|
English |
Русский |
CHAPTER 21 |
21 |
|
'I don't suppose any of you have ever heard of Patusan?' Marlow resumed, after a silence occupied in the careful lighting of a cigar. 'It does not matter; there's many a heavenly body in the lot crowding upon us of a night that mankind had never heard of, it being outside the sphere of its activities and of no earthly importance to anybody but to the astronomers who are paid to talk learnedly about its composition, weight, path--the irregularities of its conduct, the aberrations of its light--a sort of scientific scandal-mongering. Thus with Patusan. It was referred to knowingly in the inner government circles in Batavia, especially as to its irregularities and aberrations, and it was known by name to some few, very few, in the mercantile world. Nobody, however, had been there, and I suspect no one desired to go there in person, just as an astronomer, I should fancy, would strongly object to being transported into a distant heavenly body, where, parted from his earthly emoluments, he would be bewildered by the view of an unfamiliar heavens. However, neither heavenly bodies nor astronomers have anything to do with Patusan. It was Jim who went there. I only meant you to understand that had Stein arranged to send him into a star of the fifth magnitude the change could not have been greater. He left his earthly failings behind him and what sort of reputation he had, and there was a totally new set of conditions for his imaginative faculty to work upon. Entirely new, entirely remarkable. And he got hold of them in a remarkable way. |
- Думаю, никто из вас не слыхал о Патюзане? - заговорил Марлоу после долгой паузы, в течение которой он старательно раскуривал свою сигару. - Это не имеет значения; много есть небесных тел, сверкающих ночью над нашими головами, и о них человечество никогда не слыхало, ибо они находятся вне сферы его деятельности. До них нет дела никому, кроме астрономов, которым платят за то, чтобы они говорили о составе, весе и стезе небесных тел, об их уклонениях с пути, об аберрации света - своего рода научные сплетни. Так же обстоит дело и с Патюзаном. О нем упоминали в правительственных кругах Батавии, а название его известно немногим, очень немногим в коммерческом мире. Однако никто там не был, а я подозреваю, что никто и не хотел туда ехать; так же точно, мне кажется, всякий астроном серьезно воспротивился бы переселению на далекое небесное тело, где, лишенный земных выгод, он, ошеломленный, созерцал бы незнакомое небо. Однако и небесные тела, и астрономы никакого отношения к Патюзану не имеют. Отправился туда Джим. Я хочу только пояснить вам: устрой ему Штейн переселение на звезду пятой величины - перемена не могла быть более разительной. Он оставил позади свои земные ошибки и ту репутацию, какую приобрел, и попал в совершенно иные условия, открывавшие простор его творческой фантазии. Совершенно иные и поистине замечательные! И проявил себя в них тоже замечательно. |
|
'Stein was the man who knew more about Patusan than anybody else. More than was known in the government circles I suspect. I have no doubt he had been there, either in his butterfly-hunting days or later on, when he tried in his incorrigible way to season with a pinch of romance the fattening dishes of his commercial kitchen. There were very few places in the Archipelago he had not seen in the original dusk of their being, before light (and even electric light) had been carried into them for the sake of better morality and--and--well--the greater profit, too. It was at breakfast of the morning following our talk about Jim that he mentioned the place, after I had quoted poor Brierly's remark: |
Штейн знал о Патюзане больше, чем кто бы то ни было другой. Больше, думаю, чем было известно в правительственных кругах. Не сомневаюсь, что он там побывал или в дни охоты за бабочками, или позднее, когда, оставаясь неисправимым, пытался приправить щепоткой романтизма жирные блюда своей коммерческой кухни. Очень мало было уголков Архипелага, где бы он не побывал на рассвете их бытия, раньше чем свет - и электричество - был доставлен туда во имя более высокой морали... и... и более крупных барышей. Наутро после нашей беседы о Джиме он упомянул за завтраком о Патюзане, когда я процитировал слова бедного Брайерли: |
|
"Let him creep twenty feet underground and stay there." |
"Пусть он зароется на двадцать футов в землю и там остается". |
|
He looked up at me with interested attention, as though I had been a rare insect. |
Заинтересованный, он посмотрел на меня внимательно, словно я был редким насекомым. |
|
"This could be done, too," he remarked, sipping his coffee. |
- Что ж, и это можно сделать, - заметил он, прихлебывая кофе. |
|
"Bury him in some sort," I explained. "One doesn't like to do it of course, but it would be the best thing, seeing what he is." |
- Похоронить его как-нибудь, - пояснил я. - Конечно, занятие не из приятных, но это - лучшее, что можно придумать для него - такого, как он есть. |
|
"Yes; he is young," Stein mused. |
- Да, он молод, - отозвался Штейн. |
|
"The youngest human being now in existence," I affirmed. |
- Самое юное человеческое существо, - подтвердил я. |
|
"Schon. There's Patusan," he went on in the same tone. . . . "And the woman is dead now," he added incomprehensibly. |
- Schon! [Прекрасно! (нем.)] У нас есть Патюзан, - продолжал он тем же тоном. - ...А женщина теперь умерла, - добавил он загадочно. |
|
'Of course I don't know that story; I can only guess that once before Patusan had been used as a grave for some sin, transgression, or misfortune. It is impossible to suspect Stein. The only woman that had ever existed for him was the Malay girl he called "My wife the princess," or, more rarely, in moments of expansion, "the mother of my Emma." Who was the woman he had mentioned in connection with Patusan I can't say; but from his allusions I understand she had been an educated and very good-looking Dutch-Malay girl, with a tragic or perhaps only a pitiful history, whose most painful part no doubt was her marriage with a Malacca Portuguese who had been clerk in some commercial house in the Dutch colonies. I gathered from Stein that this man was an unsatisfactory person in more ways than one, all being more or less indefinite and offensive. It was solely for his wife's sake that Stein had appointed him manager of Stein & Co.'s trading post in Patusan; but commercially the arrangement was not a success, at any rate for the firm, and now the woman had died, Stein was disposed to try another agent there. The Portuguese, whose name was Cornelius, considered himself a very deserving but ill-used person, entitled by his abilities to a better position. This man Jim would have to relieve. |
Конечно, я не знаю этой истории, я могу лишь догадываться, что некогда Патюзан был уже использован, как могила для какого-то греха, провинности или несчастья. Нельзя заподозрить Штейна. Единственная женщина, когда-либо для него существовавшая, была малайская девушка, которую он называл "моя жена-принцесса" или, реже, в минуты откровенности, - "мать моей Эммы". Кто была та женщина, о которой он упомянул в связи с Патюзаном, я не могу сказать; но по его намекам я понял, что она была красива и образованна - наполовину голландка, наполовину малайка - с историей трагической, а быть может, только печальной; самым прискорбным фактом в этой истории был, несомненно, ее брак с малаккским португальцем, клерком какой-то коммерческой фирмы в голландских колониях. От Штейна я узнал, что этот человек был во многих отношениях личностью неприятной, пожалуй, даже отталкивающей. Единственно ради жены Штейн назначил его заведующим торговой станцией "Штейн и Кь" в Патюзане; но, с коммерческой точки зрения, назначение было неудачно - во всяком случае для фирмы, - и теперь, когда женщина умерла. Штейн не прочь был отправить туда другого агента. Португалец - его звали Корнелиус - считал себя особой достойной, но обиженной, заслуживающей с его способностями лучшего положения. Этого человека должен был сменить Джим. |
|
"But I don't think he will go away from the place," remarked Stein. "That has nothing to do with me. It was only for the sake of the woman that I . . . But as I think there is a daughter left, I shall let him, if he likes to stay, keep the old house." |
- Но вряд ли португалец оттуда уедет, - заметил Штейн. - Меня это не касается. Только ради женщины я... Но, кажется, осталась дочь, и, если он не захочет уехать, я разрешу ему жить в старом доме. |
|
'Patusan is a remote district of a native-ruled state, and the chief settlement bears the same name. At a point on the river about forty miles from the sea, where the first houses come into view, there can be seen rising above the level of the forests the summits of two steep hills very close together, and separated by what looks like a deep fissure, the cleavage of some mighty stroke. As a matter of fact, the valley between is nothing but a narrow ravine; the appearance from the settlement is of one irregularly conical hill split in two, and with the two halves leaning slightly apart. On the third day after the full, the moon, as seen from the open space in front of Jim's house (he had a very fine house in the native style when I visited him), rose exactly behind these hills, its diffused light at first throwing the two masses into intensely black relief, and then the nearly perfect disc, glowing ruddily, appeared, gliding upwards between the sides of the chasm, till it floated away above the summits, as if escaping from a yawning grave in gentle triumph. |
Патюзан - отдаленный округ самостоятельного туземного государства, и главный поселок носит то же название. Удалившись на сорок миль от моря, вы замечаете с того пункта на реке, где видны первые дома, вершины двух круглых холмов, вздымающиеся над лесами; они почти примыкают одна к другой, и кажется, что их разделяет глубокая щель - словно гора раскололась от мощного удара. В действительности долина между холмами является лишь узким ущельем: со стороны поселка виден один конический холм, расщепленный надвое, и эти две половины слегка отклонились друг от друга. На третий день после полнолуния луна, показавшаяся как раз перед домом Джима (когда я его навестил, он занимал очень красивый дом, построенный в туземном стиле), поднялась из-за этих холмов; под ее лучами две массивные глыбы казались сгущенно-черными и рельефными, а затем почти совершенный диск, ярко сверкающий, поднялся между стенами пропасти и всплыл над вершинами, словно с тихим торжеством ускользнул от зияющей могилы. |
|
"Wonderful effect," said Jim by my side. "Worth seeing. Is it not?" |
- Удивительная картина, - сказал Джим, стоявший подле меня. - Стоит посмотреть - не правда ли? |
|
'And this question was put with a note of personal pride that made me smile, as though he had had a hand in regulating that unique spectacle. He had regulated so many things in Patusan--things that would have appeared as much beyond his control as the motions of the moon and the stars. |
В этом вопросе прозвучала нотка гордости, которая заставила меня улыбнуться, словно он принимал участие в устройстве этого исключительного зрелища. Он столько дел уладил в Патюзане! А эти дела, казалось, так же недоступны были его контролю, как движение месяца и звезд. |
|
'It was inconceivable. That was the distinctive quality of the part into which Stein and I had tumbled him unwittingly, with no other notion than to get him out of the way; out of his own way, be it understood. That was our main purpose, though, I own, I might have had another motive which had influenced me a little. I was about to go home for a time; and it may be I desired, more than I was aware of myself, to dispose of him--to dispose of him, you understand--before I left. I was going home, and he had come to me from there, with his miserable trouble and his shadowy claim, like a man panting under a burden in a mist. I cannot say I had ever seen him distinctly--not even to this day, after I had my last view of him; but it seemed to me that the less I understood the more I was bound to him in the name of that doubt which is the inseparable part of our knowledge. I did not know so much more about myself. And then, I repeat, I was going home--to that home distant enough for all its hearthstones to be like one hearthstone, by which the humblest of us has the right to sit. |
Это было непостижимо. Вот отличительная черта той жизни, куда Штейн и я неумышленно его втолкнули, преследуя одну лишь цель - убрать его с дороги, - с его же собственной дороги, заметьте. Такова была наша основная мысль, хотя, признаюсь, был еще один мотив, который слегка на меня повлиял. Я собирался съездить на родину и - быть может, сильнее, чем сам о том подозревал - желал устроить Джима до своего отъезда. Я ехал на родину, а ведь он пришел ко мне оттуда со своей бедой, со своими призрачными требованиями, словно человек, задыхающийся в тумане под тяжестью ноши. Не могу сказать, чтобы я когда-нибудь видел его ясно, даже теперь, после того как взглянул на него в последний раз, но мне казалось, что чем меньше я понимаю, тем крепче я связан с ним во имя того сомнения, какое неотделимо от нашего знания. Я знал немногим больше и о себе самом. А затем, повторяю, я ехал на родину, - на родину такую далекую, что все ее домашние очаги казались как бы единым родным очагом, у которого самый смиренный из нас имеет право отдохнуть. |
|
We wander in our thousands over the face of the earth, the illustrious and the obscure, earning beyond the seas our fame, our money, or only a crust of bread; but it seems to me that for each of us going home must be like going to render an account. We return to face our superiors, our kindred, our friends--those whom we obey, and those whom we love; but even they who have neither, the most free, lonely, irresponsible and bereft of ties,--even those for whom home holds no dear face, no familiar voice,--even they have to meet the spirit that dwells within the land, under its sky, in its air, in its valleys, and on its rises, in its fields, in its waters and its trees--a mute friend, judge, and inspirer. Say what you like, to get its joy, to breathe its peace, to face its truth, one must return with a clear conscience. All this may seem to you sheer sentimentalism; and indeed very few of us have the will or the capacity to look consciously under the surface of familiar emotions. There are the girls we love, the men we look up to, the tenderness, the friendships, the opportunities, the pleasures! But the fact remains that you must touch your reward with clean hands, lest it turn to dead leaves, to thorns, in your grasp. |
Нас тысячи странствующих по лицу земли, прославленных и никому не ведомых, мы добываем за морями нашу славу, деньги или только корку хлеба, но мне кажется, что каждый из нас, возвращаясь на родину, как бы дает отчет. Мы возвращаемся на родину, чтобы встретить там людей, которые выше нас, - наших родственников, наших друзей, - тех, кому мы повинуемся и тех, кого любим. Но даже люди, у которых нет никого, люди самые свободные, одинокие, безответственные и не связанные узами, - те, у кого нет на родине ни дорогого лица, ни знакомого голоса, - даже они встретят некоего духа, обитающего в стране, под ее небом, в воздухе, в долинах и на холмах, в полях, в воде и в листве деревьев, - немого друга, судью и вдохновителя. Говорите, что хотите, но чтобы почувствовать радость, вдохнуть мир, познать истину, нужно вернуться с чистой совестью. Все это может вам показаться пустой сентиментальностью, и, действительно, лишь немногие из нас наделены волей или способностью сознательно вглядываться в глубь знакомых эмоций. Там, на родине, девушки, которых мы любим, мужчины, выше нас стоящие, нежность, дружба, удачи, радости! Но... вы должны взять награду чистыми руками, иначе в ваших руках она превратится в сухие листья и тернии. |
|
I think it is the lonely, without a fireside or an affection they may call their own, those who return not to a dwelling but to the land itself, to meet its disembodied, eternal, and unchangeable spirit--it is those who understand best its severity, its saving power, the grace of its secular right to our fidelity, to our obedience. Yes! few of us understand, but we all feel it though, and I say _all_ without exception, because those who do not feel do not count. Each blade of grass has its spot on earth whence it draws its life, its strength; and so is man rooted to the land from which he draws his faith together with his life. |
Думаю, одинокие, не имеющие своего очага и привязанностей, те, что возвращаются не в дом свой, а в свою страну, к ее бесплотному, вечному и незыблемому духу, - они лучше всех понимают ее суровую спасительную силу, милость ее извечного права на нашу верность, наше повиновение. Да, немногие из нас понимают, но все мы это чувствуем, я говорю "все", не делая никаких исключений, ибо те, что не чувствуют, - в счет не идут. Каждая былинка имеет свое место на земле, из которой она черпает жизнь и силы, и человек корнями прикреплен к той стране, из которой черпает свою веру вместе с жизнью. |
|
I don't know how much Jim understood; but I know he felt, he felt confusedly but powerfully, the demand of some such truth or some such illusion--I don't care how you call it, there is so little difference, and the difference means so little. The thing is that in virtue of his feeling he mattered. He would never go home now. Not he. Never. Had he been capable of picturesque manifestations he would have shuddered at the thought and made you shudder too. But he was not of that sort, though he was expressive enough in his way. Before the idea of going home he would grow desperately stiff and immovable, with lowered chin and pouted lips, and with those candid blue eyes of his glowering darkly under a frown, as if before something unbearable, as if before something revolting. There was imagination in that hard skull of his, over which the thick clustering hair fitted like a cap. |
Я не знаю, много ли понимал Джим, но знаю, что он чувствовал, чувствовал смутно, но глубоко, требование этой истины или этой иллюзии - называйте, как хотите, - разница так невелика и так несущественна. Домой он никогда не вернулся бы. Никогда. Будь он способен на бурное проявление эмоций, он содрогнулся бы при этой мысли и вас заставил бы содрогнуться. Но он был не из этой породы, хотя, по-своему, умел быть красноречивым. При мысли о возвращении домой он замыкался в себе, сидел неподвижно, в оцепенении, понурив голову и выпятив губы; его честные голубые глаза мрачно сверкали из-под насупленных бровей, словно перед ним вставало что-то невыносимое. Воображение работало под этим крепким черепом, обрамленным густыми волнистыми волосами. |
|
As to me, I have no imagination (I would be more certain about him today, if I had), and I do not mean to imply that I figured to myself the spirit of the land uprising above the white cliffs of Dover, to ask me what I--returning with no bones broken, so to speak--had done with my very young brother. I could not make such a mistake. I knew very well he was of those about whom there is no inquiry; I had seen better men go out, disappear, vanish utterly, without provoking a sound of curiosity or sorrow. The spirit of the land, as becomes the ruler of great enterprises, is careless of innumerable lives. Woe to the stragglers! We exist only in so far as we hang together. He had straggled in a way; he had not hung on; but he was aware of it with an intensity that made him touching, just as a man's more intense life makes his death more touching than the death of a tree. I happened to be handy, and I happened to be touched. That's all there is to it. I was concerned as to the way he would go out. It would have hurt me if, for instance, he had taken to drink. The earth is so small that I was afraid of, some day, being waylaid by a blear-eyed, swollen-faced, besmirched loafer, with no soles to his canvas shoes, and with a flutter of rags about the elbows, who, on the strength of old acquaintance, would ask for a loan of five dollars. You know the awful jaunty bearing of these scarecrows coming to you from a decent past, the rasping careless voice, the half-averted impudent glances--those meetings more trying to a man who believes in the solidarity of our lives than the sight of an impenitent death-bed to a priest. |
Что же касается меня, то я лишен воображения (в противном случае я бы с большей уверенностью говорил сегодня о Джиме). И я не утверждаю, будто рисовал себе духа страны, который поднимается над белыми утесами Дувра и вопрошает меня, вернувшегося, так сказать, с неполоманными костями, что я сделал со своим юным братом. Такое заблуждение было для меня немыслимо. Я знал прекрасно, что Джим - один из тех, о ком никаких вопросов задавать не будут: я видывал лучших людей, которые уходили, исчезали, скрывались из виду, не вызвав ни проблеска любопытства или сожаления. Дух страны, как и подобает властелину великих начинаний, не заботится о бесчисленных жизнях. Горе отставшим! Мы существуем лишь до тех пор, пока держимся вместе. Он же отстал, оторвался, но сознавал это так мучительно, что казался трогательным: так напряженная жизнь человека делает его смерть более трогательной, чем смерть дерева. Я случайно оказался под рукой и случайно растрогался. Вот все, что можно об этом сказать. Я был озабочен, как он выкарабкается. Мне было бы больно, начни он, например, пить. Земля так мала, что я боялся, как бы в один" прекрасный день не подстерег меня грязный бродяга с мутными глазами и опухшим лицом, в парусиновых ботинках без подметок и с лохмотьями, болтающимися на локтях; и этот бродяга, на правах старого знакомого, попросит у меня пять долларов. Вам известна отвратительная развязность этих пугал, приходящих к вам из благопристойного прошлого, их хриплый, беспечный голос, бесстыдный взгляд... такие встречи тяжелы для человека, который верит в людскую солидарность. |
|
That, to tell you the truth, was the only danger I could see for him and for me; but I also mistrusted my want of imagination. It might even come to something worse, in some way it was beyond my powers of fancy to foresee. He wouldn't let me forget how imaginative he was, and your imaginative people swing farther in any direction, as if given a longer scope of cable in the uneasy anchorage of life. They do. They take to drink too. It may be I was belittling him by such a fear. How could I tell? Even Stein could say no more than that he was romantic. I only knew he was one of us. And what business had he to be romantic? |
Сказать вам по правде, это была единственная опасность, какую я предвидел для него и для себя, но в то же время я не доверял своему слабому воображению. Могло случиться и кое-что похуже, что я не в силах был предугадать. Он не давал мне забыть о том, каким он наделен воображением, а вы - люди с воображением - можете зайти далеко в любом направлении, словно вам отпущен более длинный канат на беспокойной якорной стоянке жизни. Такие люди заходят далеко. Они также начинают пить. Быть может, своими опасениями я преуменьшал его достоинства. Откуда мне было знать? Даже Штейн мог сказать о нем только то, что он романтик. Я же знал, что он один из нас. И зачем ему было быть романтиком? |
|
I am telling you so much about my own instinctive feelings and bemused reflections because there remains so little to be told of him. He existed for me, and after all it is only through me that he exists for you. I've led him out by the hand; I have paraded him before you. Were my commonplace fears unjust? I won't say--not even now. You may be able to tell better, since the proverb has it that the onlookers see most of the game. At any rate, they were superfluous. He did not go out, not at all; on the contrary, he came on wonderfully, came on straight as a die and in excellent form, which showed that he could stay as well as spurt. |
Я останавливаюсь так долго на своих эмоциях и недоуменных размышлениях, ибо очень мало остается сказать о нем. Он существовал для меня, и в конце концов только через меня он существует для вас. Я вывел его за руку; я выставил его напоказ перед вами. Были ли мои заурядные опасения неоправданы? Не могу сказать - не могу сказать даже сейчас. Быть может, вы рассудите лучше, - пословица говорит, что зрителям игра виднее. Во всяком случае они были излишни. Он не сбился с пути - о нет! Наоборот, он неуклонно продвигался вперед, и на него можно было положиться, - это показывает, что у него была и выдержка и запал. |
|
I ought to be delighted, for it is a victory in which I had taken my part; but I am not so pleased as I would have expected to be. I ask myself whether his rush had really carried him out of that mist in which he loomed interesting if not very big, with floating outlines--a straggler yearning inconsolably for his humble place in the ranks. And besides, the last word is not said,--probably shall never be said. Are not our lives too short for that full utterance which through all our stammerings is of course our only and abiding intention? I have given up expecting those last words, whose ring, if they could only be pronounced, would shake both heaven and earth. There is never time to say our last word--the last word of our love, of our desire, faith, remorse, submissions, revolt. The heaven and the earth must not be shaken, I suppose--at least, not by us who know so many truths about either. |
Я должен быть в восторге, ибо в этой победе я принимал участие, но я не испытываю того удовольствия, какого следовало бы ждать. Я спрашиваю себя, вырвался ли он действительно из того тумана, в котором блуждал, - фигура занятная, если и не очень крупная, с расплывчатыми очертаниями - отставший воин, безутешно тоскующий по своему скромному месту в строю. А кроме того, последнее слово еще не сказано - и, быть может, никогда не будет сказано. Разве наша жизнь не слишком коротка для той полной цельной фразы, какая в нашем лепете является, конечно, единственной и постоянной целью? Я перестал ждать этих последних слов, которые - будь они произнесены - потрясли бы небо и землю. Никогда не остается времени сказать наше последнее слово - последнее слово нашей любви, нашего желания, веры, раскаяния, покорности, мятежа. Не должны быть потрясены небо и земля. Во всяком случае - не нами, знающими о них столько истин. |
|
My last words about Jim shall be few. I affirm he had achieved greatness; but the thing would be dwarfed in the telling, or rather in the hearing. Frankly, it is not my words that I mistrust but your minds. I could be eloquent were I not afraid you fellows had starved your imaginations to feed your bodies. I do not mean to be offensive; it is respectable to have no illusions--and safe--and profitable--and dull. Yet you, too, in your time must have known the intensity of life, that light of glamour created in the shock of trifles, as amazing as the glow of sparks struck from a cold stone--and as short-lived, alas!' |
Немного слов мне остается сказать о Джиме. Я утверждаю, что он достиг величия; но в рассказе - вернее, в глазах слушателей - его достижение покажется не весьма большим. Откровенно говоря, не своим словам я не доверяю, а вашей способности воспринимать. Я бы мог быть красноречивым, если бы не боялся, что вы заморили голодом свою фантазию, чтобы питать тело. Я не хочу вас обидеть; почтенное дело - не иметь иллюзий... безопасное... выгодное и... скучное. Однако было же время, когда и в вас жизнь била через край, когда и вы знали тот чарующий свет, какой вспыхивает в суете каждого дня, такой же удивительный, как блеск искр, выбитых из холодного камня, - и такой же, увы, недолговечный! |
