Mrs. Dalloway/Миссис Дэллоуэй

English Русский

The All- judging, the All-merciful, might excuse. Peter Walsh had no mercy. Villains there must be, and God knows the rascals who get hanged for battering the brains of a girl out in a train do less harm on the whole than Hugh Whitbread and his kindness. Look at him now, on tiptoe, dancing forward, bowing and scraping, as the Prime Minister and Lady Bruton emerged, intimating for all the world to see that he was privileged to say something, something private, to Lady Bruton as she passed. She stopped. She wagged her fine old head. She was thanking him presumably for some piece of servility. She had her toadies, minor officials in Government offices who ran about putting through little jobs on her behalf, in return for which she gave them luncheon. But she derived from the eighteenth century. She was all right. Всемогущий и Многомилостивый пусть и прощает. У Питера Уолша милости нет. Есть, наверное, мерзавцы, но - Господи! - даже негодяи, которых вздергивают за то, что размозжили голову девушке в поезде, - и те приносят в общем и целом меньше вреда, чем Хью со своей добротой. Полюбуйтесь-ка на него! На цыпочках, выделывая сложные па, кланяясь, пробирается к леди Брутн, снова выплывшей рядом с премьером, и всячески дает присутствующим понять, что у него с ней какие-то свои разговоры. Вот она остановилась. Склонила благородную белую голову. Наверное, благодарит за очередное подхалимство. У нее ведь всюду свои люди, мелкие чиновники в правительственных учреждениях, блюдут ее интересы, а она за это кормит их ленчами. Ну, она из восемнадцатого века, с нее и взятки гладки. Она прекрасна.

And now Clarissa escorted her Prime Minister down the room, prancing, sparkling, with the stateliness of her grey hair. She wore ear-rings, and a silver-green mermaid's dress. Lolloping on the waves and braiding her tresses she seemed, having that gift still; to be; to exist; to sum it all up in the moment as she passed; turned, caught her scarf in some other woman's dress, unhitched it, laughed, all with the most perfect ease and air of a creature floating in its element. But age had brushed her; even as a mermaid might behold in her glass the setting sun on some very clear evening over the waves. There was a breath of tenderness; her severity, her prudery, her woodenness were all warmed through now, and she had about her as she said good-bye to the thick gold- laced man who was doing his best, and good luck to him, to look important, an inexpressible dignity; an exquisite cordiality; as if she wished the whole world well, and must now, being on the very verge and rim of things, take her leave. So she made him think. (But he was not in love.) И вот Кларисса повела своего премьер-министра по гостиной, гарцуя, блистая, сверкая торжественной сединой. В серьгах и серебристо-зеленом русалочьем платье. Будто, косы разметав, качается на волнах; еще сохранила этот свой дар; быть; существовать. Все сосредоточить в той самой минуте, когда она идет по гостиной; вот оглянулась, поймала свой шарф, зацепившийся за платье гостьи; отцепила, засмеялась - и все это с совершенной непринужденностью плавающего в родной стихии создания. Но возраст коснулся ее: так, вероятно, однажды ясным вечерком провожает глазами русалка в своем зеркале укатывающее за волны солнце. Какая-то в ней проступила нежность; неподступность и скованность прохватило теплом, и было в ней, когда она прощалась с толстяком в золотом шитье, из кожи вон лезущим (и дай ему Бог!), чтобы казаться значительным, когда она желала ему всего доброго, - было в ней невыразимое достоинство, восхитительная сердечность; будто она всему на свете желает всего доброго, и, стоя на пороге, стоя на краю - прощается со всем. Так ему показалось. (Но не от влюбленности ни от какой.)

Indeed, Clarissa felt, the Prime Minister had been good to come. And, walking down the room with him, with Sally there and Peter there and Richard very pleased, with all those people rather inclined, perhaps, to envy, she had felt that intoxication of the moment, that dilatation of the nerves of the heart itself till it seemed to quiver, steeped, upright;--yes, but after all it was what other people felt, that; for, though she loved it and felt it tingle and sting, still these semblances, these triumphs (dear old Peter, for example, thinking her so brilliant), had a hollowness; at arm's length they were, not in the heart; and it might be that she was growing old but they satisfied her no longer as they used; and suddenly, as she saw the Prime Minister go down the stairs, the gilt rim of the Sir Joshua picture of the little girl with a muff brought back Kilman with a rush; Kilman her enemy. That was satisfying; that was real. Ah, how she hated her--hot, hypocritical, corrupt; with all that power; Elizabeth's seducer; the woman who had crept in to steal and defile (Richard would say, What nonsense!). She hated her: she loved her. It was enemies one wanted, not friends--not Mrs. Durrant and Clara, Sir William and Lady Bradshaw, Miss Truelock and Eleanor Gibson (whom she saw coming upstairs). They must find her if they wanted her. She was for the party! Да, Кларисса чувствовала - премьер-министр очень мило поступил, что пришел. И когда она его вела по комнате, и тут же стояла Салли, и был Питер, и такой довольный Ричард, а все эти люди, возможно, чуть-чуть ей завидовали, в голову ей будто ударил хмель; и все нервы напряглись, и сердце дрожало, ширилось - да, но такое и другие, конечно, испытывают; и хоть такие минуты жалят и звенят - все же в ее торжестве (добрый друг Питер, например, нашел ее восхитительной) какая-то червоточина; все это рядом - не в сердце; наверное, она уже не та, она стареет; прежней радости нет; и, когда она провожала глазами премьер-министра, спускавшегося по ступеням, золоченая рама "Девочки с муфтой" сэра Джошуа [Джошуа Рейнолдс (1723-1792) - английский художник] вдруг напомнила Килманшу; Килманшу - врага. Вот и хорошо; хоть настоящее что-то. Ах, как она ненавидит ее - ханжу, злыдню, лицемерку; и какая власть у нее; она совращает Элизабет; втерлась в дом - осквернять и поганить (Ричард скажет - что за бред!). Она ее ненавидит. Она ее любит. Человеку нужны враги, не друзья, не миссис Дарэнт и Клара, сэр Уильям и леди Брэдшоу, мисс Трулэк и Элинор Гибсон (они поднимались по лестнице). Они найдут ее когда захотят. Она к их услугам!

There was her old friend Sir Harry. Вот сэр Гарри - старый добрый друг.

"Dear Sir Harry!" she said, going up to the fine old fellow who had produced more bad pictures than any other two Academicians in the whole of St. John's Wood (they were always of cattle, standing in sunset pools absorbing moisture, or signifying, for he had a certain range of gesture, by the raising of one foreleg and the toss of the antlers, "the Approach of the Stranger"--all his activities, dining out, racing, were founded on cattle standing absorbing moisture in sunset pools). - Милый сэр Гарри! - сказал она, подходя к великолепному старцу, произведшему на свет больше скверных полотен, чем удавалось любым двум членам Академии художеств вместе взятым (на всех до единого были коровы, они стояли в закатных прудах, утоляя жажду, либо с помощью поднятого копыта или взмаха рогов очень ловко изображали "Приближение чужака", и жизнедеятельность его - обеды в гостях, ипподром и прочее - зиждилась на коровах, утолявших жажду в закатных прудах).

"What are you laughing at?" she asked him. For Willie Titcomb and Sir Harry and Herbert Ainsty were all laughing. But no. Sir Harry could not tell Clarissa Dalloway (much though he liked her; of her type he thought her perfect, and threatened to paint her) his stories of the music hall stage. He chaffed her about her party. He missed his brandy. These circles, he said, were above him. But he liked her; respected her, in spite of her damnable, difficult upper-class refinement, which made it impossible to ask Clarissa Dalloway to sit on his knee. And up came that wandering will-o'- the-wisp, that vagulous phosphorescence, old Mrs. Hilbery, stretching her hands to the blaze of his laughter (about the Duke and the Lady), which, as she heard it across the room, seemed to reassure her on a point which sometimes bothered her if she woke early in the morning and did not like to call her maid for a cup of tea; how it is certain we must die. - Над чем это вы смеетесь? - спросила она. Потому что Уилли Титком, и сэр Гарри, и Герберт Эйнсти - все хохотали. Но нет. Не мог сэр Гарри рассказать Клариссе Дэллоуэй (хоть она ему очень нравилась; он считал ее в своем роде совершенной и грозился увековечить) - не мог он ей рассказать свой анекдот из быта актеров; взамен он принялся над нею подтрунивать; на ее приеме ему недостает коньяка. Этот круг, он сказал, чересчур для него возвышен. Но ему нравилась Кларисса; он ее почитал, несмотря на треклятую, несносную, жуткую эту изысканность, из-за которой немыслимо было попросить Клариссу Дэллоуэй посидеть у него на коленях. Однако вот и хлипкий, блуждающий огонек (в чем душа держится?), старушонка миссис Хилбери простирает руки к согревающей вспышке хохота (по поводу герцога с дамой), донесшегося к ней в дальний угол и, кажется, успокоившего ее касательно одной материи, которая тревожит иной раз, когда проснешься ни свет ни заря и не хочется будить горничную из-за чашечки чая: что мы все непременно умрем.

"They won't tell us their stories," said Clarissa. - Нам они ничего не хотят рассказывать, - сказала Кларисса.

"Dear Clarissa!" exclaimed Mrs. Hilbery. She looked to-night, she said, so like her mother as she first saw her walking in a garden in a grey hat. - Кларисса, душенька! - воскликнула миссис Хилбери. Сегодня Кларисса, сказала она, безумно ей напомнила свою покойницу мать, какой она впервые ее увидела - в серой шляпке, на садовой дорожке.

And really Clarissa's eyes filled with tears. Her mother, walking in a garden! But alas, she must go. И в глазах у Клариссы даже заблестели слезы. Мама - на садовой дорожке! Но увы, она вынуждена была их покинуть.

For there was Professor Brierly, who lectured on Milton, talking to little Jim Hutton (who was unable even for a party like this to compass both tie and waistcoat or make his hair lie flat), and even at this distance they were quarrelling, she could see. For Professor Brierly was a very queer fish. With all those degrees, honours, lectureships between him and the scribblers he suspected instantly an atmosphere not favourable to his queer compound; his prodigious learning and timidity; his wintry charm without cordiality; his innocence blent with snobbery; he quivered if made conscious by a lady's unkempt hair, a youth's boots, of an underworld, very creditable doubtless, of rebels, of ardent young people; of would-be geniuses, and intimated with a little toss of the head, with a sniff--Humph!--the value of moderation; of some slight training in the classics in order to appreciate Milton. Professor Brierly (Clarissa could see) wasn't hitting it off with little Jim Hutton (who wore red socks, his black being at the laundry) about Milton. She interrupted. Потому что профессор Брайели, специалист по Мильтону, стоял с маленьким Джимом Хаттоном (который, даже ради такого приема, не сумел повязать галстук по-божески и совладать со своим хохолком), и даже на расстоянии она видела, что они ссорятся. Этот профессор Брайели был странная птица. При всех своих степенях, отличиях, курсах он привык мгновенно чуять в писаках то, что было враждебно удивительно сложному его составу; непомерной учености и робости; холодному, без доброты, обаянию; чистоте, замешанной на снобизме; он весь трясся, когда нечесаные волосы студентки, нечищенные башмаки юнца напоминали ему о мире - весьма завидном, бесспорно - деклассированных, мятежных, буйных, уверенных в собственной гениальности, - и легким подергиванием головы, хмыканием - хм! - он намекал на пользу умеренности; кое-каких познаний в области классики для понимания Мильтона. Профессор Брайели (Кларисса видела) не поладил с маленьким Джимом Хаттоном (тот был в красных носках, ибо черные отдал в стирку) относительно Мильтона. Она решила вмешаться.

She said she loved Bach. So did Hutton. That was the bond between them, and Hutton (a very bad poet) always felt that Mrs. Dalloway was far the best of the great ladies who took an interest in art. It was odd how strict she was. About music she was purely impersonal. She was rather a prig. But how charming to look at! She made her house so nice if it weren't for her Professors. Clarissa had half a mind to snatch him off and set him down at the piano in the back room. For he played divinely. Она сказала, что любит Баха. Хаттон его тоже любил. Это их связывало, и Хаттон (очень плохой поэт) всегда считал, что миссис Дэллоуэй куда лучше прочих великосветских дам, интересующихся искусством. Странно, какие строгие у нее суждения. Насчет музыки весьма неоригинальные. В общем, даже скучно. Но до чего она хороша собой! И дом у нее чудный, если б только не приглашала разных профессоров. Клариссу подмывало заткнуть его в заднюю комнату и усадить за рояль. Играл он божественно.

"But the noise!" she said. "The noise!" - Только вот шум! - сказала она. - Шум!

"The sign of a successful party." Nodding urbanely, the Professor stepped delicately off. - Признак удачного приема. - Отвесив учтивый поклон, профессор изящно ретировался.

"He knows everything in the whole world about Milton," said Clarissa. - Он все на свете знает про Мильтона, - сказала Кларисса.

"Does he indeed?" said Hutton, who would imitate the Professor throughout Hampstead; the Professor on Milton; the Professor on moderation; the Professor stepping delicately off. - В самом деле? - сказал Хаттон, который уже готовился изображать профессора по всему Хэмпстеду: профессор рассуждает о Мильтоне; профессор проповедует пользу умеренности; профессор изящно ретируется.

But she must speak to that couple, said Clarissa, Lord Gayton and Nancy Blow. Но ей надо поговорить с теми двоими, сказала Кларисса, с лордом Гейтоном и Нэнси Блоу.

Not that THEY added perceptibly to the noise of the party. They were not talking (perceptibly) as they stood side by side by the yellow curtains. They would soon be off elsewhere, together; and never had very much to say in any circumstances. They looked; that was all. That was enough. They looked so clean, so sound, she with an apricot bloom of powder and paint, but he scrubbed, rinsed, with the eyes of a bird, so that no ball could pass him or stroke surprise him. He struck, he leapt, accurately, on the spot. Ponies' mouths quivered at the end of his reins. He had his honours, ancestral monuments, banners hanging in the church at home. He had his duties; his tenants; a mother and sisters; had been all day at Lords, and that was what they were talking about-- cricket, cousins, the movies--when Mrs. Dalloway came up. Lord Gayton liked her most awfully. So did Miss Blow. She had such charming manners. Нельзя сказать, чтобы именно они заметным образом усугубляли шум приема. Они не разговаривали (заметным образом), стоя рядышком возле желтого занавеса. Они собирались скоро куда-то еще, вместе; они вообще были не из разговорчивых. Они дивно выглядели. Вот и все. И достаточно. Они выглядели такими здоровыми, чистыми, она - в персиковом цветении краски и пудры, он весь промытый, сверкающий, и взгляд соколиный - мяча не пропустит, любой удар отразит. Он бил по мячу, он прыгал - точно и четко. На дрожащих поводьях держала ретивых пони его рука. Он воспитывался среди фамильных портретов, почестей, висящих в домовой церкви знамен. Он воспитывался в сознании долга - у него были арендаторы; мать и сестры; весь день он провел в палате лордов, и они как раз говорили - о крикете, кузенах, кинематографе, когда подошла миссис Дэллоуэй. Мисс Блоу она страшно нравилась. И лорду Гейтону тоже. Прелестная женщина.

"It is angelic--it is delicious of you to have come!" she said. She loved Lords; she loved youth, and Nancy, dressed at enormous expense by the greatest artists in Paris, stood there looking as if her body had merely put forth, of its own accord, a green frill. - Страшно мило, просто божественно, что вы пришли! - сказала она. Она любила лордов; любила юных; а Нэнси, одевавшаяся за громадные деньги у известнейших мастеров Парижа, выглядела сейчас так, будто ее тело само по себе опушилось зеленой оборкой.

"I had meant to have dancing," said Clarissa. - Я думала, можно будет потанцевать, - сказала Кларисса.

For the young people could not talk. And why should they? Shout, embrace, swing, be up at dawn; carry sugar to ponies; kiss and caress the snouts of adorable chows; and then all tingling and streaming, plunge and swim. But the enormous resources of the English language, the power it bestows, after all, of communicating feelings (at their age, she and Peter would have been arguing all the evening), was not for them. They would solidify young. They would be good beyond measure to the people on the estate, but alone, perhaps, rather dull. Такие молодые люди не умеют беседовать. Да и к чему? Им - бродить, обниматься, аукаться, вскакивать с постели чем свет; кормить сахаром пони; ласкать и чмокать любимые морды чау-чау и, горя, трепеща, плюхаться в воду, плавать... А немыслимые богатства родного языка, власть, которой он нас дарит, - передавать тончайшие оттенки чувства (уж они с Питером в их-то годы весь вечер бы спорили) - им ни к чему. Такие остепеняются рано. Безмерно добры, вероятно, со всеми в поместье, но сами по себе, пожалуй, немного скучны.

"What a pity!" she said. "I had hoped to have dancing." - Вот жалость! - сказала она. - Я-то надеялась, что можно будет потанцевать.

It was so extraordinarily nice of them to have come! But talk of dancing! The rooms were packed. Страшно мило с их стороны, что они пришли. Но какие танцы! Когда яблоку негде упасть.

There was old Aunt Helena in her shawl. Alas, she must leave them-- Lord Gayton and Nancy Blow. There was old Miss Parry, her aunt. Но появилась тетя Елена в шали. Увы, она должна была их покинуть - лорда Гейтона с Нэнси Блоу. Пришла мисс Парри, ее тетушка.

For Miss Helena Parry was not dead: Miss Parry was alive. She was past eighty. She ascended staircases slowly with a stick. She was placed in a chair (Richard had seen to it). People who had known Burma in the 'seventies were always led up to her. Where had Peter got to? They used to be such friends. For at the mention of India, or even Ceylon, her eyes (only one was glass) slowly deepened, became blue, beheld, not human beings--she had no tender memories, no proud illusions about Viceroys, Generals, Mutinies--it was orchids she saw, and mountain passes and herself carried on the backs of coolies in the 'sixties over solitary peaks; or descending to uproot orchids (startling blossoms, never beheld before) which she painted in water-colour; an indomitable Englishwoman, fretful if disturbed by the War, say, which dropped a bomb at her very door, from her deep meditation over orchids and her own figure journeying in the 'sixties in India--but here was Peter. Ибо мисс Елена Парри не умерла. Мисс Парри была жива. Ей давно стукнуло восемьдесят. Она взошла по лестнице, опираясь на палку. Ее усадили в кресло (об этом позаботился Ричард). Тех, кто знал Бирму в семидесятые годы, всегда подводили к ней. Но куда Питер подевался? Они же были с тетей такие друзья. А при одном упоминании об Индии или даже Цейлоне ее глаза (только один был стеклянный) темнели, синели, и видела она не людей - не имея нежных воспоминаний, ни гордых иллюзий по поводу вице-королей, мятежей, генералов - она видела орхидеи, и горные тропы, и себя самое, когда на спинах у кули поднималась в шестидесятые годы к пустынным вершинам или спускалась выкапывать орхидеи (поразительные экземпляры, прежде не виданные), она их писала потом акварелью; неукротимая британка, она раздражалась, когда, скажем, бомба, упавшая под самым ее окном, помешала ей вспоминать об орхидеях и о том, как сама она в шестидесятые годы путешествовала по Индии - но вот и Питер.

"Come and talk to Aunt Helena about Burma," said Clarissa. - Пойди поговори с тетей Еленой про Бирму, - сказала Кларисса.

And yet he had not had a word with her all the evening! Но они же за весь вечер друг другу двух слов не сказали!

"We will talk later," said Clarissa, leading him up to Aunt Helena, in her white shawl, with her stick. - Мы еще поговорим, - сказала Кларисса, подводя его к тете Елене - в белой шали, с палкой.

"Peter Walsh," said Clarissa. - Вот Питер Уолш, - сказала Кларисса.

That meant nothing. Имя не говорило ей ничего.

Clarissa had asked her. It was tiring; it was noisy; but Clarissa had asked her. So she had come. It was a pity that they lived in London--Richard and Clarissa. If only for Clarissa's health it would have been better to live in the country. But Clarissa had always been fond of society. Кларисса ее пригласила. Здесь шумно; утомительно; но Кларисса ее пригласила. И она пришла. Жаль, что они живут в Лондоне - Ричард с Клариссой. По Клариссиному здоровью - ей бы в деревне жить. Но Кларисса всегда любила общество.

"He has been in Burma," said Clarissa. - Он бывал в Бирме, - сказала Кларисса.

Ah. She could not resist recalling what Charles Darwin had said about her little book on the orchids of Burma. А-а! Она не в силах удержаться, не похвастаться тем, как Чарльз Дарвин отозвался о ее книжице об орхидеях Бирмы.

(Clarissa must speak to Lady Bruton.) (Клариссе пришлось отойти от леди Брутн.)

No doubt it was forgotten now, her book on the orchids of Burma, but it went into three editions before 1870, she told Peter. She remembered him now. He had been at Bourton (and he had left her, Peter Walsh remembered, without a word in the drawing-room that night when Clarissa had asked him to come boating). Теперь ее, конечно, забыли, книжицу эту об орхидеях Бирмы, но до 1870 года три издания вышло, сказала она Питеру. Теперь она его вспомнила. Он был у них в Бортоне (и бросил ее, вспомнил Питер Уолш, ни слова не сказав, в гостиной тем вечером, когда Кларисса позвала кататься на лодке).

"Richard so much enjoyed his lunch party," said Clarissa to Lady Bruton. - Ричарду было так приятно у вас сегодня, - говорила Кларисса леди Брутн.

"Richard was the greatest possible help," Lady Bruton replied. "He helped me to write a letter. And how are you?" - Ричард мне чрезвычайно помог, - отвечала леди Брутн. - Он мне помог составить письмо. А вы - как вы себя чувствуете?

"Oh, perfectly well!" said Clarissa. (Lady Bruton detested illness in the wives of politicians.) - О, превосходно! - сказала Кларисса. (Леди Брутн не выносила, когда жены политических деятелей хворали.)

"And there's Peter Walsh!" said Lady Bruton (for she could never think of anything to say to Clarissa; though she liked her. She had lots of fine qualities; but they had nothing in common--she and Clarissa. It might have been better if Richard had married a woman with less charm, who would have helped him more in his work. He had lost his chance of the Cabinet). "There's Peter Walsh!" she said, shaking hands with that agreeable sinner, that very able fellow who should have made a name for himself but hadn't (always in difficulties with women), and, of course, old Miss Parry. Wonderful old lady! - А вот и Питер Уолш! - сказала леди Брутн (она никогда не знала, о чем говорить с Клариссой; хотя та нравилась ей множеством своих прекрасных качеств; но ничего общего не было у нее и Клариссы. Возможно, Ричарду следовало бы жениться на женщине менее обаятельной, которая бы ему больше помогала в его труде. Он так и не попал в Кабинет). - А вот и Питер Уолш! - сказала она, протягивая руку милому греховоднику, очень способному молодому человеку, который мог бы составить себе имя, но не составил (из-за вечных историй с женщинами). И старая мисс Парри! Поразительная старая дама!

Lady Bruton stood by Miss Parry's chair, a spectral grenadier, draped in black, inviting Peter Walsh to lunch; cordial; but without small talk, remembering nothing whatever about the flora or fauna of India. She had been there, of course; had stayed with three Viceroys; thought some of the Indian civilians uncommonly fine fellows; but what a tragedy it was--the state of India! The Prime Minister had just been telling her (old Miss Parry huddled up in her shawl, did not care what the Prime Minister had just been telling her), and Lady Bruton would like to have Peter Walsh's opinion, he being fresh from the centre, and she would get Sir Sampson to meet him, for really it prevented her from sleeping at night, the folly of it, the wickedness she might say, being a soldier's daughter. Леди Брутн призрачным гренадером в черных одеждах стала у кресла мисс Парри и приглашала Питера Уолша завтракать; сердечная, но не способная к легкой беседе, она ничего не могла припомнить касательно флоры и фауны Индии. Разумеется, она там бывала; гостила у троих вице-королей; считала кое-кого из тамошних должностных лиц людьми чрезвычайно достойными; но какая трагедия - положение Индии! Премьер-министр ей сейчас как раз говорил (старой мисс Парри, кутавшейся в шаль, было решительно все равно, что как раз говорил ей премьер-министр), и леди Брутн хотелось услышать мнение Питера Уолша, ведь он только что из самой гущи событий, и ей хотелось его свести с сэром Сэмпсоном, потому что она просто лишилась сна из-за этих безумных и - как дочь солдата, она бы сказала - непозволительных действий.

She was an old woman now, not good for much. But her house, her servants, her good friend Milly Brush--did he remember her?--were all there only asking to be used if--if they could be of help, in short. For she never spoke of England, but this isle of men, this dear, dear land, was in her blood (without reading Shakespeare), and if ever a woman could have worn the helmet and shot the arrow, could have led troops to attack, ruled with indomitable justice barbarian hordes and lain under a shield noseless in a church, or made a green grass mound on some primeval hillside, that woman was Millicent Bruton. Debarred by her sex and some truancy, too, of the logical faculty (she found it impossible to write a letter to the Times), she had the thought of Empire always at hand, and had acquired from her association with that armoured goddess her ramrod bearing, her robustness of demeanour, so that one could not figure her even in death parted from the earth or roaming territories over which, in some spiritual shape, the Union Jack had ceased to fly. To be not English even among the dead--no, no! Impossible! Сама она постарела, стала ни на что не годна. Но ее дом, слуги, добрый друг - Милли Браш - он ее не забыл? - все просто рвались помочь, когда... словом... когда понадобится. Потому что она всуе не говорила об Англии, но эта драгоценная земля, страна великих душ была у нее в крови (хоть Шекспира она не читала), и если когда-нибудь женщина была рождена носить шлем, целиться из лука, водить в атаку полки, с неукротимой справедливостью править темными ордами и после, безносой, возлечь под щитом во храме либо обратиться в зеленый, заросший курган среди древних холмов, - эта женщина была Милисент Брутн. Лишенная - из-за женского своего естества и отчасти известной ленцы - способности рассуждать логически (она не могла, например, составить письмо в "Таймс"), она постоянно думала об империи и в результате общения с этим воинственным духом обрела строевую осанку и мощь, так что даже представить себе было немыслимо, чтобы после смерти она рассталась с землей и перенеслась в те пределы, где уже не реет британский флаг. Не быть англичанкой - хотя бы в царстве мертвых - нет, нет! Никогда! Ни за что!

But was it Lady Bruton (whom she used to know)? Was it Peter Walsh grown grey? Lady Rosseter asked herself (who had been Sally Seton). It was old Miss Parry certainly--the old aunt who used to be so cross when she stayed at Bourton. Never should she forget running along the passage naked, and being sent for by Miss Parry! And Clarissa! oh Clarissa! Sally caught her by the arm. Ведь это же леди Брутн? (Она ее знала когда-то.) И Питер Уолш - седой Питер Уолш? - спрашивала себя леди Россетер, (прежняя Салли Сетон). А это, конечно, старая мисс Парри - старуха тетка, которая вечно злилась на нее, когда она жила в Бортоне. Ей в жизни не забыть, как она неслась, голая, по коридору, а потом должна была предстать перед мисс Парри! И Кларисса! Ох, Кларисса! Салли схватила ее за локоть.

Clarissa stopped beside them. Кларисса стала с ними рядом.

"But I can't stay," she said. "I shall come later. Wait," she said, looking at Peter and Sally. They must wait, she meant, until all these people had gone. - Но сейчас я не могу, - сказала она. - Я еще вернусь. Подождите, - сказала она, оглядываясь на Питера и Салли. Пусть они подождут, она имела в виду, пока разойдутся все эти люди.

"I shall come back," she said, looking at her old friends, Sally and Peter, who were shaking hands, and Sally, remembering the past no doubt, was laughing. - Я вернусь, - сказала она, оглядываясь на старых друзей, на Салли и Питера, которые трясли друг другу руки, и Салли - конечно, вспомнив прошлое, - хохотала.

But her voice was wrung of its old ravishing richness; her eyes not aglow as they used to be, when she smoked cigars, when she ran down the passage to fetch her sponge bag, without a stitch of clothing on her, and Ellen Atkins asked, What if the gentlemen had met her? But everybody forgave her. She stole a chicken from the larder because she was hungry in the night; she smoked cigars in her bedroom; she left a priceless book in the punt. But everybody adored her (except perhaps Papa). It was her warmth; her vitality-- she would paint, she would write. Old women in the village never to this day forgot to ask after "your friend in the red cloak who seemed so bright." She accused Hugh Whitbread, of all people (and there he was, her old friend Hugh, talking to the Portuguese Ambassador), of kissing her in the smoking-room to punish her for saying that women should have votes. Vulgar men did, she said. And Clarissa remembered having to persuade her not to denounce him at family prayers--which she was capable of doing with her daring, her recklessness, her melodramatic love of being the centre of everything and creating scenes, and it was bound, Clarissa used to think, to end in some awful tragedy; her death; her martyrdom; instead of which she had married, quite unexpectedly, a bald man with a large buttonhole who owned, it was said, cotton mills at Manchester. And she had five boys! Но в голосе у нее уже не было прежних победительных обертонов; глаза не светились, как прежде, когда она курила сигары, когда неслась по коридору в чем мать родила и Эллен Аткинс спрашивала: "А если б кто из джентльменов увидел?" Но все ей прощали. Она стащила в кладовке цыпленка, проголодавшись как-то ночью; она курила сигары у себя в комнате; она забыла в лодке бесценную книгу. Но все обожали ее (кроме, кажется, папы). Из-за ее энергии; из-за ее живости - она рисовала, писала стихи. Старухи в деревне по сей день спрашивают: "А как ваша подруга в красном плаще, помните, веселая такая". Она уверяла, что Хью Уитбред, именно Хью (вон он там, старый друг, занят беседой с португальским послом) поцеловал ее в курительной в наказание, когда она потребовала избирательного права для женщин, вот тебе и "неужто", он же пошляк, сказала она. И Кларисса, помнится, уговаривала ее не выносить преступления Хью на семейный суд, а с нее бы сталось. Отчаянная, безответственная, склонная к сценам, при вечном стремлении быть в центре событий - Кларисса боялась, что она плохо кончит; что ее ждет ужасная трагедия; смерть; мученичество; а она взяла и вышла замуж за лысого господина с громадной бутоньеркой, у которого бумагопрядильни в Манчестере. И родила пятерых сыновей!

She and Peter had settled down together. They were talking: it seemed so familiar--that they should be talking. They would discuss the past. With the two of them (more even than with Richard) she shared her past; the garden; the trees; old Joseph Breitkopf singing Brahms without any voice; the drawing-room wallpaper; the smell of the mats. A part of this Sally must always be; Peter must always be. But she must leave them. There were the Bradshaws, whom she disliked. Они уселись с Питером рядышком - разговаривать. Такая знакомая картинка - эти двое за беседой. О прошлом, конечно. С ними двумя (больше даже, чем с Ричардом) связано прошлое; сад; деревья; старый Йозеф Брайткопф, который пел Брамса совершенно без голоса; обои в гостиной; запах циновок. Салли навсегда останется частью всего этого; и Питер останется. Но ей надо их бросить. Явились Брэдшоу, неприятные ей.

She must go up to Lady Bradshaw (in grey and silver, balancing like a sea-lion at the edge of its tank, barking for invitations, Duchesses, the typical successful man's wife), she must go up to Lady Bradshaw and say . . . Надо подойти к леди Брэдшоу (в сером, в серебре, - как тюлениха, тыкающаяся в край бассейна, тявкающая про приглашения, про герцогинь, типичная жена процветающего мужа), надо подойти к леди Брэдшоу и сказать...

But Lady Bradshaw anticipated her. Леди Брэдшоу ее опередила.

"We are shockingly late, dear Mrs. Dalloway, we hardly dared to come in," she said. - Мы кошмарно опоздали, милая моя миссис Дэллоуэй, мы даже идти не решались, - сказала она.

And Sir William, who looked very distinguished, with his grey hair and blue eyes, said yes; they had not been able to resist the temptation. He was talking to Richard about that Bill probably, which they wanted to get through the Commons. Why did the sight of him, talking to Richard, curl her up? He looked what he was, a great doctor. A man absolutely at the head of his profession, very powerful, rather worn. For think what cases came before him-- people in the uttermost depths of misery; people on the verge of insanity; husbands and wives. He had to decide questions of appalling difficulty. Yet--what she felt was, one wouldn't like Sir William to see one unhappy. No; not that man. И сэр Уильям, столь благородный, седовласый и синеокий, сказал - да, верно; но они не удержались от соблазна. Он уже пустился в беседу с Ричардом, наверное, насчет этого законопроекта, который они собирались провести через палату общин. Почему же у нее все сжалось внутри при виде сэра Уильяма, беседующего с Ричардом? Он выглядел именно тем, кем был - великий доктор. Светило в своей области, очень влиятельный человек, очень усталый. Еще бы - кто только не прошел через его руки - люди в ужасных мучениях; люди на грани безумия; мужья и жены. Ему приходилось решать страшно трудные проблемы. И все же - она чувствовала - в несчастье не захочется попадаться на глаза сэру Уильяму Брэдшоу. Только не ему.

"How is your son at Eton?" she asked Lady Bradshaw. - Как дела у вашего сына в Итоне? - спросила она у леди Брэдшоу.

He had just missed his eleven, said Lady Bradshaw, because of the mumps. His father minded even more than he did, she thought "being," she said, "nothing but a great boy himself." Он как раз не смог сдать экзамены, сказала леди Брэдшоу, из-за свинки. Отец даже сильней огорчен, чем он сам, "ведь он, - сказала она, - в сущности большой ребенок".

Clarissa looked at Sir William, talking to Richard. He did not look like a boy--not in the least like a boy. Кларисса взглянула на сэра Уильяма, беседовавшего с Ричардом. Нет, на ребенка он не похож - решительно не похож на ребенка.

She had once gone with some one to ask his advice. He had been perfectly right; extremely sensible. But Heavens--what a relief to get out to the street again! There was some poor wretch sobbing, she remembered, in the waiting-room. But she did not know what it was--about Sir William; what exactly she disliked. Only Richard agreed with her, "didn't like his taste, didn't like his smell." But he was extraordinarily able. They were talking about this Bill. Some case, Sir William was mentioning, lowering his voice. It had its bearing upon what he was saying about the deferred effects of shell shock. There must be some provision in the Bill. Она как-то кого-то водила к нему за советом. Он прекрасно все понял; очень мудро распорядился. Но - Господи! - до чего же приятно было снова очутиться на улице! Какой-то бедняга, она запомнила, рыдал в приемной. Она сама не могла понять, в чем тут дело; почему же именно так не нравится ей сэр Уильям. Правда, Ричард с ней соглашался, ему он тоже не нравился "на вкус, по запаху". Но страшно способный человек. Речь шла о законопроекте. Сэр Уильям, понизив голос, упомянул о каком-то случае, который имел отношение к только что сказанному о поздних последствиях контузии. Следовало учесть это в законопроекте.

Sinking her voice, drawing Mrs. Dalloway into the shelter of a common femininity, a common pride in the illustrious qualities of husbands and their sad tendency to overwork, Lady Bradshaw (poor goose--one didn't dislike her) murmured how, "just as we were starting, my husband was called up on the telephone, a very sad case. A young man (that is what Sir William is telling Mr. Dalloway) had killed himself. He had been in the army." Oh! thought Clarissa, in the middle of my party, here's death, she thought. Понизив голос, увлекая миссис Дэллоуэй под сень общих женских забот и общей гордости необычайными мужьями - увы, одинаково не жалеющими себя, леди Брэдшоу (бедная курица - в ней-то самой ничего неприятного) поведала, как, "только мы собрались идти, мужу позвонили - очень печальный случай. Молодой человек (про него-то сэр Уильям и рассказывает мистеру Дэллоуэю) покончил с собой. Участник войны". Ох! - подумала Кларисса, посреди моего приема - смерть, подумала она.

She went on, into the little room where the Prime Minister had gone with Lady Bruton. Perhaps there was somebody there. But there was nobody. The chairs still kept the impress of the Prime Minister and Lady Bruton, she turned deferentially, he sitting four-square, authoritatively. They had been talking about India. There was nobody. The party's splendour fell to the floor, so strange it was to come in alone in her finery. Она прошла по гостиной и вошла в ту маленькую комнатку, где уединялись премьер-министр с леди Брутн. Вдруг там кто-то есть? Но не было никого. Кресла еще помнили позы: леди Брутн склонялась почтительно; прямо, незыблемо сидел премьер-министр. Они говорили об Индии. Сейчас там не было никого. Блеск приема погас - так оказалось странно войти туда одной, в вечернем туалете.

К началу страницы

Начало | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты