба эти правила. Из той же заметки он узнал еще, что крупные газеты платят не менее десяти долларов за столбец. И когда переписывал рукопись в третий раз, утешался, умножая десять столбцов на десять долларов. Получалось все время одно и то же: сто долларов - повыгодней, чем плавать матросом. Не эти бы промахи, на все про все ушло бы три дня. Сотня долларов за три дня! В море он бы их заработал за три месяца, а то и поболе. Экая глупость - мотаться по морям, если можешь писать, порешил он, хотя деньги сами по себе ничего не значат. Они тем ценны, что дают свободу, позволяют купить приличную одежду, - а все это приблизит его, и очень быстро, к тоненькой бледной девушке, которая перевернула всю его жизнь и вдохновила его.
He mailed the manuscript in a flat envelope, and addressed it to the editor of the San Francisco Examiner. He had an idea that anything accepted by a paper was published immediately, and as he had sent the manuscript in on Friday he expected it to come out on the following Sunday. He conceived that it would be fine to let that event apprise Ruth of his return. Then, Sunday afternoon, he would call and see her. In the meantime he was occupied by another idea, which he prided himself upon as being a particularly sane, careful, and modest idea. He would write an adventure story for boys and sell it to The Youth's Companion. He went to the free reading-room and looked through the files of The Youth's Companion. Serial stories, he found, were usually published in that weekly in five instalments of about three thousand words each. He discovered several serials that ran to seven instalments, and decided to write one of that length.	Он запечатал рукопись в большой конверт и адресовал ее редактору "Сан-францисского наблюдателя". Ему представлялось, будто все, что присылают в газету, немедленно печатается, и, послав рукопись в пятницу, он надеялся в воскресенье увидеть свое творение на страницах газеты. Отличный способ оповестить Руфь, что он вернулся. Тогда в воскресенье во вторую половину дня он позвонит ей и увидит ее. А меж тем его уже занимала новая мысль, и он гордился, что она такая здравая, разумная в скромная. Он напишет приключенческую повесть для мальчишек и отошлет в "Спутник юношества". И он пошел в публичную библиотеку просмотреть комплекты "Спутника юношества". Оказалось, повести с продолжением печатаются там обычно в пяти номерах, около трех тысяч слов в каждом. Были и такие, которые печатались даже в семи номерах, и он решил писать именно такую.
He had been on a whaling voyage in the Arctic, once--a voyage that was to have been for three years and which had terminated in shipwreck at the end of six months. While his imagination was fanciful, even fantastic at times, he had a basic love of reality that compelled him to write about the things he knew. He knew whaling, and out of the real materials of his knowledge he proceeded to manufacture the fictitious adventures of the two boys he intended to use as joint heroes. It was easy work, he decided on Saturday evening. He had completed on that day the first instalment of three thousand words--much to the amusement of Jim, and to the open derision of Mr. Higginbotham, who sneered throughout meal-time at the "litery" person they had discovered in the family.	Однажды он нанялся на китобойное судно, направлявшееся в Арктику, - плавание должно было продлиться три года, но уже через полгода все кончилось кораблекрушением. Одаренный живым, подчас необузданно пылким воображением, Мартин, однако, всему предпочитал доподлинную правду и хотел писать о, том, что знает. Охоту на китов он знал и, основываясь на этом знании жизни, принялся сочинять приключения двух мальчишек - своих героев. Пустячная работа, решил он в субботу вечером. В тот день он закончил первый кусок в три тысячи слов, чем позабавил Джима, зато Хиггинботем весь обед злобно язвил насчет "писаки", который завелся в их семействе.
Martin contented himself by picturing his brother-in-law's surprise on Sunday morning when he opened his Examiner and saw the article on the treasure-hunters. Early that morning he was out himself to the front door, nervously racing through the many-sheeted newspaper. He went through it a second time, very carefully, then folded it up and left it where he had found it. He was glad he had not told any one about his article. On second thought he concluded that he had been wrong about the speed with which things found their way into newspaper columns. Besides, there had not been any news value in his article, and most likely the editor would write to him about it first.	Мартин же с тайной радостью представлял, как зять захлопает глазами, когда раскроет поутру воскресный выпуск "Наблюдателя" и увидит очерк про охотников за сокровищами. В то воскресенье он спозаранку был уже у входной двери и лихорадочно перелистывал газету. Перелистал и еще раз, очень внимательно, потом сложил и оставил там; где взял. Хорошо хоть, никому загодя не сказал про свое сочинение. Наверно, ошибся в расчетах, написанное не так-то быстро попадает на страницы газеты, решил он, поразмыслив. Притом, в его сочинении нет таких уж свежих новостей, и скорей всего редактор прежде напишет ему об этом.
After breakfast he went on with his serial. The words flowed from his pen, though he broke off from the writing frequently to look up definitions in the dictionary or to refer to the rhetoric. He often read or re-read a chapter at a time, during such pauses; and he consoled himself that while he was not writing the great things he felt to be in him, he was learning composition, at any rate, and training himself to shape up and express his thoughts.	После завтрака он опять засел за повесть с продолжением. Слова так и лились, хотя он нередко отрывался - искал в словаре значение слова или заглядывал в учебник стилистики. А уж заглянув, часто при этом читал и перечитывал какую-нибудь главу, не больше одной за раз; и утешался тем, что, пока он не пишет то замечательное, что в себе чувствует, он, во всяком случае, набивает руку в искусстве строить сочинение и учится додумывать и выражать свои мысли.
He toiled on till dark, when he went out to the reading-room and explored magazines and weeklies until the place closed at ten o'clock. This was his programme for a week. Each day he did three thousand words, and each evening he puzzled his way through the magazines, taking note of the stories, articles, and poems that editors saw fit to publish. One thing was certain: What these multitudinous writers did he could do, and only give him time and he would do what they could not do. He was cheered to read in Book News, in a paragraph on the payment of magazine writers, not that Rudyard Kipling received a dollar per word, but that the minimum rate paid by first-class magazines was two cents a word. The Youth's Companion was certainly first class, and at that rate the three thousand words he had written that day would bring him sixty dollars--two months' wages on the sea!	Он трудился дотемна, потом отправился в читальню и до самого закрытия, до десяти часов, вдумчиво читал журналы и еженедельники. Такую он себе составил программу на неделю. Каждый день писал три тысячи слов и каждый вечер с пристрастием изучал журналы, раздумывая над рассказами, очерками и стихами, по мнению редакторов годными - для печати. Одно было несомненно. Он может писать не хуже всего этого великого множества писателей, а дайте только срок, и он напишет так, как им и не снилось. Прочитав в "Книжных новостях" заметку о гонорарах журнальных авторов, он обрадовался не столько, что Киплинг получал доллар за слово, сколько тому, что первоклассные журналы платят не меньше двух центов за слово. "Спутник юношества" несомненно первоклассный журнал, а стало быть, за три тысячи слов, которые он написал в тот день, он получит шестьдесят долларов - в плаванье столько заработаешь за два месяца!
On Friday night he finished the serial, twenty-one thousand words long. At two cents a word, he calculated, that would bring him four hundred and twenty dollars. Not a bad week's work. It was more money than he had ever possessed at one time. He did not know how he could spend it all. He had tapped a gold mine. Where this came from he could always get more. He planned to buy some more clothes, to subscribe to many magazines, and to buy dozens of reference books that at present he was compelled to go to the library to consult. And still there was a large portion of the four hundred and twenty dollars unspent. This worried him until the thought came to him of hiring a servant for Gertrude and of buying a bicycle for Marion.	Вечером в пятницу он дописал последнюю часть - всего получилась двадцать одна тысяча слов. По два цента за слово получается четыреста двадцать долларов - неплохо за неделю работы. Столько денег сразу у него сроду не было. Не придумаешь, на что их все и потратить. Он напал на золотую жилу. Из нее можно черпать и черпать. Он купит еще одежды, подпишется на разные журналы, купит десятки справочников, а то ходи каждый раз в библиотеку. И все равно большая часть четырехсот двадцати долларов остается неистраченной. Он не знал, как тут быть, пока не додумался нанять прислугу Гертруде и купить Мэриан велосипед.
He mailed the bulky manuscript to The Youth's Companion, and on Saturday afternoon, after having planned an article on pearl-diving, he went to see Ruth. He had telephoned, and she went herself to greet him at the door. The old familiar blaze of health rushed out from him and struck her like a blow. It seemed to enter into her body and course through her veins in a liquid glow, and to set her quivering with its imparted strength. He flushed warmly as he took her hand and looked into her blue eyes, but the fresh bronze of eight months of sun hid the flush, though it did not protect the neck from the gnawing chafe of the stiff collar. She noted the red line of it with amusement which quickly vanished as she glanced at his clothes. They really fitted him,--it was his first made- to-order suit,--and he seemed slimmer and better modelled. In addition, his cloth cap had been replaced by a soft hat, which she commanded him to put on and then complimented him on his appearance. She did not remember when she had felt so happy. This change in him was her handiwork, and she was proud of it and fired with ambition further to help him.	Он отправил пухлую рукопись в "Спутник юношества" и, задумав очерк о ловле жемчуга, в субботу после обеда пошел к Руфи. Он заранее позвонил по телефону, и она сама встретила его в дверях. И опять ее обожгло жаркой волной - таким все в нем дышало здоровьем. Казалось, эта жаркая сила разлилась по всему ее телу, и Руфь затрепетала. Мартин взял ее руку в свои, заглянул в ее голубые глаза и вспыхнул, но за восемь месяцев под солнцем лицо его стало совсем бронзовым, и этот свежий загар скрыл краску на щеках, но не скрыл полосу на шее, натертую жестким воротничком. Красный след позабавил Руфь, но едва она заметила, как Мартин одет, смеяться расхотелось. Костюм сидел отлично - первый его костюм от портного - и казалось, Мартин стал стройнее, лучше сложен. К тому же кепку заменила мягкая шляпа, Руфь велела ее надеть и с одобрением отозвалась о том, как он теперь выглядит. Она уж и не помнила, когда так радовалась. Эта перемена - дело ее рук, тут есть чем гордиться, и она, конечно же, конечно, будет помогать ему и дальше.
But the most radical change of all, and the one that pleased her most, was the change in his speech. Not only did he speak more correctly, but he spoke more easily, and there were many new words in his vocabulary. When he grew excited or enthusiastic, however, he dropped back into the old slurring and the dropping of final consonants. Also, there was an awkward hesitancy, at times, as he essayed the new words he had learned. On the other hand, along with his ease of expression, he displayed a lightness and facetiousness of thought that delighted her. It was his old spirit of humor and badinage that had made him a favorite in his own class, but which he had hitherto been unable to use in her presence through lack of words and training. He was just beginning to orientate himself and to feel that he was not wholly an intruder. But he was very tentative, fastidiously so, letting Ruth set the pace of sprightliness and fancy, keeping up with her but never daring to go beyond her.	Но самая серьезная перемена произошла в его речи, и именно это было ей всего приятнее. Он стал говорить не только правильнее, но и непринужденней, и его словарь стал много богаче. Однако стоило ему разволноваться или увлечься, и он опять ошибался в произношении слова, неправильно строил фразу. И случалось, смущенно запинался, вставляя в разговор лишь недавно выученное слово. Но при этом речь его не только стала непринужденнее; Руфь с удовольствием отметила, как свободен, остроумен ход его мысли. Именно веселые шутки, способность добродушно подтрунивать и сделали его любимцем в своем кругу, но раньше он не находил нужных слов, не умел правильно выражаться, а потому и не мог проявить эту способность при Руфи. Он еще только начинал осваиваться, чувствовать, что он не вовсе чужак здесь. Но был очень осторожен, намеренно осторожен, предпочитал, чтобы веселый и легкий тон задавала Руфь, а сам хоть и не отставал, не осмеливался ее опережать.
He told her of what he had been doing, and of his plan to write for a livelihood and of going on with his studies. But he was disappointed at her lack of approval. She did not think much of his plan.	Он рассказал, чем был занят, поделился своими планами - зарабатывать на жизнь писательством и учиться дальше. Но к немалому его разочарованию, Руфь этого не одобрила. Его план не слишком ей понравился.
"You see," she said frankly, "writing must be a trade, like anything else. Not that I know anything about it, of course. I only bring common judgment to bear. You couldn't hope to be a blacksmith without spending three years at learning the trade--or is it five years! Now writers are so much better paid than blacksmiths that there must be ever so many more men who would like to write, who--try to write."	- Видите ли, - откровенно сказала она, - писательство должно быть профессией, как и все остальное. Я, разумеется, в этом не очень сведуща. Я лишь высказываю общепринятое мнение. Разве можно стать кузнецом, не проучившись этому ремеслу три года... или, кажется, пять? Писателям же платят много больше, чем кузнецам, и, должно быть, очень многие хотели бы, писать... пробуют стать писателями.
"But then, may not I be peculiarly constituted to write?" he queried, secretly exulting at the language he had used, his swift imagination throwing the whole scene and atmosphere upon a vast screen along with a thousand other scenes from his life--scenes that were rough and raw, gross and bestial.	- Ну, а может быть, я как раз для этого и создан, чтобы писаться - допытывался Мартин, втайне ликуя, что так ловко подбирает слова, и вся эта сцена, самый дух ее тотчас высветились на широком экране воображения рядом с другими сценами его жизни - сценами грубыми, жестокими, пошлыми, мерзкими.
The whole composite vision was achieved with the speed of light, producing no pause in the conversation, nor interrupting his calm train of thought. On the screen of his imagination he saw himself and this sweet and beautiful girl, facing each other and conversing in good English, in a room of books and paintings and tone and culture, and all illuminated by a bright light of steadfast brilliance; while ranged about and fading away to the remote edges of the screen were antithetical scenes, each scene a picture, and he the onlooker, free to look at will upon what he wished.	Вся эта пестрая мозаика мигом вспыхнула перед ним, не прервав беседу, не нарушив спокойное течение его мыслей. На экране воображения он увидел себя и милую прелестную девушку - они сидят напротив друг друга и беседуют на правильном языке в комнате, полной книг и картин, где все так прилично и культурно, все озарено ярким светом незыблемого великолепия; а по обе стороны тянутся, отступая к отдаленным краям экрана, совсем иные, уродливые, сцены, каждая - отдельная картинка, и он, зритель, волен разглядывать любую.
He saw these other scenes through drifting vapors and swirls of sullen fog dissolving before shafts of red and garish light. He saw cowboys at the bar, drinking fierce whiskey, the air filled with obscenity and ribald language, and he saw himself with them drinking and cursing with the wildest, or sitting at table with them, under smoking kerosene lamps, while the chips clicked and clattered and the cards were dealt around. He saw himself, stripped to the waist, with naked fists, fighting his great fight with Liverpool Red in the forecastle of the Susquehanna; and he saw the bloody deck of the John Rogers, that gray morning of attempted mutiny, the mate kicking in death- throes on the main-hatch, the revolver in the old man's hand spitting fire and smoke, the men with passion-wrenched faces, of brutes screaming vile blasphemies and falling about him--and then he returned to the central scene, calm and clean in the steadfast light, where Ruth sat and talked with him amid books and paintings; and he saw the grand piano upon which she would later play to him; and he heard the echoes of his own selected and correct words, "But then, may I not be peculiarly constituted to write?"	Он видел их сквозь медленно плывущие пряди и клубы зловещего тумана, что истаивал в лучах ярко-красного, слепящего света. Вот ковбои у стойки пьют обжигающее горло виски, слышны непристойности, грубая брань, и сам он тут же, с ними, пьет и сквернословит заодно с самыми буйными или сидит за столом под коптящей керосиновой лампой, и стучат, звенят монеты, и карты переходят из рук в руки. Вот он на полубаке "Сасквеханны", голый по пояс, сжав кулаки, без перчаток бьется в знаменитой схватке с Рыжим Ливерпулем; а вот треклятая палуба "Джона Роджерса" в то серое утро, когда они попытались взбунтоваться, помощник капитана в предсмертных муках судорожно дергается на крышке грузового люка, револьвер в руках капитана изрыгает огонь и дым, а вокруг теснятся разъяренные матросы, их лица искажены ненавистью, они отчаянно богохульствуют и падают под выстрелами... И опять перед Мартином та, главная картина, спокойная, чистая, освещенная ровным светом, где среди книг и картин сидела Руфь и беседовала с ним; вот и фортепьяно, на котором она потом будет ему играть, и до него доносится эхо его же тщательно выбранных, правильно произнесенных слов: "Ну, а может быть, я как раз для того и создан, чтобы писать? "
"But no matter how peculiarly constituted a man may be for blacksmithing," she was laughing, "I never heard of one becoming a blacksmith without first serving his apprenticeship."	- Но даже если человек как раз для того и, создан, чтобы стать кузнецом, - со смехом возразила она, - я не слышала, чтобы кто-нибудь стал кузнецом, не обучившись этому ремеслу.
"What would you advise?" he asked. "And don't forget that I feel in me this capacity to write--I can't explain it; I just know that it is in me."	- А что, вы мне посоветуете? - спросил он. - И не забудьте, я чувствую, у меня есть способность писать... не могу объяснить, просто знаю, есть у меня эта способность.
"You must get a thorough education," was the answer, "whether or not you ultimately become a writer. This education is indispensable for whatever career you select, and it must not be slipshod or sketchy. You should go to high school."	- Надо получить солидное образование, - был ответ, - независимо от того, станете ли вы в конце концов писателем. Какое бы поприще вы ни избрали, образование необходимо, и притом не поверхностное, не бессистемное. Вам бы следовало закончить среднюю школу.
"Yes--" he began; but she interrupted with an afterthought:-	- Да... - начал он, но она перебила, досказала то, о чем не подумала сразу:
"Of course, you could go on with your writing, too."	- При этом вы, разумеется, могли бы продолжать писать.
"I would have to," he said grimly.	- Пришлось бы, - хмуро сказал он.
"Why?" She looked at him, prettily puzzled, for she did not quite like the persistence with which he clung to his notion.	- Почему? - Она взглянула на него немало озадаченная, ей не слишком приятно было, что он упорствует в своей затее.
"Because, without writing there wouldn't be any high school. I must live and buy books and clothes, you know."	- Потому что если не писать, не будет и средней школы. Мне надо на что-то жить и покупать книги и одежду.
"I'd forgotten that," she laughed. "Why weren't you born with an income?"	- Совсем забыла, - засмеялась она. - Ну зачем вы не родились человеком со средствами?
"I'd rather have good health and imagination," he answered. "I can make good on the income, but the other things have to be made good for--" He almost said "you," then amended his sentence to, "have to be made good for one."	- Лучше крепкое здоровье и воображение, - ответил он. - Набитая мошна дело хорошее, да ведь человеку этого мало.
"Don't say 'make good,'" she cried, sweetly petulant. "It's slang, and it's horrid."	- Не говорите "набитая мошна", - воскликнула она с милой досадой. - Это вульгарно, ужасно.
He flushed, and stammered,	Он побагровел.
"That's right, and I only wish you'd correct me every time."	- Да-да, верно, - заикаясь, пробормотал он, - и пожалуйста, поправляйте меня каждый раз.
"I--I'd like to," she said haltingly. "You have so much in you that is good that I want to see you perfect."	- Я... я с удовольствием... - Теперь уже она запнулась. - В вас столько хорошего, я хотела бы, чтобы вы избавились от недостатков.
He was clay in her hands immediately, as passionately desirous of being moulded by her as she was desirous of shaping him into the image of her ideal of man. And when she pointed out the opportuneness of the time, that the entrance examinations to high school began on the following Monday, he promptly volunteered that he would take them.	И тотчас он обратился в глину в ее руках и также сгоряча желал, чтобы она лепила из него что хочет, как она желала перекроить его наподобие своего идеала мужчины. И когда она заметила, что время сейчас для него удачное, вступительные экзамены в среднюю школу начинаются в следующий понедельник, он сразу же сказал, что будет их сдавать.
Then she played and sang to him, while he gazed with hungry yearning at her, drinking in her loveliness and marvelling that there should not be a hundred suitors listening there and longing for her as he listened and longed.	Потом она играла и пела ему, а он глядел на нее с тоской и жадностью, упивался ее прелестью и дивился, что ее не слушают сейчас, не томятся по ней сотни поклонников, как томится по ней он.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты