|
English |
Русский |
CHAPTER 3 |
3 |
|
A marvellous stillness pervaded the world, and the stars, together with the serenity of their rays, seemed to shed upon the earth the assurance of everlasting security. The young moon recurved, and shining low in the west, was like a slender shaving thrown up from a bar of gold, and the Arabian Sea, smooth and cool to the eye like a sheet of ice, extended its perfect level to the perfect circle of a dark horizon. The propeller turned without a check, as though its beat had been part of the scheme of a safe universe; and on each side of the Patna two deep folds of water, permanent and sombre on the unwrinkled shimmer, enclosed within their straight and diverging ridges a few white swirls of foam bursting in a low hiss, a few wavelets, a few ripples, a few undulations that, left behind, agitated the surface of the sea for an instant after the passage of the ship, subsided splashing gently, calmed down at last into the circular stillness of water and sky with the black speck of the moving hull remaining everlastingly in its centre. |
Чудесная тишина объяла мир, и звезды, казалось, посылали на землю вместе с ясными своими лучами заверение в вечной безопасности; Молодой месяц, изогнутый, сияющий низко на западе, походил на тонкую стружку, оторвавшуюся от золотого слитка, а Аравийское море, ровное и казавшееся холодным словно ледяная гладь, простиралось до темного горизонта. Винт вертелся безостановочно, как будто удары его являлись частью схемы какой-то надежной вселенной; а по обе стороны "Патны" две глубокие складки воды, неподвижные и мрачные, протянулись на мерцающей глади; между этими прямыми расходящимися гребнями виднелось несколько белых завитков пены, вскипающей с тихим шипением, легкая рябь, зыбь и маленькие волны, которые, оставшись позади, за кормой, еще секунду шевелили поверхность моря, потом с мягким плеском успокаивались, умиротворенные тишиной воды и неба, а черное пятно - движущееся судно - по-прежнему оставалось в самом центре тишины. |
|
Jim on the bridge was penetrated by the great certitude of unbounded safety and peace that could be read on the silent aspect of nature like the certitude of fostering love upon the placid tenderness of a mother's face. Below the roof of awnings, surrendered to the wisdom of white men and to their courage, trusting the power of their unbelief and the iron shell of their fire-ship, the pilgrims of an exacting faith slept on mats, on blankets, on bare planks, on every deck, in all the dark corners, wrapped in dyed cloths, muffled in soiled rags, with their heads resting on small bundles, with their faces pressed to bent forearms: the men, the women, the children; the old with the young, the decrepit with the lusty--all equal before sleep, death's brother. |
Джим, стоявший на мостике, был проникнут великой уверенностью в безграничной безопасности и спокойствии, запечатленных на безмолвном лике природы, как любовь запечатлевается на кротком и неясном лице матери. Под тентом, отдавшись мудрости белых людей и их мужеству, доверяя могуществу их неверия и железной скорлупе их огненного корабля, - паломники взыскательной веры спали на циновках, на одеялах, на голых досках, на всех палубах, во всех темных углах - спали, завернутые в окрашенные ткани, закутанные в грязные лохмотья, а головы их покоились на маленьких узелках, и лица были прикрыты согнутыми руками; спали мужчины, женщины, дети, старые вместе с молодыми, дряхлые вместе с сильными - все равные перед лицом сна, брата смерти. |
|
A draught of air, fanned from forward by the speed of the ship, passed steadily through the long gloom between the high bulwarks, swept over the rows of prone bodies; a few dim flames in globe-lamps were hung short here and there under the ridge-poles, and in the blurred circles of light thrown down and trembling slightly to the unceasing vibration of the ship appeared a chin upturned, two closed eyelids, a dark hand with silver rings, a meagre limb draped in a torn covering, a head bent back, a naked foot, a throat bared and stretched as if offering itself to the knife. The well-to-do had made for their families shelters with heavy boxes and dusty mats; the poor reposed side by side with all they had on earth tied up in a rag under their heads; the lone old men slept, with drawn-up legs, upon their prayer-carpets, with their hands over their ears and one elbow on each side of the face; a father, his shoulders up and his knees under his forehead, dozed dejectedly by a boy who slept on his back with tousled hair and one arm commandingly extended; a woman covered from head to foot, like a corpse, with a piece of white sheeting, had a naked child in the hollow of each arm; the Arab's belongings, piled right aft, made a heavy mound of broken outlines, with a cargo-lamp swung above, and a great confusion of vague forms behind: gleams of paunchy brass pots, the foot-rest of a deck-chair, blades of spears, the straight scabbard of an old sword leaning against a heap of pillows, the spout of a tin coffee-pot. The patent log on the taffrail periodically rang a single tinkling stroke for every mile traversed on an errand of faith. Above the mass of sleepers a faint and patient sigh at times floated, the exhalation of a troubled dream; and short metallic clangs bursting out suddenly in the depths of the ship, the harsh scrape of a shovel, the violent slam of a furnace-door, exploded brutally, as if the men handling the mysterious things below had their breasts full of fierce anger: while the slim high hull of the steamer went on evenly ahead, without a sway of her bare masts, cleaving continuously the great calm of the waters under the inaccessible serenity of the sky. |
Струя воздуха, навеваемая с носа благодаря быстрому ходу судна, прорезала темное пространство между высокими бульварками, проносилась над рядами распростертых тел; тускло горели круглые лампы, подвешенные к перекладинам, и в мутных кругах света, отбрасываемого вниз и слегка трепещущего в ответ на непрекращающуюся вибрацию судна, виднелись задранный вверх подбородок, сомкнутые веки, темная рука с серебряными кольцами, худая нога под рваным одеялом, голова, откинутая назад, голая ступня, шея, обнаженная и вытянутая, словно подставленная под нож. Люди зажиточные устроили для своих семей уголки, огородившись тяжелыми ящиками и пыльными циновками; бедные лежали бок о бок, а все свое имущество, завязанное в узел, засунули себе под голову; одинокие старики спали, подогнув колени, на ковриках, расстилаемых для молитвы, раздвинув локти, прикрывая руками уши; какой-то мужчина, втянув голову в плечи и уткнувшись лбом в колени, грустно дремал подле растрепанного мальчика, который спал на спине, повелительно вытянув руку; одна женщина, прикрытая с головы до ног, словно покойница, белой простыней, держала в каждой руке по голому ребенку; имущество араба, сложенное на корме, громоздилось тяжелой глыбой с ломаными очертаниями, а лампа, спускавшаяся сверху, тускло освещала груду наваленных вещей: виднелись пузатые медные горшки, подножка стула, клинки копий, прямые ножны старого меча, прислоненные к куче подушек, нос жестяного кофейника. Патентованный лаг на поручнях кормы ритмически выбивал раздельные звенящие удары, отмечая каждую милю, пройденную паломниками. Время от времени над телами спящих всплывал слабый и терпеливый вздох - испарения тревожного сна; из недр судна внезапно вырывался короткий металлический стук, слышно было, как жестко скребла лопата, с шумом захлопывалась дверца печи, словно люди, священнодействующие над чем-то таинственным там, внизу, были исполнены ярости и гнева; а стройный, высокий корпус парохода мерно продвигался вперед, неподвижно застыли голые мачты, а нос упорно разрезал великий покой вод, спящих под недоступным и ясным небом. |
|
Jim paced athwart, and his footsteps in the vast silence were loud to his own ears, as if echoed by the watchful stars: his eyes, roaming about the line of the horizon, seemed to gaze hungrily into the unattainable, and did not see the shadow of the coming event. The only shadow on the sea was the shadow of the black smoke pouring heavily from the funnel its immense streamer, whose end was constantly dissolving in the air. Two Malays, silent and almost motionless, steered, one on each side of the wheel, whose brass rim shone fragmentarily in the oval of light thrown out by the binnacle. Now and then a hand, with black fingers alternately letting go and catching hold of revolving spokes, appeared in the illumined part; the links of wheel-chains ground heavily in the grooves of the barrel. Jim would glance at the compass, would glance around the unattainable horizon, would stretch himself till his joints cracked, with a leisurely twist of the body, in the very excess of well-being; and, as if made audacious by the invincible aspect of the peace, he felt he cared for nothing that could happen to him to the end of his days. From time to time he glanced idly at a chart pegged out with four drawing-pins on a low three-legged table abaft the steering-gear case. The sheet of paper portraying the depths of the sea presented a shiny surface under the light of a bull's-eye lamp lashed to a stanchion, a surface as level and smooth as the glimmering surface of the waters. Parallel rulers with a pair of dividers reposed on it; the ship's position at last noon was marked with a small black cross, and the straight pencil-line drawn firmly as far as Perim figured the course of the ship--the path of souls towards the holy place, the promise of salvation, the reward of eternal life--while the pencil with its sharp end touching the Somali coast lay round and still like a naked ship's spar floating in the pool of a sheltered dock. |
Джим ходил взад и вперед, и в необъятном молчании шаги его раздавались громко, словно настороженные звезды отзывались на них эхом. Глаза его, блуждая вдоль линии горизонта, как будто жадно вглядывались в недосягаемое и не видели тени надвигающегося события. Единственной тенью на море была тень от черного дыма, тяжело выбрасывающего из трубы широкий флаг, конец которого растворялся в воздухе. Два малайца, молчаливые и неподвижные, стоя по обе стороны штурвала, управляли рулем; медный обод колеса поблескивал в овальном пятне света, отбрасываемого лампой в нактоузе. Время от времени рука с черными пальцами, то отпуская, то снова сжимая вращающиеся спицы, показывалась на светлом пятне; звенья рулевых цепей тяжело скрежетали в пазах вала. Джим посматривал на компас, окидывал взглядом недосягаемый горизонт, потягивался так, что суставы трещали, лениво изгибался всем телом, охваченный сознанием собственного благополучия; нерушимое спокойствие словно придало ему мужества, и он чувствовал - ему все равно, что бы ни случилось с ним до конца его дней. Изредка он лениво взглядывал на карту, прикрепленную четырьмя кнопками к низкому трехногому столу, стоявшему позади штурвала. При свете фонаря, подвешенного к пиллерсу, лист бумаги, отображающий глубины моря, слегка отсвечивал; дно, изображенное на нем, было такое же гладкое, как мерцающая поверхность вод. На карте лежали линейка для проведения параллелей и циркуль; положение судна в полдень было отмечено черным крестиком, а твердая прямая линия, проведенная карандашом до перима, обозначала курс судна - тропу душ к святому месту, к обетованному спасению, к вечной жизни; карандаш, касаясь острием берега Сомали, лежал круглый и неподвижный, словно голая мачта, всплывшая в заводи защищенного дока. |
|
'How steady she goes,' thought Jim with wonder, with something like gratitude for this high peace of sea and sky. At such times his thoughts would be full of valorous deeds: he loved these dreams and the success of his imaginary achievements. They were the best parts of life, its secret truth, its hidden reality. They had a gorgeous virility, the charm of vagueness, they passed before him with an heroic tread; they carried his soul away with them and made it drunk with the divine philtre of an unbounded confidence in itself. There was nothing he could not face. He was so pleased with the idea that he smiled, keeping perfunctorily his eyes ahead; and when he happened to glance back he saw the white streak of the wake drawn as straight by the ship's keel upon the sea as the black line drawn by the pencil upon the chart. |
"Как ровно идет судно", - с удивлением подумал Джим, с какою-то благодарностью воспринимая великий покой моря и неба. В такие минуты мысли его вращались в кругу доблестных подвигов, он любил эти мечты и успех своих воображаемых достижений. То было лучшее в жизни, тайная ее истина, скрытая ее реальность. В этих мечтах была великолепная мужественность, очарование неуловимого, они проходили перед ним героической процессией, они увлекали его душу и опьяняли ее божественным напитком - безграничной верой в самое себя. Не было ничего, чему бы он не смог противостоять. Эта мысль так ему понравилась, что он улыбнулся, беспечно глядя вперед; оглянувшись, он увидел белую полосу кильватера, проведенную по морю килем судна, - полосу такую же прямую, как черная линия, проведенная карандашом на карте. |
|
The ash-buckets racketed, clanking up and down the stoke-hold ventilators, and this tin-pot clatter warned him the end of his watch was near. He sighed with content, with regret as well at having to part from that serenity which fostered the adventurous freedom of his thoughts. He was a little sleepy too, and felt a pleasurable languor running through every limb as though all the blood in his body had turned to warm milk. His skipper had come up noiselessly, in pyjamas and with his sleeping-jacket flung wide open. Red of face, only half awake, the left eye partly closed, the right staring stupid and glassy, he hung his big head over the chart and scratched his ribs sleepily. There was something obscene in the sight of his naked flesh. His bared breast glistened soft and greasy as though he had sweated out his fat in his sleep. He pronounced a professional remark in a voice harsh and dead, resembling the rasping sound of a wood-file on the edge of a plank; the fold of his double chin hung like a bag triced up close under the hinge of his jaw. Jim started, and his answer was full of deference; but the odious and fleshy figure, as though seen for the first time in a revealing moment, fixed itself in his memory for ever as the incarnation of everything vile and base that lurks in the world we love: in our own hearts we trust for our salvation, in the men that surround us, in the sights that fill our eyes, in the sounds that fill our ears, and in the air that fills our lungs. |
Ведра с золой ударялись о вентиляторы кочегарки, и этот металлический стук напомнил ему, что близится конец его вахты. Он вздохнул с удовольствием, но в то же время пожалел, что приходится расставаться с этим невозмутимым спокойствием, поощряющим свободные дерзания его мыслей. Ему немножко хотелось спать, он ощущал приятную усталость во всем теле, словно вся кровь его превратилась в теплое молоко. Шкипер бесшумно поднялся на мостик; он был в пижаме, и широко распахнутая куртка открывала голую грудь. Он еще не совсем проснулся; лицо у него было красное, левый глаз полузакрыт, правый, мутный, тупо вытаращен; свесив свою большую голову над картой, он сонно чесал себе бок. Было что-то непристойное в этом голом теле. Грудь его, мягкая и сильная, лоснилась, словно он вспотел во сне, и из пор выступил жир. Он сделал какое-то профессиональное замечание голосом хриплым и безжизненным, напоминающим скрежет пилы, врезающейся в доску; складка его двойного подбородка свисала, как мешок, подвязанный к челюсти; Джим вздрогнул и ответил очень почтительно; но отвратительная мясистая фигура, словно увиденная впервые в минуту просветления, навсегда запечатлелась в его памяти как воплощение всего порочного и подлого, что таится в мире, нами любимом: оно таится в наших сердцах, которым мы вверяем наше спасение; в людях, нас окружающих; в картинах, какие раскрываются перед нашими глазами; в звуках, касающихся нашего слуха; в воздухе, наполняющем наши легкие. |
|
The thin gold shaving of the moon floating slowly downwards had lost itself on the darkened surface of the waters, and the eternity beyond the sky seemed to come down nearer to the earth, with the augmented glitter of the stars, with the more profound sombreness in the lustre of the half-transparent dome covering the flat disc of an opaque sea. The ship moved so smoothly that her onward motion was imperceptible to the senses of men, as though she had been a crowded planet speeding through the dark spaces of ether behind the swarm of suns, in the appalling and calm solitudes awaiting the breath of future creations. |
Тонкая золотая стружка месяца, медленно опускаясь, погрузилась в потемневшую воду, и вечность словно придвинулась к земле, ярче замерцали звезды, интенсивнее стал блеск полупрозрачного купола, нависшего над плоским диском темного моря. Судно скользило так ровно, что не ощущалось никакого движения вперед, как будто "Патна" была планетой, несущейся сквозь темные пространства эфира, за роем солнц, в устрашающей и спокойной пустыне, ожидающей дыхания новых творений. |
|
'Hot is no name for it down below,' said a voice. |
- Мало сказать, жарко - там, внизу, - раздался чей-то голос. |
|
Jim smiled without looking round. The skipper presented an unmoved breadth of back: it was the renegade's trick to appear pointedly unaware of your existence unless it suited his purpose to turn at you with a devouring glare before he let loose a torrent of foamy, abusive jargon that came like a gush from a sewer. Now he emitted only a sulky grunt; the second engineer at the head of the bridge-ladder, kneading with damp palms a dirty sweat-rag, unabashed, continued the tale of his complaints. The sailors had a good time of it up here, and what was the use of them in the world he would be blowed if he could see. The poor devils of engineers had to get the ship along anyhow, and they could very well do the rest too; by gosh they-- |
Джим, не оборачиваясь, улыбнулся. Шкипер, невозмутимый, стоял, повернувшись к нему широкой спиной; в обычае ренегата было не замечать сначала вашего присутствия, а затем, пожирая вас глазами, разразиться, с пеной у рта, потоком брани, вырывающимся словно из водосточной трубы. Сейчас он только угрюмо что-то проворчал; второй механик поднялся на мостик и, вытирая влажные ладони грязной тряпкой, нимало не смущаясь, продолжал жаловаться. Морякам хорошо здесь, наверху, и хотел бы он знать, какой от них толк? Бедные механики должны вести судно, и они прекрасно справились бы и со всем остальным; ей-богу, они... |
|
'Shut up!' growled the German stolidly. |
- Замолчите! - флегматично проворчал немец. |
|
'Oh yes! Shut up--and when anything goes wrong you fly to us, don't you?' went on the other. He was more than half cooked, he expected; but anyway, now, he did not mind how much he sinned, because these last three days he had passed through a fine course of training for the place where the bad boys go when they die--b'gosh, he had--besides being made jolly well deaf by the blasted racket below. The durned, compound, surface-condensing, rotten scrap-heap rattled and banged down there like an old deck-winch, only more so; and what made him risk his life every night and day that God made amongst the refuse of a breaking-up yard flying round at fifty-seven revolutions, was more than _he_ could tell. He must have been born reckless, b'gosh. He . . . |
- Ну конечно! Замолчать! А как что неладно, вы сейчас же бежите к нам, верно? - продолжал тот. Он уже наполовину изжарился там, внизу. Во всяком случае, теперь ему все равно, как бы он ни нагрешил: за последние три дня он получил прекрасное представление о том местечке, куда отправляются после смерти дрянные людишки... ей-богу, получил... и вдобавок оглох от адского шума там, внизу. Проклятая гнилая развалина грохочет и тарахтит, словно старая лебедка, даже еще громче; и какого черта ему рисковать своею жизнью дни и ночи среди всей этой рухляди, будто на кладбище для кораблей, он понятия не имеет! Должно быть, он от рождения такой легкомысленный. Он... |
|
'Where did you get drink?' inquired the German, very savage; but motionless in the light of the binnacle, like a clumsy effigy of a man cut out of a block of fat. Jim went on smiling at the retreating horizon; his heart was full of generous impulses, and his thought was contemplating his own superiority. |
- Где вы напились? - осведомился немец; он был взбешен, но стоял совершенно неподвижно, освещенный лампой нактоуза, похожий на грубую статую человека, вырезанную из глыбы жира. Джим по-прежнему улыбался, глядя на отступающий горизонт; исполненный благородных стремлений, он упивался сознанием своего превосходства. |
|
'Drink!' repeated the engineer with amiable scorn: he was hanging on with both hands to the rail, a shadowy figure with flexible legs. 'Not from you, captain. You're far too mean, b'gosh. You would let a good man die sooner than give him a drop of schnapps. That's what you Germans call economy. Penny wise, pound foolish.' |
- Напился! - презрительно повторил механик; обеими руками он держался за поручни - темная фигура с подгибающимися коленями. - Да уж не вы меня напоили, капитан. Слишком вы скаредны, ей-богу. Скорее уморите парня, чем предложите ему капельку шнапса. Вот что у вас, немцев, называется экономией. На пенни ума, на фунт глупости. |
|
He became sentimental. The chief had given him a four-finger nip about ten o'clock--'only one, s'elp me!'--good old chief; but as to getting the old fraud out of his bunk--a five-ton crane couldn't do it. Not it. Not to-night anyhow. He was sleeping sweetly like a little child, with a bottle of prime brandy under his pillow. From the thick throat of the commander of the Patna came a low rumble, on which the sound of the word schwein fluttered high and low like a capricious feather in a faint stir of air. He and the chief engineer had been cronies for a good few years--serving the same jovial, crafty, old Chinaman, with horn-rimmed goggles and strings of red silk plaited into the venerable grey hairs of his pigtail. The quay-side opinion in the Patna's home-port was that these two in the way of brazen peculation 'had done together pretty well everything you can think of.' |
Он расчувствовался. Около десяти часов старший механик дал ему одну рюмочку... - всего-навсего одну, ей-богу! добрый старикашка; но теперь старого мошенника не стащишь с койки - пятитонным краном не поднять его. - Э, нет! Во всяком случае, не сегодня! Он спит сладким сном, словно младенец, а под подушкой у него бутылка с первоклассным бренди. - С уст командира "Патны" сорвалась хриплая ругань, и слово "schwein" [свинья (нем.)] запорхало, как капризное перышко, подхваченное ветерком. Он и старший механик были знакомы много лет - вместе служили веселому, хитрому старику китайцу, носившему очки в роговой оправе и вплетавшему красные шелковые тесемочки в свою почтенную седую косу. В родном порту "Патны" жители побережья придерживались того мнения, что эти двое - шкипер и механик - по части наглых хищений друг другу не уступают. |
|
Outwardly they were badly matched: one dull-eyed, malevolent, and of soft fleshy curves; the other lean, all hollows, with a head long and bony like the head of an old horse, with sunken cheeks, with sunken temples, with an indifferent glazed glance of sunken eyes. He had been stranded out East somewhere--in Canton, in Shanghai, or perhaps in Yokohama; he probably did not care to remember himself the exact locality, nor yet the cause of his shipwreck. He had been, in mercy to his youth, kicked quietly out of his ship twenty years ago or more, and it might have been so much worse for him that the memory of the episode had in it hardly a trace of misfortune. Then, steam navigation expanding in these seas and men of his craft being scarce at first, he had 'got on' after a sort. He was eager to let strangers know in a dismal mumble that he was 'an old stager out here.' |
Внешне они гармонировали плохо: один - с мутными глазами, злобный и мясистый; другой - тощий, с головой длинной и костлявой, словно голова старой клячи, с ввалившимися глазами и остекленевшим взором. Старшего механика прибило к берегу где-то на Востоке - в Кантоне, Шанхае или, быть может, в Иокогаме; он и сам, должно быть, не помнил, где именно произошло крушение и чем оно было вызвано. Двадцать лет назад его, из сострадания к его молодости, спокойно выпихнули с судна, а могло быть и куда хуже для него, так что, вспоминая об этом эпизоде, он не испытывал и тени сожаления. В то время в восточных морях стало развиваться пароходство, а так как людей его профессии поначалу было мало, то он "сделал карьеру". Всем приезжим он неуклонно сообщал грустным шепотом, что он "здешний старожил". |
|
When he moved, a skeleton seemed to sway loose in his clothes; his walk was mere wandering, and he was given to wander thus around the engine-room skylight, smoking, without relish, doctored tobacco in a brass bowl at the end of a cherrywood stem four feet long, with the imbecile gravity of a thinker evolving a system of philosophy from the hazy glimpse of a truth. He was usually anything but free with his private store of liquor; but on that night he had departed from his principles, so that his second, a weak-headed child of Wapping, what with the unexpectedness of the treat and the strength of the stuff, had become very happy, cheeky, and talkative. |
Когда он двигался, казалось - скелет болтается в его платье. Походка у него была раскачивающаяся, и так, раскачиваясь, бродил он вокруг застекленного люка машинного отделения, курил без всякой любви к куренью, набивал табаком медную чашечку, приделанную к четырехфутовому мундштуку из вишневого дерева, и держался с глупо-торжественным видом мыслителя, развивающего философскую систему из туманных проблесков истины. Обычно он скупился и оберегал свой личный запас спирта, но в эту ночь отказался от своих принципов, а потому второй механик - у юнца из Уэппинга голова была слабая - от неожиданного угощения крепким напитком стал очень весел, дерзок и болтлив. |
|
The fury of the New South Wales German was extreme; he puffed like an exhaust-pipe, and Jim, faintly amused by the scene, was impatient for the time when he could get below: the last ten minutes of the watch were irritating like a gun that hangs fire; those men did not belong to the world of heroic adventure; they weren't bad chaps though. Even the skipper himself . . . His gorge rose at the mass of panting flesh from which issued gurgling mutters, a cloudy trickle of filthy expressions; but he was too pleasurably languid to dislike actively this or any other thing. The quality of these men did not matter; he rubbed shoulders with them, but they could not touch him; he shared the air they breathed, but he was different. . . . Would the skipper go for the engineer? . . . The life was easy and he was too sure of himself--too sure of himself to . . . The line dividing his meditation from a surreptitious doze on his feet was thinner than a thread in a spider's web. |
Немец из Нового Южного Уэльса бесновался и пыхтел, как выхлопная труба, а Джим, забавляясь этим зрелищем, с нетерпением ждал, когда можно будет спуститься вниз: последние десять минут вахты раздражали, как дающее осечку ружье. Этим людям не было места в мире героических приключений, хотя они, в сущности, были неплохими парнями. Даже сам шкипер... Но тут Джим почувствовал отвращение при виде этой пыхтящей массы жира, испускающей булькающее бормотанье - темный поток грязных ругательств; однако приятная усталость мешала ему почувствовать активную неприязнь к кому бы то ни было. Ему не было дела до этих людей; он работал с ними плечо к плечу, но коснуться его они не могли; он дышал с ними одним воздухом, но он был иным человеком... Набросится ли шкипер на механика?.. Жизнь была легка, а он был слишком в себе уверен - слишком уверен, чтобы... Черта, отделявшая его размышления от дремоты, стала тоньше паутинки. |
|
The second engineer was coming by easy transitions to the consideration of his finances and of his courage. |
Второй механик незаметно переходил к рассуждениям о своих финансах и своем мужестве. |
|
'Who's drunk? I? No, no, captain! That won't do. You ought to know by this time the chief ain't free-hearted enough to make a sparrow drunk, b'gosh. I've never been the worse for liquor in my life; the stuff ain't made yet that would make _me_ drunk. I could drink liquid fire against your whisky peg for peg, b'gosh, and keep as cool as a cucumber. If I thought I was drunk I would jump overboard--do away with myself, b'gosh. I would! Straight! And I won't go off the bridge. Where do you expect me to take the air on a night like this, eh? On deck amongst that vermin down there? Likely--ain't it! And I am not afraid of anything you can do.' |
- Кто пьян? Я? Э, нет, капитан! Дело не в этом. Пора бы вам знать, что наш старший не слишком щедр и даже воробья допьяна не напоит, ей-богу! На меня алкоголь никогда не действовал; не выдумано еще такое зелье, от которого бы я опьянел. Я готов пить с вами на пари - вы пейте виски, а я жидкий огонь, и, ей-богу, я останусь свежим, как огурчик. Если б я думал, что пьян, я бы прыгнул за борт... покончил бы с собой, ей-богу! Покончил бы! Сию же минуту! А с мостика я не уйду. Где вы прикажете мне подышать свежим воздухом в такую ночь, как сегодня? Там, внизу, на палубе, со всяким сбродом? И не подумаю! Чего мне вас бояться? |
|
The German lifted two heavy fists to heaven and shook them a little without a word. |
Немец воздел тяжелые кулаки к небу и безмолвно потряс ими. |
|
'I don't know what fear is,' pursued the engineer, with the enthusiasm of sincere conviction. 'I am not afraid of doing all the bloomin' work in this rotten hooker, b'gosh! And a jolly good thing for you that there are some of us about the world that aren't afraid of their lives, or where would you be--you and this old thing here with her plates like brown paper--brown paper, s'elp me? It's all very fine for you--you get a power of pieces out of her one way and another; but what about me--what do I get? A measly hundred and fifty dollars a month and find yourself. I wish to ask you respectfully--respectfully, mind--who wouldn't chuck a dratted job like this? 'Tain't safe, s'elp me, it ain't! Only I am one of them fearless fellows . . .' |
- Я не знаю, что такое страх, - продолжал механик с неподдельным энтузиазмом. - Я не боюсь чертовой работы на этом гнилом судне. Счастье для вас, что существуют на свете такие люди, которые не дрожат за свою жизнь... иначе - что бы вы без нас делали - вы и эта старая посудина с обшивкой из оберточной бумаги... ей-богу, из оберточной бумаги! Вам хорошо, вы из нее вытягиваете монету, - а мне что прикажете делать? Сколько я получаю? Жалкие сто пятьдесят долларов в месяц! Почтительно спрашиваю вас - почтительно, заметьте, - кто не откажется от такой гнусной работы? И дело это опасное! Но я - один из тех бесстрашных парней... |
|
He let go the rail and made ample gestures as if demonstrating in the air the shape and extent of his valour; his thin voice darted in prolonged squeaks upon the sea, he tiptoed back and forth for the better emphasis of utterance, and suddenly pitched down head-first as though he had been clubbed from behind. He said 'Damn!' as he tumbled; an instant of silence followed upon his screeching: Jim and the skipper staggered forward by common accord, and catching themselves up, stood very stiff and still gazing, amazed, at the undisturbed level of the sea. Then they looked upwards at the stars. |
Он выпустил поручни и стал размахивать руками, словно желая нагляднее продемонстрировать свое мужество; его тонкий голос пронзительно взлетал над морем; он приподнялся на цыпочки, чтобы ярче подчеркнуть фразу, и вдруг упал ничком, как будто его сзади подбили палкой. Падая, он крикнул: - Проклятье! - За этим воплем последовало минутное молчание. Джим и шкипер оба пошатнулись, но удержались на ногах и, выпрямившись, с изумлением поглядели на невозмутимую гладь моря. Потом взглянули вверх, на звезды. |
|
What had happened? The wheezy thump of the engines went on. Had the earth been checked in her course? They could not understand; and suddenly the calm sea, the sky without a cloud, appeared formidably insecure in their immobility, as if poised on the brow of yawning destruction. The engineer rebounded vertically full length and collapsed again into a vague heap. This heap said 'What's that?' in the muffled accents of profound grief. |
Что случилось? По-прежнему раздавалось заглушенное биение машин. Быть может, земля приостановилась на пути своем? Они ничего не понимали; и внезапно спокойное море, безоблачное небо показались жутко ненадежными в своей неподвижности, словно застыли у края гибели. Механик поднялся, выпрямившись во весь рост, и снова съежился в неясный комок. Комок заговорил заглушенным обиженным голосом: |
|
|
- Что это такое? |
|
A faint noise as of thunder, of thunder infinitely remote, less than a sound, hardly more than a vibration, passed slowly, and the ship quivered in response, as if the thunder had growled deep down in the water. The eyes of the two Malays at the wheel glittered towards the white men, but their dark hands remained closed on the spokes. The sharp hull driving on its way seemed to rise a few inches in succession through its whole length, as though it had become pliable, and settled down again rigidly to its work of cleaving the smooth surface of the sea. Its quivering stopped, and the faint noise of thunder ceased all at once, as though the ship had steamed across a narrow belt of vibrating water and of humming air. |
Тихий шум, будто бесконечно далекие раскаты грома, слабый звук, - едва ли не вибрация воздуха, - и судно задрожало в ответ, как будто гром грохотал глубоко под водой. Два малайца у штурвала, блеснув глазами, поглядели на белых людей, но темные руки по-прежнему сжимали спицы. Острый корпус судна, стремясь вперед, казалось, постепенно - от носа до кормы - приподнялся на несколько дюймов, словно стал складным, потом снова опустился и по-прежнему неуклонно делал свое дело, разрезая гладкую поверхность моря. Он перестал дрожать, и сразу стихли слабые раскаты грома, как будто судно оставило за собой узкую полосу вибрирующей воды и гудящего воздуха. |
