Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER VI/Глава 6

English	Русский
A terrible restlessness that was akin to hunger afflicted Martin Eden. He was famished for a sight of the girl whose slender hands had gripped his life with a giant's grasp. He could not steel himself to call upon her. He was afraid that he might call too soon, and so be guilty of an awful breach of that awful thing called etiquette. He spent long hours in the Oakland and Berkeley libraries, and made out application blanks for membership for himself, his sisters Gertrude and Marian, and Jim, the latter's consent being obtained at the expense of several glasses of beer. With four cards permitting him to draw books, he burned the gas late in the servant's room, and was charged fifty cents a week for it by Mr. Higginbotham.	Ужасное нетерпенье, сродни голоду, обуяло Мартина Идена. Он жаждал вновь увидать девушку, чьи тоненькие ручки ухватили его жизнь великаньей хваткой. И не мог набраться храбрости и пойти к ней. Боялся, а вдруг прошло еще слишком мало времени и он окажется виноват в страшном нарушении страшной штуки, называемой этикетом. Долгие часы проводил он в Оклендской и Берклийской библиотеках, да притом не только записался туда сам, но записал своих сестер Гертруду и Мэриан и еще Джима, чье согласие получил за несколько кружек пива. Он брал книги по четырем абонементам, и теперь в его каморке допоздна горел свет и мистер Хиггинботем стребовал с него за это, лишних пятьдесят центов в неделю.
The many books he read but served to whet his unrest. Every page of every book was a peep-hole into the realm of knowledge. His hunger fed upon what he read, and increased. Also, he did not know where to begin, and continually suffered from lack of preparation. The commonest references, that he could see plainly every reader was expected to know, he did not know. And the same was true of the poetry he read which maddened him with delight. He read more of Swinburne than was contained in the volume Ruth had lent him; and "Dolores" he understood thoroughly. But surely Ruth did not understand it, he concluded. How could she, living the refined life she did? Then he chanced upon Kipling's poems, and was swept away by the lilt and swing and glamour with which familiar things had been invested. He was amazed at the man's sympathy with life and at his incisive psychology. Psychology was a new word in Martin's vocabulary. He had bought a dictionary, which deed had decreased his supply of money and brought nearer the day on which he must sail in search of more. Also, it incensed Mr. Higginbotham, who would have preferred the money taking the form of board.	Он читал уйму книг, и они лишь обостряли его беспокойство. Каждая страница каждой книги была щелкой, позволяющей заглянуть в царство знаний. Чтение разжигало аппетит, и голод усиливался. Притом Мартин не представлял, с чего надо начинать, и постоянно ощущал; насколько ему не хватает знания самых азов. Ссылки на имена и события, которые, как он понимал, должны были быть ясны каждому, ставили его в тупик. Так же было и с поэзией, он читал много стихов и приходил от них в неистовый восторг. Он прочел стихотворения Суинберна, которых не было в томике, полученном от Руфи, и прекрасно понял "Долорес". Но Руфь, конечно же, не поняла, решил он. Где ей понять такое, при ее изысканной жизни? Потом ему попались стихи Киплинга, и его захватила певучесть, ритм, волшебство, в которые тот облекал все привычно знакомое. Его изумило, как тонко этот поэт чувствует жизнь, какой он проницательный психолог. Для Мартина психология была новым словом. Он купил толковый словарь, что нанесло изрядный урон его кошельку и приблизило день, когда придется снова уйти в плавание, чтобы опять заработать денег. К тому же это привело в ярость Хиггинботема, который предпочел бы, чтобы Мартин отдавал свои деньги в уплату за жилье.
