|
English |
Русский |
CHAPTER 22 |
22 |
|
'The conquest of love, honour, men's confidence--the pride of it, the power of it, are fit materials for a heroic tale; only our minds are struck by the externals of such a success, and to Jim's successes there were no externals. Thirty miles of forest shut it off from the sight of an indifferent world, and the noise of the white surf along the coast overpowered the voice of fame. The stream of civilisation, as if divided on a headland a hundred miles north of Patusan, branches east and south-east, leaving its plains and valleys, its old trees and its old mankind, neglected and isolated, such as an insignificant and crumbling islet between the two branches of a mighty, devouring stream. |
Завоевание любви, почестей, доверия людей, гордость и власть, дарованные завоеванием, - вот тема для героического рассказа; но на нас производит впечатление внешняя сторона такого успеха, а поскольку речь идет об успехах Джима, то никакой внешней стороны не было. Тридцать миль леса скрыли его завоевание от взоров равнодушного мира, а шум белого прибоя вдоль побережья заглушил голос славы. Поток цивилизации, как бы разветвляясь на суше в ста милях к северу от Патюзана, посылает одну ветвь на восток, а другую - на юго-восток, покидая Патюзан, его равнины и ущелья, старые деревья и древнее человечество, - Патюзан заброшенный и изолированный, словно незначительный островок между двумя рукавами могучей, разрушительной реки. |
|
You find the name of the country pretty often in collections of old voyages. The seventeenth-century traders went there for pepper, because the passion for pepper seemed to burn like a flame of love in the breast of Dutch and English adventurers about the time of James the First. Where wouldn't they go for pepper! For a bag of pepper they would cut each other's throats without hesitation, and would forswear their souls, of which they were so careful otherwise: the bizarre obstinacy of that desire made them defy death in a thousand shapes--the unknown seas, the loathsome and strange diseases; wounds, captivity, hunger, pestilence, and despair. It made them great! By heavens! it made them heroic; and it made them pathetic too in their craving for trade with the inflexible death levying its toll on young and old. It seems impossible to believe that mere greed could hold men to such a steadfastness of purpose, to such a blind persistence in endeavour and sacrifice. And indeed those who adventured their persons and lives risked all they had for a slender reward. |
Вы часто встречаете название этой страны в описаниях путешествий далекого прошлого. Торговцы семнадцатого века отправлялись туда за перцем, ибо страсть к перцу, подобно любовному пламени, горела в сердцах голландских и английских авантюристов времен Иакова I. Куда только не отправлялись они за перцем! Ради мешка перцу они готовы были перерезать друг другу горло и продать дьяволу душу, о которой обычно так заботились; странное упорство этого желания заставляло их презирать смерть, явленную в тысяче образов: неведомые моря, незнакомые и отвратительные болезни, раны, плен, голод, чума и отчаяние. Желание делало этих людей великими! Клянусь небом, оно их делало героичными и в то же время трогательными в их безумном торге с неумолимой смертью, налагающей пошлину на молодых и старых. Немыслимым кажется, что одна лишь жадность могла вызвать у людей такое упорство в преследовании цели, такую слепую настойчивость в усилиях и жертвах. И действительно, те, что ставили на карту свою жизнь, рисковали всем ради скудной награды. |
|
They left their bones to lie bleaching on distant shores, so that wealth might flow to the living at home. To us, their less tried successors, they appear magnified, not as agents of trade but as instruments of a recorded destiny, pushing out into the unknown in obedience to an inward voice, to an impulse beating in the blood, to a dream of the future. They were wonderful; and it must be owned they were ready for the wonderful. They recorded it complacently in their sufferings, in the aspect of the seas, in the customs of strange nations, in the glory of splendid rulers. |
Они оставляли свои кости на далеких берегах для того, чтобы богатства стекались к живым на родине. Нам, менее искушенным их преемникам, они представляются не торговыми агентами, но орудиями судьбы; они уходили в неизвестное, повинуясь внутреннему голосу, импульсу, трепетавшему в их крови, и мечте о будущем. Они вызывали изумление; и нужно признать - они были готовы к встрече с чудесным. Они снисходительно отмечали его в своих страданиях, в лике моря, в обычаях чуждых народов, в славе блестящих вождей. |
|
'In Patusan they had found lots of pepper, and had been impressed by the magnificence and the wisdom of the Sultan; but somehow, after a century of chequered intercourse, the country seems to drop gradually out of the trade. Perhaps the pepper had given out. Be it as it may, nobody cares for it now; the glory has departed, the Sultan is an imbecile youth with two thumbs on his left hand and an uncertain and beggarly revenue extorted from a miserable population and stolen from him by his many uncles. |
В Патюзане они нашли много перца, и на них произвело впечатление величие и мудрость султана; но почему-то, спустя столетие, торговля с этой страной понемногу замирает. Быть может, уже не стало больше перца. Как бы то ни было, но теперь никому не было до нее дела; слава угасла, султан - юный идиот с двумя большими пальцами на левой руке и мизерными средствами, высосанными из жалкого населения и украденными у него многочисленными дядьями. |
|
'This of course I have from Stein. He gave me their names and a short sketch of the life and character of each. He was as full of information about native states as an official report, but infinitely more amusing. He _had_ to know. He traded in so many, and in some districts--as in Patusan, for instance--his firm was the only one to have an agency by special permit from the Dutch authorities. The Government trusted his discretion, and it was understood that he took all the risks. The men he employed understood that too, but he made it worth their while apparently. |
Эти сведения я, конечно, получил от Штейна. Он назвал мне имена людей и дал краткое описание жизни и характера каждого. Он переполнен был данными о туземном государстве, словно официальный отчет, - с той разницей, что его сведения были гораздо занимательнее. Кому и знать, как не ему. Он торговал со многими округами, а в иных - как, например, в Патюзане - одна только его фирма получила от голландского правительства специальное разрешение основать торговую станцию. Правительство доверяло его благоразумию, и предполагалось, что весь риск он берет на себя. Люди, которых он нанимал, тоже это понимали, но, видимо, он платил им столько, что рисковать стоило. |
|
He was perfectly frank with me over the breakfast-table in the morning. As far as he was aware (the last news was thirteen months old, he stated precisely), utter insecurity for life and property was the normal condition. There were in Patusan antagonistic forces, and one of them was Rajah Allang, the worst of the Sultan's uncles, the governor of the river, who did the extorting and the stealing, and ground down to the point of extinction the country-born Malays, who, utterly defenceless, had not even the resource of emigrating--"For indeed," as Stein remarked, "where could they go, and how could they get away?" No doubt they did not even desire to get away. The world (which is circumscribed by lofty impassable mountains) has been given into the hand of the high-born, and _this_ Rajah they knew: he was of their own royal house. |
Утром, за завтраком, он говорил со мной вполне откровенно. Поскольку ему было известно (по его словам, последние новости были получены тринадцать месяцев назад), жизнь и собственность в Патюзане подвергались постоянной опасности - то были нормальные условия. Там была междоусобица, и во главе одной из партий стоял раджа Алланг, самый злобный из дядьев султана, правитель реки, занимавшийся вымогательством и кражей и угнетавший местных жителей малайцев, которым грозило полное истребление: совершенно беззащитные, они не имели даже возможности эмигрировать - "ибо, - как заметил Штейн, - куда им было идти и как они могли уйти?" Несомненно, у них не было даже желания уйти. Мир, обнесенный высокими непроходимыми горами, находился в руках высокорожденного, а этого раджу они знали: он происходил из их королевской династии. |
|
I had the pleasure of meeting the gentleman later on. He was a dirty, little, used-up old man with evil eyes and a weak mouth, who swallowed an opium pill every two hours, and in defiance of common decency wore his hair uncovered and falling in wild stringy locks about his wizened grimy face. When giving audience he would clamber upon a sort of narrow stage erected in a hall like a ruinous barn with a rotten bamboo floor, through the cracks of which you could see, twelve or fifteen feet below, the heaps of refuse and garbage of all kinds lying under the house. That is where and how he received us when, accompanied by Jim, I paid him a visit of ceremony. |
Позже я имел удовольствие встретиться с этим господином. То был маленький, грязный, дряхлый старик с недобрыми глазами и безвольным ртом, через каждые два часа глотавший шарик опиума; презирая правила приличия, он ходил с непокрытой головой, и растрепанные жирные космы спускались на его сморщенное угрюмое лицо. Во время аудиенции он взбирался на что-то напоминающее узкие подмостки, возведенные в зале, похожем на старый сарай с прогнившим бамбуковым полом, сквозь щели которого вы могли созерцать на глубине двенадцати футов кучи мусора и всевозможных отбросов, сваленные под домом. Вот где он принимал нас, когда, в сопровождении Джима, я явился к нему с официальным визитом. |
|
There were about forty people in the room, and perhaps three times as many in the great courtyard below. There was constant movement, coming and going, pushing and murmuring, at our backs. A few youths in gay silks glared from the distance; the majority, slaves and humble dependants, were half naked, in ragged sarongs, dirty with ashes and mud-stains. |
В комнате находилось человек сорок, и, быть может, втрое больше толпилось внизу во дворе. За нашими спинами люди все время входили и уходили, толкались и перешептывались. Несколько юношей, таращивших глаза издали, были в пестрых шелках; остальные - рабы и смиренные подданные - были полуобнажены, в рваных саронгах, перепачканные золой и грязью. |
|
I had never seen Jim look so grave, so self-possessed, in an impenetrable, impressive way. In the midst of these dark-faced men, his stalwart figure in white apparel, the gleaming clusters of his fair hair, seemed to catch all the sunshine that trickled through the cracks in the closed shutters of that dim hall, with its walls of mats and a roof of thatch. He appeared like a creature not only of another kind but of another essence. Had they not seen him come up in a canoe they might have thought he had descended upon them from the clouds. He did, however, come in a crazy dug-out, sitting (very still and with his knees together, for fear of overturning the thing)--sitting on a tin box--which I had lent him--nursing on his lap a revolver of the Navy pattern--presented by me on parting--which, through an interposition of Providence, or through some wrong-headed notion, that was just like him, or else from sheer instinctive sagacity, he had decided to carry unloaded. That's how he ascended the Patusan river. Nothing could have been more prosaic and more unsafe, more extravagantly casual, more lonely. Strange, this fatality that would cast the complexion of a flight upon all his acts, of impulsive unreflecting desertion of a jump into the unknown. |
Я никогда не видел Джима таким серьезным, сдержанным, непроницаемым, внушительным. Среди темнолицых людей его стройная фигура в белом костюме и блестящие светлые кудри, казалось, притягивали солнечные лучи, просачивавшиеся в щели закрытых ставней этого мрачного зала со стенами из циновок и с тростниковой крышей. Он производил впечатление существа совершенно иной породы. Если бы они не видели, как он приплыл в каноэ, они могли бы подумать, что он спустился к ним с облаков. Однако он прибыл в старом челноке и всю дорогу просидел неподвижно, с плотно сжатыми коленями, опасаясь перевернуть свой челн: сидел на жестяном ящике, который я ему дал, а на коленях держал револьвер морского образца, полученный от меня при прощании. Этот револьвер, по воле провидения, или благодаря какой-то сумасбродной идее, или в силу подсознательной проницательности, он решил оставить незаряженным. Вот так-то поднялся Джим по реке Патюзан. Нельзя себе представить прибытия более прозаического и более опасного, более необычного и случайного, и прибыл он совершенно один. Странно, что все его поступки носили какой-то фатальный характер бегства, импульсивного бессознательного дезертирства - прыжка в неизвестное. |
|
'It is precisely the casualness of it that strikes me most. Neither Stein nor I had a clear conception of what might be on the other side when we, metaphorically speaking, took him up and hove him over the wall with scant ceremony. At the moment I merely wished to achieve his disappearance; Stein characteristically enough had a sentimental motive. He had a notion of paying off (in kind, I suppose) the old debt he had never forgotten. Indeed he had been all his life especially friendly to anybody from the British Isles. His late benefactor, it is true, was a Scot--even to the length of being called Alexander McNeil--and Jim came from a long way south of the Tweed; but at the distance of six or seven thousand miles Great Britain, though never diminished, looks foreshortened enough even to its own children to rob such details of their importance. Stein was excusable, and his hinted intentions were so generous that I begged him most earnestly to keep them secret for a time. I felt that no consideration of personal advantage should be allowed to influence Jim; that not even the risk of such influence should be run. We had to deal with another sort of reality. He wanted a refuge, and a refuge at the cost of danger should be offered him--nothing more. |
Именно случайность всего этого и производит на меня особенно сильное впечатление. Ни Штейн, ни я не имели ясного представления о том, что находится по другую сторону, когда мы, выражаясь метафорически, схватили его и перебросили без всяких церемоний через стену. В тот момент я желал только завершить его исчезновение. Характерно, что Штейн руководствовался сентиментальным мотивом. Ему казалось, что он уплачивает (добром, я полагаю) старый долг, о котором никогда не забывал. Действительно, всю свою жизнь он особенно дружелюбно относился к людям, приехавшим с Британских островов. Правда, его покойный благодетель был шотландец и даже именовался Александр Мак-Нейл, а родная деревня Джима лежала значительно южнее реки Твид; но на расстоянии шести или семи тысяч миль Великобритания если и не уменьшается, то укорачивается в перспективе даже для своих чад, и такие детали теряют всякое значение. Намерения Штейна были столь великодушны, что я самым серьезнейшим образом попросил его временно их скрывать. Я чувствовал, что никакие соображения о личной выгоде не должны влиять на Джима; не следовало даже подвергать его риску такого влияния. Нам приходилось иметь дело с иного рода реальностью. Он нуждался в убежище, и убежище, купленное ценою опасности, следовало ему предоставить - и только. |
|
'Upon every other point I was perfectly frank with him, and I even (as I believed at the time) exaggerated the danger of the undertaking. As a matter of fact I did not do it justice; his first day in Patusan was nearly his last--would have been his last if he had not been so reckless or so hard on himself and had condescended to load that revolver. I remember, as I unfolded our precious scheme for his retreat, how his stubborn but weary resignation was gradually replaced by surprise, interest, wonder, and by boyish eagerness. This was a chance he had been dreaming of. He couldn't think how he merited that I . . . He would be shot if he could see to what he owed . . . And it was Stein, Stein the merchant, who . . . but of course it was me he had to . . . I cut him short. He was not articulate, and his gratitude caused me inexplicable pain. I told him that if he owed this chance to any one especially, it was to an old Scot of whom he had never heard, who had died many years ago, of whom little was remembered besides a roaring voice and a rough sort of honesty. There was really no one to receive his thanks. Stein was passing on to a young man the help he had received in his own young days, and I had done no more than to mention his name. Upon this he coloured, and, twisting a bit of paper in his fingers, he remarked bashfully that I had always trusted him. |
Во всем остальном я был с ним совершенно откровенен и - как мне в то время казалось - даже преувеличил опасность предприятия. В действительности же я ее недооценил: его первый день в Патюзане едва не стал последним, - и оказался бы последним, не будь Джим так безрассуден или так суров к себе и снизойди он до того, чтобы зарядить револьвер. Когда я излагал ему наш план, помню, как его упрямая и тоскливая покорность постепенно уступала место удивлению, любопытству, восторгу и мальчишескому оживлению. О таком случае он мечтал. Он не мог понять, чем он заслужил мое... Пусть его повесят, если он понимает, чему обязан... А Штейн, этот Штейн, торговец, который... но, конечно, меня он - Джим - должен благодарить... Я его оборвал. Он говорил бессвязно, а его благодарность причиняла мне невыразимую боль. Я ему сказал, что если он кому-нибудь обязан, то этот кто-то - старый шотландец, о котором он никогда не слыхал, этот шотландец умер много лет назад, и после него осталось только воспоминание о его громовом голосе и грубоватой честности. Следовательно, благодарить ему некого. Штейн оказывает молодому человеку помощь, какую сам получил в молодости, а я всего-навсего назвал его имя. Тут Джим покраснел и, вертя в руке какой-то клочок бумаги, робко заметил, что я всегда ему доверял. |
|
'I admitted that such was the case, and added after a pause that I wished he had been able to follow my example. |
Я с этим согласился и, помолчав, высказал пожелание, чтобы ему удалось последовать моему примеру. |
|
"You think I don't?" he asked uneasily, and remarked in a mutter that one had to get some sort of show first; then brightening up, and in a loud voice he protested he would give me no occasion to regret my confidence, which--which . . . |
- Вы думаете, я себе не доверяю? - с замешательством спросил он, а затем пробормотал о том, что раньше ему нужно себя показать. Лицо его просветлело, и громким голосом он заявил, что у меня не будет случая раскаиваться в том доверии, какое... какое... |
|
'"Do not misapprehend," I interrupted. "It is not in your power to make me regret anything." |
- Не заблуждайтесь, - перебил я. - Не в вашей власти заставить меня в чем-либо раскаиваться. |
|
There would be no regrets; but if there were, it would be altogether my own affair: on the other hand, I wished him to understand clearly that this arrangement, this--this--experiment, was his own doing; he was responsible for it and no one else. |
Сожалений у меня быть не могло; а если бы они и были, то это мое личное дело; с другой стороны, я бы желал ему внушить, что этот замысел - этот эксперимент - дело его рук: он и только он будет нести ответственность. |
|
"Why? Why," he stammered, "this is the very thing that I . . ." |
- Как! Да ведь это как раз то самое, чего я... - забормотал он. |
|
I begged him not to be dense, and he looked more puzzled than ever. He was in a fair way to make life intolerable to himself . . . |
Я попросил его не глупить, а у него вид был недоумевающий. Он стоял на пути к тому, чтобы сделать жизнь для себя невыносимой... |
|
"Do you think so?" he asked, disturbed; but in a moment added confidently, "I was going on though. Was I not?" |
- Вы так думаете? - спросил он взволнованно, а через секунду доверчиво прибавил: - Но ведь я пробивался вперед. Разве нет? |
|
It was impossible to be angry with him: I could not help a smile, and told him that in the old days people who went on like this were on the way of becoming hermits in a wilderness. |
Невозможно было на него сердиться. Я невольно улыбнулся и сказал ему, что в былые времена люди, которые пробивались таким путем, становились отшельниками в пустыне. |
|
"Hermits be hanged!" he commented with engaging impulsiveness. Of course he didn't mind a wilderness. . . . |
- К черту отшельников! - воскликнул он с увлечением. Конечно, против пустыни он не возражал. |
|
"I was glad of it," I said. That was where he would be going to. He would find it lively enough, I ventured to promise. |
- Рад это слышать, - сказал я. Ведь именно в пустыню он и отправлялся. Я рискнул посулить, что там жизнь не покажется ему скучной. |
|
"Yes, yes," he said, keenly. |
- Да, да, - подтвердил он рассудительно. |
|
He had shown a desire, I continued inflexibly, to go out and shut the door after him. . . . |
Он выразил желание, неумолимо продолжал я, уйти и закрыть за собой дверь. |
|
"Did I?" he interrupted in a strange access of gloom that seemed to envelop him from head to foot like the shadow of a passing cloud. He was wonderfully expressive after all. Wonderfully! "Did I?" he repeated bitterly. "You can't say I made much noise about it. And I can keep it up, too--only, confound it! you show me a door." . . . |
- Разве? - перебил он угрюмо, и мрачное настроение, казалось, окутало его с головы до ног, как тень проходящего облака. В конце концов он умел быть удивительно выразительным. Удивительно! - Разве? - повторил он с горечью. - Вы не можете сказать, что я поднимал из-за этого шум. И я мог терпеть... только, черт возьми, вы показываете мне дверь... |
|
"Very well. Pass on," I struck in. I could make him a solemn promise that it would be shut behind him with a vengeance. His fate, whatever it was, would be ignored, because the country, for all its rotten state, was not judged ripe for interference. Once he got in, it would be for the outside world as though he had never existed. He would have nothing but the soles of his two feet to stand upon, and he would have first to find his ground at that. |
- Отлично. Ступайте туда, - сказал я. Я мог дать ему торжественное обещание, что дверь за ним закроется плотно. О его судьбе, какой бы она ни была, знать не будут, ибо эта страна, несмотря на переживаемый ею период гниения, считалась недостаточно созревшей для вмешательства в ее дела. Раз попав туда, он словно никогда и не существовал для внешнего мира. Ему придется стоять на собственных ногах, и, вдобавок, он должен сначала найти опору для ног. |
|
"Never existed--that's it, by Jove," he murmured to himself. His eyes, fastened upon my lips, sparkled. |
- Никогда не существовал - вот именно! - прошептал он, впиваясь в мое лицо; глаза его сверкали. |
|
If he had thoroughly understood the conditions, I concluded, he had better jump into the first gharry he could see and drive on to Stein's house for his final instructions. He flung out of the room before I had fairly finished speaking.' |
Если он понял все условия, заключил я, ему следует нанять первую попавшуюся гхарри и ехать к Штейну, чтобы получить последние инструкции. Он вылетел из комнаты раньше, чем я успел закончить фразу. |
