|
English |
Русский |
CHAPTER 20 |
20 |
|
'Late in the evening I entered his study, after traversing an imposing but empty dining-room very dimly lit. The house was silent. I was preceded by an elderly grim Javanese servant in a sort of livery of white jacket and yellow sarong, who, after throwing the door open, exclaimed low, "O master!" and stepping aside, vanished in a mysterious way as though he had been a ghost only momentarily embodied for that particular service. Stein turned round with the chair, and in the same movement his spectacles seemed to get pushed up on his forehead. He welcomed me in his quiet and humorous voice. Only one corner of the vast room, the corner in which stood his writing-desk, was strongly lighted by a shaded reading-lamp, and the rest of the spacious apartment melted into shapeless gloom like a cavern. Narrow shelves filled with dark boxes of uniform shape and colour ran round the walls, not from floor to ceiling, but in a sombre belt about four feet broad. Catacombs of beetles. Wooden tablets were hung above at irregular intervals. The light reached one of them, and the word Coleoptera written in gold letters glittered mysteriously upon a vast dimness. The glass cases containing the collection of butterflies were ranged in three long rows upon slender-legged little tables. One of these cases had been removed from its place and stood on the desk, which was bestrewn with oblong slips of paper blackened with minute handwriting. |
Поздно вечером я вошел в его кабинет, миновав предварительно огромную, но пустую и очень тускло освещенную столовую. В доме было тихо. Мне показывал дорогу пожилой и мрачный слуга яванец в белой куртке и желтом саронге. Распахнув дверь, он воскликнул негромко: "О господин!" - и, отступив в сторону, скрылся таинственно, словно был призраком, лишь на секунду воплотившимся именно для этой услуги. Штейн, сидевший на стуле, повернулся, а очки как будто сами поднялись на лоб. Он приветствовал меня, по своему обыкновению, спокойно и весело. Лишь один угол большой комнаты - угол, где стоял его письменный стол, - был ярко освещен лампой под абажуром, все остальное пространство растворялось в бесформенном мраке, напоминая пещеру. Узкие полки с одноцветными темными ящиками одинаковой формы тянулись вдоль стен, не от пола до потолка, но темным поясом фута четыре в ширину. Катакомбы жуков. Деревянные таблички висели наверху, отделенные неправильными промежутками. Свет падал на одну из них, и слово Coleoptera, написанное золотыми буквами, мерцало таинственно в полумраке. Стеклянные ящики с коллекцией бабочек выстроились тремя длинными рядами на маленьких столиках с тонкими ножками. Один из таких ящиков стоял на письменном столе, который был усеян продолговатыми листками бумаги, исписанными мелким почерком. |
|
'"So you see me--so," he said. |
- Вот за каким делом вы меня застаете, - сказал он. |
|
His hand hovered over the case where a butterfly in solitary grandeur spread out dark bronze wings, seven inches or more across, with exquisite white veinings and a gorgeous border of yellow spots. |
Рука его коснулась стеклянного ящика, где в своем одиноком великолепии бабочка распростерла темные бронзовые крылья примерно семи дюймов в длину; крылья были прорезаны белыми жилками и окаймлены роскошным бордюром из желтых пятнышек. |
|
"Only one specimen like this they have in _your_ London, and then--no more. To my small native town this my collection I shall bequeath. Something of me. The best." |
- Только один такой экземпляр имеется у вас в Лондоне, а больше нет нигде. Моему маленькому родному городу я завещаю эту коллекцию. Частицу меня самого. Лучшую. |
|
'He bent forward in the chair and gazed intently, his chin over the front of the case. I stood at his back. |
Он наклонился и напряженно всматривался, опустив голову над ящиком. Я стоял за его спиной. |
|
"Marvellous," he whispered, and seemed to forget my presence. |
- Чудесный экземпляр, - прошептал он и как будто позабыл о моем присутствии. |
|
His history was curious. He had been born in Bavaria, and when a youth of twenty-two had taken an active part in the revolutionary movement of 1848. Heavily compromised, he managed to make his escape, and at first found a refuge with a poor republican watchmaker in Trieste. From there he made his way to Tripoli with a stock of cheap watches to hawk about,--not a very great opening truly, but it turned out lucky enough, because it was there he came upon a Dutch traveller--a rather famous man, I believe, but I don't remember his name. It was that naturalist who, engaging him as a sort of assistant, took him to the East. They travelled in the Archipelago together and separately, collecting insects and birds, for four years or more. Then the naturalist went home, and Stein, having no home to go to, remained with an old trader he had come across in his journeys in the interior of Celebes--if Celebes may be said to have an interior. This old Scotsman, the only white man allowed to reside in the country at the time, was a privileged friend of the chief ruler of Wajo States, who was a woman. |
История его любопытна. Он родился в Баварии и двадцатидвухлетним юношей принял активное участие в революционном движении 1848 года. Сильно скомпрометированный, он бежал и сначала нашел приют у одного бедного республиканца, часовых дел мастера в Триесте. Оттуда он пробрался в Триполи с запасом дешевых часов для уличной продажи. Начало не блестящее, но Штейну посчастливилось; там он наткнулся на путешественника голландца, пользовавшегося, кажется, известностью (фамилию его я позабыл). Это и был тот самый натуралист, который пригласил его в качестве своего помощника и увез на Восток. Больше четырех лет они вместе и порознь путешествовали по Архипелагу, собирая насекомых и птиц. Затем натуралист вернулся на родину, а Штейн, не имевший родины, куда бы можно было вернуться, - остался с одним старым торговцем, которого встретил во время своих путешествий в глубь острова Целебес, - если допустить, что Целебес имеет какую-то глубь. Этот старый шотландец - единственный белый, которому разрешили проживать в то время в этой стране, - был привилегированным другом главного правителя государства Уаджо; в ту пору этим правителем была женщина. |
|
I often heard Stein relate how that chap, who was slightly paralysed on one side, had introduced him to the native court a short time before another stroke carried him off. He was a heavy man with a patriarchal white beard, and of imposing stature. He came into the council-hall where all the rajahs, pangerans, and headmen were assembled, with the queen, a fat wrinkled woman (very free in her speech, Stein said), reclining on a high couch under a canopy. He dragged his leg, thumping with his stick, and grasped Stein's arm, leading him right up to the couch. |
Я часто слышал рассказ Штейна о том, как старик, половина тела которого была слегка парализована, представлял его ко двору, а вскоре после этого новый удар прикончил старика. То был грузный человек с патриархальной белой бородой и внушительной осанкой. Он вошел в зал совета, где собрались все раджи, пангераны и старшины, а королева - жирная, морщинистая женщина (по словам Штейна, очень бойкая на язык) - возлежала на высоком ложе под балдахином. Старик, опираясь на палку, волочил ногу. Схватив Штейна за руку, он подвел его к самому ложу. |
|
"Look, queen, and you rajahs, this is my son," he proclaimed in a stentorian voice. "I have traded with your fathers, and when I die he shall trade with you and your sons." |
- Смотри, королева, и вы, раджи, это - мой сын! - возвестил он громогласно. - Я торговал с вашими отцами, а когда я умру, он будет торговать с вами и сыновьями вашими. |
|
'By means of this simple formality Stein inherited the Scotsman's privileged position and all his stock-in-trade, together with a fortified house on the banks of the only navigable river in the country. Shortly afterwards the old queen, who was so free in her speech, died, and the country became disturbed by various pretenders to the throne. Stein joined the party of a younger son, the one of whom thirty years later he never spoke otherwise but as "my poor Mohammed Bonso." They both became the heroes of innumerable exploits; they had wonderful adventures, and once stood a siege in the Scotsman's house for a month, with only a score of followers against a whole army. I believe the natives talk of that war to this day. |
Благодаря этой простой формальности Штейн унаследовал привилегированное положение шотландца, а также его запас товаров и дом-крепость на берегу единственной судоходной реки в стране. Вскоре после этого старая королева, столь бойкая на язык, умерла, и страна заволновалась, так как появились многочисленные претенденты на престол. Штейн присоединился к партии младшего сына, - того самого, которого он тридцать лет спустя называл не иначе, как "мой бедный Мохаммед Бонзо". Они совершили бесчисленные подвиги; оба были искателями приключений; в течение месяца они с горсточкой приверженцев выдерживали осаду в доме шотландца против целой армии. Кажется, туземцы и по сей день толкуют об этой войне. |
|
Meantime, it seems, Stein never failed to annex on his own account every butterfly or beetle he could lay hands on. After some eight years of war, negotiations, false truces, sudden outbreaks, reconciliation, treachery, and so on, and just as peace seemed at last permanently established, his "poor Mohammed Bonso" was assassinated at the gate of his own royal residence while dismounting in the highest spirits on his return from a successful deer-hunt. This event rendered Stein's position extremely insecure, but he would have stayed perhaps had it not been that a short time afterwards he lost Mohammed's sister ("my dear wife the princess," he used to say solemnly), by whom he had had a daughter--mother and child both dying within three days of each other from some infectious fever. He left the country, which this cruel loss had made unbearable to him. Thus ended the first and adventurous part of his existence. What followed was so different that, but for the reality of sorrow which remained with him, this strange part must have resembled a dream. |
Тем временем Штейн, кажется, не упускал случая захватить бабочку или жука всякий раз, как они ему попадались под руку. После восьми лет войны, переговоров, ненадежных перемирий, внезапных восстаний и предательств, когда мир, казалось, окончательно установился, его "бедный Мохаммед Бонзо" был убит у ворот своей собственной королевской резиденции, - его убили в тот самый момент, когда он в прекрасном настроении слезал с коня, вернувшись после удачной охоты на оленя. Это событие сделало положение Штейна крайне ненадежным; быть может, он бы все-таки остался, если бы спустя некоторое время не умерла сестра Мохаммеда - "моя дорогая жена-принцесса", как торжественно говаривал он. От нее у него была дочь - мать и ребенок умерли в три дня от какой-то злокачественной лихорадки. Он покинул страну, где ему невыносимо было оставаться после такой тяжелой потери. Так закончился первый, авантюристический период его существования. Последующая жизнь была настолько иной, что если бы не подлинная скорбь, никогда его не покидавшая, этот странный период скорее походил бы на сон. |
|
He had a little money; he started life afresh, and in the course of years acquired a considerable fortune. At first he had travelled a good deal amongst the islands, but age had stolen upon him, and of late he seldom left his spacious house three miles out of town, with an extensive garden, and surrounded by stables, offices, and bamboo cottages for his servants and dependants, of whom he had many. He drove in his buggy every morning to town, where he had an office with white and Chinese clerks. He owned a small fleet of schooners and native craft, and dealt in island produce on a large scale. For the rest he lived solitary, but not misanthropic, with his books and his collection, classing and arranging specimens, corresponding with entomologists in Europe, writing up a descriptive catalogue of his treasures. |
У него было немного денег; он начал жизнь заново и с течением времени сколотил значительное состояние. Сначала он много путешествовал по островам, но вот подкралась старость, в последнее время он редко покидал свой поместительный дом, находившийся в трех милях от города. К дому примыкал большой сад, вокруг находились конюшни, конторы и бамбуковые коттеджи для слуг и подчиненных, каковых у него было немало. Каждое утро он ездил в своем кабриолете в город, в контору, где клерками у него были белые и китайцы. Ему принадлежала маленькая флотилия шхун и туземных судов; в широком масштабе он вел торговлю всем, чем богаты были острова. Мизантропом он не был, но жил уединенно со своими книгами и коллекциями, классифицируя экземпляры, переписываясь с европейскими энтомологами, составляя описательный каталог своих сокровищ. |
|
Such was the history of the man whom I had come to consult upon Jim's case without any definite hope. Simply to hear what he would have to say would have been a relief. I was very anxious, but I respected the intense, almost passionate, absorption with which he looked at a butterfly, as though on the bronze sheen of these frail wings, in the white tracings, in the gorgeous markings, he could see other things, an image of something as perishable and defying destruction as these delicate and lifeless tissues displaying a splendour unmarred by death. |
Такова история человека, к которому я, не питая никакой определенной надежды, пришел посоветоваться о деле Джима. Даже услышать то, что он может сказать, казалось мне облегчением. Я был очень встревожен, но отнесся с уважением к этой напряженной, почти страстной сосредоточенности, с какой он смотрел на бабочку: казалось, в бронзовом мерцании этих легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах он мог увидеть что-то иное - образ чего-то хрупкого и презирающего разрушение так же, как эти нежные и безжизненные ткани, великолепные и не запятнанные смертью. |
|
'"Marvellous!" he repeated, looking up at me. "Look! The beauty--but that is nothing--look at the accuracy, the harmony. And so fragile! And so strong! And so exact! This is Nature--the balance of colossal forces. Every star is so--and every blade of grass stands so--and the mighty Kosmos il perfect equilibrium produces--this. This wonder; this masterpiece of Nature--the great artist." |
- Чудесный экземпляр! - повторил он, поднимая на меня глаза. - Посмотрите! Красота... но это ничто... обратите внимание на точность, гармонию. Эта бабочка такая хрупкая! И такая сильная! И гармоничная! Такова Природа - равновесие колоссальных сил. И каждая звезда так гармонична... и каждая былинка... и могучий космос в совершенном своем равновесии производит вот эту бабочку. Это чудо, этот шедевр Природы - великого художника. |
|
'"Never heard an entomologist go on like this," I observed cheerfully. "Masterpiece! And what of man?" |
- Никогда не слыхал таких речей от энтомолога, - весело заметил я. - Шедевр! Что же вы скажете о человеке? |
|
'"Man is amazing, but he is not a masterpiece," he said, keeping his eyes fixed on the glass case. "Perhaps the artist was a little mad. Eh? What do you think? Sometimes it seems to me that man is come where he is not wanted, where there is no place for him; for if not, why should he want all the place? Why should he run about here and there making a great noise about himself, talking about the stars, disturbing the blades of grass? . . ." |
- Человек - удивительное создание, но он отнюдь не шедевр, - ответил он, глядя на стеклянный ящик. - Быть может, художник был немного помешан. А? Как вы думаете? Иногда мне кажется, что человек явился туда, где он не нужен, где нет для него места; иначе - зачем бы ему требовать себе всю землю? Зачем ему метаться повсюду, шуметь, толковать о звездах, тревожить былинки?.. |
|
'"Catching butterflies," I chimed in. |
- Ловить бабочек, - вставил я. |
|
'He smiled, threw himself back in his chair, and stretched his legs. |
Он улыбнулся, откинулся на спинку стула и вытянул ноги. |
|
"Sit down," he said. "I captured this rare specimen myself one very fine morning. And I had a very big emotion. You don't know what it is for a collector to capture such a rare specimen. You can't know." |
- Садитесь, - сказал он. - Я сам поймал этот редкий экземпляр в одно чудесное утро. И я испытал большое волнение. Вы не знаете, что значит для коллекционера заполучить такой редкий экземпляр. Вы не можете знать. |
|
'I smiled at my ease in a rocking-chair. His eyes seemed to look far beyond the wall at which they stared; and he narrated how, one night, a messenger arrived from his "poor Mohammed," requiring his presence at the "residenz"--as he called it--which was distant some nine or ten miles by a bridle-path over a cultivated plain, with patches of forest here and there. Early in the morning he started from his fortified house, after embracing his little Emma, and leaving the "princess," his wife, in command. He described how she came with him as far as the gate, walking with one hand on the neck of his horse; she had on a white jacket, gold pins in her hair, and a brown leather belt over her left shoulder with a revolver in it. |
Я улыбнулся, удобно устроившись в качалке. Казалось, он глядел куда-то вдаль, сквозь стену, в которую уставился. Он рассказывал, как явился к нему ночью вестник от "бедного Мохаммеда", который призывал его в свою "резиденцию", отстоявшую на девять-десять миль от его дома; дорога туда шла по вьючной верховой тропе, прорезавшей возделанную равнину и лесные участки. Рано поутру он выехал из своего укрепленного дома, расцеловав предварительно маленькую Эмму и передав бразды правления "жене-принцессе". Он рассказал, как она проводила его до ворот; она шла, положив руку на шею его лошади; на ней была белая куртка, золотые шпильки в волосах, а через левое плечо спускался коричневый кожаный ремень с револьвером. |
|
"She talked as women will talk," he said, "telling me to be careful, and to try to get back before dark, and what a great wikedness it was for me to go alone. We were at war, and the country was not safe; my men were putting up bullet-proof shutters to the house and loading their rifles, and she begged me to have no fear for her. She could defend the house against anybody till I returned. And I laughed with pleasure a little. I liked to see her so brave and young and strong. I too was young then. At the gate she caught hold of my hand and gave it one squeeze and fell back. I made my horse stand still outside till I heard the bars of the gate put up behind me. There was a great enemy of mine, a great noble--and a great rascal too--roaming with a band in the neighbourhood. I cantered for four or five miles; there had been rain in the night, but the musts had gone up, up--and the face of the earth was clean; it lay smiling to me, so fresh and innocent--like a little child. Suddenly somebody fires a volley--twenty shots at least it seemed to me. I hear bullets sing in my ear, and my hat jumps to the back of my head. It was a little intrigue, you understand. They got my poor Mohammed to send for me and then laid that ambush. I see it all in a minute, and I think--This wants a little management. My pony snort, jump, and stand, and I fall slowly forward with my head on his mane. He begins to walk, and with one eye I could see over his neck a faint cloud of smoke hanging in front of a clump of bamboos to my left. I think-- |
- Она говорила, как говорят все женщины, - сказал он, - просила меня быть осторожным и вернуться домой до темноты, жаловалась, что приходится мне ехать одному. Шла война, и в стране было неспокойно: мои люди закрывали окна дома щитами, защищавшими от пуль, и заряжали ружья, а она просила меня за нее не бояться, - она сумеет защитить дом до моего возвращения. Я засмеялся от радости. Мне приятно было видеть ее такой смелой, молодой и сильной. Я тоже был тогда молод. У ворот она взяла мою руку, пожала ее и отошла назад. Я остановил лошадь и ждал, пока не задвинули засовы у ворот. В то время по соседству бродил со своей бандой великий мой враг - человек знатного рода и большой негодяй к тому же. Я проехал легким галопом четыре или пять миль; ночью шел дождь, но теперь туман рассеялся, и лик земли был ясен; она раскинулась передо мной улыбающаяся, свежая и невинная, словно маленький ребенок. Вдруг раздался залп - мне показалось, что прозвучало по меньшей мере двадцать выстрелов. Я слышал свист пуль, и шляпа моя съехала на затылок. То была, видите ли, маленькая хитрость. Они заставили моего бедного Мохаммеда послать за мной, а затем устроили засаду. В одну секунду я это понял и подумал: "Нужно и мне пойти на хитрость". Мой пони захрапел, подпрыгнул и остановился, а я медленно сполз вперед, уткнувшись головой в его гриву. Пони пошел шагом, а я одним глазом увидел слабое облачко дыма над бамбуковой зарослью слева. |
|
Aha! my friends, why you not wait long enough before you shoot? This is not yet gelungen. Oh no! I get hold of my revolver with my right hand--quiet--quiet. After all, there were only seven of these rascals. They get up from the grass and start running with their sarongs tucked up, waving spears above their heads, and yelling to each other to look out and catch the horse, because I was dead. I let them come as close as the door here, and then bang, bang, bang--take aim each time too. One more shot I fire at a man's back, but I miss. Too far already. And then I sit alone on my horse with the clean earth smiling at me, and there are the bodies of three men lying on the ground. One was curled up like a dog, another on his back had an arm over his eyes as if to keep off the sun, and the third man he draws up his leg very slowly and makes it with one kick straight again. I watch him very carefully from my horse, but there is no more--bleibt ganz ruhig--keep still, so. And as I looked at his face for some sign of life I observed something like a faint shadow pass over his forehead. It was the shadow of this butterfly. Look at the form of the wing. This species fly high with a strong flight. |
"Ага, друзья мои, - подумал я, - почему вы поторопились стрелять? Ваше дело еще не выгорело. О нет!" Правой рукой я потихоньку вытащил револьвер. В конце концов этих негодяев было только семеро. Они вышли из травы и, подоткнув свои саронги, побежали, размахивая над головой копьями. На бегу они кричали, что надо поймать лошадь, так как я мертв. Я дал им подойти совсем близко, а затем выстрелил три раза - все три пули попали в цель. Еще раз я выстрелил, целясь в спину человека, но промахнулся; он был уже слишком далеко. Тогда я выпрямился в седле, - я был один, ясный лик земли улыбался мне; тут валялись трое нападавших. Один лежал, свернувшись в клубок; другой растянулся на спине, опустив руку на глаза, словно заслоняясь от солнца, третий очень медленно согнул ногу, а потом судорожно ее вытянул. Сидя на лошади, я следил за ним пристально, но больше он не шевелился - bleibt ganz ruhig - застыл неподвижно. И пока я всматривался в его лицо, стараясь подметить признаки жизни, легкая тень скользнула по его лбу. То была тень этой бабочки. Посмотрите на форму крыльев! Эти бабочки летают высоко и с силой рассекают воздух. |
|
I raised my eyes and I saw him fluttering away. I think--Can it be possible? And then I lost him. I dismounted and went on very slow, leading my horse and holding my revolver with one hand and my eyes darting up and down and right and left, everywhere! At last I saw him sitting on a small heap of dirt ten feet away. At once my heart began to beat quick. I let go my horse, keep my revolver in one hand, and with the other snatch my soft felt hat off my head. One step. Steady. Another step. Flop! I got him! When I got up I shook like a leaf with excitement, and when I opened these beautiful wings and made sure what a rare and so extraordinary perfect specimen I had, my head went round and my legs became so weak with emotion that I had to sit on the ground. I had greatly desired to possess myself of a specimen of that species when collecting for the professor. I took long journeys and underwent great privations; I had dreamed of him in my sleep, and here suddenly I had him in my fingers--for myself! In the words of the poet" (he pronounced it "boet")-- |
Я поднял глаза и увидел, как она упорхнула прочь. Я подумал - возможно ли? А потом она скрылась из виду. Я слез с седла и очень медленно пошел вперед, ведя за собой лошадь и сжимая в руке револьвер. Я бросал взгляды направо, налево, вверх, вниз, всюду. Наконец я ее увидел - она сидела на кучке грязи футах в десяти от меня. Сердце у меня быстро забилось. Я отпустил лошадь и, держа в одной руке револьвер, другой рукой сорвал с головы мягкую войлочную шляпу. Сделал один шаг. Остановился. Еще шаг. Хлоп! Поймал! Поднявшись на ноги, я дрожал от волнения, как лист, а когда я расправил эти великолепные крылья и увидел, какой редкий и безукоризненный экземпляр мне достался, голова у меня закружилась и ноги подкосились, так что я вынужден был опуститься на землю. Собирая коллекцию для профессора, я страстно желал заполучить такой экземпляр. Я предпринимал далекие путешествия и подвергался тяжким лишениям; я грезил об этой бабочке во сне, и вдруг теперь я держал ее в своей руке - она была моя. Говоря словами поэта (он произносил "боэт"): |
|
"'So halt' ich's endlich denn in meinen Handen,
Und nenn' es in gewissem Sinne mein.'" |
"So halt' ich's endlich denn in meinen Handen,
Und nenn'es in gewissem Sinne mein"
[Итак я наконец держал ее в руках.
И мог назвать моей (нем.)]. |
|
He gave to the last word the emphasis of a suddenly lowered voice, and withdrew his eyes slowly from my face. He began to charge a long-stemmed pipe busily and in silence, then, pausing with his thumb on the orifice of the bowl, looked again at me significantly. |
На последнем слове он сделал ударение, внезапно понизил голос и медленно отвел взгляд от моего лица. Молча и деловито он начал набивать трубку с длинным мундштуком, потом, опустив большой палец в отверстие чашечки, посмотрел на меня многозначительно. |
|
'"Yes, my good friend. On that day I had nothing to desire; I had greatly annoyed my principal enemy; I was young, strong; I had friendship; I had the love" (he said "lof") "of woman, a child I had, to make my heart very full--and even what I had once dreamed in my sleep had come into my hand too!" |
- Да, дорогой мой друг. В тот день мне нечего было желать: я разбил замысел своего злейшего врага; я был молод, силен; имел друга и любовь женщины; имел ребенка. Сердце мое было полно, - и даже то, о чем я грезил во сне, лежало на моей ладони! |
|
'He struck a match, which flared violently. His thoughtful placid face twitched once. |
Он чиркнул спичкой, вспыхнул яркий огонек. Судорога пробежала по его спокойному задумчивому лицу. |
|
'"Friend, wife, child," he said slowly, gazing at the small flame--"phoo!" The match was blown out. He sighed and turned again to the glass case. The frail and beautiful wings quivered faintly, as if his breath had for an instant called back to life that gorgeous object of his dreams. |
- Друг, жена, ребенок, - медленно проговорил он, глядя на маленькое пламя, потом дунул: спичка погасла. Он вздохнул и снова повернулся к стеклянному ящику. Хрупкие прекрасные крылья слабо затрепетали, словно его дыхание на секунду вернуло к жизни то, о чем он так грезил. |
|
'"The work," he began suddenly, pointing to the scattered slips, and in his usual gentle and cheery tone, "is making great progress. I have been this rare specimen describing. . . . Na! And what is your good news?" |
- Работа, - заговорил он вдруг своим мягким веселым тоном и указал на разбросанные листки, - работа подвигается хорошо. Я описывал этот редкий экземпляр... Ну, а какие у вас новости? |
|
'"To tell you the truth, Stein," I said with an effort that surprised me, "I came here to describe a specimen. . . ." |
- Сказать вам правду. Штейн, - начал я с усилием, меня самого удивившим, - я пришел, чтобы описать вам один экземпляр... |
|
'"Butterfly?" he asked, with an unbelieving and humorous eagerness. |
- Бабочку? - быстро спросил он, недоверчиво улыбаясь. |
|
'"Nothing so perfect," I answered, feeling suddenly dispirited with all sorts of doubts. "A man!" |
- Нет, экземпляр отнюдь не столь совершенный, - ответил я, чувствуя, как угнетают меня сомнения. - Человека. |
|
'"Ach so!" he murmured, and his smiling countenance, turned to me, became grave. Then after looking at me for a while he said slowly, "Well--I am a man too." |
- Ach so! [Ах так! (нем.)] - прошептал он, и его улыбающееся лицо стало серьезным. Поглядев на меня секунду, он медленно сказал: - Ну что ж, я тоже человек. |
|
'Here you have him as he was; he knew how to be so generously encouraging as to make a scrupulous man hesitate on the brink of confidence; but if I did hesitate it was not for long. |
Вы видите, каков он был, он умел так великодушно ободрить, что совестливый человек начинал колебаться на грани признания. Но если я и колебался, то это продолжалось недолго. |
|
'He heard me out, sitting with crossed legs. Sometimes his head would disappear completely in a great eruption of smoke, and a sympathetic growl would come out from the cloud. When I finished he uncrossed his legs, laid down his pipe, leaned forward towards me earnestly with his elbows on the arms of his chair, the tips of his fingers together. |
Он сидел, положив ногу на ногу, и слушал. Иногда голова его исчезала в огромном облаке дыма, и из этого дыма вырывалось сочувственное ворчание. Когда я кончил, он вытянул ноги, положил трубку и наклонился ко мне, опираясь локтями о ручку кресла и переплетая пальцы. |
|
'"I understand very well. He is romantic." |
- Я прекрасно понимаю. Он - романтик. |
|
'He had diagnosed the case for me, and at first I was quite startled to find how simple it was; and indeed our conference resembled so much a medical consultation--Stein, of learned aspect, sitting in an arm-chair before his desk; I, anxious, in another, facing him, but a little to one side--that it seemed natural to ask-- |
Он поставил диагноз, и сначала я был поражен этим простым определением. Действительно, наш разговор так походил на медицинскую консультацию, - Штейн, со своим ученым видом, сидящий в кресле перед столом, я, озабоченный, в другом кресле напротив, - что естественным казался вопрос: |
|
'"What's good for it?" |
- Какие же меры принять? |
|
'He lifted up a long forefinger. |
Он поднял длинный указательный палец. |
|
'"There is only one remedy! One thing alone can us from being ourselves cure!" |
- Есть только одно средство. Только одно лекарство может исцелить нас: чтобы мы перестали быть собой! |
|
The finger came down on the desk with a smart rap. The case which he had made to look so simple before became if possible still simpler--and altogether hopeless. There was a pause. |
Палец резко щелкнул по столу. Болезнь, которой он дал такое простое определение, вдруг показалась мне еще проще и совсем безнадежной. Последовало молчание. |
|
"Yes," said I, "strictly speaking, the question is not how to get cured, but how to live." |
- Да, - сказал я, - собственно говоря, вопрос не в том, как излечиться, но как жить. |
|
'He approved with his head, a little sadly as it seemed. |
Он одобрительно и как будто печально кивнул головой. |
|
"Ja! ja! In general, adapting the words of your great poet: That is the question. . . ." |
- Ja! Ja! Пользуясь словами вашего великого поэта - "Вот в чем вопрос..." |
|
He went on nodding sympathetically. . . . |
Сочувственно покачивая головой, он продолжал: |
|
"How to be! Ach! How to be." |
- Как жить? Да, как жить? |
|
'He stood up with the tips of his fingers resting on the desk. |
Он встал, опираясь о стол кончиками пальцев. |
|
'"We want in so many different ways to be," he began again. "This magnificent butterfly finds a little heap of dirt and sits still on it; but man he will never on his heap of mud keep still. He want to be so, and again he want to be so. . . ." |
- Мы так по-разному хотим жить, - заговорил он снова. - Эта великолепная бабочка находит кучу грязи и преспокойно на ней сидит; но человек не будет сидеть спокойно на своей куче грязи. Он хочет жить то так, то этак... |
|
He moved his hand up, then down. . . . |
Штейн поднял руку, потом опустил ее. |
|
"He wants to be a saint, and he wants to be a devil--and every time he shuts his eyes he sees himself as a very fine fellow--so fine as he can never be. . . . In a dream. . . ." |
- Хочет быть святым и хочет быть дьяволом. А закрывая глаза, он всякий раз видит себя; и он самому себе представляется замечательным парнем, каким он на самом деле быть не может... видит себя в мечтах... |
|
'He lowered the glass lid, the automatic lock clicked sharply, and taking up the case in both hands he bore it religiously away to its place, passing out of the bright circle of the lamp into the ring of fainter light--into shapeless dusk at last. It had an odd effect--as if these few steps had carried him out of this concrete and perplexed world. His tall form, as though robbed of its substance, hovered noiselessly over invisible things with stooping and indefinite movements; his voice, heard in that remoteness where he could be glimpsed mysteriously busy with immaterial cares, was no longer incisive, seemed to roll voluminous and grave--mellowed by distance. |
Штейн опустил стеклянную крышку: резко щелкнул автоматический замок. Взяв ящик обеими руками, он, словно священнодействуя, понес его на прежнее место; из яркого круга, освещенного лампой, он вступил в пояс более слабого света - и наконец в бесформенную мглу. Создавалось странное впечатление - словно эти несколько шагов вывели его из реального мира. Его высокая фигура, как бы лишенная субстанции, наклоняясь, двигаясь бесшумно, парила над невидимыми предметами, и, казалось, он выполняет там какие-то таинственные, нематериальные обязанности, а голос, доносившийся оттуда, не был теперь резок, но звучал мощно и серьезно, смягченный расстоянием: |
|
'"And because you not always can keep your eyes shut there comes the real trouble--the heart pain--the world pain. I tell you, my friend, it is not good for you to find you cannot make your dream come true, for the reason that you not strong enough are, or not clever enough. . . . Ja! . . . And all the time you are such a fine fellow too! Wie? Was? Gott im Himmel! How can that be? Ha! ha! ha!" |
- А так как вы не всегда можете держать глаза закрытыми, то наступает реальное несчастье... сердечная тоска... мировая скорбь. Говорю вам, друг мой, тяжело убедиться в том, что не можешь осуществить свою мечту, ибо у тебя не хватает сил или ума... Ja!.. А ведь ты такой замечательный парень! Wie? Was? Gott im Himmel! [Как? Что? Боже праведный! (нем.)] Может ли это быть?.. Ха-ха-ха! |
|
'The shadow prowling amongst the graves of butterflies laughed boisterously. |
Тень, бродившая среди могил бабочек, громко расхохоталась. |
|
'"Yes! Very funny this terrible thing is. A man that is born falls into a dream like a man who falls into the sea. If he tries to climb out into the air as inexperienced people endeavour to do, he drowns--nicht wahr? . . . No! I tell you! The way is to the destructive element submit yourself, and with the exertions of your hands and feet in the water make the deep, deep sea keep you up. So if you ask me--how to be?" |
- Да! Это забавная и страшная штука. Человек, рождаясь, отдается мечте, словно падает в море. Если он пытается выкарабкаться из воды, как делают неопытные люди, он тонет, nicht war?.. [не правда ли?.. (нем.)] Нет, говорю вам! Единственный способ - покориться разрушительной стихии и, делая в воде движения руками и ногами, заставить море, глубокое море поддерживать вас на поверхности. Итак, если вы меня спрашиваете - как быть?.. |
|
'His voice leaped up extraordinarily strong, as though away there in the dusk he had been inspired by some whisper of knowledge. |
Голос его вдруг зазвучал очень громко, словно там, в полумраке, он услышал вдохновляющий шепот мудрости. |
|
"I will tell you! For that too there is only one way." |
- Я вам скажу! Здесь тоже есть один лишь путь. |
|
'With a hasty swish-swish of his slippers he loomed up in the ring of faint light, and suddenly appeared in the bright circle of the lamp. His extended hand aimed at my breast like a pistol; his deepset eyes seemed to pierce through me, but his twitching lips uttered no word, and the austere exaltation of a certitude seen in the dusk vanished from his face. The hand that had been pointing at my breast fell, and by-and-by, coming a step nearer, he laid it gently on my shoulder. There were things, he said mournfully, that perhaps could never be told, only he had lived so much alone that sometimes he forgot--he forgot. |
Быстро зашлепав Туфлями, он вступил в пояс слабого света и внезапно очутился в ярком круге, освещенном лампой. Его вытянутая рука была направлена в упор в мою грудь, словно пистолет; глубоко запавшие глаза, казалось, пронизывали меня насквозь, но с подергивающихся губ не сорвалось ни одного слова, и экзальтация суровой убежденности, охватившая его во мраке, исчезла. Рука, тянувшаяся к моей груди, упала и, приблизившись на шаг, он мягко положил ее на мое плечо. Есть вещи, - грустно сказал он, - которых, пожалуй, не выскажешь, но он так долго жил один, что иногда об этом забывает... забывает. |
|
The light had destroyed the assurance which had inspired him in the distant shadows. He sat down and, with both elbows on the desk, rubbed his forehead. |
Свет уничтожил ту уверенность, какая вдохновляла его в полумраке. Он сел и, опершись обоими локтями о стол, потер себе лоб. |
|
"And yet it is true--it is true. In the destructive element immerse." . . . |
- Однако это правда... правда... Погрузиться в разрушительную стихию... |
|
He spoke in a subdued tone, without looking at me, one hand on each side of his face. |
Он говорил заглушенным голосом, не глядя на меня, прижимая ладони к лицу. |
|
"That was the way. To follow the dream, and again to follow the dream--and so--ewig--usque ad finem. . . ." |
- Вот путь. Следовать за своей мечтой... идти за ней... и так всегда... ewig... usque ad finera... [вечно... (нем.) до самого конца... (лат.)] |
|
The whisper of his conviction seemed to open before me a vast and uncertain expanse, as of a crepuscular horizon on a plain at dawn--or was it, perchance, at the coming of the night? One had not the courage to decide; but it was a charming and deceptive light, throwing the impalpable poesy of its dimness over pitfalls--over graves. His life had begun in sacrifice, in enthusiasm for generous ideas; he had travelled very far, on various ways, on strange paths, and whatever he followed it had been without faltering, and therefore without shame and without regret. In so far he was right. That was the way, no doubt. Yet for all that, the great plain on which men wander amongst graves and pitfalls remained very desolate under the impalpable poesy of its crepuscular light, overshadowed in the centre, circled with a bright edge as if surrounded by an abyss full of flames. When at last I broke the silence it was to express the opinion that no one could be more romantic than himself. |
Его убежденный шепот как будто раскрыл передо мной широкое туманное пространство, словно сумеречную равнину на рассвете... или, пожалуй, перед наступлением ночи. Не было мужества решить; но то был чарующий и обманчивый свет, неосязаемым тусклым покровом поэзии окутывающий западни... могилы. Жизнь его началась с восторженной жертвы во имя великих идей; он странствовал много, по разным дорогам, по странным тропам; и какую бы цель он ни преследовал - шаг его был тверд, и потому не возникало ни стыда, ни раскаяния. В этом он был прав. Несомненно, то был путь. И, несмотря на это, великая равнина, по которой люди странствуют среди западней и могил, оставалась унылой под неосязаемым поэтическим покровом сумеречного света; затененная в центре, она была обведена ярким поясом, словно пропастью с языками пламени. Наконец я прервал молчание и заявил, что ни один человек не может быть более романтичен, чем он. |
|
'He shook his head slowly, and afterwards looked at me with a patient and inquiring glance. |
Он медленно покачал головой и посмотрел на меня терпеливым, вопрошающим взглядом. |
|
It was a shame, he said. There we were sitting and talking like two boys, instead of putting our heads together to find something practical--a practical remedy--for the evil--for the great evil--he repeated, with a humorous and indulgent smile. |
- Стыдно, - сказал он. - Вот мы сидим и болтаем, словно два мальчика, вместо того чтобы поразмыслить и найти какое-то практическое средство... лекарство против зла... великого зла, - повторил он с ласковой и снисходительной улыбкой. |
|
For all that, our talk did not grow more practical. We avoided pronouncing Jim's name as though we had tried to keep flesh and blood out of our discussion, or he were nothing but an erring spirit, a suffering and nameless shade. |
Тем не менее наша беседа не порождала практических выводов. Мы избегали произносить имя Джима, словно Джим был заблудшим духом, страдающей и безыменной тенью. |
|
"Na!" said Stein, rising. "To-night you sleep here, and in the morning we shall do something practical--practical. . . ." |
- Ну, - сказал Штейн, вставая, - сегодня вы переночуете здесь, а утром мы придумаем что-нибудь практическое... практическое. |
|
He lit a two-branched candlestick and led the way. We passed through empty dark rooms, escorted by gleams from the lights Stein carried. They glided along the waxed floors, sweeping here and there over the polished surface of a table, leaped upon a fragmentary curve of a piece of furniture, or flashed perpendicularly in and out of distant mirrors, while the forms of two men and the flicker of two flames could be seen for a moment stealing silently across the depths of a crystalline void. He walked slowly a pace in advance with stooping courtesy; there was a profound, as it were a listening, quietude on his face; the long flaxen locks mixed with white threads were scattered thinly upon his slightly bowed neck. |
Он зажег канделябр и направился к дверям. Мы миновали пустынные темные комнаты; нас сопровождали отблески свечей, которые нес Штейн. Отблески скользили по натертому полу, проносились по полированной поверхности стола, загорались на мебели или вспыхивали и гасли в далеких зеркалах; на секунду появлялись две человеческие фигуры и два огненных языка, крадущиеся бесшумно в глубинах кристальной пустоты. Он шел медленно, на шаг впереди меня, сгорбленный, учтивый, глубокое и настороженное спокойствие было разлито на его лице; длинные белокурые жидкие пряди, прорезанные белыми нитями, спускались на его слегка согнутую шею. |
|
'"He is romantic--romantic," he repeated. "And that is very bad--very bad. . . . Very good, too," he added. |
- Он - романтик, - повторил Штейн. - И это очень плохо, очень плохо... И очень хорошо, - добавил он. |
|
"But _is he_?" I queried. |
- Но романтик ли он? - усомнился я. |
|
'"Gewiss," he said, and stood still holding up the candelabrum, but without looking at me. "Evident! What is it that by inward pain makes him know himself? What is it that for you and me makes him--exist?" |
- Gewiss! [Конечно! (нем.)] - сказал он и, не глядя на меня, остановился с поднятым канделябром. - Несомненно! Что заставляет его так мучительно познавать себя? Что делает его существование реальным для вас и для меня? |
|
'At that moment it was difficult to believe in Jim's existence--starting from a country parsonage, blurred by crowds of men as by clouds of dust, silenced by the clashing claims of life and death in a material world--but his imperishable reality came to me with a convincing, with an irresistible force! I saw it vividly, as though in our progress through the lofty silent rooms amongst fleeting gleams of light and the sudden revelations of human figures stealing with flickering flames within unfathomable and pellucid depths, we had approached nearer to absolute Truth, which, like Beauty itself, floats elusive, obscure, half submerged, in the silent still waters of mystery. |
В тот момент трудно было поверить в существование Джима, начавшееся в доме деревенского священника, заслоненное толпами людей, словно облаками пыли, заглушенное громкими требованиями жизни и смерти в материальном мире, - но его непреходящую реальность я воспринял с непреодолимой силой! Я увидел ее отчетливо, словно пробираясь по высоким молчаливым комнатам среди скользящих отблесков света, внезапно озаряющих две фигуры, которые крадутся с колеблющимися язычками пламени в бездонной и прозрачной глубине, мы ближе подошли к абсолютной Истине; а Истина, подобно самой Красоте, плавает, ускользающая, неясная, полузатонувшая в молчаливых неподвижных водах тайны. |
|
"Perhaps he is," I admitted with a slight laugh, whose unexpectedly loud reverberation made me lower my voice directly; "but I am sure you are." |
- Быть может, и так, - согласился я с легким смехом, и неожиданно громкое эхо тотчас же заставило меня понизить голос, - но я уверен, что вы - романтик. |
|
With his head dropping on his breast and the light held high he began to walk again. |
Опустив голову и высоко держа канделябр, он снова пошел вперед. |
|
"Well--I exist, too," he said. |
- Что ж... я тоже существую, - сказал он. |
|
'He preceded me. My eyes followed his movements, but what I did see was not the head of the firm, the welcome guest at afternoon receptions, the correspondent of learned societies, the entertainer of stray naturalists; I saw only the reality of his destiny, which he had known how to follow with unfaltering footsteps, that life begun in humble surroundings, rich in generous enthusiasms, in friendship, love, war--in all the exalted elements of romance. At the door of my room he faced me. |
Он шел впереди. Я следил за его движениями, но видел я не главу фирмы, не желанного гостя на вечерних приемах, не корреспондента ученых обществ, не хозяина, принимающего заезжих натуралистов, - я видел реальную его судьбу, и по этой тропе он умел идти твердыми шагами; его жизнь началась в скромной обстановке, он познал великодушие, энтузиазм, дружбу, любовь - все восторженные элементы романтизма. У двери моей комнаты он повернулся ко мне. |
|
"Yes," I said, as though carrying on a discussion, "and amongst other things you dreamed foolishly of a certain butterfly; but when one fine morning your dream came in your way you did not let the splendid opportunity escape. Did you? Whereas he . . |
- Да, - сказал я, словно продолжая начатый спор, - и, между прочим, вы безумно мечтали об одной бабочке; но когда в одно прекрасное утро мечта встала на вашем пути, вы не упустили блестящей возможности. Не правда ли? Тогда как он... |
|
" Stein lifted his hand. |
Штейн поднял руку. |
|
"And do you know how many opportunities I let escape; how many dreams I had lost that had come in my way?" |
- А знаете ли вы, сколько блестящих возможностей я упустил? Сколько утратил грез, возникавших на моем пути? |
|
He shook his head regretfully. |
Он с сожалением покачал головой. |
|
"It seems to me that some would have been very fine--if I had made them come true. Do you know how many? Perhaps I myself don't know." |
- Кажется мне, что иные мечты могли быть прекрасны, если бы я их осуществил. Знаете ли вы, сколько их было? Быть может, я и сам не знаю. |
|
"Whether his were fine or not," I said, "he knows of one which he certainly did not catch." |
- Были ли его мечты прекрасны, или нет, - сказал я, - во всяком случае, он знает ту одну, которую упустил. |
|
"Everybody knows of one or two like that," said Stein; "and that is the trouble--the great trouble. . . ." |
- Каждый человек знает об одной или двух пропущенных возможностях, - отозвался Штейн, - и в этом беда... великая беда. |
|
'He shook hands on the threshold, peered into my room under his raised arm. |
На пороге он пожал мне руку и, высоко держа канделябр, заглянул в мою комнату. |
|
"Sleep well. And to-morrow we must do something practical--practical. . . ." |
- Спите спокойно. А завтра мы Должны придумать какой-нибудь практический выход... практический... |
|
'Though his own room was beyond mine I saw him return the way he came. He was going back to his butterflies.' |
Хотя его комната находилась дальше моей, но я видел, как он пошел назад. Он возвращался к своим бабочкам. |