He dared not go near Ruth's neighborhood in the daytime, but night found him lurking like a thief around the Morse home, stealing glimpses at the windows and loving the very walls that sheltered her. Several times he barely escaped being caught by her brothers, and once he trailed Mr. Morse down town and studied his face in the lighted streets, longing all the while for some quick danger of death to threaten so that he might spring in and save her father. On another night, his vigil was rewarded by a glimpse of Ruth through a second-story window. He saw only her head and shoulders, and her arms raised as she fixed her hair before a mirror. It was only for a moment, but it was a long moment to him, during which his blood turned to wine and sang through his veins. Then she pulled down the shade. But it was her room--he had learned that; and thereafter he strayed there often, hiding under a dark tree on the opposite side of the street and smoking countless cigarettes. One afternoon he saw her mother coming out of a bank, and received another proof of the enormous distance that separated Ruth from him. She was of the class that dealt with banks. He had never been inside a bank in his life, and he had an idea that such institutions were frequented only by the very rich and the very powerful.	Подойти к дому Руфи днем Мартин не решался, зато вечерами рыскал вокруг, точно вор, украдкой поглядывал на окна, ему были милы даже стены, ее жилища. Несколько раз он чуть было не попался на глаза ее братьям, а однажды шел следом за мистером Морзом, на освещенных улицах всматривался в его лицо и при этом всю дорогу мечтал о какой-нибудь внезапной опасности, чтобы можно было кинуться и спасти ее отца. В другой вечер его бдение было вознаграждено - в окне второго этажа мелькнула Руфь. Он увидел только ее голову и плечи и поднятые руки - она поправляла перед зеркалом прическу. То было лишь мгновенье, но для Мартина хватило мгновения, - кровь забурлила вином и запела в жилах. А потом Руфь опустила штору. Но теперь он знал, где ее комната, и с той поры часто топтался там, в тени дерева на другой стороне улицы, и курил сигарету за сигаретой. Как-то днем он увидел ее мать, та выходила из банка, и он лишний раз убедился, какое огромное расстояние отделяет от него Руфь. Она из тех, кто имеет дело с банками. Он отродясь не был в банке и думал, что подобные учреждения посещают только очень богатые и очень могущественные люди.
In one way, he had undergone a moral revolution. Her cleanness and purity had reacted upon him, and he felt in his being a crying need to be clean. He must be that if he were ever to be worthy of breathing the same air with her. He washed his teeth, and scrubbed his hands with a kitchen scrub-brush till he saw a nail-brush in a drug-store window and divined its use. While purchasing it, the clerk glanced at his nails, suggested a nail-file, and so he became possessed of an additional toilet- tool. He ran across a book in the library on the care of the body, and promptly developed a penchant for a cold-water bath every morning, much to the amazement of Jim, and to the bewilderment of Mr. Higginbotham, who was not in sympathy with such high-fangled notions and who seriously debated whether or not he should charge Martin extra for the water. Another stride was in the direction of creased trousers. Now that Martin was aroused in such matters, he swiftly noted the difference between the baggy knees of the trousers worn by the working class and the straight line from knee to foot of those worn by the men above the working class. Also, he learned the reason why, and invaded his sister's kitchen in search of irons and ironing-board. He had misadventures at first, hopelessly burning one pair and buying another, which expenditure again brought nearer the day on which he must put to sea.	В одном отношении с ним произошел нравственный переворот. На него подействовала ее опрятность и чистота, и всем своим существом он теперь жаждал стать опрятным. Это необходимо, иначе он никогда не будет достоин дышать одним с ней воздухом. Он стал чистить зубы, скрести руки щеткой для мытья посуды и, наконец, в аптечной витрине увидел щеточку для ногтей и догадался, для чего она. Он купил ее, а продавец, поглядев на его ногти, предложил ему еще и пилку для ногтей, так что он завел еще одну туалетную принадлежность. В библиотеке ему попалась книжка об уходе за телом, и он тотчас пристрастился обливаться по утрам холодной водой, чей немало удивил Джима и смутил Хиггинботема, который не одобрял подобные новомодные фокусы, но всерьез задумался, не стребовать ли с Мартина дополнительной платы за воду. Следующим шагом были отутюженные брюки. Став внимательней к внешности, Мартин быстро заметил разницу: у трудового люда штаны пузырятся на коленях, а у всех, кто рангом повыше, ровная складка идет от колен к башмакам. Узнал он и отчего так получается и вторгся в кухню сестры в поисках утюга и гладильной доски. Поначалу у него случилась беда: он непоправимо сжег одну пару брюк и купил новые, и этот расход еще приблизил день, когда надо будет отправиться в плавание.
But the reform went deeper than mere outward appearance. He still smoked, but he drank no more. Up to that time, drinking had seemed to him the proper thing for men to do, and he had prided himself on his strong head which enabled him to drink most men under the table. Whenever he encountered a chance shipmate, and there were many in San Francisco, he treated them and was treated in turn, as of old, but he ordered for himself root beer or ginger ale and good-naturedly endured their chaffing. And as they waxed maudlin he studied them, watching the beast rise and master them and thanking God that he was no longer as they. They had their limitations to forget, and when they were drunk, their dim, stupid spirits were even as gods, and each ruled in his heaven of intoxicated desire. With Martin the need for strong drink had vanished. He was drunken in new and more profound ways--with Ruth, who had fired him with love and with a glimpse of higher and eternal life; with books, that had set a myriad maggots of desire gnawing in his brain; and with the sense of personal cleanliness he was achieving, that gave him even more superb health than what he had enjoyed and that made his whole body sing with physical well-being.	Но перемены коснулись не только внешнего вида, они шли глубже. Он еще курил, но больше не пил. Прежде ему казалось, выпивка - самое что ни на есть мужское занятие, и он гордился, что голова у него крепкая и уж почти все собутыльники валяются под столом, а он все не хмелеет. Теперь же, встретив кого-нибудь из товарищей по плаванию, а в Сан-Франциско их было немало, он, как и раньше, угощал их, и они его угощали, но для себя он заказывал кружку легкого пива или имбирную шипучку и добродушно сносил их насмешки. А когда на них нападала пьяная плаксивость, приглядывался к ним, видел, как пьяный понемногу превращается в животное, и благодарил бога, что сам уже не такой. Каждый жил не так, как хотел, и рад был про это забыть, а напившись, эти тусклые тупые души уподоблялись богам, и каждый становился владыкой в своем раю, вволю предавался пьяным страстям. Мартину крепкие напитки были теперь ни к чему. Он был пьян по-иному, глубже, - пьянила Руфь, она зажгла в нем любовь и на миг дала приобщиться к жизни возвышенной и вечной; пьянили книги, они породили мириады навязчивых желаний, не дающих покоя; пьянило и ощущение чистоты, которой он достиг, от нее еще прибыло здоровья, бодрость духа и сила так и играли в нем.
One night he went to the theatre, on the blind chance that he might see her there, and from the second balcony he did see her. He saw her come down the aisle, with Arthur and a strange young man with a football mop of hair and eyeglasses, the sight of whom spurred him to instant apprehension and jealousy. He saw her take her seat in the orchestra circle, and little else than her did he see that night--a pair of slender white shoulders and a mass of pale gold hair, dim with distance. But there were others who saw, and now and again, glancing at those about him, he noted two young girls who looked back from the row in front, a dozen seats along, and who smiled at him with bold eyes.	Как-то вечером он наудачу пошел в театр - вдруг она тоже там - и действительно углядел ее с галерки. Она шла по проходу партера с Артуром и каким-то молодым человеком в очках, с курчавой гривой, при виде которого в Мартине мигом вспыхнули и опасения и ревность. Она села в первом ряду, и он уже мало что видел в этот вечер, только ее - издали, словно в дымке - хрупкие белые плечи и пышные золотистые волосы. Зато другие смотрели по сторонам, и, изредка взлядывая на соседей; он заметил двух девушек в ряду перед ним, чуть в стороне, они оборачивались и бойко улыбались ему.
He had always been easy-going. It was not in his nature to give rebuff. In the old days he would have smiled back, and gone further and encouraged smiling. But now it was different. He did smile back, then looked away, and looked no more deliberately. But several times, forgetting the existence of the two girls, his eyes caught their smiles. He could not re-thumb himself in a day, nor could he violate the intrinsic kindliness of his nature; so, at such moments, he smiled at the girls in warm human friendliness. It was nothing new to him. He knew they were reaching out their woman's hands to him. But it was different now. Far down there in the orchestra circle was the one woman in all the world, so different, so terrifically different, from these two girls of his class, that he could feel for them only pity and sorrow. He had it in his heart to wish that they could possess, in some small measure, her goodness and glory. And not for the world could he hurt them because of their outreaching. He was not flattered by it; he even felt a slight shame at his lowliness that permitted it. He knew, did he belong in Ruth's class, that there would be no overtures from these girls; and with each glance of theirs he felt the fingers of his own class clutching at him to hold him down.	Он всегда легко знакомился. Не свойственно ему было задирать нос. В прежние времена он улыбнулся бы в ответ, и не только, и подзадорил бы их на новые улыбки. Но теперь все стало по-другому. Ответив улыбкой, он отвернулся и намеренно не смотрел в сторону девушек. Но несколько раз, забыв и думать про них, он случайно встречал их улыбки. В один день себя не переделаешь, не мог он подавить в себе присущее ему добродушие, и в такие минуты тепло, дружески улыбался девушкам. Все это было привычно. Он понимал, они по-женски заигрывают с ним. Но все теперь стало по-другому. Далеко внизу, в партере, сидела единственная на свете женщина, совсем иная, бесконечно непохожая на этих девушек из его среды, и оттого они вызывали у него лишь жалость и печаль. В душе он желал им обрести хоть малую толику ее достоинств и светлой красоты. Но нипочем не обидел бы их за кокетство. Оно не польстило ему, он даже почувствовал себя униженным: не будь он простым матросом, с ним бы не заигрывали. Принадлежи он к кругу Руфи, они не отважились бы на это, и при каждом их взгляде Мартин чувствовал, как цепко держит его родная среда, не давая вырваться.
He left his seat before the curtain went down on the last act, intent on seeing Her as she passed out. There were always numbers of men who stood on the sidewalk outside, and he could pull his cap down over his eyes and screen himself behind some one's shoulder so that she should not see him. He emerged from the theatre with the first of the crowd; but scarcely had he taken his position on the edge of the sidewalk when the two girls appeared. They were looking for him, he knew; and for the moment he could have cursed that in him which drew women. Their casual edging across the sidewalk to the curb, as they drew near, apprised him of discovery. They slowed down, and were in the thick of the crown as they came up with him. One of them brushed against him and apparently for the first time noticed him. She was a slender, dark girl, with black, defiant eyes. But they smiled at him, and he smiled back.	Он встал раньше, чем занавес опустился в последний раз, - хотел увидеть Руфь, когда она выйдет из театра. На тротуаре у подъезда всегда толпятся мужчины, можно надвинуть кепку на глаза, укрыться за чьей-нибудь спиной, и она его не заметит. В толпе, которая хлынула из театра, он оказался из первых, но едва занял место на краю тротуара, как появились обе девушки. Он понял, они ищут его, и готов был сейчас проклясть в себе то, что влечет к нему женщин; Понял, когда неторопливо будто ненароком они подошли поближе. Замедлили шаг и, поравнявшись с ним, оказались в гуще толпы. Одна, проходя, задела Мартина и словно бы только теперь его заметила. Была она тоненькая, темноволосая, с черными дерзкими глазами. Но обе улыбнулись ему, и он ответил улыбкой.
"Hello," he said.	- Привет! - сказал он.
It was automatic; he had said it so often before under similar circumstances of first meetings. Besides, he could do no less. There was that large tolerance and sympathy in his nature that would permit him to do no less. The black-eyed girl smiled gratification and greeting, and showed signs of stopping, while her companion, arm linked in arm, giggled and likewise showed signs of halting. He thought quickly. It would never do for Her to come out and see him talking there with them. Quite naturally, as a matter of course, he swung in along-side the dark- eyed one and walked with her. There was no awkwardness on his part, no numb tongue. He was at home here, and he held his own royally in the badinage, bristling with slang and sharpness, that was always the preliminary to getting acquainted in these swift-moving affairs. At the corner where the main stream of people flowed onward, he started to edge out into the cross street. But the girl with the black eyes caught his arm, following him and dragging her companion after her, as she cried:	Это вышло само собой - сколько раз все так и начиналось при подобных случайных встречах. Да и как было не сказать. Присущая ему широта натуры, терпимость и доброжелательность не дали бы поскупиться на такую малость. Черноглазая девушка приветливо улыбнулась, довольная и явно готовая остановиться, а подружка, держа ее под руку, хихикнула и тоже явно не прочь была задержаться. Он поспешно соображал. Вдруг Руфь выйдет и увидит, что он разговаривает с ними, это не годится. Он круто повернулся и естественно, будто так и надо, зашагал рядом с черноглазой. Теперь-то он не был неловким, и язык не прилипал к гортани. Он чувствовал себя в своей тарелке, распрекрасно шутил, сыпал жаргонными словечками, острил - все, как и положено поначалу при таких вот знакомствах и быстротечных романах.. На углу, где почти весь людской поток двинулся прямо, он хотел свернуть. Но черноглазая пошла следом, ухватила его за руку повыше локтя и, увлекая за собой подругу, крикнула:
"Hold on, Bill! What's yer rush? You're not goin' to shake us so sudden as all that?"	- Постой, Билл! Куда помчался? Чего это ты вдруг - решил, что ль, избавиться от нас?
He halted with a laugh, and turned, facing them. Across their shoulders he could see the moving throng passing under the street lamps. Where he stood it was not so light, and, unseen, he would be able to see Her as she passed by. She would certainly pass by, for that way led home.	Он со смехом остановился и обернулся к ним. Видно было, как позади них под фонарями движется толпа. А здесь темнее и можно незамеченным увидеть, как мимо пройдет Руфь. Должна пройти, ведь это дорога к ее дому.
"What's her name?" he asked of the giggling girl, nodding at the dark- eyed one.	- Как ее звать? - спросил он ту, что хихикала, кивнув на черноглазую.
"You ask her," was the convulsed response.	- У ней спроси, - прыснула она в ответ.
"Well, what is it?" he demanded, turning squarely on the girl in question.	- Так как - же? - повернувшись к черноглазой, спросил он.
"You ain't told me yours, yet," she retorted.	- А ты сам еще не назвался, - возразила, она.
"You never asked it," he smiled. "Besides, you guessed the first rattle. It's Bill, all right, all right."	- А ты не спрашивала, - Мартин улыбнулся. - Зато сразу попала в точку. Я и есть Билл, право слово.
"Aw, go 'long with you." She looked him in the eyes, her own sharply passionate and inviting. "What is it, honest?"	- Прямо уж! - Она глянула ему в глаза горячо, призывно. - Ну, по-честному, как тебя?
Again she looked. All the centuries of woman since sex began were eloquent in her eyes. And he measured her in a careless way, and knew, bold now, that she would begin to retreat, coyly and delicately, as he pursued, ever ready to reverse the game should he turn fainthearted. And, too, he was human, and could feel the draw of her, while his ego could not but appreciate the flattery of her kindness. Oh, he knew it all, and knew them well, from A to Z. Good, as goodness might be measured in their particular class, hard-working for meagre wages and scorning the sale of self for easier ways, nervously desirous for some small pinch of happiness in the desert of existence, and facing a future that was a gamble between the ugliness of unending toil and the black pit of more terrible wretchedness, the way whereto being briefer though better paid.	И опять заглянула в глаза... Вся извечная женская суть красноречиво выразилась в этом взгляде. И он без труда разгадал ее, и уже знал наверняка, что, едва он пойдет в наступление, она начнет застенчиво, мягко уклоняться, готовая в любую минуту дать обратный ход, окажись он недостаточно напорист. И потом, все-таки он живой человек, не мог он не ощутить, как она привлекательна, и, конечно же, ее внимание льстило мужскому тщеславию. Да, он отлично понимал эту игру; знал таких девчонок как свои пять пальцев. Добропорядочные, по меркам их среды, она тяжко трудятся, получают гроши и, презирая возможность себя продать, чтобы зажить полегче, робко мечтают о крупице счастья в пустыне жизни, а впереди, в будущем, борьба двух возможностей: беспросветный тяжкий труд или черная пропасть последнего падения, куда путь короче, хотя платят больше.
"Bill," he answered, nodding his head. "Sure, Pete, Bill an' no other."	- Билл, - ответил Мартин и кивнул в подтверждение. - Верное слово, Билл и есть.
"No joshin'?" she queried.	- Не разыгрываешь? - допытывалась она.
"It ain't Bill at all," the other broke in.	- Никакой он не Билл, - встряла ее подруга.
"How do you know?" he demanded. "You never laid eyes on me before."	- А ты почем знаешь? - спросил он. - Ты ж меня раньше в глаза не видала.
"No need to, to know you're lyin'," was the retort.	- А мне и так видать, заливаешь, - был ответ.
"Straight, Bill, what is it?" the first girl asked.	- По-честному, Билл, как тебя звать-то? - спросила черноглазая.
"Bill'll do," he confessed.	- Сойдет хоть Билл, - признался он.
She reached out to his arm and shook him playfully.	Она игриво ткнула его в плечо.
"I knew you was lyin', but you look good to me just the same."	- Я ж знала, врешь, а все одно, ты славный парень.
He captured the hand that invited, and felt on the palm familiar markings and distortions.	Он поймал ее зовущую руку и ощутил на ладони знакомые рубцы и меты.
"When'd you chuck the cannery?" he asked.	- Когда с консервного ушла? - спросил он.
"How'd yeh know?" and, "My, ain't cheh a mind-reader!" the girls chorussed.	- А ты почем знаешь? Да он мысли угадывает! - в один голос воскликнули девушки.
And while he exchanged the stupidities of stupid minds with them, before his inner sight towered the book-shelves of the library, filled with the wisdom of the ages. He smiled bitterly at the incongruity of it, and was assailed by doubts. But between inner vision and outward pleasantry he found time to watch the theatre crowd streaming by. And then he saw Her, under the lights, between her brother and the strange young man with glasses, and his heart seemed to stand still. He had waited long for this moment. He had time to note the light, fluffy something that hid her queenly head, the tasteful lines of her wrapped figure, the gracefulness of her carriage and of the hand that caught up her skirts; and then she was gone and he was left staring at the two girls of the cannery, at their tawdry attempts at prettiness of dress, their tragic efforts to be clean and trim, the cheap cloth, the cheap ribbons, and the cheap rings on the fingers. He felt a tug at his arm, and heard a voice saying:-	Он вел с ними бессмысленный разговор, обычный между теми, кто не умеет мыслить, а перед его внутренним взором высились библиотечные полки, хранящие вековечную мудрость человечества. С горечью улыбнулся он этой несообразности, и его одолели сомнения. Но меж тем, что он видел внутренним зрением, и шутливой болтовней он успевал следить за текущей мимо толпой из театра. И вот он увидел Ее в свете фонарей, между братом и незнакомым молодым человеком в очках, и сердце у него упало. Так долго ждал он этой минуты. Он успел заметить что-то светлое, пушистое, что укрывало ее царственную головку, заметил благородство линий ее укутанной фигурки, изящество ее осанки и руки, которая слегка приподняла юбку; и вот уже ее не видно, а перед ним девушки с консервной фабрики с их безвкусными попытками принарядиться, с безнадежными потугами сохранить опрятность, в дешевых платьях, с дешевыми лентами, с дешевенькими кольцами на пальцах. Его потянули за рукав, и он услышал голос:
"Wake up, Bill! What's the matter with you?"	- Проснись, Вилл! Чего это с тобой?
"What was you sayin'?" he asked.	- Что ты говоришь? - спросил он.
"Oh, nothin'," the dark girl answered, with a toss of her head. "I was only remarkin'--"	- Да ничего, - ответила темноглазая, вскинув голову. - Я только сказала...
"What?"	- Что?
"Well, I was whisperin' it'd be a good idea if you could dig up a gentleman friend--for her" (indicating her companion), "and then, we could go off an' have ice-cream soda somewhere, or coffee, or anything."	- Я говорю, хорошо бы ты где ни то откопал приятеля... для нее (показав на подругу), и мы б куда сходили выпили фруктовой воды с мороженым, а то кофе или еще чего.
He was afflicted by a sudden spiritual nausea. The transition from Ruth to this had been too abrupt. Ranged side by side with the bold, defiant eyes of the girl before him, he saw Ruth's clear, luminous eyes, like a saint's, gazing at him out of unplumbed depths of purity. And, somehow, he felt within him a stir of power. He was better than this. Life meant more to him than it meant to these two girls whose thoughts did not go beyond ice-cream and a gentleman friend. He remembered that he had led always a secret life in his thoughts. These thoughts he had tried to share, but never had he found a woman capable of understanding--nor a man. He had tried, at times, but had only puzzled his listeners. And as his thoughts had been beyond them, so, he argued now, he must be beyond them. He felt power move in him, and clenched his fists. If life meant more to him, then it was for him to demand more from life, but he could not demand it from such companionship as this. Those bold black eyes had nothing to offer. He knew the thoughts behind them--of ice-cream and of something else. But those saint's eyes alongside--they offered all he knew and more than he could guess. They offered books and painting, beauty and repose, and all the fine elegance of higher existence. Behind those black eyes he knew every thought process. It was like clockwork. He could watch every wheel go around. Their bid was low pleasure, narrow as the grave, that palled, and the grave was at the end of it. But the bid of the saint's eyes was mystery, and wonder unthinkable, and eternal life. He had caught glimpses of the soul in them, and glimpses of his own soul, too.	Мартина вдруг одолела душевная тошнота. Слишком резок был переход от Руфи - к такому. Совсем рядом с дерзкими вызывающими глазами этой девушки сияли ему из непостижимых глубин непорочности ясные лучистые, точно у святой, глаза Руфи. И он ощутил, как в нем встрепенулись силы. Он лучше своего окружения. Жизнь для него означает больше, чем для этих фабричных девчонок которые только и думают о мороженом да ухажере. А ведь в мыслях он всегда жил иной, тайной жизнью. Он пытался поделиться ими, но не нашлось ни одной женщины, да, и ни одного мужчины, кто бы его понял. Пытался, да, но только озадачивал слушателей. А раз его мысли выше их понимания, значит, и сам он должен быть выше, убеждал он себя сейчас. В нем заговорила сила, и он сжал кулаки. Если для него жизнь означает больше, так и потребовать от нее надо больше; но с таких вот разве чего стребуешь. Этим дерзким черным глазам нечего ему предложить. Известно, какие за ними скрываются мысли, - о мороженом да еще кой о чем. А вот глаза рядом с ними, глаза как у святой, - они предлагали все мыслимое и немыслимое, до чего он еще и додуматься не мог. Книги и картины предлагают они, красоту и покой и все утонченное изящество более возвышенного существования. Ему знаком ход каждой мысли этой черноглазой. Все равно как часовой механизм. Можно проследить движение каждого колесика. Они зовут к низменному удовольствию, ограниченному, как могила, оно быстро приедается, и за ним ждет лишь могила. А глаза святой зовут к тайне, к невообразимому чуду, к жизни вечной. Он увидел в них ее душу и свою душу тоже.
"There's only one thing wrong with the programme," he said aloud. "I've got a date already."	- Одно плохо в этой программе, - вслух сказал он. - свиданье у меня.
The girl's eyes blazed her disappointment.	В глазах девушки вспыхнуло разочарование.
"To sit up with a sick friend, I suppose?" she sneered.	- Не иначе, больного друга надо навестить, - съехидничала она.
"No, a real, honest date with--" he faltered, "with a girl."	- Нет, настоящее свиданье, как полагается.. - Мартин запнулся. - С девушкой.
"You're not stringin' me?" she asked earnestly.	- Не врешь, нет? - серьезно спросила она.
He looked her in the eyes and answered:	Он посмотрел ей прямо в глаза:
"It's straight, all right. But why can't we meet some other time? You ain't told me your name yet. An' where d'ye live?"	- Нет, верно говорю. А чего б нам в другой раз не встретиться? Ты так и не сказала, как тебя звать. И живешь где?
"Lizzie," she replied, softening toward him, her hand pressing his arm, while her body leaned against his. "Lizzie Connolly. And I live at Fifth an' Market."	- Лиззи, - ответила она, смягчаясь, сжала его локоть, на минуту прильнула к нему. - Лиззи Конноли. Живу на углу Пятой и Maркет-стрит.
He talked on a few minutes before saying good night. He did not go home immediately; and under the tree where he kept his vigils he looked up at a window and murmured: "That date was with you, Ruth. I kept it for you."	Он еще немного поболтал с ними и распрощался. И домой пошел не сразу; стоя под деревом, где обычно нес свою вахту, он смотрел на окно и шептал: "У меня свиданье с тобой, Руфь. Только с тобой".

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты