Mrs. Dalloway/Миссис Дэллоуэй

English Русский

Was everybody dining out, then? Doors were being opened here by a footman to let issue a high-stepping old dame, in buckled shoes, with three purple ostrich feathers in her hair. Doors were being opened for ladies wrapped like mummies in shawls with bright flowers on them, ladies with bare heads. And in respectable quarters with stucco pillars through small front gardens lightly swathed with combs in their hair (having run up to see the children), women came; men waited for them, with their coats blowing open, and the motor started. Everybody was going out. What with these doors being opened, and the descent and the start, it seemed as if the whole of London were embarking in little boats moored to the bank, tossing on the waters, as if the whole place were floating off in carnival. And Whitehall was skated over, silver beaten as it was, skated over by spiders, and there was a sense of midges round the arc lamps; it was so hot that people stood about talking. And here in Westminster was a retired Judge, presumably, sitting four square at his house door dressed all in white. An Anglo-Indian presumably. Все, что ли, сегодня собрались в гости? Швейцар распахивал двери перед старой, величавой матроной в туфлях на пряжках и с тремя страусовыми перьями в волосах. Двери распахивались и перед дамами, как мумии спеленутыми в цветастые шали, простоволосыми дамами. А в богатых кварталах, мимо колонн, к воротам, в легких накидках, с гребнями в прическах (поцеловав на ночь детишек) шли женщины; мужья их дожидались возле автомобилей; трещали моторы; развевались плащи. Все отправлялись куда-то. И оттого что все время, все время распахивались двери и оттуда выходили, казалось, будто Лондон скопом спускается с лодочки, мотающейся на волнах; будто город весь стронулся и сейчас поплывет в карнавале. А Уайтхолл был похож на каток, на серебристый каток, по которому носятся пауки, и чувствовалось, как плотно висит вокруг дуговых ламп мошкара. И многие из-за жары останавливались поболтать. А в Вестминстере судья в отставке, надо думать, - весь добросовестно в белом, сидел у своих дверей. В Индии отслужил, надо думать.

And here a shindy of brawling women, drunken women; here only a policeman and looming houses, high houses, domed houses, churches, parliaments, and the hoot of a steamer on the river, a hollow misty cry. But it was her street, this, Clarissa's; cabs were rushing round the corner, like water round the piers of a bridge, drawn together, it seemed to him because they bore people going to her party, Clarissa's party. А вот и скандал какой-то, подгулявшие женщины, пьяные женщины; здесь всего один полицейский, и расплываются в небе дома, здесь большие дома, купола, соборы, парламенты, и дальний, полый, отуманенный крик парохода с реки. Но это ведь ее уже улица, Клариссина улица; машины обтекали угол, как вода обтекает сваи моста, - сплошной лентой, потому, наверное, что спешили на прием, на Клариссин прием.

The cold stream of visual impressions failed him now as if the eye were a cup that overflowed and let the rest run down its china walls unrecorded. The brain must wake now. The body must contract now, entering the house, the lighted house, where the door stood open, where the motor cars were standing, and bright women descending: the soul must brave itself to endure. Холодный поток зрительных впечатлений уже отплескивался от глаз, как жидкость стекает со стенок переполненного кувшина. Пора и уму включиться. Телу пора изготовиться, сжаться, пора войти в этот дом, ярко озаренный дом, в эту дверь, к которой подкатывают автомобили, выпуская сверкающих женщин. Собраться с духом и - крепись, сердце.

He opened the big blade of his pocket-knife. Он приоткрыл большое лезвие перочинного ножа.

Lucy came running full tilt downstairs, having just nipped in to the drawing-room to smooth a cover, to straighten a chair, to pause a moment and feel whoever came in must think how clean, how bright, how beautifully cared for, when they saw the beautiful silver, the brass fire-irons, the new chair-covers, and the curtains of yellow chintz: she appraised each; heard a roar of voices; people already coming up from dinner; she must fly! Люси опрометью сбежала по лестнице. Она только заскочила в гостиную - поправила ковер, подвинула стул, постояла минутку и прочувствовала, как на любой взгляд все тут чисто, ярко, красиво, хорошо устроено, и какое прекрасное серебро, и медные каминные приборы, и новая обивка стульев, и расписной желтый занавес; все, все она одобрила и услышала гул голосов; уже отобедали; надо лететь, лететь!

The Prime Minister was coming, Agnes said: so she had heard them say in the dining-room, she said, coming in with a tray of glasses. Did it matter, did it matter in the least, one Prime Minister more or less? It made no difference at this hour of the night to Mrs. Walker among the plates, saucepans, cullenders, frying-pans, chicken in aspic, ice-cream freezers, pared crusts of bread, lemons, soup tureens, and pudding basins which, however hard they washed up in the scullery seemed to be all on top of her, on the kitchen table, on chairs, while the fire blared and roared, the electric lights glared, and still supper had to be laid. All she felt was, one Prime Minister more or less made not a scrap of difference to Mrs. Walker. Агнес сказала: премьер-министр тоже будет; при ней говорили в столовой, когда она вносила на подносе бокалы. Какая разница, какая разница - одним премьер-министром больше или меньше? Это было совершенно безразлично сейчас для миссис Уокер, хлопотавшей среди блюд, кастрюль, дуршлагов, сковородок, заливных цыплят, морожениц, срезанных хлебных корок, лимонов, супниц, форм для пудинга, которые, как судомойки ни лезли из кожи, все сваливались на нее, загромождали стол, стулья, а огонь ревел, пылал, глаза резало электричество, и к ужину еще не накрыли. Так что, само собой, миссис Уокер было просто безразлично, одним премьер-министром больше или меньше.

The ladies were going upstairs already, said Lucy; the ladies were going up, one by one, Mrs. Dalloway walking last and almost always sending back some message to the kitchen, "My love to Mrs. Walker," that was it one night. Next morning they would go over the dishes-- the soup, the salmon; the salmon, Mrs. Walker knew, as usual underdone, for she always got nervous about the pudding and left it to Jenny; so it happened, the salmon was always underdone. But some lady with fair hair and silver ornaments had said, Lucy said, about the entrщe, was it really made at home? But it was the salmon that bothered Mrs. Walker, as she spun the plates round and round, and pulled in dampers and pulled out dampers; and there came a burst of laughter from the dining-room; a voice speaking; then another burst of laughter--the gentlemen enjoying themselves when the ladies had gone. The tokay, said Lucy running in. Mr. Dalloway had sent for the tokay, from the Emperor's cellars, the Imperial Tokay. Леди уже пошли наверх, Люси сказала: леди пошли одна за другой по лестнице, миссис Дэллоуэй шла последняя и всегда почти что-нибудь передавала на кухню. Один раз передала "Большой привет миссис Уокер". Наутро они обсудят все блюда - суп, семгу; семга, миссис Уокер знала, как всегда, не очень-то удалась; она вечно нервничает из-за десерта, а семгу оставляет на Дженни; вот семга вечно и не удается. Но одна дама со светлыми волосами и вся в серебре сказала - Люси передала, - когда внесли семгу: "Неужели сами готовили?" Все-таки семга огорчала миссис Уокер, пока она двигала блюда, убавляла и прибавляла огонь; в столовой захохотали; вот голос - один; опять хохот - это господа веселятся, когда дамы ушли. А тут вбежала Люси; токайское! Мистер Дэллоуэй посылал за токайским, за лучшим, королевским токайским.

It was borne through the kitchen. Over her shoulder Lucy reported how Miss Elizabeth looked quite lovely; she couldn't take her eyes off her; in her pink dress, wearing the necklace Mr. Dalloway had given her. Jenny must remember the dog, Miss Elizabeth's fox- terrier, which, since it bit, had to be shut up and might, Elizabeth thought, want something. Jenny must remember the dog. But Jenny was not going upstairs with all those people about. There was a motor at the door already! There was a ring at the bell--and the gentlemen still in the dining-room, drinking tokay! Его несли по кухне. Люси через плечо сообщала, какая хорошенькая мисс Элизабет; просто душечка; глаз не оторвешь; в розовом платье и в бусах, которые ей мистер Дэллоуэй подарил. Дженни пусть не забудет песика, фоксика мисс Элизабет, он кусачий и его заперли, и мисс Элизабет говорит, а вдруг он попросится. Пусть Дженни не забудет песика. Но Дженни и не собиралась сейчас бежать наверх, когда тут столько народу. У двери еще машина! Звонят! А в столовой господа токайское пьют!

