|
English |
Русский |
CHAPTER 25 |
25 |
|
'"This is where I was prisoner for three days," he murmured to me (it was on the occasion of our visit to the Rajah), while we were making our way slowly through a kind of awestruck riot of dependants across Tunku Allang's courtyard. "Filthy place, isn't it? And I couldn't get anything to eat either, unless I made a row about it, and then it was only a small plate of rice and a fried fish not much bigger than a stickleback--confound them! Jove! I've been hungry prowling inside this stinking enclosure with some of these vagabonds shoving their mugs right under my nose. I had given up that famous revolver of yours at the first demand. Glad to get rid of the bally thing. Look like a fool walking about with an empty shooting-iron in my hand." |
- Вот где меня держали в плену три дня, - шепнул он мне в день нашего посещения раджи, когда мы медленно пробирались сквозь благоговейно шумливую толпу подданных, собравшихся во дворе Тунку Алланга. - Грязное местечко, не правда ли? А есть мне давали, только когда я поднимал шум, да и то я получал всего-навсего мисочку риса да жареную рыбку, чуть побольше корюшки... черт бы их побрал! Ну и голоден же я был, когда бродил в этом вонючем загоне, а эти парни шныряли около меня! Я отдал ваш револьвер по первому же требованию. Рад был от него отделаться. Глупый у меня был вид, пока я разгуливал, держа в руке незаряженный револьвер. |
|
At that moment we came into the presence, and he became unflinchingly grave and complimentary with his late captor. Oh! magnificent! I want to laugh when I think of it. But I was impressed, too. The old disreputable Tunku Allang could not help showing his fear (he was no hero, for all the tales of his hot youth he was fond of telling); and at the same time there was a wistful confidence in his manner towards his late prisoner. Note! Even where he would be most hated he was still trusted. Jim--as far as I could follow the conversation--was improving the occasion by the delivery of a lecture. Some poor villagers had been waylaid and robbed while on their way to Doramin's house with a few pieces of gum or beeswax which they wished to exchange for rice. |
Тут нас провели к радже, и в присутствии человека, у которого он побывал в плену, Джим стал невозмутимо серьезен и любезен. О, он держал себя великолепно! Мне хочется смеяться, когда я об этом вспоминаю. И, однако, Джим показался мне внушительным. Старый негодяй Тунку Алланг не мог скрыть свой страх (он отнюдь не был героем, хотя и любил рассказывать о своей буйной молодости), но в то же время относился к бывшему пленнику с серьезным доверием. Заметьте! Ему доверяли даже там, где должны были сильнее всего ненавидеть. Джим - поскольку я мог следить за разговором - воспользовался случаем, чтобы прочесть нотацию. Несколько бедных поселян были задержаны и ограблены по дороге к дому Дорамина, куда они несли камедь или воск, которые хотели обменять на рис. |
|
"It was Doramin who was a thief," burst out the Rajah. A shaking fury seemed to enter that old frail body. He writhed weirdly on his mat, gesticulating with his hands and feet, tossing the tangled strings of his mop--an impotent incarnation of rage. There were staring eyes and dropping jaws all around us. Jim began to speak. Resolutely, coolly, and for some time he enlarged upon the text that no man should be prevented from getting his food and his children's food honestly. The other sat like a tailor at his board, one palm on each knee, his head low, and fixing Jim through the grey hair that fell over his very eyes. When Jim had done there was a great stillness. Nobody seemed to breathe even; no one made a sound till the old Rajah sighed faintly, and looking up, with a toss of his head, said quickly, |
- Это Дорамин - вор! - крикнул раджа. Словно бешенство вселилось в это дряхлое, хрупкое тело. Он извивался на своей циновке, жестикулировал, подергивал ногами, потряхивал своей спутанной гривой - свирепое воплощение ярости. Люди вокруг нас таращили глаза и трепетали. Джим заговорил. Довольно долго он, решительный и хладнокровный, развивал ту мысль, что не следует мешать человеку честно добывать еду себе и своим детям. Раджа сидел на помосте, словно портной на столе, ладони он опустил на колени, низко склонил голову и пристально, сквозь космы седых волос, падавших ему на глаза, смотрел на Джима. Когда Джим замолчал, наступила глубокая тишина. Казалось, никто не дышал; не слышно было ни звука. Наконец старый раджа слабо вздохнул, поднял голову и быстро сказал: |
|
"You hear, my people! No more of these little games." |
- Ты слышишь, мой народ! Чтобы этого больше не было! |
|
This decree was received in profound silence. A rather heavy man, evidently in a position of confidence, with intelligent eyes, a bony, broad, very dark face, and a cheerily of officious manner (I learned later on he was the executioner), presented to us two cups of coffee on a brass tray, which he took from the hands of an inferior attendant. |
Приказ был принят к сведению в глубоком молчании. Довольно грузный человек, видимо пользовавшийся доверием раджи, с неглупыми глазами, скуластым, широким и очень темным лицом, веселый и услужливый (позже я узнал, что он был палачом), поднес нам две чашки кофе на медном подносе, который взял из рук слуги. |
|
"You needn't drink," muttered Jim very rapidly. |
- Вам не нужно пить, - быстро пробормотал Джим. |
|
I didn't perceive the meaning at first, and only looked at him. He took a good sip and sat composedly, holding the saucer in his left hand. In a moment I felt excessively annoyed. |
Сначала я не понял смысла этих слов и только поглядел на него. Он сделал большой глоток и сидел невозмутимый, держа в левой руке блюдце. Тут меня охватило сильное раздражение. |
|
"Why the devil," I whispered, smiling at him amiably, "do you expose me to such a stupid risk?" |
- Зачем, черт возьми, - прошептал я, любезно ему улыбаясь, - вы меня подвергаете такому нелепому риску? |
|
I drank, of course, there was nothing for it, while he gave no sign, and almost immediately afterwards we took our leave. While we were going down the courtyard to our boat, escorted by the intelligent and cheery executioner, Jim said he was very sorry. It was the barest chance, of course. Personally he thought nothing of poison. The remotest chance. He was--he assured me--considered to be infinitely more useful than dangerous, and so . . . |
Конечно, выхода не было, и я выпил кофе, а Джим ничего мне не ответил, и вскоре после этого мы ушли. Пока мы в сопровождении неглупого и веселого палача шли по двору к нашей лодке, Джим сказал, что он очень сожалеет. Конечно, риска было мало. Лично он не боялся яда. Почти никакого риска. Он уверял меня, что его считают в значительно большей степени полезным, чем опасным, а потому... |
|
"But the Rajah is afraid of you abominably. Anybody can see that," I argued with, I own, a certain peevishness, and all the time watching anxiously for the first twist of some sort of ghastly colic. I was awfully disgusted. |
- Но раджа ужасно боится вас. Всякий может это заметить, - доказывал я, признаюсь, довольно брюзгливо, и все время я с беспокойством ожидал начала страшных колик. Я был очень возмущен. |
|
"If I am to do any good here and preserve my position," he said, taking his seat by my side in the boat, "I must stand the risk: I take it once every month, at least. Many people trust me to do that--for them. Afraid of me! That's just it. Most likely he is afraid of me because I am not afraid of his coffee." |
- Если я хочу принести здесь пользу и сохранить свое положение, - сказал он, садясь рядом со мной в лодку, - я должен идти на риск: я это делаю по крайней мере раз в месяц. Многие верят, что я пойду на это - ради них. Боится меня! Вот именно. По всем вероятиям, он боится меня, потому что я не боюсь его кофе. |
|
Then showing me a place on the north front of the stockade where the pointed tops of several stakes were broken, |
Затем Джим показал мне местечко в северном конце частокола, где заостренные концы нескольких кольев были сломаны. |
|
"This is where I leaped over on my third day in Patusan. They haven't put new stakes there yet. Good leap, eh?" |
- Здесь я перепрыгнул через частокол на третий день моего пребывания в Патюзане. Они до сих пор еще не вбили новых кольев. Недурной прыжок, а? |
|
A moment later we passed the mouth of a muddy creek. |
Секунду спустя мы миновали устье грязной речонки. |
|
"This is my second leap. I had a bit of a run and took this one flying, but fell short. Thought I would leave my skin there. Lost my shoes struggling. And all the time I was thinking to myself how beastly it would be to get a jab with a bally long spear while sticking in the mud like this. I remember how sick I felt wriggling in that slime. I mean really sick--as if I had bitten something rotten." |
- А здесь я сделал второй прыжок. Я бежал и с разбегу прыгнул, но не допрыгнул. Думал - тут мне и конец. Потерял башмаки, выкарабкиваясь из грязи. И все время думал о том, как будет скверно, если меня заколют этим проклятым длинным копьем, пока я здесь барахтаюсь. Помню, как меня мутило, когда я корчился в тине. Тошнило по-настоящему, словно я проглотил кусок какой-то гнили. |
|
'That's how it was--and the opportunity ran by his side, leaped over the gap, floundered in the mud . . . still veiled. The unexpectedness of his coming was the only thing, you understand, that saved him from being at once dispatched with krisses and flung into the river. They had him, but it was like getting hold of an apparition, a wraith, a portent. What did it mean? What to do with it? Was it too late to conciliate him? Hadn't he better be killed without more delay? But what would happen then? Wretched old Allang went nearly mad with apprehension and through the difficulty of making up his mind. Several times the council was broken up, and the advisers made a break helter-skelter for the door and out on to the verandah. One--it is said--even jumped down to the ground--fifteen feet, I should judge--and broke his leg. The royal governor of Patusan had bizarre mannerisms, and one of them was to introduce boastful rhapsodies into every arduous discussion, when, getting gradually excited, he would end by flying off his perch with a kriss in his hand. But, barring such interruptions, the deliberations upon Jim's fate went on night and day. |
Вот как обстояло дело, - а счастье его бежало подле него, прыгало через частокол, барахталось в грязи... и все еще было закутано в покрывало. Вы понимаете - только потому, что он так неожиданно появился, его не закололи тотчас же копьями, не бросили в реку. Он был в их руках, но они словно завладели оборотнем, привидением, знамением. Что означало его появление? Как следовало с ним поступить? Не слишком ли поздно идти на примирение? Не лучше ли убить его без лишних проволочек? Но что за этим последует? Старый негодяй Алланг чуть с ума не сошел от страха и колебаний, какое решение принять. Несколько раз совещание прерывалось, и советники опрометью кидались к дверям и выскакивали на веранду. Говорят, один даже прыгнул вниз, на землю с высоты пятнадцати футов и сломал себе ногу. У царственного правителя Патюзана были странные причуды: в горячий спор он всякий раз вводил хвастливые рапсодии, понемногу приходил в возбуждение и, наконец, размахивая копьем, срывался со своего помоста. Но, за исключением таких перерывов, прения о судьбе Джима продолжались день и ночь. |
|
'Meanwhile he wandered about the courtyard, shunned by some, glared at by others, but watched by all, and practically at the mercy of the first casual ragamuffin with a chopper, in there. He took possession of a small tumble-down shed to sleep in; the effluvia of filth and rotten matter incommoded him greatly: it seems he had not lost his appetite though, because--he told me--he had been hungry all the blessed time. Now and again "some fussy ass" deputed from the council-room would come out running to him, and in honeyed tones would administer amazing interrogatories: |
Тем временем он бродил по двору. Иные его избегали, другие таращили глаза, но все за ним следили, и, собственно говоря, он находился во власти первого встречного оборванца, вооруженного топором. Джим завладел маленьким полуразвалившимся сараем, чтобы там спать; испарения, поднимавшиеся над грязью и гнилью, отравляли ему жизнь, но, видимо, аппетита он не потерял, ибо, по его словам, все время был голоден. Время от времени какой-нибудь "суетливый осел", присланный из залы совещания, подбегал к нему и медовым голосом предлагал изумительные вопросы: |
|
"Were the Dutch coming to take the country? Would the white man like to go back down the river? What was the object of coming to such a miserable country? The Rajah wanted to know whether the white man could repair a watch?" |
- Собираются ли голландцы завладеть страной? Не хочет ли белый человек отправиться обратно вниз по реке? С какой целью прибыл он в такую жалкую страну? Раджа желает знать, может ли белый человек починить часы? |
|
They did actually bring out to him a nickel clock of New England make, and out of sheer unbearable boredom he busied himself in trying to get the alarum to work. It was apparently when thus occupied in his shed that the true perception of his extreme peril dawned upon him. He dropped the thing--he says--"like a hot potato," and walked out hastily, without the slightest idea of what he would, or indeed could, do. He only knew that the position was intolerable. |
Они действительно притащили ему никелированный будильник американской работы, и от нестерпимой скуки он им занялся, пытаясь починить. Видимо, возясь в своем сарае над этим будильником, он внезапно понял, какая серьезная опасность ему угрожает. Он бросил часы, "словно горячую картофелину", и быстро вышел, не имея ни малейшего представления о том, что он сделает, или, вернее, что он в силах сделать. Он знал только, что положение невыносимо. |
|
He strolled aimlessly beyond a sort of ramshackle little granary on posts, and his eyes fell on the broken stakes of the palisade; and then--he says--at once, without any mental process as it were, without any stir of emotion, he set about his escape as if executing a plan matured for a month. He walked off carelessly to give himself a good run, and when he faced about there was some dignitary, with two spearmen in attendance, close at his elbow ready with a question. He started off "from under his very nose," went over "like a bird," and landed on the other side with a fall that jarred all his bones and seemed to split his head. He picked himself up instantly. He never thought of anything at the time; all he could remember--he said--was a great yell; the first houses of Patusan were before him four hundred yards away; he saw the creek, and as it were mechanically put on more pace. The earth seemed fairly to fly backwards under his feet. He took off from the last dry spot, felt himself flying through the air, felt himself, without any shock, planted upright in an extremely soft and sticky mudbank. It was only when he tried to move his legs and found he couldn't that, in his own words, "he came to himself." He began to think of the "bally long spears." |
Он бесцельно бродил за каким-то ветхим строением, напоминавшим маленький амбар на сваях, и тут взгляд его остановился на поломанных кольях частокола; тогда, по его словам, он сразу, ни о чем не размышляя и нимало не волнуясь, занялся своим спасением, словно выполнял план, созревавший в течение месяца. С беззаботным видом он отошел подальше, чтобы хорошенько разбежаться, а когда огляделся, то увидел подле себя какого-то туземного сановника в сопровождении двух копьеносцев, собиравшегося обратиться к нему с вопросом. Он ускользнул "из-под самого его носа" и, "словно птица", перемахнул через частокол на другую сторону; от тяжелого падения все кости затрещали, и ему показалось, что череп его раскололся. Тотчас же он вскочил на ноги. В то время он решительно ни о чем не думал; по его словам, он помнил только, что поднялся громкий вой. Первые дома Патюзана находились на расстоянии четырехсот ярдов; он увидел речонку и инстинктивно побежал быстрее. Ноги его как будто не касались земли. Добежав до последнего сухого местечка, он прыгнул, почувствовал, как взлетел на воздух, а затем, без всякого толчка, опустился прямо на ноги, на очень мягкую и вязкую грязевую отмель. Тут только, попытавшись высвободить ноги и убедившись, что не может это сделать, он, по собственному его выражению, "пришел в себя". Тогда он стал думать о "проклятых длинных копьях". |
|
As a matter of fact, considering that the people inside the stockade had to run to the gate, then get down to the landing-place, get into boats, and pull round a point of land, he had more advance than he imagined. Besides, it being low water, the creek was without water--you couldn't call it dry--and practically he was safe for a time from everything but a very long shot perhaps. The higher firm ground was about six feet in front of him. |
В действительности, принимая во внимание, что люди, находившиеся за частоколом, должны были добежать до ворот, спуститься к причалу, сесть в лодки и обогнуть мыс, - он опередил их на значительно большее расстояние, чем предполагал. Кроме того, был отлив, в речонке не было воды, хотя и сухой ее не назовешь, и Джим временно находился в безопасности и мог опасаться лишь дальнобойного ружья. Твердая земля была в шести футах от него. |
|
"I thought I would have to die there all the same," he said. |
- А все-таки я думал, что мне придется тут умереть, - сказал он. |
|
He reached and grabbed desperately with his hands, and only succeeded in gathering a horrible cold shiny heap of slime against his breast--up to his very chin. It seemed to him he was burying himself alive, and then he struck out madly, scattering the mud with his fists. It fell on his head, on his face, over his eyes, into his mouth. He told me that he remembered suddenly the courtyard, as you remember a place where you had been very happy years ago. He longed--so he said--to be back there again, mending the clock. Mending the clock--that was the idea. He made efforts, tremendous sobbing, gasping efforts, efforts that seemed to burst his eyeballs in their sockets and make him blind, and culminating into one mighty supreme effort in the darkness to crack the earth asunder, to throw it off his limbs--and he felt himself creeping feebly up the bank. He lay full length on the firm ground and saw the light, the sky. Then as a sort of happy thought the notion came to him that he would go to sleep. He will have it that he _did_ actually go to sleep; that he slept--perhaps for a minute, perhaps for twenty seconds, or only for one second, but he recollects distinctly the violent convulsive start of awakening. He remained lying still for a while, and then he arose muddy from head to foot and stood there, thinking he was alone of his kind for hundreds of miles, alone, with no help, no sympathy, no pity to expect from any one, like a hunted animal. The first houses were not more than twenty yards from him; and it was the desperate screaming of a frightened woman trying to carry off a child that started him again. He pelted straight on in his socks, beplastered with filth out of all semblance to a human being. |
Он отчаянно извивался, цеплялся руками и добился лишь того, что отвратительный, лоснящийся, холодный ил облепил ему грудь, втянул его до самого подбородка. Ему казалось, что он хоронит себя заживо, и тогда он, обезумев, стал колотить грязь кулаками. Она падала ему на голову, на лицо, в глаза, в рот. Он говорил мне, что вспомнил внезапно двор раджи, как вспоминаешь место, где ты был счастлив много лет назад. Ему страстно хотелось снова быть там и сидеть за починкой часов. За починкой часов - вот именно! Он делал отчаянные усилия, от которых глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит; он переставал видеть и, задыхаясь, всхлипывая, напрягал все силы, чтобы выкарабкаться из грязи, очистить от нее свое тело. Наконец он почувствовал, что ползет по берегу. Затем, словно счастливая догадка, мелькнула мысль, что сейчас он заснет. Он настаивает на том, что действительно заснул; минуту он спал или секунду - он не знает, но отчетливо помнит, как, судорожно вздрогнув, проснулся. С минуту он лежал неподвижно, а потом встал, грязный с головы до ног, и подумал о том, что он - один, совсем один; сотни миль отделяют его от тех людей, среди которых он жил, и не от кого ждать ему, словно загнанному животному, помощи, сочувствия, жалости. Первые дома находились не дальше двадцати ярдов от него; отчаянный вопль испуганной женщины, пытавшейся унести ребенка, заставил его снова побежать со всех ног. Он мчался в носках, облепленный грязью, потеряв всякое подобие человеческое. |
|
He traversed more than half the length of the settlement. The nimbler women fled right and left, the slower men just dropped whatever they had in their hands, and remained petrified with dropping jaws. He was a flying terror. He says he noticed the little children trying to run for life, falling on their little stomachs and kicking. He swerved between two houses up a slope, clambered in desperation over a barricade of felled trees (there wasn't a week without some fight in Patusan at that time), burst through a fence into a maize-patch, where a scared boy flung a stick at him, blundered upon a path, and ran all at once into the arms of several startled men. He just had breath enough to gasp out, |
Он миновал большую часть поселка. Женщины, как более проворные, разбегались направо и налево; мужчины, менее подвижные, роняли то, что было у них в руках, и, пораженные ужасом, застывали с отвисшей челюстью. Он походил на какое-то страшное чудовище. Он помнит, как маленькие дети пытались убежать, падали на животик и колотили ногами. Проскочив между двумя домами, он стал карабкаться по склону, в отчаянии перелез через баррикаду из поваленных деревьев (в то время в Патюзане ни одна неделя не проходила без сражения), пробился сквозь изгородь в маисовое поле, где перепуганный мальчик швырнул в него палку, выскочил на тропинку и с разбегу налетел на кучку изумленных людей. У него едва хватило сил выговорить: |
|
"Doramin! Doramin!" |
- Дорамин! Дорамин! |
|
He remembers being half-carried, half-rushed to the top of the slope, and in a vast enclosure with palms and fruit trees being run up to a large man sitting massively in a chair in the midst of the greatest possible commotion and excitement. He fumbled in mud and clothes to produce the ring, and, finding himself suddenly on his back, wondered who had knocked him down. They had simply let him go--don't you know?--but he couldn't stand. At the foot of the slope random shots were fired, and above the roofs of the settlement there rose a dull roar of amazement. But he was safe. Doramin's people were barricading the gate and pouring water down his throat; Doramin's old wife, full of business and commiseration, was issuing shrill orders to her girls. |
Он помнит, как его волокли, поддерживая, на вершину холма и на широком дворе, обсаженном пальмами и фруктовыми деревьями, подвели к стулу, на котором восседал грузный человек, а вокруг стояла возбужденная, взбудораженная толпа. Джим стал шарить руками, нащупывая под своей грязной одеждой кольцо, и вдруг очутился на спине, недоумевая, кто его повалил. Видите ли - они просто перестали его поддерживать, а он не мог устоять на ногах. У подножия холма раздалось несколько выстрелов, - стреляли наобум, и над поселком поднялся глухой изумленный вой. Но Джим был в безопасности. Люди Дорамина баррикадировали ворота и лили воду ему в глотку: старая жена Дорамина, суетливая, исполненная сострадания, пронзительным голосом отдавала распоряжения своим девушкам. |
|
"The old woman," he said softly, "made a to-do over me as if I had been her own son. They put me into an immense bed--her state bed--and she ran in and out wiping her eyes to give me pats on the back. I must have been a pitiful object. I just lay there like a log for I don't know how long." |
- Старуха, - сказал он мягко, - так-хлопотала, словно я был родным ее сыном. Они положили меня на огромное ложе - ее парадное ложе, - а она то входила, то выходила, утирала глаза и похлопывала меня по спине. Должно быть, у меня был жалкий вид. Не знаю, сколько времени я пролежал, как бревно. |
|
'He seemed to have a great liking for Doramin's old wife. She on her side had taken a motherly fancy to him. She had a round, nut-brown, soft face, all fine wrinkles, large, bright red lips (she chewed betel assiduously), and screwed up, winking, benevolent eyes. She was constantly in movement, scolding busily and ordering unceasingly a troop of young women with clear brown faces and big grave eyes, her daughters, her servants, her slave-girls. You know how it is in these households: it's generally impossible to tell the difference. She was very spare, and even her ample outer garment, fastened in front with jewelled clasps, had somehow a skimpy effect. Her dark bare feet were thrust into yellow straw slippers of Chinese make. I have seen her myself flitting about with her extremely thick, long, grey hair falling about her shoulders. She uttered homely shrewd sayings, was of noble birth, and was eccentric and arbitrary. In the afternoon she would sit in a very roomy arm-chair, opposite her husband, gazing steadily through a wide opening in the wall which gave an extensive view of the settlement and the river. |
По-видимому, он сильно привязался к старой жене Дорамина. И она полюбила его, как мать. У нее было круглое коричневое мягкое лицо, все в мелких морщинах, толстые ярко-красные губы (она усердно жевала бетель) и прищуренные, мигающие, добродушные глаза. Постоянно она находилась в движении, суетилась, отдавала приказания толпе молодых женщин со светло-коричневыми лицами и большими серьезными глазами, - своим дочерям, служанкам, рабыням. Вы знаете, как обстоит дело в таких домах: обычно разницу невозможно уловить. Она была очень худощава, и даже в своей широкой одежде, скрепленной спереди драгоценными застежками, производила впечатление тощей. Она надевала на босу ногу желтые соломенные туфли китайской выделки. Я сам видел, как она носилась по дому, а ее удивительно густые, длинные седые волосы рассыпались по спине. Она изрекала простые, мудрые слова, происходила из благородной семьи и была эксцентрична и властна. После полудня она садилась в очень большое кресло против своего супруга и пристально глядела в широкое отверстие в стене, откуда открывался вид на поселок и реку. |
|
'She invariably tucked up her feet under her, but old Doramin sat squarely, sat imposingly as a mountain sits on a plain. He was only of the nakhoda or merchant class, but the respect shown to him and the dignity of his bearing were very striking. He was the chief of the second power in Patusan. The immigrants from Celebes (about sixty families that, with dependants and so on, could muster some two hundred men "wearing the kriss") had elected him years ago for their head. The men of that race are intelligent, enterprising, revengeful, but with a more frank courage than the other Malays, and restless under oppression. They formed the party opposed to the Rajah. |
Усаживаясь, она неизменно поджимала под себя ноги, но старый Дорамин сидел прямо, внушительный, словно гора посреди равнины. Он был всего лишь из рода торговцев, или _накхода_, но удивительно, каким почетом он пользовался и с каким достоинством себя держал. Он был вторым по силе вождем в Патюзане. Переселенцы с Целебеса (около шестидесяти семей, которые вместе со своими приверженцами могли выставить до двухсот человек, "владеющих копьем") много лет назад избрали его своим предводителем. Люди этого племени смышлены, предприимчивы, мстительны, но более мужественны, чем остальные малайцы, и не примиряются с гнетом. Они образовали партию, враждебную радже. |
|
Of course the quarrels were for trade. This was the primary cause of faction fights, of the sudden outbreaks that would fill this or that part of the settlement with smoke, flame, the noise of shots and shrieks. Villages were burnt, men were dragged into the Rajah's stockade to be killed or tortured for the crime of trading with anybody else but himself. Only a day or two before Jim's arrival several heads of households in the very fishing village that was afterwards taken under his especial protection had been driven over the cliffs by a party of the Rajah's spearmen, on suspicion of having been collecting edible birds' nests for a Celebes trader. |
Конечно, споры шли из-за торговли. То была основная причина враждебных стычек и внезапных восстаний, наполнявших ту или иную часть поселка дымом, пламенем, громом выстрелов и воплями. Сжигали деревни, людей тащили во двор раджи, чтобы там их убить или подвергнуть пытке в наказание за то, что они торговали с кем-нибудь другим, кроме раджи. Лишь за день или за два до прибытия Джима несколько старейшин той самой рыбачьей деревушки, которую впоследствии Джим принял под особое свое покровительство, были сброшены с утесов, ибо на них пало подозрение в том, что они собирали съедобные птичьи гнезда для какого-то торговца с Целебеса. |
|
Rajah Allang pretended to be the only trader in his country, and the penalty for the breach of the monopoly was death; but his idea of trading was indistinguishable from the commonest forms of robbery. His cruelty and rapacity had no other bounds than his cowardice, and he was afraid of the organised power of the Celebes men, only--till Jim came--he was not afraid enough to keep quiet. He struck at them through his subjects, and thought himself pathetically in the right. |
Раджа Алланг считал своим правом быть единственным торговцем в стране, и карой за нарушение монополии была смерть; но его представление о торговле соответствовало самым простейшим формам грабежа. Его жестокость и жадность ограничивались лишь его трусостью; он боялся людей с Целебеса, но - до прибытия Джима - страх был недостаточно силен, чтобы его утихомирить. Он наносил им удары через своих подданных и вдохновенно верил в свое право. |
|
The situation was complicated by a wandering stranger, an Arab half-breed, who, I believe, on purely religious grounds, had incited the tribes in the interior (the bush-folk, as Jim himself called them) to rise, and had established himself in a fortified camp on the summit of one of the twin hills. He hung over the town of Patusan like a hawk over a poultry-yard, but he devastated the open country. Whole villages, deserted, rotted on their blackened posts over the banks of clear streams, dropping piecemeal into the water the grass of their walls, the leaves of their roofs, with a curious effect of natural decay as if they had been a form of vegetation stricken by a blight at its very root. |
Положение осложнялось еще и тем, что заезжий чужестранец, араб-полукровка, кажется из чисто религиозных побуждений, поднял восстание среди племен, обитавших в глубине страны (Джим называл их "люди лесов"), и укрепился в лагере на вершине одного из холмов-близнецов. Он навис над городом Патюзаном, словно ястреб над птичником, но опустошал внутренние районы. Целые деревни, покинутые, гнили на почерневших сваях у берегов чистых потоков, роняя в воду пучки травы со стен и листья с крыш; казалось, они умирали естественной смертью, словно были какими-то растениями, подгнившими у самого корня. |
|
The two parties in Patusan were not sure which one this partisan most desired to plunder. The Rajah intrigued with him feebly. Some of the Bugis settlers, weary with endless insecurity, were half inclined to call him in. The younger spirits amongst them, chaffing, advised to "get Sherif Ali with his wild men and drive the Rajah Allang out of the country." Doramin restrained them with difficulty. He was growing old, and, though his influence had not diminished, the situation was getting beyond him. This was the state of affairs when Jim, bolting from the Rajah's stockade, appeared before the chief of the Bugis, produced the ring, and was received, in a manner of speaking, into the heart of the community.' |
Две партии в Патюзане не были уверены, какую из них этот партизан предпочитает ограбить. Раджа пытался интриговать. Некоторые поселенцы буги, которым надоела постоянная опасность, не прочь были его призвать. Те, что были помоложе, горячились, советовали "вызвать шерифа Али с его дикарями и изгнать из страны раджу Алланга". Дорамин с трудом их удерживал. Он старел, и, хотя влияние его не уменьшалось, справиться с создавшимся положением он не мог. Так обстояло дело, когда Джим, перепрыгнув через частокол раджи, предстал перед вождем буги, предъявил кольцо и был принят, так сказать, в самое сердце общины. |
