|
English |
Русский |
CHAPTER 24 |
24 |
|
'The coast of Patusan (I saw it nearly two years afterwards) is straight and sombre, and faces a misty ocean. Red trails are seen like cataracts of rust streaming under the dark-green foliage of bushes and creepers clothing the low cliffs. Swampy plains open out at the mouth of rivers, with a view of jagged blue peaks beyond the vast forests. In the offing a chain of islands, dark, crumbling shapes, stand out in the everlasting sunlit haze like the remnants of a wall breached by the sea. |
Берег Патюзана - я увидел его года два спустя - прямой и мрачный и обращен к туманному океану. Красные тропы, похожие на водопады ржавчины, тянутся под темно-зеленой листвой кустарника и ползучих растений, одевающих низкие утесы. Болотистые равнины сливаются с устьями рек, а за необъятными лесами встают зазубренные голубые вершины. Недалеко от берега цепь островов - темных осыпающихся глыб - резко вырисовывается в вечной дымке, пронизанной солнечным светом, словно остатки стены, пробитой волнами. |
|
'There is a village of fisher-folk at the mouth of the Batu Kring branch of the estuary. The river, which had been closed so long, was open then, and Stein's little schooner, in which I had my passage, worked her way up in three tides without being exposed to a fusillade from "irresponsive parties." Such a state of affairs belonged already to ancient history, if I could believe the elderly headman of the fishing village, who came on board to act as a sort of pilot. He talked to me (the second white man he had ever seen) with confidence, and most of his talk was about the first white man he had ever seen. He called him Tuan Jim, and the tone of his references was made remarkable by a strange mixture of familiarity and awe. They, in the village, were under that lord's special protection, which showed that Jim bore no grudge. If he had warned me that I would hear of him it was perfectly true. I was hearing of him. There was already a story that the tide had turned two hours before its time to help him on his journey up the river. The talkative old man himself had steered the canoe and had marvelled at the phenomenon. Moreover, all the glory was in his family. His son and his son-in-law had paddled; but they were only youths without experience, who did not notice the speed of the canoe till he pointed out to them the amazing fact. |
У Бату-Кринг - одного из рукавов устья - находится рыбачья деревушка. Река, так долго остававшаяся недоступной, была в ту пору открыта для плавания, и маленькая шхуна Штейна, на которой я прибыл, за тридцать шесть часов поднялась вверх по течению, не подвергаясь обстрелу со стороны "безответственного населения". Такие обстрелы уже отошли в область далекого прошлого, если верить старшине рыбачьей деревушки, который в качестве лоцмана явился на борт шхуны. Он разговаривал со мной - вторым белым человеком, какого видел за всю свою жизнь - доверчиво, и преимущественно о первом виденном им белом. Он называл его Тюан Джим, и тон его произвел на меня впечатление странным сочетанием фамильярности и благоговения. Они - жители этой деревушки - находились под особым покровительством белого господина: это свидетельствует о том, что Джим не помнил зла. Он предупреждал, что я о нем услышу, и слова его оправдались. Да, я о нем услышал. Возникла уже легенда, будто прилив начался на два часа раньше, чтобы помочь ему подняться вверх по течению реки. Болтливый старик сам управлял каноэ и подивился такому феноменальному явлению. Вдобавок вся слава досталась его семье. Гребли его сын и зять; но они были неопытными юнцами и не заметили быстрого хода каноэ, пока старик не обратил их внимания на этот изумительный факт. |
|
'Jim's coming to that fishing village was a blessing; but to them, as to many of us, the blessing came heralded by terrors. So many generations had been released since the last white man had visited the river that the very tradition had been lost. The appearance of the being that descended upon them and demanded inflexibly to be taken up to Patusan was discomposing; his insistence was alarming; his generosity more than suspicious. It was an unheard-of request. There was no precedent. What would the Rajah say to this? What would he do to them? The best part of the night was spent in consultation; but the immediate risk from the anger of that strange man seemed so great that at last a cranky dug-out was got ready. The women shrieked with grief as it put off. A fearless old hag cursed the stranger. |
Прибытие Джима в эту рыбачью деревушку было благословением; но для них, как и для многих из нас, благословению предшествовал ужас. Столько поколений сменилось с тех пор, как последний белый человек посетил реку, что даже традиции были позабыты. Появление этого существа, словно с неба на них свалившегося и неумолимо потребовавшего, чтобы отвезли его в Патюзан, вызвало тревогу; его настойчивость пугала; щедрость казалась более чем подозрительной. То было неслыханное требование, не имевшее прецедента в прошлом. Что скажет на это раджа? Как он с ними расправится? Большая часть ночи прошла в совещании, но непосредственный риск навлечь на себя гнев этого странного человека был столь велик, что наконец они приготовили жалкий челнок. Женщины горестно завопили, когда они отчалили. Бесстрашная старая колдунья прокляла незнакомца. |
|
'He sat in it, as I've told you, on his tin box, nursing the unloaded revolver on his lap. He sat with precaution--than which there is nothing more fatiguing--and thus entered the land he was destined to fill with the fame of his virtues, from the blue peaks inland to the white ribbon of surf on the coast. At the first bend he lost sight of the sea with its labouring waves for ever rising, sinking, and vanishing to rise again--the very image of struggling mankind--and faced the immovable forests rooted deep in the soil, soaring towards the sunshine, everlasting in the shadowy might of their tradition, like life itself. And his opportunity sat veiled by his side like an Eastern bride waiting to be uncovered by the hand of the master. He too was the heir of a shadowy and mighty tradition! |
Он сидел, как я вам уже сказал, на своем жестяном ящике, держа на коленях незаряженный револьвер. Он сидел настороженный, - такое напряжение сильнее всего утомляет, - и так прибыл в страну, где ему суждено было прославиться своими подвигами от голубых вершин до белой ленты прибоя у берега. За первым поворотом реки он потерял из виду море с его неутомимыми волнами, которые вечно вздымаются, падают и исчезают, чтобы снова подняться, - вечный символ борющегося человечества. Перед собой он увидел неподвижные леса, ушедшие корнями глубоко в землю, стремящиеся навстречу солнечному свету, вечные, как сама жизнь, в темном могуществе своих традиций. А счастье его, окутанное покрывалом, сидело подле, словно восточная невеста, которая ждет, чтобы рука господина сорвала с нее вуаль. Он тоже был наследником темной и могущественной традиции! |
|
He told me, however, that he had never in his life felt so depressed and tired as in that canoe. All the movement he dared to allow himself was to reach, as it were by stealth, after the shell of half a cocoa-nut floating between his shoes, and bale some of the water out with a carefully restrained action. He discovered how hard the lid of a block-tin case was to sit upon. He had heroic health; but several times during that journey he experienced fits of giddiness, and between whiles he speculated hazily as to the size of the blister the sun was raising on his back. For amusement he tried by looking ahead to decide whether the muddy object he saw lying on the water's edge was a log of wood or an alligator. Only very soon he had to give that up. |
Однако он мне сказал, что никогда еще не чувствовал себя таким подавленным и усталым, как в этом каноэ. Он не смел шевелиться и только потихоньку протягивал руку за скорлупой кокосового ореха, плававшей у его ног, и с величайшей осторожностью вычерпывал воду. Тут он понял, какое твердое сиденье представляет крышка жестяного ящика. У него было богатырское здоровье, но несколько раз в продолжение этого путешествия он испытывал головокружение, а в промежутках тупо размышлял о том, каков-то будет волдырь на его спине от солнечного ожога. Для развлечения он стал смотреть вперед, на какой-то грязный предмет, лежавший у края воды, и старался угадать - бревно это или аллигатор. Но вскоре бросил это развлечение. |
|
No fun in it. Always alligator. One of them flopped into the river and all but capsized the canoe. But this excitement was over directly. Then in a long empty reach he was very grateful to a troop of monkeys who came right down on the bank and made an insulting hullabaloo on his passage. Such was the way in which he was approaching greatness as genuine as any man ever achieved. Principally, he longed for sunset; and meantime his three paddlers were preparing to put into execution their plan of delivering him up to the Rajah. |
Ничего забавного не было: предмет всегда оказывался аллигатором. Один из них бросился в реку и едва не перевернул каноэ. Через минуту он забыл и этот случай. Затем после долгого пути он радостно приветствовал стайку обезьян, спустившихся к самому берегу и провожавших лодку возмутительными воплями. Вот каким путем шел он к величию, - подлинному величию, какого когда-либо достигал человек. Он страстно ждал захода солнца, а тем временем три гребца готовились привести в исполнение задуманный план - выдать его радже. |
|
'"I suppose I must have been stupid with fatigue, or perhaps I did doze off for a time," he said. The first thing he knew was his canoe coming to the bank. He became instantaneously aware of the forest having been left behind, of the first houses being visible higher up, of a stockade on his left, and of his boatmen leaping out together upon a low point of land and taking to their heels. Instinctively he leaped out after them. At first he thought himself deserted for some inconceivable reason, but he heard excited shouts, a gate swung open, and a lot of people poured out, making towards him. At the same time a boat full of armed men appeared on the river and came alongside his empty canoe, thus shutting off his retreat. |
- Должно быть, я одурел от усталости или задремал, - сказал он. Неожиданно он заметил, что каноэ подходит к берегу. Тут он обнаружил, что леса остались позади, вдали виднеются первые дома, а налево - частокол; его гребцы выпрыгнули на низкий берег и пустились наутек. Инстинктивно он бросился за ними. Сначала он подумал, что они неизвестно почему дезертировали, но потом услышал возбужденные крики, распахнулись ворота, и толпа двинулась ему навстречу. В то же время лодка с вооруженными людьми появилась на реке и, поравнявшись с его пустым каноэ, отрезала ему таким образом путь к отступлению. |
|
'"I was too startled to be quite cool--don't you know? and if that revolver had been loaded I would have shot somebody--perhaps two, three bodies, and that would have been the end of me. But it wasn't. . . ." |
- Я был, знаете ли, слишком изумлен, чтобы оставаться хладнокровным, и будь этот револьвер заряжен, я бы кого-нибудь пристрелил, - быть может, двоих или троих, - и тогда мне пришел бы конец. Но револьвер был не заряжен... |
|
"Why not?" I asked. |
- Что ж, может, надо было и пристрелить. |
|
"Well, I couldn't fight the whole population, and I wasn't coming to them as if I were afraid of my life," he said, with just a faint hint of his stubborn sulkiness in the glance he gave me. |
- Не мог же я сражаться со всем населением: я не хотел идти к ним так, словно боялся за свою жизнь, - сказал он, и в глазах его вспыхнуло мрачное упорство. |
|
I refrained from pointing out to him that they could not have known the chambers were actually empty. |
Я промолчал о том, что им-то неизвестно было, заряжен револьвер или нет. |
|
He had to satisfy himself in his own way. . . . "Anyhow it wasn't," he repeated good-humouredly, "and so I just stood still and asked them what was the matter. That seemed to strike them dumb. I saw some of these thieves going off with my box. That long-legged old scoundrel Kassim (I'll show him to you to-morrow) ran out fussing to me about the Rajah wanting to see me. I said, 'All right.' I too wanted to see the Rajah, and I simply walked in through the gate and--and--here I am." |
- Как бы то ни было, но револьвер был не заряжен, - повторил он добродушно. - Я остановился и спросил их, в чем дело. Они как будто онемели. Я видел, как несколько человек уносили мой ящик. Этот длинноногий старый негодяй Кассим - завтра я вам его покажу - выбежал вперед и забормотал, что раджа желает меня видеть. Я сказал: "Ладно". Я тоже хотел видеть раджу; я попросту вошел в ворота и... и вот я здесь. |
|
He laughed, and then with unexpected emphasis, |
Он засмеялся и вдруг с неожиданным возбуждением спросил: |
|
"And do you know what's the best in it?" he asked. "I'll tell you. It's the knowledge that had I been wiped out it is this place that would have been the loser." |
- А знаете, что лучше всего? Я вам скажу. Сознание, что в проигрыше остался бы Патюзан, если бы меня отсюда выгнали! |
|
'He spoke thus to me before his house on that evening I've mentioned--after we had watched the moon float away above the chasm between the hills like an ascending spirit out of a grave; its sheen descended, cold and pale, like the ghost of dead sunlight. There is something haunting in the light of the moon; it has all the dispassionateness of a disembodied soul, and something of its inconceivable mystery. It is to our sunshine, which--say what you like--is all we have to live by, what the echo is to the sound: misleading and confusing whether the note be mocking or sad. It robs all forms of matter--which, after all, is our domain--of their substance, and gives a sinister reality to shadows alone. And the shadows were very real around us, but Jim by my side looked very stalwart, as though nothing--not even the occult power of moonlight--could rob him of his reality in my eyes. Perhaps, indeed, nothing could touch him since he had survived the assault of the dark powers. All was silent, all was still; even on the river the moonbeams slept as on a pool. It was the moment of high water, a moment of immobility that accentuated the utter isolation of this lost corner of the earth. The houses crowding along the wide shining sweep without ripple or glitter, stepping into the water in a line of jostling, vague, grey, silvery forms mingled with black masses of shadow, were like a spectral herd of shapeless creatures pressing forward to drink in a spectral and lifeless stream. Here and there a red gleam twinkled within the bamboo walls, warm, like a living spark, significant of human affections, of shelter, of repose. |
Так говорил он со мной перед своим домом в тот вечер, о котором я упомянул, когда мы следили, как луна поднималась над пропастью между холмами, словно призрак из могилы; лунное сияние спускалось, холодное и бледное, как мертвый солнечный свет. Есть что-то жуткое в свете луны; в нем вся бесстрастность невоплощенной души и какая-то непостижимая тайна. По отношению к нашему солнечному свету, который - что бы вы ни говорили - есть все, чем мы живем, лунный свет - то же, что эхо по отношению к звуку: печальна нота или насмешлива - эхо остается обманчивым и неясным. Лунный свет лишает все материальные формы - среди которых в конце концов мы живем - их субстанции и дает зловещую реальность одним лишь теням. А тени вокруг нас были очень реальны, но Джим, стоявший подле меня, казался очень сильным, словно ничто - даже оккультная сила лунного света - не могло лишить его реальности в моих глазах. Быть может, и в самом деле ничто не могло его теперь коснуться, раз он выдержал натиск темных сил. Все было безмолвно, все было неподвижно; даже на реке лунные лучи спали, словно на глади пруда. В это время прилив был на высшем уровне - это был момент полной неподвижности, подчеркивающий изолированность этого затерянного уголка земли. Дома, толпившиеся вдоль широкой сияющей полосы, не тронутой рябью или отблесками, - подступали к воде, словно ряд теснящихся, расплывчатых, серых, серебристых глыб, сливающихся с черными тенями; они походили на призрачное стадо бесформенных тварей, пробивающихся вперед, чтобы испить воды из призрачного и безжизненного потока. Кое-где за бамбуковыми стенами поблескивал красный огонек, теплый, словно живая искра, наводящий на мысль о человеческих привязанностях, о пристанище и отдыхе. |
|
'He confessed to me that he often watched these tiny warm gleams go out one by one, that he loved to see people go to sleep under his eyes, confident in the security of to-morrow. |
Он признался мне, что часто наблюдает, как гаснут один за другим эти крохотные теплые огоньки; ему нравится следить, как отходят ко сну люди, уверенные в безопасности завтрашнего дня. |
|
"Peaceful here, eh?" he asked. He was not eloquent, but there was a deep meaning in the words that followed. "Look at these houses; there's not one where I am not trusted. Jove! I told you I would hang on. Ask any man, woman, or child . . ." He paused. "Well, I am all right anyhow." |
- Спокойно здесь, правда? - спросил он. Он не отличался красноречием, но глубоко значительны были следующие его слова: - Посмотрите на эти дома. Нет ни одного дома, где бы мне не доверяли. Я вам говорил, что пробьюсь. Спросите любого мужчину, женщину, ребенка... - Он приостановился. - Ну что ж, во всяком случае, я на что-то годен. |
|
'I observed quickly that he had found that out in the end. I had been sure of it, I added. He shook his head. |
Я поспешил заметить, что в конце концов он должен был прийти к такому заключению. Я был в этом уверен, добавил я. Он покачал головой. |
|
"Were you?" He pressed my arm lightly above the elbow. "Well, then--you were right." |
- Были уверены? - Он слегка пожал мне руку повыше локтя. - Что ж... значит, вы были правы! |
|
'There was elation and pride, there was awe almost, in that low exclamation. |
Окрыленность, гордость, чуть ли не благоговение слышались в этом тихом восклицании. |
|
"Jove!" he cried, "only think what it is to me." Again he pressed my arm. "And you asked me whether I thought of leaving. Good God! I! want to leave! Especially now after what you told me of Mr. Stein's . . . Leave! Why! That's what I was afraid of. It would have been--it would have been harder than dying. No--on my word. Don't laugh. I must feel--every day, every time I open my eyes--that I am trusted--that nobody has a right--don't you know? Leave! For where? What for? To get what?" |
- И подумать только, что это для меня значит! - Снова он сжал мне руку. - А вы меня спрашивали - думаю ли я уехать. Боже! Мне уехать! Особенно теперь, после того, что вы мне сказали о мистере Штейне... Уехать! Как! Да ведь этого-то я и боялся. Это было бы... тяжелее смерти. Нет, клянусь честью! Не смейтесь. Я должен чувствовать - каждый раз, когда открываю глаза, - что мне доверяют... что никто не имеет права... вы понимаете? Уехать! Куда? Зачем? Чего мне добиваться? |
|
'I had told him (indeed it was the main object of my visit) that it was Stein's intention to present him at once with the house and the stock of trading goods, on certain easy conditions which would make the transaction perfectly regular and valid. He began to snort and plunge at first. |
Я сообщил ему - в сущности, это и было целью моего визита - о намерении Штейна подарить ему дом и запас товаров на таких условиях, что сделка будет вполне законной и имеющей силу. Сначала он стал фыркать и брыкаться. |
|
"Confound your delicacy!" I shouted. "It isn't Stein at all. It's giving you what you had made for yourself. And in any case keep your remarks for McNeil--when you meet him in the other world. I hope it won't happen soon. . . ." |
- К черту вашу деликатность! - крикнул я. - Это вовсе не Штейн. Вам дают то, чего вы сами добились. И, во всяком случае, приберегите ваши замечания для Мак-Нейла... когда встретите его на том свете. Надеюсь, это случится не скоро. |
|
He had to give in to my arguments, because all his conquests, the trust, the fame, the friendships, the love--all these things that made him master had made him a captive, too. He looked with an owner's eye at the peace of the evening, at the river, at the houses, at the everlasting life of the forests, at the life of the old mankind, at the secrets of the land, at the pride of his own heart; but it was they that possessed him and made him their own to the innermost thought, to the slightest stir of blood, to his last breath. |
Ему пришлось принять мои доводы, ибо все его завоевания - доверие, слава, дружба, любовь - сделали его не только господином, но и пленником. Глазами собственника смотрел он на тихую вечернюю реку, дома, на вечную жизнь лесов, на жизнь древних племен, на тайны страны, на гордость своего сердца; в действительности же это они им владели, сделали его своею собственностью вплоть до самых сокровенных его мыслей, вплоть до биения крови и последнего его вздоха. |
|
'It was something to be proud of. I, too, was proud--for him, if not so certain of the fabulous value of the bargain. It was wonderful. It was not so much of his fearlessness that I thought. It is strange how little account I took of it: as if it had been something too conventional to be at the root of the matter. No. I was more struck by the other gifts he had displayed. He had proved his grasp of the unfamiliar situation, his intellectual alertness in that field of thought. There was his readiness, too! Amazing. And all this had come to him in a manner like keen scent to a well-bred hound. He was not eloquent, but there was a dignity in this constitutional reticence, there was a high seriousness in his stammerings. He had still his old trick of stubborn blushing. Now and then, though, a word, a sentence, would escape him that showed how deeply, how solemnly, he felt about that work which had given him the certitude of rehabilitation. That is why he seemed to love the land and the people with a sort of fierce egoism, with a contemptuous tenderness.' |
Было чем гордиться! Я тоже гордился - гордился им, хотя и не был так уверен в баснословных выгодах сделки. Это было удивительно. Не о бесстрашии его я думал. Странно, как мало значения я ему придавал, словно оно являлось чем-то слишком условным, чтобы стать самым главным. Нет, больше поразили меня другие таланты, которые он проявил. Он доказал свое умение стать господином положения, он доказал свою интеллектуальную остроту в его оценке. А изумительная его готовность! И все это проявилось у него внезапно, как острое чутье у породистой ищейки. Он не был красноречив, но его молчание было исполнено достоинства, и великой серьезностью дышали его нескладные речи. Он все еще умел по-старому краснеть. Но иногда сорвавшееся слово или фраза показывали, как глубоко, как торжественно относится он к тому делу, какое дало ему уверенность в оправдании. Вот почему, казалось, любил он эту страну и этих людей, - любил с каким-то неукротимым эгоизмом, со снисходительной нежностью. |