There, they were going upstairs; that was the first to come, and now they would come faster and faster, so that Mrs. Parkinson (hired for parties) would leave the hall door ajar, and the hall would be full of gentlemen waiting (they stood waiting, sleeking down their hair) while the ladies took their cloaks off in the room along the passage; where Mrs. Barnet helped them, old Ellen Barnet, who had been with the family for forty years, and came every summer to help the ladies, and remembered mothers when they were girls, and though very unassuming did shake hands; said "milady" very respectfully, yet had a humorous way with her, looking at the young ladies, and ever so tactfully helping Lady Lovejoy, who had some trouble with her underbodice. Вот, пошли по лестнице; это первые, а дальше пойдут и пойдут, так что миссис Паркинсон (которую нанимали для приемов) оставит двери открытыми и в холле будут толпиться господа, ожидая (они стояли, ожидая, приглаживая волосы), пока дамы разденутся в комнате рядом; им помогала миссис Барнет, старая Эллен Барнет, она прослужила в семье сорок лет и теперь каждое лето приезжала прислуживать дамам, и она помнила матерей еще барышнями, и очень скромно, правда, но здоровалась с ними за руку; очень почтительно произносила "миледи", но весело поглядывала на барышень и весело, хоть и очень тактично, помогала разоблачаться леди Лавджой, у которой оказались какие-то неполадки с нижней юбкой.

And they could not help feeling, Lady Lovejoy and Miss Alice, that some little privilege in the matter of brush and comb, was awarded them having known Mrs. Barnet--"thirty years, milady," Mrs. Barnet supplied her. Young ladies did not use to rouge, said Lady Lovejoy, when they stayed at Bourton in the old days. And Miss Alice didn't need rouge, said Mrs. Barnet, looking at her fondly. There Mrs. Barnet would sit, in the cloakroom, patting down the furs, smoothing out the Spanish shawls, tidying the dressing-table, and knowing perfectly well, in spite of the furs and the embroideries, which were nice ladies, which were not. И они отчетливо сознавали, леди Лавджой и мисс Элис, что им жалуют некие привилегии по части щетки и гребешка из-за того, что они знакомы с миссис Барнет - "тридцать лет, миледи", уточнила миссис Барнет. Молодые девушки раньше не красились, говорила леди Лавджой, когда они, бывало, гостили в Бортоне. А мисс Элис краситься и не надо, говорила миссис Барнет, любовно ее оглядывая. И миссис Барнет поглаживала меха, расправляла испанские шали, прибирала на туалетном столике, и она отлично разбиралась, несмотря на меха и узоры, кто настоящая леди, кто нет.

The dear old body, said Lady Lovejoy, mounting the stairs, Clarissa's old nurse. - Милая старушка, - сказала леди Лавджой, поднимаясь по лестнице, - еще Клариссина няня.

And then Lady Lovejoy stiffened. Но вот леди Лавджой вся подобралась.

"Lady and Miss Lovejoy," she said to Mr. Wilkins (hired for parties). He had an admirable manner, as he bent and straightened himself, bent and straightened himself and announced with perfect impartiality "Lady and Miss Lovejoy . . . Sir John and Lady Needham . . . Miss Weld . . . Mr. Walsh." His manner was admirable; his family life must be irreproachable, except that it seemed impossible that a being with greenish lips and shaven cheeks could ever have blundered into the nuisance of children. - Леди Лавджой и мисс Лавджой, - сказала она мистеру Уилкинсу (которого нанимали для приемов). У него прекрасно это получалось, когда он склонялся и распрямлялся, склонялся, распрямлялся и возвещал с безупречным бесстрастием: "Леди и мисс Лавджой... сэр Джон и леди Нидэм... мисс Уэлд... мистер Уолш". У него прекрасно это получалось; представлялось, что у него безукоризненная семья, хотя и трудновато вообразить, чтобы эдакого бритого, зеленогубого господина угораздило обзавестись неудобством в виде детей.

