|
English |
Русский |
CHAPTER 19 |
19 |
|
'I have told you these two episodes at length to show his manner of dealing with himself under the new conditions of his life. There were many others of the sort, more than I could count on the fingers of my two hands. |
Я вам рассказал эти два эпизода, желая продемонстрировать, что он с собой проделывал на новом этапе своей жизни. Таких эпизодов было много, - больше, чем можно пересчитать по пальцам. |
|
They were all equally tinged by a high-minded absurdity of intention which made their futility profound and touching. To fling away your daily bread so as to get your hands free for a grapple with a ghost may be an act of prosaic heroism. Men had done it before (though we who have lived know full well that it is not the haunted soul but the hungry body that makes an outcast), and men who had eaten and meant to eat every day had applauded the creditable folly. He was indeed unfortunate, for all his recklessness could not carry him out from under the shadow. There was always a doubt of his courage. The truth seems to be that it is impossible to lay the ghost of a fact. You can face it or shirk it--and I have come across a man or two who could wink at their familiar shades. Obviously Jim was not of the winking sort; but what I could never make up my mind about was whether his line of conduct amounted to shirking his ghost or to facing him out. |
Все они были равно окрашены той высокомерной нелепостью, какая делает их глубоко трогательными. Бросать свой хлеб насущный, чтобы руки были свободны для борьбы с призраком, - это может быть актом прозаического героизма. Люди поступали так и раньше (хотя мы, пожившие на своем веку, знаем прекрасно, что не истерзанная душа, но голодное тело делает человека отщепенцем), а те, что были сыты и намеревались быть сытыми всю жизнь, аплодировали такому похвальному безумию. Он действительно был несчастен, ибо никакое безрассудство не могло его увести от нависшей тени. Всегда его храбрость оставалась под сомнением. Да, по-видимому, нельзя уничтожить призрак факта. Вы можете ему противостоять или избегать его, а мне приходилось встречать людей, которые подмигивали знакомым теням. |
|
'I strained my mental eyesight only to discover that, as with the complexion of all our actions, the shade of difference was so delicate that it was impossible to say. It might have been flight and it might have been a mode of combat. To the common mind he became known as a rolling stone, because this was the funniest part: he did after a time become perfectly known, and even notorious, within the circle of his wanderings (which had a diameter of, say, three thousand miles), in the same way as an eccentric character is known to a whole countryside. For instance, in Bankok, where he found employment with Yucker Brothers, charterers and teak merchants, it was almost pathetic to see him go about in sunshine hugging his secret, which was known to the very up-country logs on the river. Schomberg, the keeper of the hotel where he boarded, a hirsute Alsatian of manly bearing and an irrepressible retailer of all the scandalous gossip of the place, would, with both elbows on the table, impart an adorned version of the story to any guest who cared to imbibe knowledge along with the more costly liquors. |
Видимо, Джим был не из тех, что подмигивают; но я так никогда и не мог решить, какова его линия поведения - бежит ли он от своего призрака, или ему противостоит. Я изощрял свою проницательность и в результате обнаружил лишь то, что различие меж тем и другим слишком неясно; как бывает и со всеми нашими поступками - определенного решения быть не могло. Здесь, пожалуй, было и бегство и своеобразная манера вести борьбу. Людям заурядным он вскоре стал известен, как непоседа, ибо то была самая забавная сторона его поведения; спустя некоторое время о нем знали все, он, несомненно, пользовался известностью в круге своих скитаний, - а диаметр этого круга равнялся приблизительно трем тысячам миль, - так знает вся округа какого-нибудь сумасброда. Например, в Бангкоке, где он нашел место у братьев Юкер, фрахтовщиков и торговцев тиковым деревом, жалко было смотреть, как он разгуливает при свете дня, лелея свою тайну, которая была известна всем, вплоть до бревен на реке. Шомберг, содержатель отеля, где жил Джим, волосатый эльзасец с мужественной осанкой и складочное место всех скандальных сплетен, сообщал, бывало, опершись обоими локтями о стол, приукрашенную версию истории Джима какому-нибудь посетителю, который жаждал новостей наравне с более дорогими напитками. |
|
"And, mind you, the nicest fellow you could meet," would be his generous conclusion; "quite superior." |
- И заметьте, он чудеснейший парень, какого только можно встретить, - великодушно заканчивал эльзасец свой рассказ, - выдающийся человек. |
|
It says a lot for the casual crowd that frequented Schomberg's establishment that Jim managed to hang out in Bankok for a whole six months. I remarked that people, perfect strangers, took to him as one takes to a nice child. His manner was reserved, but it was as though his personal appearance, his hair, his eyes, his smile, made friends for him wherever he went. And, of course, he was no fool. I heard Siegmund Yucker (native of Switzerland), a gentle creature ravaged by a cruel dyspepsia, and so frightfully lame that his head swung through a quarter of a circle at every step he took, declare appreciatively that for one so young he was "of great gabasidy," as though it had been a mere question of cubic contents. |
В пользу случайных посетителей заведения Шомберга говорит тот факт, что Джим ухитрился прожить в Бангкоке целых шесть месяцев. Я заметил, что люди, совершенно его не знавшие, привязывались к нему, как привязываешься к милому ребенку. Он всегда был сдержан, но, казалось, самая его внешность, его волосы, глаза, улыбка завоевывали ему друзей, где бы он ни появлялся. И, конечно, он был не дурак. Я слышал, как Зигмунд Юкер (уроженец Швейцарии) - кроткое создание, измученное жестокой диспепсией и так сильно хромавшее, что голова его склонялась градусов на сорок пять в сторону при каждом его шаге, - заявил одобрительно, что для такого молодого человека он отличается большими способностями. |
|
"Why not send him up country?" I suggested anxiously. (Yucker Brothers had concessions and teak forests in the interior.) "If he has capacity, as you say, he will soon get hold of the work. And physically he is very fit. His health is always excellent." |
- Почему не послать его в глубь страны? - с тревогой намекнул я: братья Юкер владели концессиями и тиковыми лесами внутри страны. - Если, как вы говорите, у него есть способности, он справится с работой. И физически он к этому приспособлен. Здоровье у него превосходное. |
|
"Ach! It's a great ting in dis goundry to be vree vrom tispep-shia," sighed poor Yucker enviously, casting a stealthy glance at the pit of his ruined stomach. I left him drumming pensively on his desk and muttering, |
- Ах! Великое дело в этой стране уберечься от диспепсии! - завистливо вздохнул бедный Юкер и украдкой поглядел на свой больной живот. Когда я уходил от него, он задумчиво барабанил пальцами по столу и бормотал: |
|
"Es ist ein' Idee. Es ist ein' Idee." |
- Это идея! Это идея! |
|
Unfortunately, that very evening an unpleasant affair took place in the hotel. |
К несчастью, в тот самый вечер в отеле произошел неприятный инцидент. |
|
'I don't know that I blame Jim very much, but it was a truly regrettable incident. It belonged to the lamentable species of bar-room scuffles, and the other party to it was a cross-eyed Dane of sorts whose visiting-card recited, under his misbegotten name: first lieutenant in the Royal Siamese Navy. The fellow, of course, was utterly hopeless at billiards, but did not like to be beaten, I suppose. He had had enough to drink to turn nasty after the sixth game, and make some scornful remark at Jim's expense. Most of the people there didn't hear what was said, and those who had heard seemed to have had all precise recollection scared out of them by the appalling nature of the consequences that immediately ensued. It was very lucky for the Dane that he could swim, because the room opened on a verandah and the Menam flowed below very wide and black. A boat-load of Chinamen, bound, as likely as not, on some thieving expedition, fished out the officer of the King of Siam, and Jim turned up at about midnight on board my ship without a hat. |
Не могу сказать, чтобы я сильно порицал Джима, но инцидент поистине был прискорбный. Это была жалкая трактирная ссора; противником Джима был косоглазый датчанин - один из тех парней, что пишут на визитных карточках под своей незаконно присвоенной фамилией: "Старший лейтенант Королевского Сиамского Флота". Парень, конечно, не умел играть на бильярде, но, кажется, не любил быть битым. Выпил он достаточно, чтобы разозлиться после шестой партии, и сделал какое-то презрительное замечание по адресу Джима. Большая часть присутствовавших этих слов не слыхала, а у тех, кто слышал, воспоминания как будто улетучились под влиянием страшных событий, не замедливших последовать. Счастье для датчанина, что он умел плавать, ибо дверь выходила на веранду, а внизу протекал Менам - река очень широкая и черная. Лодка с китайцами, отправлявшимися, вероятно, в какую-то воровскую экспедицию, выудила офицера короля сиамского, а Джим около полуночи явился без шляпы на борт моего судна. |
|
"Everybody in the room seemed to know," he said, gasping yet from the contest, as it were. |
- Все в комнате как будто знали, - сказал он, еще не успев отдышаться после поединка. |
|
He was rather sorry, on general principles, for what had happened, though in this case there had been, he said, "no option." But what dismayed him was to find the nature of his burden as well known to everybody as though he had gone about all that time carrying it on his shoulders. Naturally after this he couldn't remain in the place. He was universally condemned for the brutal violence, so unbecoming a man in his delicate position; some maintained he had been disgracefully drunk at the time; others criticised his want of tact. Even Schomberg was very much annoyed. |
Принципиально он, пожалуй, сожалел о происшедшем, но заявил, что в данном случае "выбора не было". А привел его в ужас тот факт, что всем и каждому известна его тайна, словно он разгуливал, таская все время за спиной свое бремя. Понятно, что после этого он не мог остаться в Бангкоке. Его единогласно осуждали за зверское насилие, столь неподобающее человеку в его щекотливом положении; одни утверждали, что он был в то время вдрызг пьян; другие ставили ему на вид отсутствие такта. Даже Шомберг был сильно раздражен. |
|
"He is a very nice young man," he said argumentatively to me, "but the lieutenant is a first-rate fellow too. He dines every night at my table d'hote, you know. And there's a billiard-cue broken. I can't allow that. First thing this morning I went over with my apologies to the lieutenant, and I think I've made it all right for myself; but only think, captain, if everybody started such games! Why, the man might have been drowned! And here I can't run out into the next street and buy a new cue. I've got to write to Europe for them. No, no! A temper like that won't do!" . . . |
- Он очень славный молодой человек, - говорил мне хозяин отеля, - но и лейтенант - молодчина парень. Он, знаете ли, каждый день обедает за моим табльдотом. И кий сломан. Этого я не могу допустить. Сегодня утром я первым делом пошел к лейтенанту извиняться и, кажется, уломал его. Но вы подумайте только, капитан, вдруг каждый начнет выкидывать такие штуки! Ведь парень мог утонуть. А я не могу сбегать в соседнюю лавку и купить новый кий. Мне приходится выписывать их из Европы. Нет, нет! Такой характер ни к черту не годится!.. |
|
He was extremely sore on the subject. |
Шомберг был сильно раздосадован. |
|
'This was the worst incident of all in his--his retreat. Nobody could deplore it more than myself; for if, as somebody said hearing him mentioned, "Oh yes! I know. He has knocked about a good deal out here," yet he had somehow avoided being battered and chipped in the process. This last affair, however, made me seriously uneasy, because if his exquisite sensibilities were to go the length of involving him in pot-house shindies, he would lose his name of an inoffensive, if aggravating, fool, and acquire that of a common loafer. For all my confidence in him I could not help reflecting that in such cases from the name to the thing itself is but a step. I suppose you will understand that by that time I could not think of washing my hands of him. I took him away from Bankok in my ship, and we had a longish passage. It was pitiful to see how he shrank within himself. A seaman, even if a mere passenger, takes an interest in a ship, and looks at the sea-life around him with the critical enjoyment of a painter, for instance, looking at another man's work. In every sense of the expression he is "on deck"; but my Jim, for the most part, skulked down below as though he had been a stowaway. He infected me so that I avoided speaking on professional matters, such as would suggest themselves naturally to two sailors during a passage. For whole days we did not exchange a word; I felt extremely unwilling to give orders to my officers in his presence. Often, when alone with him on deck or in the cabin, we didn't know what to do with our eyes. |
То был самый печальный инцидент за время его... его изгнания. Никто не мог об этом сожалеть больше, чем сожалел я. И хотя кое-кто и говорил о Джиме: "О, да, я его знаю! Он рыскал в этих краях", - но до сих пор ему удавалось избегать неприятных инцидентов. Однако это последнее происшествие не на шутку меня встревожило, ибо, если чрезмерная чувствительность будет доводить его до трактирных драк, он потеряет свою репутацию безобидного, хотя и несносного безумца, и прослывет заурядным бродягой. Несмотря на все мое доверие к нему, я невольно думал, что в таких случаях от слова до дела один шаг. Полагаю, вы поймете, что к тому времени я уже не мог умыть руки. Я увез его из Бангкока на своем судне, и переезд был томителен для нас обоих. Грустно было смотреть, как он замкнулся в себе. Моряк, даже на положении простого пассажира, интересуется судном, критически и с удовольствием всматривается в окружающую его обстановку, так же как смотрит, например, художник на картину товарища. В прямом и переносном смысле слова, моряк всегда "на палубе", но мой Джим большей частью скрывался внизу, словно ехал на судне зайцем. Он на меня действовал так, что я избегал говорить на профессиональные темы, которые, естественно, возникают между двумя моряками во время плавания. По целым дням мы не обменивались ни единым словом; в его присутствии я с большой неохотой отдавал распоряжения моим помощникам. Часто, оставаясь вдвоем на палубе или в кают-компании, мы не знали, куда девать глаза. |
|
'I placed him with De Jongh, as you know, glad enough to dispose of him in any way, yet persuaded that his position was now growing intolerable. He had lost some of that elasticity which had enabled him to rebound back into his uncompromising position after every overthrow. One day, coming ashore, I saw him standing on the quay; the water of the roadstead and the sea in the offing made one smooth ascending plane, and the outermost ships at anchor seemed to ride motionless in the sky. He was waiting for his boat, which was being loaded at our feet with packages of small stores for some vessel ready to leave. After exchanging greetings, we remained silent--side by side. |
Я поместил его, как вам известно, у Де Джонга, радуясь, что хоть как-нибудь его устроил; однако я был убежден в том, что положение его становится невыносимым. Он потерял ту гибкость, какая помогла ему занимать после каждого поражения независимую позицию. Однажды, сойдя с корабля, я увидел его на набережной; воды рейда и моря на горизонте сливались воедино; суда, стоявшие на якоре за рейдом, казалось, неподвижно парили в небе. Он ждал свою шлюпку, которую нагружали у наших ног свертками мелких товаров для какого-то судна, готового к отплытию. Обменявшись приветствиями, мы молча стояли друг подле друга. |
|
"Jove!" he said suddenly, "this is killing work." |
- Боже! - воскликнул он вдруг. - Это убийственная работа. |
|
'He smiled at me; I must say he generally could manage a smile. I made no reply. I knew very well he was not alluding to his duties; he had an easy time of it with De Jongh. Nevertheless, as soon as he had spoken I became completely convinced that the work was killing. I did not even look at him. |
Он улыбнулся мне; должен сказать, что обычно ему всегда удавалось улыбнуться. Я ничего не ответил. Я знал прекрасно, что он намекает не на свои обязанности; у Де Джонга работой его не обременяли. Тем не менее, как только он замолчал, я окончательно убедился, что эта работа убийственная. Я даже не взглянул на него. |
|
"Would you like," said I, "to leave this part of the world altogether; try California or the West Coast? I'll see what I can do . . ." |
- Не хотите ли покинуть эти края? - спросил я. - Переехать в Калифорнию или на Западный Берег? Я попытаюсь что-нибудь сделать. |
|
He interrupted me a little scornfully. |
Он перебил меня с легким презрением: |
|
"What difference would it make?" . . . |
- Какая разница?.. |
|
I felt at once convinced that he was right. |
Я сразу почувствовал, что он прав. |
|
It would make no difference; it was not relief he wanted; I seemed to perceive dimly that what he wanted, what he was, as it were, waiting for, was something not easy to define--something in the nature of an opportunity. I had given him many opportunities, but they had been merely opportunities to earn his bread. Yet what more could any man do? The position struck me as hopeless, and poor Brierly's saying recurred to me, "Let him creep twenty feet underground and stay there." Better that, I thought, than this waiting above ground for the impossible. Yet one could not be sure even of that. There and then, before his boat was three oars' lengths away from the quay, I had made up my mind to go and consult Stein in the evening. |
Разницы не было бы никакой, - он искал не облегчения; кажется, я смутно понимал: то, чего он искал, то, чего он ждал, не так-то легко поддавалось определению; пожалуй, он ждал какого-то благоприятного случая. Я дал ему немало таких случаев, но они сводились лишь к возможности зарабатывать себе на пропитание. А что же еще можно было сделать? Положение казалось мне безнадежным, и вспомнились слова бедняги Брайерли: "Пусть он зароется на двадцать футов в землю и там остается". Лучше это, думал я, чем ожидание невозможного на земле. Однако даже и в этом нельзя было быть уверенным. Не успела его шлюпка отплыть от набережной, как я уже принял решение пойти и посоветоваться вечером с Штейном. |
|
'This Stein was a wealthy and respected merchant. His "house" (because it was a house, Stein & Co., and there was some sort of partner who, as Stein said, "looked after the Moluccas") had a large inter-island business, with a lot of trading posts established in the most out-of-the-way places for collecting the produce. His wealth and his respectability were not exactly the reasons why I was anxious to seek his advice. I desired to confide my difficulty to him because he was one of the most trustworthy men I had ever known. The gentle light of a simple, unwearied, as it were, and intelligent good-nature illumined his long hairless face. It had deep downward folds, and was pale as of a man who had always led a sedentary life--which was indeed very far from being the case. His hair was thin, and brushed back from a massive and lofty forehead. |
Этот Штейн был богатый и пользующийся уважением торговец. Его "фирма" (ибо то была фирма "Штейн и Кь", включавшая также и компаньона, который, по словам Штейна, "ведал делами на Молуккских островах") вела торговлю с островами; немало торговых станций, собиравших местные продукты, было основано в самых отдаленных местечках. Его богатство и респектабельность не являлись, в сущности, причиной, которая побуждала меня искать у него совета. Я хотел поделиться с ним своими затруднениями, ибо он был достоин доверия больше, чем кто-либо из тех, кого я знал. Мягкой, простодушной, какой-то неиссякаемой и умной добротой светилось его лицо, - лицо длинное, лишенное растительности, изборожденное глубокими морщинами и бледное, как у человека, который всегда вел сидячий образ жизни; чего на самом деле не было. Его жидкие волосы были зачесаны назад, открывая массивный высокий лоб. |
|
One fancied that at twenty he must have looked very much like what he was now at threescore. It was a student's face; only the eyebrows nearly all white, thick and bushy, together with the resolute searching glance that came from under them, were not in accord with his, I may say, learned appearance. He was tall and loose-jointed; his slight stoop, together with an innocent smile, made him appear benevolently ready to lend you his ear; his long arms with pale big hands had rare deliberate gestures of a pointing out, demonstrating kind. I speak of him at length, because under this exterior, and in conjunction with an upright and indulgent nature, this man possessed an intrepidity of spirit and a physical courage that could have been called reckless had it not been like a natural function of the body--say good digestion, for instance--completely unconscious of itself. |
Казалось, в двадцать лет он должен был выглядеть почти так же, как выглядел теперь в шестьдесят. То было лицо ученого; только брови, почти совсем седые, густые и косматые, да твердый проницательный взгляд не гармонировали - если можно так выразиться - с его ученым видом. Он был высокого роста, но казался развинченным; привычка слегка горбиться и наивная улыбка придавали ему такой вид, словно он всегда готов благосклонно вас выслушать; руки у него были длинные, с большими бледными кистями; жесты скупые, обдуманные, словно он на что-то указывал, разъяснял. Я останавливаюсь на нем так долго потому, что этот прямой и снисходительный человек с наружностью ученого отличался неустрашимым духом и физической храбростью. Такая храбрость совершенно бессознательна, и ее можно было бы назвать безрассудством, если бы она не была свойственна человеку, подобно естественной функции организма - хорошему пищеварению, например. |
|
It is sometimes said of a man that he carries his life in his hand. Such a saying would have been inadequate if applied to him; during the early part of his existence in the East he had been playing ball with it. |
Говорят иногда, что человек держит жизнь в своих руках. Такая поговорка к нему неприменима; в течение раннего периода жизни на Востоке он играл в мяч со своей судьбой. |
|
All this was in the past, but I knew the story of his life and the origin of his fortune. He was also a naturalist of some distinction, or perhaps I should say a learned collector. Entomology was his special study. His collection of Buprestidae and Longicorns--beetles all--horrible miniature monsters, looking malevolent in death and immobility, and his cabinet of butterflies, beautiful and hovering under the glass of cases on lifeless wings, had spread his fame far over the earth. The name of this merchant, adventurer, sometime adviser of a Malay sultan (to whom he never alluded otherwise than as "my poor Mohammed Bonso"), had, on account of a few bushels of dead insects, become known to learned persons in Europe, who could have had no conception, and certainly would not have cared to know anything, of his life or character. I, who knew, considered him an eminently suitable person to receive my confidences about Jim's difficulties as well as my own.' |
Все это было в прошлом, но я знал историю его жизни и происхождение его богатства. Он был также и натуралистом, пользовавшимся некоторой известностью, - или, вернее, ученым коллекционером. Его специальностью была энтомология. Его коллекция жуков, отвратительных маленьких чудовищ, которые казались злобными даже теперь - мертвые и неподвижные, - и коллекция бабочек, красивых, простерших безжизненные крылья под стеклянной крышкой ящиков, завоевали себе широкую известность. Имя этого торговца, искателя приключений и советника одного малайского султана (его он называл не иначе, как "мой бедный Мохаммед Бонзо"), стало известно ученым Европы благодаря нескольким бушелям собранных им насекомых, но европейские ученые понятия не имели о его жизни и характере, да это их и не интересовало. Я же, зная его, считал, что с ним больше, чем с кем бы то ни было другим, можно поговорить о затруднениях Джима, равно как и моих собственных. |
