|
English |
Русский |
CHAPTER 7 |
7 |
|
'An outward-bound mail-boat had come in that afternoon, and the big dining-room of the hotel was more than half full of people with a-hundred-pounds-round-the-world tickets in their pockets. There were married couples looking domesticated and bored with each other in the midst of their travels; there were small parties and large parties, and lone individuals dining solemnly or feasting boisterously, but all thinking, conversing, joking, or scowling as was their wont at home; and just as intelligently receptive of new impressions as their trunks upstairs. Henceforth they would be labelled as having passed through this and that place, and so would be their luggage. They would cherish this distinction of their persons, and preserve the gummed tickets on their portmanteaus as documentary evidence, as the only permanent trace of their improving enterprise. |
В тот день отправлявшееся за границу почтовое судно прибыло в порт, и в большой столовой отеля добрая половина столиков была занята людьми с кругосветными билетами, ценой в сто фунтов, в карманах. Были тут супружеские пары, видимо уже привыкшие к семейной жизни и наскучившие друг другу за время путешествия, были и люди, путешествующие компанией, были и одинокие субъекты, торжественно обедающие или шумно пирующие, но все эти люди думали, разговаривали, шутили или хмурились точь-в-точь так, как привыкли это делать у себя дома; и к новым впечатлениям они были не более восприимчивы, чем их багаж наверху. Отныне они вместе со своим багажом будут отмечены ярлыком, как побывавшие в таких-то и таких-то странах. Они будут дрожать над этим своим отличием и сохранять приклеенные к чемоданам ярлыки, как документальное доказательство, как единственный неизгладимый след поездки с образовательной целью. |
|
The dark-faced servants tripped without noise over the vast and polished floor; now and then a girl's laugh would be heard, as innocent and empty as her mind, or, in a sudden hush of crockery, a few words in an affected drawl from some wit embroidering for the benefit of a grinning tableful the last funny story of shipboard scandal. Two nomadic old maids, dressed up to kill, worked acrimoniously through the bill of fare, whispering to each other with faded lips, wooden-faced and bizarre, like two sumptuous scarecrows. A little wine opened Jim's heart and loosened his tongue. His appetite was good, too, I noticed. He seemed to have buried somewhere the opening episode of our acquaintance. It was like a thing of which there would be no more question in this world. And all the time I had before me these blue, boyish eyes looking straight into mine, this young face, these capable shoulders, the open bronzed forehead with a white line under the roots of clustering fair hair, this appearance appealing at sight to all my sympathies: this frank aspect, the artless smile, the youthful seriousness. |
Темнолицые слуги бесшумно скользили по натертому полу; изредка раздавался девичий смех, наивный и пустой, как сама девушка, или, когда затихал стук посуды, доносились слова, произнесенные в нос остряком, который расписывал ухмыляющимся сотрапезникам последний забавный скандал на борту судна. Две кочующие старые девы в сногсшибательных туалетах кисло просматривали меню и перешептывались, шевеля поблекшими губами; эксцентричные, с деревянными лицами, они походили на роскошно одетые вороньи пугала. Несколько глотков вина приоткрыли сердце Джима и развязали ему язык. Аппетит у него был хороший, это я заметил. Казалось, он похоронил где-то эпизод, положивший начало нашему знакомству, словно это было нечто такое, о чем никогда больше не будет речи. Все время я видел перед собой эти голубые мальчишеские глаза, прямо на меня смотревшие, это молодое лицо, могучие плечи, открытый бронзовый лоб с белой полоской у корней вьющихся белокурых волос; его вид пробуждал во мне симпатию - это открытое лицо, бесхитростная улыбка, юношеская серьезность. |
|
He was of the right sort; he was one of us. He talked soberly, with a sort of composed unreserve, and with a quiet bearing that might have been the outcome of manly self-control, of impudence, of callousness, of a colossal unconsciousness, of a gigantic deception. Who can tell! From our tone we might have been discussing a third person, a football match, last year's weather. My mind floated in a sea of conjectures till the turn of the conversation enabled me, without being offensive, to remark that, upon the whole, this inquiry must have been pretty trying to him. He darted his arm across the tablecloth, and clutching my hand by the side of my plate, glared fixedly. I was startled. |
Он был порядочным человеком, - одним из нас. Он говорил рассудительно, с какой-то сдержанной откровенностью, и с тем спокойствием, какого можно достигнуть мужественным самообладанием или бесстыдством, бесчувственностью, безграничной наивностью или страшным самообманом. Кто знает? Судя по нашему тону, могло показаться, что мы рассуждаем о ком-то постороннем, о футбольном матче, о прошлогоднем снеге. Моя мысль тонула в море догадок, но тут разговор пошел по новому руслу, и мне удалось, не оскорбляя Джима, заметить, что следствие, несомненно, было для него мучительным. Он схватил меня за руку - моя рука лежала на скатерти, подле тарелки, - и впился в меня глазами. Я испугался. |
|
"It must be awfully hard," I stammered, confused by this display of speechless feeling. |
- Должно быть, это ужасно неприятно, - пробормотал я, смущенный таким безмолвным проявлением чувств. |
|
"It is--hell," he burst out in a muffled voice. |
- Это - адская пытка! - воскликнул он заглушенным голосом. |
|
'This movement and these words caused two well-groomed male globe-trotters at a neighbouring table to look up in alarm from their iced pudding. I rose, and we passed into the front gallery for coffee and cigars. |
Это движение и эти слова заставили двух франтоватых путешественников, сидевших за соседним столиком, тревожно оторваться от их замороженного пудинга. Я встал, и мы вышли на галерею, где нас ждало кофе и сигары. |
|
'On little octagon tables candles burned in glass globes; clumps of stiff-leaved plants separated sets of cosy wicker chairs; and between the pairs of columns, whose reddish shafts caught in a long row the sheen from the tall windows, the night, glittering and sombre, seemed to hang like a splendid drapery. The riding lights of ships winked afar like setting stars, and the hills across the roadstead resembled rounded black masses of arrested thunder-clouds. |
На маленьких восьмиугольных столиках горели свечи под стеклянными колпаками; вокруг стояли удобные плетеные стулья; столики отделялись друг от друга какими-то растениями с жесткими листьями; между колонн, на которые падал красноватый отблеск света из высоких окон, ночь, мерцающая и мрачная, спустилась великолепным занавесом. Огни судов мигали вдали, словно заходящие звезды, а холмы по ту сторону рейда походили на округлые черные массы застывших грозовых туч. |
|
'"I couldn't clear out," Jim began. "The skipper did--that's all very well for him. I couldn't, and I wouldn't. They all got out of it in one way or another, but it wouldn't do for me." |
- Я не мог удрать, - начал Джим. - Шкипер удрал, - так ему и полагалось сделать. А я не мог и не хотел... Все они выпутались так или иначе, но для меня это не годилось. |
|
'I listened with concentrated attention, not daring to stir in my chair; I wanted to know--and to this day I don't know, I can only guess. He would be confident and depressed all in the same breath, as if some conviction of innate blamelessness had checked the truth writhing within him at every turn. He began by saying, in the tone in which a man would admit his inability to jump a twenty-foot wall, that he could never go home now; and this declaration recalled to my mind what Brierly had said, "that the old parson in Essex seemed to fancy his sailor son not a little." |
Я слушал с напряженным вниманием, не смея шелохнуться; я хотел знать - но и по сей день не знаю, я могу только догадываться. Он был доверчив и в то же время сдержан, словно убеждение в какой-то внутренней правоте мешало истине сорваться с уст. Прежде всего он заявил таким тоном, как будто признавался в своем бессилии перескочить через двадцатифутовую стену, что никогда не сможет вернуться домой; это заявление вызвало в моей памяти слова Брайерли: "Если не ошибаюсь, этот старик пастор в Эссексе без ума от своего сына моряка". |
|
'I can't tell you whether Jim knew he was especially "fancied," but the tone of his references to "my Dad" was calculated to give me a notion that the good old rural dean was about the finest man that ever had been worried by the cares of a large family since the beginning of the world. This, though never stated, was implied with an anxiety that there should be no mistake about it, which was really very true and charming, but added a poignant sense of lives far off to the other elements of the story. |
Не могу вам сказать, знал ли Джим о том, что был любимцем отца, но тон, каким он отзывался "о своем папе", был рассчитан на то, чтобы я представил себе старого деревенского пастора самым прекрасным человеком из всех, кто когда-либо, с сотворения мира, был обременен заботами о большой семье. Это хотя и не было сказано, но подразумевалось, не оставляя места сомнениям, а искренность Джима была очаровательна, подчеркивая, что вся история затрагивает и тех, кто живет там - очень далеко. |
|
"He has seen it all in the home papers by this time," said Jim. "I can never face the poor old chap." |
- Теперь он уже знает обо всем из газет там, на родине, - сказал Джим. - Я никогда не смогу встретиться с бедным стариком. |
|
I did not dare to lift my eyes at this till I heard him add, |
Я не смел поднять глаза, пока он не добавил: |
|
"I could never explain. He wouldn't understand." |
- Я никогда не смогу объяснить. Он бы не понял. |
|
Then I looked up. He was smoking reflectively, and after a moment, rousing himself, began to talk again. He discovered at once a desire that I should not confound him with his partners in--in crime, let us call it. He was not one of them; he was altogether of another sort. I gave no sign of dissent. I had no intention, for the sake of barren truth, to rob him of the smallest particle of any saving grace that would come in his way. I didn't know how much of it he believed himself. I didn't know what he was playing up to--if he was playing up to anything at all--and I suspect he did not know either; for it is my belief no man ever understands quite his own artful dodges to escape from the grim shadow of self-knowledge. I made no sound all the time he was wondering what he had better do after "that stupid inquiry was over." |
Тогда я посмотрел на него. Он задумчиво курил, потом, немного погодя, встрепенулся и снова заговорил. Он выразил желание, чтобы я не смешивал его с сообщниками в... ну, скажем... в преступлении. Он не из их компании; он совсем из другого теста. Я не отрицал. Мне отнюдь не хотелось, во имя бесплодной истины, лишать его хотя бы малой частицы спасительной милости, выпавшей ему на долю. Я не знал, насколько он в это верит. Не знал, какую он ведет игру - если он вообще вел какую-нибудь игру; подозреваю, что и он этого не знал: я убежден, что ни один человек не может до конца понять собственные свои уловки, к каким прибегает, чтобы спастись от грозной тени самопознания. Я не произнес ни слова, пока он рассуждал о том, что ему делать, когда закончится "это дурацкое следствие". |
|
'Apparently he shared Brierly's contemptuous opinion of these proceedings ordained by law. He would not know where to turn, he confessed, clearly thinking aloud rather than talking to me. Certificate gone, career broken, no money to get away, no work that he could obtain as far as he could see. At home he could perhaps get something; but it meant going to his people for help, and that he would not do. He saw nothing for it but ship before the mast--could get perhaps a quartermaster's billet in some steamer. Would do for a quartermaster. . . . |
Видимо, он разделял презрительное мнение Брайерли об этой процедуре, предписанной законом. Он не знал, куда деваться, и сообщил об этом, скорее размышляя вслух, чем разговаривая со мной. Свидетельство отберут, карьера кончена, нет денег, чтобы уехать, никакого места не предвидится. На родине, пожалуй, можно было бы что-нибудь получить, - иными словами, следовало обратиться к родным за помощью, а этого он не хотел. Ему ничего не оставалось, как поступить простым матросом; пожалуй, ему удалось бы получить место рулевого старшины на каком-нибудь пароходе. Он может быть рулевым. |
|
"Do you think you would?" I asked pitilessly. |
- Думаете - могли бы? - безжалостно спросил я. |
|
He jumped up, and going to the stone balustrade looked out into the night. In a moment he was back, towering above my chair with his youthful face clouded yet by the pain of a conquered emotion. He had understood very well I did not doubt his ability to steer a ship. In a voice that quavered a bit he asked me why did I say that? I had been "no end kind" to him. I had not even laughed at him when--here he began to mumble--"that mistake, you know--made a confounded ass of myself." |
Он вскочил и, подойдя к каменной балюстраде, посмотрел в ночь. Через секунду вернулся и остановился передо мной; его юношеское лицо было еще омрачено болью, порожденной эмоцией, которую он задушил. Он прекрасно понимал, что я не сомневаюсь в его способности стоять у штурвала. Слегка дрожащим голосом он спросил меня - почему я это сказал? Я был "так добр" к нему. Я даже не посмеялся над ним, когда... тут он запнулся... "когда произошло это недоразумение... и я свалял такого дурака". |
|
I broke in by saying rather warmly that for me such a mistake was not a matter to laugh at. He sat down and drank deliberately some coffee, emptying the small cup to the last drop. |
Я перебил его и с жаром заявил, что мне это недоразумение отнюдь не показалось смешным. Он сел и, задумчиво потягивая кофе, выпил маленькую чашечку до дна. |
|
"That does not mean I admit for a moment the cap fitted," he declared distinctly. |
- Но я ни на секунду не допускаю мысли, что эта кличка мне подходит, - отчетливо сказал он. |
|
"No?" I said. |
- Да? - спросил я. |
|
"No," he affirmed with quiet decision. "Do you know what _you_ would have done? Do you? And you don't think yourself" . . . he gulped something . . . "you don't think yourself a--a--cur?" |
- Да, - подтвердил он спокойно и решительно. - А вы знаете, что сделали бы вы? Знаете? И ведь вы не считаете себя... - тут он что-то проглотил, - ...не считаете себя трус... трусливой тварью? |
|
'And with this--upon my honour!--he looked up at me inquisitively. It was a question it appears--a bona fide question! However, he didn't wait for an answer. Before I could recover he went on, with his eyes straight before him, as if reading off something written on the body of the night. |
И тут он - клянусь честью - вопросительно посмотрел на меня. Очевидно, то был вопрос - вопрос bona fide [вполне искренно (лат.)]. Однако ответа он не ждал. Раньше чем я успел опомниться, он снова заговорил, глядя прямо перед собой, словно читая письмена, начертанные на лике ночи. |
|
"It is all in being ready. I wasn't; not--not then. I don't want to excuse myself; but I would like to explain--I would like somebody to understand--somebody--one person at least! You! Why not you?" |
- Все дело в том, чтобы быть готовым. А я не был готов... тогда. Я не хочу оправдываться, но мне хотелось бы объяснить... чтобы кто-нибудь понял... кто-нибудь... хоть один человек! Вы! Почему бы не вы! |
|
'It was solemn, and a little ridiculous too, as they always are, those struggles of an individual trying to save from the fire his idea of what his moral identity should be, this precious notion of a convention, only one of the rules of the game, nothing more, but all the same so terribly effective by its assumption of unlimited power over natural instincts, by the awful penalties of its failure. |
Это было торжественно и чуточку смешно: так бывает всегда, когда человек мучительно пытается спасти свое представление о том, каков должен быть его моральный облик. Это представление условно - одно из правил игры, не больше, - и, однако, оно имеет великое значение, ибо притязает на неограниченную власть над природными инстинктами и жестоко карает падение. |
|
He began his story quietly enough. On board that Dale Line steamer that had picked up these four floating in a boat upon the discreet sunset glow of the sea, they had been after the first day looked askance upon. The fat skipper told some story, the others had been silent, and at first it had been accepted. You don't cross-examine poor castaways you had the good luck to save, if not from cruel death, then at least from cruel suffering. Afterwards, with time to think it over, it might have struck the officers of the Avondale that there was "something fishy" in the affair; but of course they would keep their doubts to themselves. They had picked up the captain, the mate, and two engineers of the steamer Patna sunk at sea, and that, very properly, was enough for them. I did not ask Jim about the nature of his feelings during the ten days he spent on board. |
Он начал свой рассказ довольно спокойно. На борту парохода компании "Дейл Лайн", который подобрал этих четверых, плывших в шлюпке под мягкими лучами заходящего солнца, на них с первого же дня стали смотреть косо. Толстый шкипер рассказал какую-то историю, остальные молчали, и поначалу его версия была принята. Не станете же вы подвергать перекрестному допросу людей, потерпевших крушение, которых вам посчастливилось спасти если не от мучительной смерти, то, во всяком случае, от жестоких мучений. Потом, когда уже было время подумать, капитану и помощникам "Эвонделя", должно быть, пришло в голову, что в этой истории есть что-то неладное; но свои сомнения они, конечно, оставили при себе. Они подобрали капитана, штурмана и двух механиков с затонувшего парохода "Патна", и этого с них было достаточно. Я не спросил Джима, как он себя чувствовал в течение тех десяти дней, какие провел на борту "Эвонделя". |
|
From the way he narrated that part I was at liberty to infer he was partly stunned by the discovery he had made--the discovery about himself--and no doubt was at work trying to explain it away to the only man who was capable of appreciating all its tremendous magnitude. You must understand he did not try to minimise its importance. Of that I am sure; and therein lies his distinction. As to what sensations he experienced when he got ashore and heard the unforeseen conclusion of the tale in which he had taken such a pitiful part, he told me nothing of them, and it is difficult to imagine. |
Судя по тому, как он рассказывал, я свободно мог заключить, что он был ошеломлен сделанным открытием - открытием, лично его касавшимся, - и, несомненно, пытался его объяснить единственному человеку, который способен был оценить все потрясающее величие этого открытия. Вы должны понять, что он отнюдь не старался умалить его значение. В этом я уверен; и тут-то и коренится то, что отличало Джима от остальных. Что же касается эмоций, какие он испытал, когда сошел на берег и услыхал о непредвиденном завершении истории, в которой сыграл такую жалкую роль, - то о них он мне ничего не сказал, и это трудно себе представить. |
|
'I wonder whether he felt the ground cut from under his feet? I wonder? But no doubt he managed to get a fresh foothold very soon. He was ashore a whole fortnight waiting in the Sailors' Home, and as there were six or seven men staying there at the time, I had heard of him a little. Their languid opinion seemed to be that, in addition to his other shortcomings, he was a sulky brute. He had passed these days on the verandah, buried in a long chair, and coming out of his place of sepulture only at meal-times or late at night, when he wandered on the quays all by himself, detached from his surroundings, irresolute and silent, like a ghost without a home to haunt. |
Почувствовал ли он, что почва уходит у него из-под ног? Хотелось бы знать... Но, несомненно, ему скоро удалось найти себе новую опору. Он прожил на берегу целых две недели в Доме моряка; в то время там жили еще шесть или семь человек, и от них я кое-что слыхал о нем. Их мнение сводилось к тому, что, не говоря о прочих его недостатках, он был угрюмой скотиной. Целые дни он проводил на веранде, лежа на шезлонге и покидая свое убежище только в часы еды или поздно вечером, когда отправлялся бродить по набережной, в полном одиночестве, оторванный ото всех, нерешительный и молчаливый, словно бездомный призрак. |
|
"I don't think I've spoken three words to a living soul in all that time," he said, making me very sorry for him; and directly he added, "One of these fellows would have been sure to blurt out something I had made up my mind not to put up with, and I didn't want a row. No! Not then. I was too--too . . . I had no heart for it." |
- Кажется, я за все это время ни единой живой душе не сказал и двух слов, - заметил он, и мне стало его очень жаль; тотчас же он добавил: - Один из тех парней непременно выпалил бы что-нибудь такое, с чем я бы не мог примириться, а ссоры я не хотел. Да! Тогда не хотел. Я был слишком... слишком... Мне было не до ссор. |
|
"So that bulkhead held out after all," I remarked cheerfully. |
- Значит, та переборка в трюме все-таки выдержала, - бодро сказал я. |
|
"Yes," he murmured, "it held. And yet I swear to you I felt it bulge under my hand." |
- Да, - прошептал он, - выдержала. И, однако, я могу вам поклясться, что чувствовал, как она выпячивается под моей рукой. |
|
"It's extraordinary what strains old iron will stand sometimes," I said. |
- Удивительно, какой сильный напор может иногда выдержать старое железо, - сказал я. |
|
Thrown back in his seat, his legs stiffly out and arms hanging down, he nodded slightly several times. You could not conceive a sadder spectacle. Suddenly he lifted his head; he sat up; he slapped his thigh. |
Откинувшись на спинку стула, вытянув ноги и свесив руки, он несколько раз кивнул головой. Трудно представить себе более грустное зрелище. Вдруг он поднял голову, выпрямился, хлопнул себя по бедру. |
|
"Ah! what a chance missed! My God! what a chance missed!" he blazed out, but the ring of the last "missed" resembled a cry wrung out by pain. |
- Ах, какой случай упущен! Боже мой! Какой случай упущен! - воскликнул он, и это последнее слово "упущен" прозвучало, словно крик, исторгнутый болью. |
|
'He was silent again with a still, far-away look of fierce yearning after that missed distinction, with his nostrils for an instant dilated, sniffing the intoxicating breath of that wasted opportunity. If you think I was either surprised or shocked you do me an injustice in more ways than one! Ah, he was an imaginative beggar! He would give himself away; he would give himself up. I could see in his glance darted into the night all his inner being carried on, projected headlong into the fanciful realm of recklessly heroic aspirations. He had no leisure to regret what he had lost, he was so wholly and naturally concerned for what he had failed to obtain. He was very far away from me who watched him across three feet of space. With every instant he was penetrating deeper into the impossible world of romantic achievements. He got to the heart of it at last! A strange look of beatitude overspread his features, his eyes sparkled in the light of the candle burning between us; he positively smiled! He had penetrated to the very heart--to the very heart. It was an ecstatic smile that your faces--or mine either--will never wear, my dear boys. I whisked him back by saying, |
Он снова замолчал и уставился в пространство, жадно призывая этот упущенный случай отличиться; на секунду ноздри его раздулись, словно он втягивал пьянящий аромат этой неиспользованной возможности. Если вы думаете, что я был удивлен или шокирован, вы очень ко мне несправедливы. Ах, это был парень, наделенный фантазией! Его взгляд уходил в ночь, и по его глазам я видел, что он стремительно рвется вперед, туда, - в фантастическое царство безрассудного героизма. Ему некогда было сожалеть о том, что он потерял, - слишком он был озабочен тем, что ему не удалось получить. Он был очень далеко от меня, сидевшего на расстоянии трех футов. С каждой секундой он все глубже уходил в мир несбыточных романтических достижений. Наконец он проник в самое его сердце! Странное блаженство осветило его лицо, глаза сверкнули при свете свечи, горевшей между нами; он улыбнулся! Он проник в самое сердце - в самое сердце. То была улыбка экстаза, - мы с вами, друзья мои, никогда не будем так улыбаться. Я вернул его на землю словами: |
|
"If you had stuck to the ship, you mean!" |
- Если б вы не покинули судна... Вы это хотели сказать? |
|
'He turned upon me, his eyes suddenly amazed and full of pain, with a bewildered, startled, suffering face, as though he had tumbled down from a star. Neither you nor I will ever look like this on any man. He shuddered profoundly, as if a cold finger-tip had touched his heart. Last of all he sighed. |
Он повернулся ко мне, и взгляд его был растерянный, полный муки, лицо недоуменное, испуганное, страдальческое, словно он упал со звезды. Ни вы, ни я ни на кого не будем так глядеть. Он сильно вздрогнул, как будто холодный палец коснулся его сердца. Потом вздохнул. |
|
'I was not in a merciful mood. He provoked one by his contradictory indiscretions. "It is unfortunate you didn't know beforehand!" |
Я не был в милостивом настроении. Он провоцировал меня своими противоречивыми признаниями. |
|
I said with every unkind intention; but the perfidious shaft fell harmless--dropped at his feet like a spent arrow, as it were, and he did not think of picking it up. Perhaps he had not even seen it. Presently, lolling at ease, he said, |
- Печально, что вы не знали раньше! - сказал я с недобрым намерением. Но вероломная стрела упала, не причинив вреда, - упала к его ногам, не достигнув цели, а он не подумал о том, чтобы ее поднять. Быть может, даже и не видал ее. Развалившись на стуле, он сказал: |
|
"Dash it all! I tell you it bulged. I was holding up my lamp along the angle-iron in the lower deck when a flake of rust as big as the palm of my hand fell off the plate, all of itself." He passed his hand over his forehead. "The thing stirred and jumped off like something alive while I was looking at it." |
- Черт возьми! Говорю вам, она выпячивалась. Я проводил фонарем вдоль паза, там, внизу, когда кусок ржавчины, величиной с мою ладонь, упал с переборки. - Он провел рукой по лбу. - Переборка дрожала и шаталась, словно что-то живое, когда я смотрел на нее. |
|
"That made you feel pretty bad," I observed casually. |
- И тут вы почувствовали себя скверно, - заметил я вскользь. |
|
"Do you suppose," he said, "that I was thinking of myself, with a hundred and sixty people at my back, all fast asleep in that fore-'tween-deck alone--and more of them aft; more on the deck--sleeping--knowing nothing about it--three times as many as there were boats for, even if there had been time? I expected to see the iron open out as I stood there and the rush of water going over them as they lay. . . . What could I do--what?" |
- Неужели вы полагаете, - сказал он, - что я думал о себе, когда за моей спиной спали крепким сном сто шестьдесят человек - на носу, в межпалубном помещении? А на корме их было еще больше... и на палубе... спали, ни о чем не подозревая... людей было втрое больше, чем могло уместиться на шлюпках, даже если б и было время спустить их. Я ждал, что железная переборка на моих глазах прорвется, и поток воды зальет их, спящих... Что было мне делать, что? |
|
'I can easily picture him to myself in the peopled gloom of the cavernous place, with the light of the globe-lamp falling on a small portion of the bulkhead that had the weight of the ocean on the other side, and the breathing of unconscious sleepers in his ears. I can see him glaring at the iron, startled by the falling rust, overburdened by the knowledge of an imminent death. This, I gathered, was the second time he had been sent forward by that skipper of his, who, I rather think, wanted to keep him away from the bridge. He told me that his first impulse was to shout and straightway make all those people leap out of sleep into terror; but such an overwhelming sense of his helplessness came over him that he was not able to produce a sound. This is, I suppose, what people mean by the tongue cleaving to the roof of the mouth. |
Я легко могу представить себе, как он стоял во мраке, а свет круглого фонаря падал на часть переборки, которая выдерживала тяжесть всего океана, и слышалось дыхание спящих людей. Я видел, как он смотрел на железную стену, испуганный падающими кусками ржавчины, придавленный знамением неминуемой смерти. Это было, как я понял, тогда, когда его вторично послал на нос шкипер, желавший, вероятно, удалить его с мостика. Джим сказал мне, что первым его побуждением было крикнуть и, разбудив всех этих людей, сразу повергнуть их в ужас, но сознание своей беспомощности так его ошеломило, что он не в силах был издать ни единого звука. Вот что, должно быть, подразумевается под словами: "язык прилип к гортани". |
|
"Too dry," was the concise expression he used in reference to this state. Without a sound, then, he scrambled out on deck through the number one hatch. A windsail rigged down there swung against him accidentally, and he remembered that the light touch of the canvas on his face nearly knocked him off the hatchway ladder. |
"Во рту все пересохло", - так описал Джим это состояние. Молча выбрался он на палубу через люк номер первый. Виндзейль [парусиновый рукав, через который очищается воздух внутри судна], свалившийся вниз, случайно задел его по лицу, и от легкого прикосновения парусины он едва не слетел с трапа. |
|
'He confessed that his knees wobbled a good deal as he stood on the foredeck looking at another sleeping crowd. The engines having been stopped by that time, the steam was blowing off. Its deep rumble made the whole night vibrate like a bass string. The ship trembled to it. |
Джим признался, что ноги у него подкашивались, когда он вышел на фордек и поглядел на спящую толпу. К тому времени остановили машины и стали выпускать пар. От этого глухого рокота ночь вибрировала, словно басовая струна. Судно отвечало дрожью. |
|
'He saw here and there a head lifted off a mat, a vague form uprise in sitting posture, listen sleepily for a moment, sink down again into the billowy confusion of boxes, steam-winches, ventilators. He was aware all these people did not know enough to take intelligent notice of that strange noise. The ship of iron, the men with white faces, all the sights, all the sounds, everything on board to that ignorant and pious multitude was strange alike, and as trustworthy as it would for ever remain incomprehensible. It occurred to him that the fact was fortunate. The idea of it was simply terrible. |
Кое-где голова приподнималась с циновки, смутно вырисовывалась фигура сидящего человека, он сонно прислушивался, потом снова ложился среди нагроможденных ящиков, паровых воротов, вентиляторов. Джим знал: все эти люди были недостаточно осведомлены, чтобы понять значение странного шума. Железное судно, люди с белыми лицами, все предметы, все звуки - все на борту казалось этой невежественной и благочестивой толпе одинаково странным и столь же надежным, как и непонятным. Ему пришло в голову, что это обстоятельство можно назвать счастливым. Такая мысль была поистине ужасна. |
|
'You must remember he believed, as any other man would have done in his place, that the ship would go down at any moment; the bulging, rust-eaten plates that kept back the ocean, fatally must give way, all at once like an undermined dam, and let in a sudden and overwhelming flood. He stood still looking at these recumbent bodies, a doomed man aware of his fate, surveying the silent company of the dead. They _were_ dead! Nothing could save them! There were boats enough for half of them perhaps, but there was no time. No time! No time! It did not seem worth while to open his lips, to stir hand or foot. Before he could shout three words, or make three steps, he would be floundering in a sea whitened awfully by the desperate struggles of human beings, clamorous with the distress of cries for help. There was no help. He imagined what would happen perfectly; he went through it all motionless by the hatchway with the lamp in his hand--he went through it to the very last harrowing detail. I think he went through it again while he was telling me these things he could not tell the court. |
Не забудьте: он верил, - как верил бы всякий на его месте, - что судно должно затонуть с минуты на минуту; выпятившаяся, изъеденная ржавчиной переборка, которая противостояла напору океана, должна была рухнуть, - внезапно, как минированная дамба, - и впустить поток воды. Он стоял неподвижно, глядя на эти распростертые тела, - обреченный человек, знающий свою судьбу и созерцающий молчаливое сборище мертвецов. Они были мертвы! Ничто не могло их спасти. В шлюпках едва ли разместилась бы половина, но и для этого не было времени. Не было времени! Бессмысленным казалось разжать губы, пошевельнуть рукой или ногой. Раньше, чем он успеет выкрикнуть три слова или сделать три шага, он уже будет барахтаться в море, которое покроется пеной от отчаянных усилий тонущих людей, огласится воплями о помощи. Помощи быть не могло. Он прекрасно представлял себе, что именно произойдет; он пережил это, неподвижно стоя с фонарем в руке возле люка, - пережил все, вплоть до самой последней мучительной детали. Думаю, он переживал это вторично, когда рассказывал мне то, о чем не мог говорить в суде. |
|
'"I saw as clearly as I see you now that there was nothing I could do. It seemed to take all life out of my limbs. I thought I might just as well stand where I was and wait. I did not think I had many seconds. . . |
- Я видел ясно - так же, как вижу сейчас вас, - что делать мне нечего. Жизнь как будто ушла от меня. Я мог бы стоять на месте и ждать. Я не думал, что у меня оставалось еще много секунд... |
|
" Suddenly the steam ceased blowing off. The noise, he remarked, had been distracting, but the silence at once became intolerably oppressive. |
Вдруг пар перестал выходить. Шум, по словам Джима, тревожил, но эта внезапная тишина показалась невыносимо гнетущей. |
|
'"I thought I would choke before I got drowned," he said. |
- Я думал, что задохнусь раньше, чем утону, - сказал он. |
|
'He protested he did not think of saving himself. The only distinct thought formed, vanishing, and re-forming in his brain, was: eight hundred people and seven boats; eight hundred people and seven boats. |
Потом добавил, что не думал о своем спасении. В его мозгу всплывала, исчезала и снова всплывала только одна отчетливая мысль: восемьсот человек и семь шлюпок... восемьсот человек и семь шлюпок. |
|
'"Somebody was speaking aloud inside my head," he said a little wildly. "Eight hundred people and seven boats--and no time! Just think of it." |
- Словно чей-то голос нашептывал мне, - взволнованно проговорил он, - восемьсот человек и семь шлюпок... и нет времени! Вы только подумайте! |
|
He leaned towards me across the little table, and I tried to avoid his stare. |
Он наклонился ко мне через маленький столик, а я попытался избежать его взгляда. |
|
"Do you think I was afraid of death?" he asked in a voice very fierce and low. He brought down his open hand with a bang that made the coffee-cups dance. "I am ready to swear I was not--I was not. . . . By God--no!" He hitched himself upright and crossed his arms; his chin fell on his breast. |
- Вы думаете, я боялся смерти? - спросил он голосом очень напряженным и тихим. Он ударил ладонью по столу, и от этого удара запрыгали кофейные чашки. - Я готов поклясться, что не боялся - нет... Клянусь богом, нет! - Он выпрямился и скрестил на груди руки; подбородок его опустился на грудь. |
|
'The soft clashes of crockery reached us faintly through the high windows. There was a burst of voices, and several men came out in high good-humour into the gallery. They were exchanging jocular reminiscences of the donkeys in Cairo. A pale anxious youth stepping softly on long legs was being chaffed by a strutting and rubicund globe-trotter about his purchases in the bazaar. |
Через высокие окна слабо доносился до нас стук посуды. Раздались громкие голоса, и на галерею вышли несколько человек в прекраснейшем настроении. Они обменивались шутками, вспоминая катанье на ослах в Каире. Бледный, боязливый, мягко ступавший на длинных ногах юноша разговаривал с краснолицым чванным путешественником, который высмеивал его покупки, сделанные на базаре. |
|
"No, really--do you think I've been done to that extent?" he inquired very earnest and deliberate. |
- Нет, вы в самом деле думаете, что я был так испуган? - осведомился Джим очень серьезно и решительно. |
|
The band moved away, dropping into chairs as they went; matches flared, illuminating for a second faces without the ghost of an expression and the flat glaze of white shirt-fronts; the hum of many conversations animated with the ardour of feasting sounded to me absurd and infinitely remote. |
Компания, отойдя дальше, размещалась за столиками; вспыхивали спички, на секунду освещая невыразительные лица и тусклый блеск белых манишек; жужжание разговаривающих людей, разгоряченных после обеда, казалось мне нелепым и бесконечно далеким. |
|
'"Some of the crew were sleeping on the number one hatch within reach of my arm," began Jim again. |
- Несколько человек из команды спали на люке номер первый, в двух шагах от меня, - снова заговорил Джим. |
|
'You must know they kept Kalashee watch in that ship, all hands sleeping through the night, and only the reliefs of quartermasters and look-out men being called. He was tempted to grip and shake the shoulder of the nearest lascar, but he didn't. Something held his arms down along his sides. He was not afraid--oh no! only he just couldn't--that's all. He was not afraid of death perhaps, but I'll tell you what, he was afraid of the emergency. His confounded imagination had evoked for him all the horrors of panic, the trampling rush, the pitiful screams, boats swamped--all the appalling incidents of a disaster at sea he had ever heard of. He might have been resigned to die but I suspect he wanted to die without added terrors, quietly, in a sort of peaceful trance. A certain readiness to perish is not so very rare, but it is seldom that you meet men whose souls, steeled in the impenetrable armour of resolution, are ready to fight a losing battle to the last; the desire of peace waxes stronger as hope declines, till at last it conquers the very desire of life. Which of us here has not observed this, or maybe experienced something of that feeling in his own person--this extreme weariness of emotions, the vanity of effort, the yearning for rest? Those striving with unreasonable forces know it well,--the shipwrecked castaways in boats, wanderers lost in a desert, men battling against the unthinking might of nature, or the stupid brutality of crowds.' |
Заметьте, что на этом судне на вахте стояли калаши, команда спала всю ночь, и будили только тех, кто сменял дозорных. Джим почувствовал искушение схватить за плечо ближайшего матроса и растолкать его, но не сделал этого. Что-то удержало его руку. Он не боялся, - о нет! - просто он не мог - вот и все. Быть может, он не боялся смерти, но, говорю вам, его пугала паника. Его проклятая фантазия рисовала ужасное зрелище - панику, стремительное бегство, раздирающие вопли, перевернутые шлюпки, - все самые страшные картины катастрофы на море, о каких он когда-либо слышал. Примириться со смертью он мог, но подозреваю, что он хотел умереть, не видя кошмарных сцен, - умереть спокойно, как бы в трансе. Известная готовность умереть наблюдается довольно часто, но редко встретите вы человека, облеченного в стальную непроницаемую броню решимости, который будет вести безнадежную борьбу до последней минуты: тяга к покою усиливается по мере того, как тает надежда, и побеждает наконец даже желание жить. Кто из нас не наблюдал такого явления? Быть может, вы сами испытали нечто подобное этому чувству - крайнюю усталость, сознание тщеты всяких усилий, страстную жажду покоя. Это хорошо известно тем, кто борется с безрассудными силами: потерпевшим кораблекрушение и плывущим в шлюпках, путешественникам, заблудившимся в пустыне, людям, сражающимся с силами природы или тупым зверством толпы. |