"How delightful to see you!" said Clarissa. She said it to every one. How delightful to see you! She was at her worst--effusive, insincere. It was a great mistake to have come. He should have stayed at home and read his book, thought Peter Walsh; should have gone to a music hall; he should have stayed at home, for he knew no one. - Как я рада! - сказала Кларисса. Она это каждому говорила. "Как я рада!" Она неудачна сегодня - неискренняя, на ходулях. И зачем было тащиться сюда! Лучше было остаться в гостинице, почитать, подумал Питер Уолш; или пойти в мюзик-холл; надо было остаться в гостинице, он тут не знал ни души.

Oh dear, it was going to be a failure; a complete failure, Clarissa felt it in her bones as dear old Lord Lexham stood there apologising for his wife who had caught cold at the Buckingham Palace garden party. She could see Peter out of the tail of her eye, criticising her, there, in that corner. Why, after all, did she do these things? Why seek pinnacles and stand drenched in fire? Might it consume her anyhow! Burn her to cinders! Better anything, better brandish one's torch and hurl it to earth than taper and dwindle away like some Ellie Henderson! It was extraordinary how Peter put her into these states just by coming and standing in a corner. He made her see herself; exaggerate. It was idiotic. But why did he come, then, merely to criticise? Why always take, never give? Why not risk one's one little point of view? There he was wandering off, and she must speak to him. But she would not get the chance. Life was that--humiliation, renunciation. What Lord Lexham was saying was that his wife would not wear her furs at the garden party because "my dear, you ladies are all alike"--Lady Lexham being seventy-five at least! It was delicious, how they petted each other, that old couple. She did like old Lord Lexham. She did think it mattered, her party, and it made her feel quite sick to know that it was all going wrong, all falling flat. Anything, any explosion, any horror was better than people wandering aimlessly, standing in a bunch at a corner like Ellie Henderson, not even caring to hold themselves upright. Господи, ничего не получится; полный провал - Кларисса так и чувствовала это хребтом, пока милый старый лорд Лексэм стоял перед нею и извинялся за жену, которая простудилась на приеме в саду в Букингемском дворце. Краем глаза она видела Питера, он стоял в углу и ее критиковал. В конце концов зачем ей все это? Зачем штурмовать высоты и взгромождаться на костер? Да хоть бы пропадом пропасть! Сгореть! Дотла! Что угодно лучше, лучше, взмахнуть факелом, швырнуть его оземь, чем сойти на нет и стушеваться, как Элли Хендерсон какая-нибудь! Поразительно, что Питеру достаточно было прийти и стать в углу, чтобы привести ее в подобное состояние. Она сразу увидела себя со стороны; она переигрывает; полное идиотство. Ну а он-то зачем, спрашивается, пожаловал? Критиковать ее? Вечно брать, ничего не давать - почему? Почему бы хоть чем-то не поступиться? Ну вот, он вышел из угла, и надо с ним будет поговорить. Только разве улучить минутку! Вот она жизнь, - унижения, разочарования. Лорд Лексэм вот что сказал - его жена не захотела надеть меховую накидку, потому что "дорогая моя, вы все одним миром мазаны", - а ведь леди Лексэм под восемьдесят! В общем, просто умилительно - такие нежности у старичков! И она была всегда очень привязана к старому лорду Лексэму. И она считала, что ее прием - важная вещь, и ей просто нестерпимо было думать, что все идет не так и ничего не получится. Да что угодно, любой ужас бы лучше, только б они не толклись бессмысленно и не подпирали бы стен, как эта Элли Хендерсон, которая даже не дает себе труда хотя бы прямо держаться.

Gently the yellow curtain with all the birds of Paradise blew out and it seemed as if there were a flight of wings into the room, right out, then sucked back. (For the windows were open.) Was it draughty, Ellie Henderson wondered? She was subject to chills. But it did not matter that she should come down sneezing to-morrow; it was the girls with their naked shoulders she thought of, being trained to think of others by an old father, an invalid, late vicar of Bourton, but he was dead now; and her chills never went to her chest, never. It was the girls she thought of, the young girls with their bare shoulders, she herself having always been a wisp of a creature, with her thin hair and meagre profile; though now, past fifty, there was beginning to shine through some mild beam, something purified into distinction by years of self-abnegation but obscured again, perpetually, by her distressing gentility, her panic fear, which arose from three hundred pounds' income, and her weaponless state (she could not earn a penny) and it made her timid, and more and more disqualified year by year to meet well- dressed people who did this sort of thing every night of the season, merely telling their maids "I'll wear so and so," whereas Ellie Henderson ran out nervously and bought cheap pink flowers, half a dozen, and then threw a shawl over her old black dress. For her invitation to Clarissa's party had come at the last moment. She was not quite happy about it. She had a sort of feeling that Clarissa had not meant to ask her this year. Желтый занавес со всеми птицами рая вздулся, и будто взмахи крыл затопили комнату, вот их вынесло, снова всосало. (Окна были открыты.) Сквозняк, что ли? - подумала Элли Хендерсон. Она была подвержена простуде. Но какая важность, если она и встанет завтра с постели, хлюпая носом. Она подумала о девочках с голыми плечами, потому что ее приучили думать о других, отец приучил, немощный старик, приходский священник в Бортоне, теперь-то он умер; да и простуда у нее никогда не переходила на грудь. Она думала о девочках с открытыми плечами, а сама она всегда была хилая, лицо худое, жидкие волосы; правда, теперь, после пятидесяти, в лице начало пробиваться мягкое сияние, награда за долгие годы самоотверженности, но разгореться как следует оно не могло из-за жалких ее потуг соблюсти достоинство и оттого, что со своими тремястами фунтами дохода Элли пребывала в вечном страхе (заработать она не могла ни гроша), и она стала робкой и с каждым годом все меньше умела вращаться среди хорошо одетых людей, которым это все нипочем, только сказать горничной: "Я то-то и то-то надену", а Элли Хендерсон избегалась, изнервничалась, купила в конце концов дешевых красных цветов, шесть штук, и под шалью скрыла старое черное платье. Потому что приглашение на Клариссин прием пришло в последнюю минуту. У нее было такое чувство, что Кларисса в этом году не хотела ее приглашать.

Why should she? There was no reason really, except that they had always known each other. Indeed, they were cousins. But naturally they had rather drifted apart, Clarissa being so sought after. It was an event to her, going to a party. It was quite a treat just to see the lovely clothes. Wasn't that Elizabeth, grown up, with her hair done in the fashionable way, in the pink dress? Yet she could not be more than seventeen. She was very, very handsome. But girls when they first came out didn't seem to wear white as they used. (She must remember everything to tell Edith.) Girls wore straight frocks, perfectly tight, with skirts well above the ankles. It was not becoming, she thought. Да и зачем ей ее приглашать? В сущности, никаких оснований, только общие воспоминания детства. Положим, они кузины. Но жизнь, конечно, их развела. У Клариссы столько знакомых. А для нее событие - пойти на прием. Так приятно посмотреть на красивые платья. Неужели это Элизабет, совсем взрослая, с модной прической, в розовом платье? Ей же еще восемнадцати нет. Очень, очень хороша. Но теперь, кажется, уже не принято, как когда-то, в первый раз выезжать в белом платье? (Надо все-все запомнить, чтоб рассказать Эдит.) На девушках платья были прямые, в обтяжку, юбки намного выше щиколоток. Мало кому идет, решила она.

So, with her weak eyesight, Ellie Henderson craned rather forward, and it wasn't so much she who minded not having any one to talk to (she hardly knew anybody there), for she felt that they were all such interesting people to watch; politicians presumably; Richard Dalloway's friends; but it was Richard himself who felt that he could not let the poor creature go on standing there all the evening by herself. Элли Хендерсон плохо видела, и она вытягивала шею, и она-то, в общем, даже не огорчалась из-за того, что не с кем слова сказать (она почти никого не знала), ведь и смотреть было интересно: такие люди; верно, политики; друзья Ричарда Дэллоуэя, - но Ричард сам решил, что нельзя оставлять бедняжку весь вечер одну.

"Well, Ellie, and how's the world treating YOU?" he said in his genial way, and Ellie Henderson, getting nervous and flushing and feeling that it was extraordinarily nice of him to come and talk to her, said that many people really felt the heat more than the cold. - Ну как, Элли, как она - жизнь? - спросил он своим добродушным тоном, и Элли Хендерсон встрепенулась, покраснела и, очень, очень тронутая его вниманием, сказала, что на многих жара действует гораздо сильнее, чем холод.

"Yes, they do," said Richard Dalloway. "Yes." - Да, действительно, - сказал Ричард Дэллоуэй. - Да.

But what more did one say? Что еще тут можно было сказать?

"Hullo, Richard," said somebody, taking him by the elbow, and, good Lord, there was old Peter, old Peter Walsh. He was delighted to see him--ever so pleased to see him! He hadn't changed a bit. And off they went together walking right across the room, giving each other little pats, as if they hadn't met for a long time, Ellie Henderson thought, watching them go, certain she knew that man's face. A tall man, middle aged, rather fine eyes, dark, wearing spectacles, with a look of John Burrows. Edith would be sure to know. - Здравствуй, Ричард, - сказал кто-то, беря его под руку, и - господи! - это оказался старина Питер, старина Питер Уолш. Он был страшно рад его видеть, просто ужасно рад его видеть! Он ничуть не изменился. И они ушли вместе, они пересекали гостиную, похлопывая друг друга по спине, будто давно не виделись, думала Элли Хендерсон, глядя им вслед, и, конечно, она уже где-то встречала этого человека. Высокий, немолодой, глаза красивые, волосы темные, в очках, напоминает Джона Бароуза. Эдит его знает, конечно.

The curtain with its flight of birds of Paradise blew out again. And Clarissa saw--she saw Ralph Lyon beat it back, and go on talking. So it wasn't a failure after all! it was going to be all right now--her party. It had begun. It had started. But it was still touch and go. She must stand there for the present. People seemed to come in a rush. Снова вздулся со взмахами райских крыл занавес. И Кларисса увидела - она увидела, как Ральф Лайен отбивает его рукой, не прерывая разговора. Значит, не провал, никакой не провал! Все получится - прием получится. Началось. Пошло. Но пока надо быть начеку. Стоять тут. Гости, кажется, валят валом.

Colonel and Mrs. Garrod . . . Mr. Hugh Whitbread . . . Mr. Bowley . . . Mrs. Hilbery . . . Lady Mary Maddox . . . Mr. Quin . . . intoned Wilkin. She had six or seven words with each, and they went on, they went into the rooms; into something now, not nothing, since Ralph Lyon had beat back the curtain. - Полковник Гэррод с супругой... Мистер Хью Уитбред... Мистер Баули... Миссис Хилбери... Леди Мэри Мэдокс... Мистер Куин... - выводил Уилкинс. Она с каждым обменивалась двумя-тремя словами, и они шли дальше, они шли в комнаты, входили - во что-то, не в пустоту теперь уже, после того как Ральф Лайен отбил этот занавес рукой.

And yet for her own part, it was too much of an effort. She was not enjoying it. It was too much like being--just anybody, standing there; anybody could do it; yet this anybody she did a little admire, couldn't help feeling that she had, anyhow, made this happen, that it marked a stage, this post that she felt herself to have become, for oddly enough she had quite forgotten what she looked like, but felt herself a stake driven in at the top of her stairs. Every time she gave a party she had this feeling of being something not herself, and that every one was unreal in one way; much more real in another. It was, she thought, partly their clothes, partly being taken out of their ordinary ways, partly the background, it was possible to say things you couldn't say anyhow else, things that needed an effort; possible to go much deeper. But not for her; not yet anyhow. Но от нее самой потребовалось слишком много усилий. И никакой радости не осталось. Будто она - просто некто, неизвестно кто; и любой мог бы оказаться на ее месте; правда, этим "некто" она чуточку восхищалась, как-никак кое-что сделано, пущено в ход; и пост на верху лестницы, к которому, она чувствовала, вся она свелась, был итогом и рубежом, потому что - странно - она совершенно забыла, как она выглядит, и чувствовала себя просто вехой, водруженной на верху лестницы. Всякий раз, когда устраивала прием, она вот так ощущала себя не собою, и все были тоже в каком-то смысле ненастоящие; зато в каком-то - даже более настоящие, чем всегда. Отчасти это, наверное, из-за одежды, отчасти из-за того, что они оторвались от повседневности, отчасти играет роль общий фон; и можно говорить вещи, какие не скажешь в других обстоятельствах, вещи, которые трудно выговорить: можно затронуть глубины. Можно - только не ей; пока, во всяком случае, не ей.

