|
English |
Русский |
CHAPTER 4 |
4 |
|
A month or so afterwards, when Jim, in answer to pointed questions, tried to tell honestly the truth of this experience, he said, speaking of the ship: |
Месяц спустя, когда Джим, в ответ на прямые вопросы, пытался честно рассказать о происшедшем, он заметил, говоря о судне: |
|
'She went over whatever it was as easy as a snake crawling over a stick.' |
- Оно прошло через что-то так же легко, как переползает змея через палку. |
|
The illustration was good: the questions were aiming at facts, and the official Inquiry was being held in the police court of an Eastern port. He stood elevated in the witness-box, with burning cheeks in a cool lofty room: the big framework of punkahs moved gently to and fro high above his head, and from below many eyes were looking at him out of dark faces, out of white faces, out of red faces, out of faces attentive, spellbound, as if all these people sitting in orderly rows upon narrow benches had been enslaved by the fascination of his voice. It was very loud, it rang startling in his own ears, it was the only sound audible in the world, for the terribly distinct questions that extorted his answers seemed to shape themselves in anguish and pain within his breast,--came to him poignant and silent like the terrible questioning of one's conscience. Outside the court the sun blazed--within was the wind of great punkahs that made you shiver, the shame that made you burn, the attentive eyes whose glance stabbed. The face of the presiding magistrate, clean shaved and impassible, looked at him deadly pale between the red faces of the two nautical assessors. The light of a broad window under the ceiling fell from above on the heads and shoulders of the three men, and they were fiercely distinct in the half-light of the big court-room where the audience seemed composed of staring shadows. They wanted facts. Facts! They demanded facts from him, as if facts could explain anything! |
Сравнение было хорошее. Допрос клонился к освещению фактической стороны дела, разбиравшегося в полицейском суде одного восточного порта. С пылающими щеками Джим стоял на возвышении для свидетелей в прохладной высокой комнате; большие пунки [большие матерчатые веера, вделанные в раму и приводимые в действие веревкой] тихонько вращались вверху над его головой, а снизу смотрели на него глаза, в его сторону повернуты были лица - темные, белые, красные, - лица внимательные, застывшие, словно все эти люди, сидевшие на узких, рядами поставленных скамьях, были порабощены чарами его голоса. А голос его звучал громко, и Джиму он казался страшным - то был единственный звук, слышимый во всей вселенной, ибо отчетливые вопросы, исторгавшие у него ответ, как будто складывались в его груди, - тревожные, болезненные, острые и безмолвные, как грозные вопросы совести. Снаружи пылало солнце, а здесь вызывал дрожь ветер, нагнетаемый большими пунками, бросало в жар от стыда, кололи острые, внимательные глаза. Лицо председателя суда, гладко выбритое, бесстрастное, казалось мертвенно-бледным рядом с красными лицами двух морских асессоров [асессор - судебное должностное лицо, соответствует нашему заседателю]. Свет из широкого окна под потолком падал сверху на головы и плечи этих трех человек, и они отчетливо выделялись в полумраке большой комнаты, где аудитория словно состояла из теней с остановившимися расширенными глазами. Им нужны были факты. Факты! Они требовали от него фактов, как будто факты могут объяснить все! |
|
'After you had concluded you had collided with something floating awash, say a water-logged wreck, you were ordered by your captain to go forward and ascertain if there was any damage done. Did you think it likely from the force of the blow?' asked the assessor sitting to the left. |
- Придя к заключению, что вы натолкнулись на что-то - скажем, на обломок судна, наполовину погруженный в воду, - ваш капитан приказал вам идти на нос разузнать, не получены ли какие-нибудь повреждения. Считали ли вы это вероятным, принимая во внимание силу удара? - спросил асессор, сидевший слева. |
|
He had a thin horseshoe beard, salient cheek-bones, and with both elbows on the desk clasped his rugged hands before his face, looking at Jim with thoughtful blue eyes; the other, a heavy, scornful man, thrown back in his seat, his left arm extended full length, drummed delicately with his finger-tips on a blotting-pad: in the middle the magistrate upright in the roomy arm-chair, his head inclined slightly on the shoulder, had his arms crossed on his breast and a few flowers in a glass vase by the side of his inkstand. |
У него была жидкая бородка в форме подковы и выдающиеся вперед скулы; опираясь локтями о стол, он сжимал свои грубые руки и глядел на Джима задумчивыми голубыми глазами. Второй асессор, грузный мужчина с презрительной физиономией, сидел, откинувшись на спинку стула, и, вытянув левую руку, тихонько барабанил пальцами по блокноту. Посредине председатель в широком кресле склонил слегка голову на плечо и скрестил на груди руки; рядом с его чернильницей стояла стеклянная вазочка с цветами. |
|
'I did not,' said Jim. 'I was told to call no one and to make no noise for fear of creating a panic. I thought the precaution reasonable. I took one of the lamps that were hung under the awnings and went forward. After opening the forepeak hatch I heard splashing in there. I lowered then the lamp the whole drift of its lanyard, and saw that the forepeak was more than half full of water already. I knew then there must be a big hole below the water-line.' He paused. |
- Нет, не считал, - сказал Джим. - Мне ведено было никого не звать и не шуметь, чтобы избежать паники. Эту предосторожность я нашел разумной. Я взял один из фонарей, висевших под тентом, и отправился на нос. Открыв люк в носовое отделение переднего трюма, я услыхал плеск. Тогда я спустил фонарь, насколько позволяла веревка, и увидел, что носовое отделение наполовину залито водой. Тут я понял, что где-то ниже ватерлинии образовалась большая пробоина. - Он приостановился. |
|
'Yes,' said the big assessor, with a dreamy smile at the blotting-pad; his fingers played incessantly, touching the paper without noise. |
- Так... - сказал грузный асессор, с мечтательной улыбкой глядя на блокнот; он все время барабанил пальцами, бесшумно прикасаясь к бумаге. |
|
'I did not think of danger just then. I might have been a little startled: all this happened in such a quiet way and so very suddenly. I knew there was no other bulkhead in the ship but the collision bulkhead separating the forepeak from the forehold. I went back to tell the captain. I came upon the second engineer getting up at the foot of the bridge-ladder: he seemed dazed, and told me he thought his left arm was broken; he had slipped on the top step when getting down while I was forward. He exclaimed, "My God! That rotten bulkhead'll give way in a minute, and the damned thing will go down under us like a lump of lead." |
- В тот момент я не думал об опасности. Должно быть, я был немного взволнован: все это произошло так спокойно и так неожиданно. Я знал, что на судне нет другой переборки, кроме предохранительной, отделяющей носовую часть от переднего трюма. Я пошел назад доложить капитану. У трапа я столкнулся со вторым механиком; он как будто был оглушен и сообщил мне, что, кажется, сломал себе левую руку. Спускаясь вниз, он поскользнулся на верхней ступеньке и упал в то время, как я был на носу. Он воскликнул: "Боже мой! Эта гнилая переборка через минуту рухнет, и проклятая посудина вместе с нами пойдет ко дну, словно глыба свинца". |
|
He pushed me away with his right arm and ran before me up the ladder, shouting as he climbed. His left arm hung by his side. I followed up in time to see the captain rush at him and knock him down flat on his back. He did not strike him again: he stood bending over him and speaking angrily but quite low. I fancy he was asking him why the devil he didn't go and stop the engines, instead of making a row about it on deck. I heard him say, "Get up! Run! fly!" He swore also. The engineer slid down the starboard ladder and bolted round the skylight to the engine-room companion which was on the port side. He moaned as he ran. . . .' |
Он оттолкнул меня правой рукой и, опередив, взбежал по трапу, крича на бегу. Я следовал за ним и видел, как капитан на него набросился и повалил на спину. Бить его он не стал, а наклонился к нему и стал сердито, но очень тихо что-то ему говорить. Думаю, капитан его спрашивал, почему он, черт возьми, не пойдет и не остановит машины, вместо того чтобы поднимать шум. Я слышал, как он сказал: "Вставайте! Бегите живей!" - и выругался. Механик спустился с мостика и обогнул застекленный люк, направляясь к трапу машинного отделения на левом борту. На бегу он стонал... |
|
He spoke slowly; he remembered swiftly and with extreme vividness; he could have reproduced like an echo the moaning of the engineer for the better information of these men who wanted facts. After his first feeling of revolt he had come round to the view that only a meticulous precision of statement would bring out the true horror behind the appalling face of things. The facts those men were so eager to know had been visible, tangible, open to the senses, occupying their place in space and time, requiring for their existence a fourteen-hundred-ton steamer and twenty-seven minutes by the watch; they made a whole that had features, shades of expression, a complicated aspect that could be remembered by the eye, and something else besides, something invisible, a directing spirit of perdition that dwelt within, like a malevolent soul in a detestable body. He was anxious to make this clear. This had not been a common affair, everything in it had been of the utmost importance, and fortunately he remembered everything. |
Джим говорил медленно; воспоминания возникали удивительно отчетливо; для сведения этих людей, требующих фактов, он мог бы, как эхо, воспроизвести даже стоны механика. Когда улеглось вспыхнувшее было возмущение, он пришел к тому выводу, что лишь дотошная точность рассказа может объяснить подлинный ужас, скрывавшийся за жутким ликом событий. Факты, которые так сильно хотелось узнать этим людям, были видимы, осязаемы, ощутимы, занимали свое место во времени и пространстве - для их существования требовались двадцать семь минут и пароход водоизмещением в тысячу четыреста тонн; они составляли нечто целое, с определенными чертами, оттенками, сложным аспектом, который улавливала зрительная память, но, помимо этого, было и что-то иное, невидимое, - дух, ведущий к гибели, - словно злобная душа в отвратительном теле. И это ему хотелось установить. Это происшествие не входило в рубрику обычных дел, всякая мелочь имела огромное значение, и, к счастью, он помнил все. |
|
He wanted to go on talking for truth's sake, perhaps for his own sake also; and while his utterance was deliberate, his mind positively flew round and round the serried circle of facts that had surged up all about him to cut him off from the rest of his kind: it was like a creature that, finding itself imprisoned within an enclosure of high stakes, dashes round and round, distracted in the night, trying to find a weak spot, a crevice, a place to scale, some opening through which it may squeeze itself and escape. This awful activity of mind made him hesitate at times in his speech. . . . |
Он хотел говорить во имя истины, - быть может, только ради себя самого; речь его текла спокойно, а мысль металась в тесном кругу фактов, обступивших его, чтобы отрезать от всех остальных людей; он походил на животное, которое, очутившись за изгородью из высоких кольев, бегает по кругу, обезумев в ночи, ищет незагороженное местечко, какую-нибудь щель, дыру, куда можно пролезть и спастись. Эта напряженная работа мысли заставляла его по временам запинаться... |
|
'The captain kept on moving here and there on the bridge; he seemed calm enough, only he stumbled several times; and once as I stood speaking to him he walked right into me as though he had been stone-blind. He made no definite answer to what I had to tell. He mumbled to himself; all I heard of it were a few words that sounded like "confounded steam!" and "infernal steam!"--something about steam. I thought . . .' |
- Капитан по-прежнему ходил взад и вперед по мостику; на вид он был спокоен, но несколько раз споткнулся, а когда я с ним заговорил, он налетел на меня, словно был совершенно слеп. Ничего определенного он мне не ответил. Он что-то бормотал про себя, я разобрал несколько слов - "проклятый пар!" и "дьявольский пар!" - что-то о паре. Я подумал... |
|
He was becoming irrelevant; a question to the point cut short his speech, like a pang of pain, and he felt extremely discouraged and weary. He was coming to that, he was coming to that--and now, checked brutally, he had to answer by yes or no. He answered truthfully by a curt 'Yes, I did'; and fair of face, big of frame, with young, gloomy eyes, he held his shoulders upright above the box while his soul writhed within him. He was made to answer another question so much to the point and so useless, then waited again. His mouth was tastelessly dry, as though he had been eating dust, then salt and bitter as after a drink of sea-water. |
Джим уклонился в сторону; вопрос, возвращающий к сути дела, оборвал его речь, словно судорога боли, и его охватили безграничное уныние и усталость. Он приближался к этому... приближался... и теперь, грубо оборванный, должен был отвечать - да или нет. Он ответил правдиво и кратко: "Да". Красивый, высокий, с юношескими мрачными глазами, он стоял, выпрямившись на возвышении, а душа его корчилась от боли. Ему пришлось ответить еще на один вопрос, по существу на вопрос ненужный, и снова он ждал. Во рту у него пересохло, словно он наглотался пыли, затем он ощутил горько-соленый вкус, как после глотка морской воды. |
|
He wiped his damp forehead, passed his tongue over parched lips, felt a shiver run down his back. The big assessor had dropped his eyelids, and drummed on without a sound, careless and mournful; the eyes of the other above the sunburnt, clasped fingers seemed to glow with kindliness; the magistrate had swayed forward; his pale face hovered near the flowers, and then dropping sideways over the arm of his chair, he rested his temple in the palm of his hand. The wind of the punkahs eddied down on the heads, on the dark-faced natives wound about in voluminous draperies, on the Europeans sitting together very hot and in drill suits that seemed to fit them as close as their skins, and holding their round pith hats on their knees; while gliding along the walls the court peons, buttoned tight in long white coats, flitted rapidly to and fro, running on bare toes, red-sashed, red turban on head, as noiseless as ghosts, and on the alert like so many retrievers. |
Он вытер влажный лоб, провел языком по пересохшим губам, почувствовал, как дрожь пробежала у него по спине. Грузный асессор опустил веки; рассеянный и грустный, он беззвучно барабанил по блокноту; глаза второго асессора, переплетавшего загорелые пальцы, казалось, излучали доброту; председатель слегка наклонился вперед; бледное лицо его приблизилось к цветам, потом, облокотившись о ручку кресла, он подпер голову рукой. Ветер пунки обвевал темнолицых туземцев, закутанных в широкие одеяния, распаренных европейцев, сидевших рядом на скамьях, держа на коленях круглые пробковые шлемы, - костюмы из тика облегали их тела плотно, как кожа. Вдоль стен скользили босоногие туземцы-полицейские, затянутые в длинные белые мундиры; в красных поясах и красных тюрбанах, они бегали взад и вперед, бесшумные, как призраки, и проворные, как гончие. |
|
Jim's eyes, wandering in the intervals of his answers, rested upon a white man who sat apart from the others, with his face worn and clouded, but with quiet eyes that glanced straight, interested and clear. Jim answered another question and was tempted to cry out, 'What's the good of this! what's the good!' He tapped with his foot slightly, bit his lip, and looked away over the heads. He met the eyes of the white man. The glance directed at him was not the fascinated stare of the others. It was an act of intelligent volition. Jim between two questions forgot himself so far as to find leisure for a thought. This fellow--ran the thought--looks at me as though he could see somebody or something past my shoulder. He had come across that man before--in the street perhaps. He was positive he had never spoken to him. For days, for many days, he had spoken to no one, but had held silent, incoherent, and endless converse with himself, like a prisoner alone in his cell or like a wayfarer lost in a wilderness. |
Глаза Джима, блуждая в паузах между ответами, остановились на белом человеке, сидевшем в стороне, лицо у него было усталое и задумчивое, но спокойные глаза смотрели прямо, живые и ясные. Джим ответил на следующий вопрос и почувствовал искушение крикнуть: - Что толку в этом? Что толку? - Он тихонько топнул ногой, закусил губу и посмотрел в сторону повернутых к нему голов. Он встретил взгляд белого человека. Глаза последнего не походили на остановившиеся, словно завороженные глаза остальных. В этом взгляде была разумная воля. Джим между двумя вопросами забылся до того, что нашел время думать. "Этот парень, - мелькнула у него мысль, - глядит на меня так, словно видит кого-то или что-то за моим плечом". Где-то он видел этого человека - быть может, на улице. Но был уверен, что никогда с ним не говорил. В течение многих дней он не говорил ни с кем, - лишь с самим собой вел молчаливый, бессвязный и нескончаемый разговор, словно узник в камере или путник, заблудившийся в пустыне. |
|
At present he was answering questions that did not matter though they had a purpose, but he doubted whether he would ever again speak out as long as he lived. The sound of his own truthful statements confirmed his deliberate opinion that speech was of no use to him any longer. That man there seemed to be aware of his hopeless difficulty. Jim looked at him, then turned away resolutely, as after a final parting. |
Сейчас он отвечал на вопросы, которые значения не имели, хотя и преследовали определенную цель, и размышлял о том, будет ли он еще когда-нибудь в своей жизни говорить. Звук его собственных правдивых слов подтверждал его убеждение, что дар речи больше ему не нужен. Тот человек как будто понимал его безнадежное затруднение. Джим взглянул на него, потом решительно отвернулся, словно навеки распрощавшись с ним. |
|
And later on, many times, in distant parts of the world, Marlow showed himself willing to remember Jim, to remember him at length, in detail and audibly. |
А впоследствии, в далеких уголках земли, Марлоу не раз с охотой вспоминал о Джиме, вспоминал подробно и вслух. |
|
Perhaps it would be after dinner, on a verandah draped in motionless foliage and crowned with flowers, in the deep dusk speckled by fiery cigar-ends. The elongated bulk of each cane-chair harboured a silent listener. Now and then a small red glow would move abruptly, and expanding light up the fingers of a languid hand, part of a face in profound repose, or flash a crimson gleam into a pair of pensive eyes overshadowed by a fragment of an unruffled forehead; and with the very first word uttered Marlow's body, extended at rest in the seat, would become very still, as though his spirit had winged its way back into the lapse of time and were speaking through his lips from the past. |
Это случалось после обеда, на веранде, задрапированной неподвижной листвой и увенчанной цветами, в глубоких сумерках, испещренных огненными точками сигар. На тростниковых стульях ютились молчаливые слушатели. Изредка маленький красный огонек поднимался и, разгораясь, освещал пальцы вялой руки, часть невозмутимо-спокойного лица, или вспыхивал красноватым отблеском в задумчивых глазах, озаряя кусочек гладкого лба. И, едва произнеся первое слово, Марлоу удобно вытягивался в кресле и сидел совершенно неподвижно, словно окрыленный дух его возвращался в пропасть времени, и прошлое говорило его устами. |