"How delightful to see you!" she said. Dear old Sir Harry! He would know every one. - Как я рада! - сказала она. Милый, старый сэр Гарри! Он тут был со всеми знаком.

And what was so odd about it was the sense one had as they came up the stairs one after another, Mrs. Mount and Celia, Herbert Ainsty, Mrs. Dakers--oh and Lady Bruton! И самое странное - это чувство, какое они вызывали, вот так, друг за дружкой, чередой поднимаясь по лестнице, миссис Маунт и Селия, Герберт Эйнсти, миссис Дейкерс - о! и леди Брутн!

"How awfully good of you to come!" she said, and she meant it--it was odd how standing there one felt them going on, going on, some quite old, some . . . - Страшно мило с вашей стороны, что вы пришли! - сказала она, и сказала искренне - странно было, стоя здесь, чувствовать, как они идут, идут, некоторые совсем старые, некоторые...

WHAT name? Lady Rosseter? But who on earth was Lady Rosseter? Кто? Леди Россетер? Господи - да кто это еще, леди Россетер?

"Clarissa!" That voice! It was Sally Seton! Sally Seton! after all these years! She loomed through a mist. For she hadn't looked like THAT, Sally Seton, when Clarissa grasped the hot water can, to think of her under this roof, under this roof! Not like that! - Кларисса! - Этот голос! Салли Сетон! Салли Сетон! После стольких лет! В каком-то тумане, в тумане. Да, не то она была, Салли Сетон, когда Кларисса прижимала грелку к груди. Подумать только - она под этой крышей, под этой крышей. Да, тогда она была не то!

All on top of each other, embarrassed, laughing, words tumbled out-- passing through London; heard from Clara Haydon; what a chance of seeing you! So I thrust myself in--without an invitation. . . . Торопясь, захлебываясь в хохоте, теснясь, побежали слова - оказалась в Лондоне, узнала от Клары Хейдн; дай-ка, думаю, на нее взгляну! Вот и ввалилась - незваным гостем...

One might put down the hot water can quite composedly. The lustre had gone out of her. Yet it was extraordinary to see her again, older, happier, less lovely. They kissed each other, first this cheek then that, by the drawing-room door, and Clarissa turned, with Sally's hand in hers, and saw her rooms full, heard the roar of voices, saw the candlesticks, the blowing curtains, and the roses which Richard had given her. Можно спокойно положить грелку. Сверкание Салли погасло. Но как изумительно снова видеть ее, постаревшую, подурневшую, счастливую. Они расцеловались - в щечку, в другую - прямо в дверях гостиной, и Кларисса обернулась, держа Салли за руку, она увидела свой дом, полный гостей, услышала гул голосов, увидела свечи, бьющийся занавес и розы, которые днем ей принес Ричард.

"I have five enormous boys," said Sally. - У меня сыновья громадные - пятеро дылд, - сказала Салли.

She had the simplest egotism, the most open desire to be thought first always, and Clarissa loved her for being still like that. Эгоизм у нее был всегда простодушнейший, откровенное желание, чтобы все с ней носились, и Кларисса узнала с нежностью прежнюю Салли.

"I can't believe it!" she cried, kindling all over with pleasure at the thought of the past. - Не может быть! - вскрикнула она и вся вспыхнула от удовольствия при мысли о прошлом.

But alas, Wilkins; Wilkins wanted her; Wilkins was emitting in a voice of commanding authority as if the whole company must be admonished and the hostess reclaimed from frivolity, one name: Но увы - Уилкинс; Уилкинс требовал ее внимания; Уилкинс - повелительно, начальственно, будто наставляя всех гостей и за легкомыслие выговаривая хозяйке - уронил одно-единственное имя.

"The Prime Minister," said Peter Walsh. - Премьер-министр, - сказал Питер Уолш.

The Prime Minister? Was it really? Ellie Henderson marvelled. What a thing to tell Edith! Премьер-министр? Неужели? - восхищалась Элли Хендерсон. Эдит просто ахнет!

One couldn't laugh at him. He looked so ordinary. You might have stood him behind a counter and bought biscuits--poor chap, all rigged up in gold lace. And to be fair, as he went his rounds, first with Clarissa then with Richard escorting him, he did it very well. He tried to look somebody. It was amusing to watch. Nobody looked at him. They just went on talking, yet it was perfectly plain that they all knew, felt to the marrow of their bones, this majesty passing; this symbol of what they all stood for, English society. Old Lady Bruton, and she looked very fine too, very stalwart in her lace, swam up, and they withdrew into a little room which at once became spied upon, guarded, and a sort of stir and rustle rippled through every one, openly: the Prime Minister! Ничего смешного в нем не было. Зауряднейшая внешность. Мог бы стоять за прилавком, печеньем торговать - бедняга, весь в золотом шитье. Но надо отдать ему должное, этот круг почета, сперва с Клариссой, потом в сопровождении Ричарда, превосходно ему удался. Он старался казаться личностью. Забавное зрелище. Никто на него не смотрел. Все продолжали беседовать, но совершенно же ясно, прочувствовали до мозга костей, что мимо них шествует величие; символ того, что все они воплощают, английского общества. Старая леди Брутн, тоже великолепная, несгибаемая в своих кружевах, поплыла к нему, и они удалились в некую комнатку, на которую тотчас обратились все взоры, и шорох, шелест прошел, наконец, по рядам: премьер-министр!

Lord, lord, the snobbery of the English! thought Peter Walsh, standing in the corner. How they loved dressing up in gold lace and doing homage! There! That must be, by Jove it was, Hugh Whitbread, snuffing round the precincts of the great, grown rather fatter, rather whiter, the admirable Hugh! Господи, вот снобизм англичан, думал Питер Уолш, стоя в углу. До чего они любят украшаться золотым шитьем, воздавать почести! Ба! Да это же... Господи, ну да, это он - Хью Уитбред, принюхивающийся к следам божества, разжиревший, седой - дивный Хью!

He looked always as if he were on duty, thought Peter, a privileged, but secretive being, hoarding secrets which he would die to defend, though it was only some little piece of tittle- tattle dropped by a court footman, which would be in all the papers tomorrow. Such were his rattles, his baubles, in playing with which he had grown white, come to the verge of old age, enjoying the respect and affection of all who had the privilege of knowing this type of the English public school man. Inevitably one made up things like that about Hugh; that was his style; the style of those admirable letters which Peter had read thousands of miles across the sea in the Times, and had thanked God he was out of that pernicious hubble-bubble if it were only to hear baboons chatter and coolies beat their wives. An olive-skinned youth from one of the Universities stood obsequiously by. Him he would patronise, initiate, teach how to get on. For he liked nothing better than doing kindnesses, making the hearts of old ladies palpitate with the joy of being thought of in their age, their affliction, thinking themselves quite forgotten, yet here was dear Hugh driving up and spending an hour talking of the past, remembering trifles, praising the home-made cake, though Hugh might eat cake with a Duchess any day of his life, and, to look at him, probably did spend a good deal of time in that agreeable occupation. Он всегда будто при исполнении служебных обязанностей, думал Питер Уолш; высокопоставленный и таинственный, он грудью готов защищать вверенные ему тайны, даром что это сплетни, оброненные дворцовым лакеем, и завтра они появятся в газетных столбцах. И с этим шутейством, с этими игрушечками-погремушечками дожить до седых волос, стоять на пороге старости, снискать расположение и признательность всех, кто сподобится увидеть вблизи этот тип англичанина - выпускника привилегированной школы! В этом он весь; это стиль его; стиль дивных писем в "Таймс", которые Питер читал за морем, за тысячи миль, благословляя провиденье, что унесло подальше от невозможного бреда, даром что кругом щелкают обезьяны и кули лупят своих жен. Вот смуглый юноша из какого-то университета смиренно стал рядом. Он будет его посвящать, вводить в круги, учить жить. Ему ведь только б оказывать любезности и чтоб сердца старых дам трепетали от радости, что их не забыли в их возрасте, в их тяжком положении, они-то считали, что все их забросили, но является Хью, милый Хью; и целый час тратит, болтая о прошлом, вспоминая разные разности, расхваливая домашний торт, а ведь может ежедневно питаться тортом у какой-нибудь герцогини и, судя по комплекции, даже весьма налегает на сие приятнейшее занятие.

К началу страницы

Начало | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты