Mrs. Dalloway/Миссис Дэллоуэй

English Русский

It was a splendid morning too. Like the pulse of a perfect heart, life struck straight through the streets. There was no fumbling-- no hesitation. Sweeping and swerving, accurately, punctually, noiselessly, there, precisely at the right instant, the motor-car stopped at the door. The girl, silk-stockinged, feathered, evanescent, but not to him particularly attractive (for he had had his fling), alighted. Admirable butlers, tawny chow dogs, halls laid in black and white lozenges with white blinds blowing, Peter saw through the opened door and approved of. A splendid achievement in its own way, after all, London; the season; civilisation. Утро меж тем стояло прелестнейшее. Как пульс при исправном сердце, ровно билась в улицах жизнь. Без запинок и перебоев. Гладко, четко, точно, бесшумно, с раскату, секунда в секунду у двери остановился автомобиль. Девушка в шелковых чулках и в оперенье, воздушная, но не слишком в его вкусе (да и все позади, позади) выпорхнула из автомобиля. Вышколенные дворецкие, рыжие чау-чау, холлы, черно-бело выложенные ромбами, упруго вздутые белые шторы - все это глянуло на Питера через отворенную дверь и понравилось. Великолепное, в сущности, достижение - Лондон, летом особенно; цивилизация, да.

Coming as he did from a respectable Anglo-Indian family which for at least three generations had administered the affairs of a continent (it's strange, he thought, what a sentiment I have about that, disliking India, and empire, and army as he did), there were moments when civilisation, even of this sort, seemed dear to him as a personal possession; moments of pride in England; in butlers; chow dogs; girls in their security. Ridiculous enough, still there it is, he thought. And the doctors and men of business and capable women all going about their business, punctual, alert, robust, seemed to him wholly admirable, good fellows, to whom one would entrust one's life, companions in the art of living, who would see one through. What with one thing and another, the show was really very tolerable; and he would sit down in the shade and smoke. Происходя из почтенной англо-индийской семьи, по крайней мере три поколения которой ведали делами Индии (странно, почему я думаю об этом с сентиментальностью, я не люблю ведь Индию, империю, армию), минутами он ценил цивилизацию - даже в таких ее проявлениях - как свою собственность; На него находило; и тогда он гордился Англией; дворецкими, чау-чау, недосягаемыми девицами. Смешно, а вот поди ж ты, думал он. И доктора, предприниматели и умные женщины, спешащие по делам, точные, целеустремленные, крепкие, были, ей-богу, прелестны, свои люди, кому можно без страха доверить жизнь, с кем славно шагать нога в ногу по жизни, кто поддержит тебя в беде. В общем, вполне интересный спектакль, и оставалось только найти, где б в тени присесть с сигарой.

There was Regent's Park. Yes. As a child he had walked in Regent's Park--odd, he thought, how the thought of childhood keeps coming back to me--the result of seeing Clarissa, perhaps; for women live much more in the past than we do, he thought. They attach themselves to places; and their fathers--a woman's always proud of her father. Bourton was a nice place, a very nice place, but I could never get on with the old man, he thought. There was quite a scene one night--an argument about something or other, what, he could not remember. Politics presumably. Вот и Риджентс-Парк. Да. Мальчишкой я гулял в Риджентс-Парке - странно, думал он, и что это мне все время лезет в голову детство? Наверное, потому, что повидался с Клариссой; женщины больше живут прошлым, думал он. Они привязаны к местам. И к отцам. Каждая женщина гордится отцом. Бортон - чудное место, дивное место, но я не ладил со стариком, думал он. Как-то вечером разразился даже скандал, вышел спор, он не мог уже вспомнить, из-за чего, из-за политики, кажется.

Yes, he remembered Regent's Park; the long straight walk; the little house where one bought air-balls to the left; an absurd statue with an inscription somewhere or other. He looked for an empty seat. He did not want to be bothered (feeling a little drowsy as he did) by people asking him the time. An elderly grey nurse, with a baby asleep in its perambulator--that was the best he could do for himself; sit down at the far end of the seat by that nurse. Да. Риджентс-Парк. Длинная прямая аллея; слева домик, там покупали воздушные шарики; дурацкая статуя, на ней еще где-то какая-то надпись. Он поискал глазами пустую скамейку. Не хотелось, чтоб лезли с вопросами: "который час?" (немного клонило в сон). Вот пожилая седенькая няня, и рядом ребенок в колясочке - ага, это самое лучшее; подсесть на скамейку к той няне, на дальний конец.

She's a queer-looking girl, he thought, suddenly remembering Elizabeth as she came into the room and stood by her mother. Grown big; quite grown-up, not exactly pretty; handsome rather; and she can't be more than eighteen. Probably she doesn't get on with Clarissa. "There's my Elizabeth"--that sort of thing--why not "Here's Elizabeth" simply?--trying to make out, like most mothers, that things are what they're not. She trusts to her charm too much, he thought. She overdoes it. А она странная девочка, подумал он, вдруг вспомнив, как Элизабет вошла и стала рядом с матерью. Высокая. И взрослая совсем; не то чтоб очень хорошенькая. Скорей миловидна. Ей ведь не больше восемнадцати, кажется. Наверное, не ладит с Клариссой. И это "а вот и моя Элизабет" (почему не просто: "Вот Элизабет"), наверное, как у большинства матерей от желания что-то замазать. Слишком уж она нажимает на свое обаяние, думал он. Палку перегибает.

The rich benignant cigar smoke eddied coolly down his throat; he puffed it out again in rings which breasted the air bravely for a moment; blue, circular--I shall try and get a word alone with Elizabeth to-night, he thought--then began to wobble into hour- glass shapes and taper away; odd shapes they take, he thought. Suddenly he closed his eyes, raised his hand with an effort, and threw away the heavy end of his cigar. A great brush swept smooth across his mind, sweeping across it moving branches, children's voices, the shuffle of feet, and people passing, and humming traffic, rising and falling traffic. Down, down he sank into the plumes and feathers of sleep, sank, and was muffled over. Сигарный благоденственный дым прохладой спустился по горлу; он выпустил его кольцами, и с минуту они храбро сражались с воздухом, синие, круглые, - надо вечером улучить минутку и переговорить с Элизабет с глазу на глаз, он думал, - но вот потекли, как песок в песочных часах, истончились; странные какие формы, он думал. Глаза слипались, еле-еле удалось поднять руку и выбросить остаток сигары. Метла помела по мыслям, прометала ветки, детский говор, прохожих, шорох ног, грохот улицы, нарастающий, опадающий грохот. Вниз, вниз, вниз затягивали перья и перышки сна, и вот он уже провалился и увяз в перьях.

The grey nurse resumed her knitting as Peter Walsh, on the hot seat beside her, began snoring. In her grey dress, moving her hands indefatigably yet quietly, she seemed like the champion of the rights of sleepers, like one of those spectral presences which rise in twilight in woods made of sky and branches. Седенькая няня снова принялась вязать, когда Питер Уолш захрапел на горячей скамейке с нею рядом. В своем сереньком платье, неустанно и ровно двигая локтями, она была как борец за права спящих и подобна тем духам сумерек, что встают над рощами - порождения веток и облаков.

The solitary traveller, haunter of lanes, disturber of ferns, and devastator of great hemlock plants, looking up, suddenly sees the giant figure at the end of the ride. Одинокий странник, которого знают заглохшие тропы, хоронится папоротник и недолюбливает болиголов, вдруг, вскинув взор, видит в конце просеки живую огромную тень.

By conviction an atheist perhaps, he is taken by surprise with moments of extraordinary exaltation. Nothing exists outside us except a state of mind, he thinks; a desire for solace, for relief, for something outside these miserable pigmies, these feeble, these ugly, these craven men and women. But if he can conceive of her, then in some sort she exists, he thinks, and advancing down the path with his eyes upon sky and branches he rapidly endows them with womanhood; sees with amazement how grave they become; how majestically, as the breeze stirs them, they dispense with a dark flutter of the leaves charity, comprehension, absolution, and then, flinging themselves suddenly aloft, confound the piety of their aspect with a wild carouse. По убеждению, пожалуй, он атеист, и его застигают врасплох такие немыслимые минуты. Все, что вне нас, - лишь создание нашего разума, так думает он, все от желания утешиться и забыться, спастись от этих жалких пигмеев, этих слабых, и трусливых, и низких мужчин и женщин. Но раз я постигаю ее, стало быть, странным образом она существует, так думает он, и, бредя по тропе, устремив взор на облака и на ветки, он уже наделяет их женственностью; с изумлением замечает, как они наливаются тягостью; как величаво, движимые ветерком, они роняют под темный шорох листвы доброту, понимание, прощение и, вдруг дернувшись, сразу теряют благочестие облика в диком загуле.

Such are the visions which proffer great cornucopias full of fruit to the solitary traveller, or murmur in his ear like sirens lolloping away on the green sea waves, or are dashed in his face like bunches of roses, or rise to the surface like pale faces which fishermen flounder through floods to embrace. Вот какие видения манят одинокого странника, как рог изобилия, полный плодов, или как шепот сирен, когда, шепнув ему в уши, они укрываются за зелеными гребнями волн, или как розы в росе, когда бьют по лицу, или как лица, как бледные нежные лица, когда околдовывают и зовут рыбака, поднимаясь к поверхности изглубока.

Such are the visions which ceaselessly float up, pace beside, put their faces in front of, the actual thing; often overpowering the solitary traveller and taking away from him the sense of the earth, the wish to return, and giving him for substitute a general peace, as if (so he thinks as he advances down the forest ride) all this fever of living were simplicity itself; and myriads of things merged in one thing; and this figure, made of sky and branches as it is, had risen from the troubled sea (he is elderly, past fifty now) as a shape might be sucked up out of the waves to shower down from her magnificent hands compassion, comprehension, absolution. Вот какие видения непрестанно всплывают, и мешаются, и вклиниваются, заслоняют то, что подлинно существует; и часто одолевают одинокого странника, отбивая память о грешной земле и охоту туда возвращаться, а взамен даря совершенный покой, будто (так он думает, продвигаясь по просеке) вся эта горячка жизни - сплошная наивность; и бездна разных вещей уже слита в одну; и эта живая тень, порождение веток и облаков, встала из бурного моря (он уж стар, ему уж за пятьдесят), как призрак встает над волнами, чтоб струить из своих несравненных, ее нежных ладоней жалость, понимание, прощение.

So, he thinks, may I never go back to the lamplight; to the sitting-room; never finish my book; never knock out my pipe; never ring for Mrs. Turner to clear away; rather let me walk straight on to this great figure, who will, with a toss of her head, mount me on her streamers and let me blow to nothingness with the rest. И мне уже не придется, так думает он, возвращаться под сень абажура; в гостиную; дочитывать книжку; выколачивать трубку; звонить миссис Тернер, чтоб убрала; пойду-ка я прямо и прямо к этой огромной тени, и она встряхнет головой, и поднимет меня на своих вымпелах, и прахом развеет, как всех.

Such are the visions. The solitary traveller is soon beyond the wood; and there, coming to the door with shaded eyes, possibly to look for his return, with hands raised, with white apron blowing, is an elderly woman who seems (so powerful is this infirmity) to seek, over a desert, a lost son; to search for a rider destroyed; to be the figure of the mother whose sons have been killed in the battles of the world. So, as the solitary traveller advances down the village street where the women stand knitting and the men dig in the garden, the evening seems ominous; the figures still; as if some august fate, known to them, awaited without fear, were about to sweep them into complete annihilation. Вот какие видения. Одинокий странник скоро выходит из лесу. А там на крыльце, поднеся щитками ладони к вискам, может быть, поджидая его, в белом веющем фартуке, стоит седая женщина, и кажется (так неодолимо сильна эта немощь), что она в пустыне выискивает блудного сына; ищет павшего конника; что она - это мать, потерявшая всех сыновей на войне. И покуда путник идет деревенской улицей, где женщины вяжут, а мужчины окапывают деревья в садах, закат становится знамением; и все замирают; будто высокий, заведомый жребий, ожидаемый ими без страха, вот-вот сметет их в совершенное небытие.

Indoors among ordinary things, the cupboard, the table, the window- sill with its geraniums, suddenly the outline of the landlady, bending to remove the cloth, becomes soft with light, an adorable emblem which only the recollection of cold human contacts forbids us to embrace. She takes the marmalade; she shuts it in the cupboard. В комнате, среди обыденных вещей - стол, буфет, подоконник с гераньками, - очерк хозяйки, наклонившейся, чтобы снять скатерть, вдруг нежно обтягивается светом, оборачивается обожаемым символом, и только память о холодности человеческих встреч запрещает в него поверить. Она берет со стола варенье, ставит в буфет.

"There is nothing more to-night, sir?" - Больше сегодня ничего не надо, сэр?

But to whom does the solitary traveller make reply? Но кому ответит одинокий странник?

So the elderly nurse knitted over the sleeping baby in Regent's Park. So Peter Walsh snored. И вязала над спящим младенцем старая няня в Риджентс-Парке. И храпел Питер Уолш.

He woke with extreme suddenness, saying to himself, "The death of the soul." Он проснулся рывком со словами: "Погибель души".

"Lord, Lord!" he said to himself out loud, stretching and opening his eyes. "The death of the soul." The words attached themselves to some scene, to some room, to some past he had been dreaming of. It became clearer; the scene, the room, the past he had been dreaming of. - Господи! Господи! - произнес он сам с собой вслух, потянулся и открыл глаза. - Погибель души. - Слова были связаны с какой-то сценой, комнатой, с прошлым, о котором был сон. Постепенно прояснились: сцена, комната, прошлое, о котором был сон.

It was at Bourton that summer, early in the 'nineties, when he was so passionately in love with Clarissa. There were a great many people there, laughing and talking, sitting round a table after tea and the room was bathed in yellow light and full of cigarette smoke. They were talking about a man who had married his housemaid, one of the neighbouring squires, he had forgotten his name. He had married his housemaid, and she had been brought to Bourton to call--an awful visit it had been. She was absurdly over-dressed, "like a cockatoo," Clarissa had said, imitating her, and she never stopped talking. On and on she went, on and on. Clarissa imitated her. Then somebody said--Sally Seton it was--did it make any real difference to one's feelings to know that before they'd married she had had a baby? (In those days, in mixed company, it was a bold thing to say.) He could see Clarissa now, turning bright pink; somehow contracting; and saying, "Oh, I shall never be able to speak to her again!" Whereupon the whole party sitting round the tea-table seemed to wobble. It was very uncomfortable. Это было в Бортоне тем летом, в начале девяностых годов, когда он так сходил с ума по Клариссе. В гостиной собралось много народу, сидели за столом после чая, говорили, смеялись, и комната плыла в желтом свете и сигарном дыму. Говорили о ком-то - имя запамятовал, - кто женился на собственной горничной. Женился и привез ее в Бортон с визитом, и вышло ужасно. Она отчаянно разрядилась - "совершеннейший попугай", сказала изображавшая ее Кларисса, - и не закрывала рта ни на минуту. Трещит, и трещит, и трещит. Кларисса ее изображала. А потом кто-то сказал - это Салли Сетон сказала: "И что же меняет, в конце концов, если она родила ребенка до того, как они поженились?" (Вопрос очень смелый по тем временам в смешанном обществе.) И - он как сейчас видит - Кларисса залилась краской, вся будто сжалась и выговорила: "О, теперь я ни слова не смогу с ней сказать!" После чего всех за столом будто встряхнуло. Вышло ужасно неловко.

He hadn't blamed her for minding the fact, since in those days a girl brought up as she was, knew nothing, but it was her manner that annoyed him; timid; hard; something arrogant; unimaginative; prudish. "The death of the soul." He had said that instinctively, ticketing the moment as he used to do--the death of her soul. И важно даже не то, что она сказала; девушки, воспитанные, как она, в те времена ничего не знали о жизни, но его возмутил ее тон - скованный, резкий, надменный, жеманный. "Погибель души". У него это вырвалось. Он опять, как тогда, снабдил этот миг ярлыком - погибель ее души.

Every one wobbled; every one seemed to bow, as she spoke, and then to stand up different. He could see Sally Seton, like a child who has been in mischief, leaning forward, rather flushed, wanting to talk, but afraid, and Clarissa did frighten people. (She was Clarissa's greatest friend, always about the place, totally unlike her, an attractive creature, handsome, dark, with the reputation in those days of great daring and he used to give her cigars, which she smoked in her bedroom. She had either been engaged to somebody or quarrelled with her family and old Parry disliked them both equally, which was a great bond.) Then Clarissa, still with an air of being offended with them all, got up, made some excuse, and went off, alone. As she opened the door, in came that great shaggy dog which ran after sheep. She flung herself upon him, went into raptures. It was as if she said to Peter--it was all aimed at him, he knew--"I know you thought me absurd about that woman just now; but see how extraordinarily sympathetic I am; see how I love my Rob!" Все вздрогнули; все согнулись от Клариссиных слов и встали уже другими. Помнится, Салли Сетон, как набедокурившее дитя, вспыхнула, подалась вперед, хотела что-то сказать, но побоялась, Клариссы побаивались. (Она была ближайшая подруга Клариссы, жила в Бортоне, привлекательное существо, красивая, темноволосая, и считалась по тем временам очень смелой, он сам давал ей сигары, и она курила их у себя в комнате, и она была то ли с кем-то помолвлена, то ли порвала с семьей, и старый Парри обоих их не любил, что очень сближало.) А потом Кларисса с таким видом, будто все они ее оскорбили, поднялась и под каким-то предлогом вышла - одна. Когда она открыла дверь, вбежал лохматый пес, он у них сторожил овец, и она бросилась к нему, начала умиляться. Будто хотела сказать Питеру (все, он-то знал, делалось ради него): "Вот ты осуждаешь меня за мое отношение к этой особе, считаешь его нелепым, но посмотри, какой я могу быть милой и ласковой, как я люблю своего Роба!"

They had always this queer power of communicating without words. She knew directly he criticised her. Then she would do something quite obvious to defend herself, like this fuss with the dog--but it never took him in, he always saw through Clarissa. Not that he said anything, of course; just sat looking glum. It was the way their quarrels often began. Они всегда странным образом могли сообщаться без слов. Она всегда понимала тотчас, если он ее осуждал. И что-нибудь делала, явно чтоб оправдаться, - вроде той возни с собакой, да только напрасно старалась, он видел Клариссу насквозь. Разумеется, он ей ничего не сказал. Просто он дулся. И так обычно у них начинались ссоры.

She shut the door. At once he became extremely depressed. It all seemed useless--going on being in love; going on quarrelling; going on making it up, and he wandered off alone, among outhouses, stables, looking at the horses. (The place was quite a humble one; the Parrys were never very well off; but there were always grooms and stable-boys about--Clarissa loved riding--and an old coachman-- what was his name?--an old nurse, old Moody, old Goody, some such name they called her, whom one was taken to visit in a little room with lots of photographs, lots of bird-cages.) Она затворила дверь. И сразу же ему сделалось нестерпимо тоскливо. Все стало бессмысленно - дальше любить, дальше ссориться, дальше мириться. И он побрел, один, среди служб и конюшен, глядя на лошадей. (Парри жили скромно, не отличались богатством, но тут всегда были конюхи, грумы - Кларисса любила ездить верхом, - и был старый кучер - как бишь его звали? - и старая няня, бабушка Мумсик, бабушка Пумсик, как-то так, и полагалось к ней ходить на поклон в комнатенку, увешанную фотографиями и птичьими клетками.)

It was an awful evening! He grew more and more gloomy, not about that only; about everything. And he couldn't see her; couldn't explain to her; couldn't have it out. There were always people about--she'd go on as if nothing had happened. That was the devilish part of her--this coldness, this woodenness, something very profound in her, which he had felt again this morning talking to her; an impenetrability. Yet Heaven knows he loved her. She had some queer power of fiddling on one's nerves, turning one's nerves to fiddle-strings, yes. Чудовищный вечер! Он все больше мрачнел, и не только из-за этого, а вообще. И он никак не мог поймать ее, переговорить, объясниться. Везде толклись люди, и она вела себя как ни в чем не бывало. В том-то и ужас - ее эта холодность, каменность, и так глубоко в ней сидит, сегодня утром он снова почувствовал. Непроницаемость. Но, видит Бог, он ее любил. Она странным образом умела дергать человеку нервы, и притом они пели, как струны скрипки. Да.

He had gone in to dinner rather late, from some idiotic idea of making himself felt, and had sat down by old Miss Parry--Aunt Helena--Mr. Parry's sister, who was supposed to preside. There she sat in her white Cashmere shawl, with her head against the window-- a formidable old lady, but kind to him, for he had found her some rare flower, and she was a great botanist, marching off in thick boots with a black collecting-box slung between her shoulders. He sat down beside her, and couldn't speak. Everything seemed to race past him; he just sat there, eating. And then half-way through dinner he made himself look across at Clarissa for the first time. She was talking to a young man on her right. He had a sudden revelation. "She will marry that man," he said to himself. He didn't even know his name. Он очень поздно вышел к ужину, чтоб привлечь к себе внимание - о, болван, - и уселся рядом со старой мисс Парри, тетей Еленой, сестрой мистера Парри, как бы главенствовавшей за столом. Она сидела в белой кашемировой шали, затылком к окну - весьма грозная старуха, но к нему она благоволила, он нашел ей какой-то редкостный цветок, а она увлекалась ботаникой, вышагивала в грубых башмаках и складывала цветы и травы в болтавшуюся за спиной черную ботанизирку. Он уселся с ней рядом и ни слова не мог вымолвить. Все мелькало перед глазами. Но потом, посреди ужина, он заставил себя в первый раз взглянуть на Клариссу. Она разговаривала с молодым человеком справа от нее. И вдруг его осенило. "Она выйдет замуж за этого человека", - сказал он себе. А он не знал его даже по имени.

For of course it was that afternoon, that very afternoon, that Dalloway had come over; and Clarissa called him "Wickham"; that was the beginning of it all. Somebody had brought him over; and Clarissa got his name wrong. She introduced him to everybody as Wickham. At last he said "My name is Dalloway!"--that was his first view of Richard--a fair young man, rather awkward, sitting on a deck-chair, and blurting out "My name is Dalloway!" Sally got hold of it; always after that she called him "My name is Dalloway!" Потому что - да! - ведь в тот самый вечер, только в тот вечер и появился Дэллоуэй; и Кларисса еще называла его Уикем, с этого все и пошло. Кто-то его привез; и Кларисса перепутала фамилию. Она всем представляла его как Уикема. В конце концов он сказал: "Но я Дэллоуэй!" Так это первое впечатление от Ричарда ему и запало: светловолосый, довольно неловкий молодой человек, сидя в шезлонге, выпаливает: "Но я Дэллоуэй!" Салли к этому прицепилась, потом называла его не иначе как "Но я Дэллоуэй!".

He was a prey to revelations at that time. This one--that she would marry Dalloway--was blinding--overwhelming at the moment. There was a sort of--how could he put it?--a sort of ease in her manner to him; something maternal; something gentle. They were talking about politics. All through dinner he tried to hear what they were saying. Вообще его в ту пору непрошено осеняло. А уж это открытие - что она выйдет за Дэллоуэя - обрушилось совершенно врасплох, ослепило, как молния. Было что-то такое в ее тоне, когда она обращалась к нему - как бы назвать? - простота, что-то материнское, какая-то мягкость. Разговор у них шел о политике. И до конца обеда он напряженно прислушивался, стараясь расслышать, что они говорят.

Afterwards he could remember standing by old Miss Parry's chair in the drawing-room. Clarissa came up, with her perfect manners, like a real hostess, and wanted to introduce him to some one--spoke as if they had never met before, which enraged him. Yet even then he admired her for it. He admired her courage; her social instinct; he admired her power of carrying things through. "The perfect hostess," he said to her, whereupon she winced all over. But he meant her to feel it. He would have done anything to hurt her after seeing her with Dalloway. So she left him. And he had a feeling that they were all gathered together in a conspiracy against him--laughing and talking--behind his back. There he stood by Miss Parry's chair as though he had been cut out of wood, he talking about wild flowers. Never, never had he suffered so infernally! He must have forgotten even to pretend to listen; at last he woke up; he saw Miss Parry looking rather disturbed, rather indignant, with her prominent eyes fixed. He almost cried out that he couldn't attend because he was in Hell! People began going out of the room. He heard them talking about fetching cloaks; about its being cold on the water, and so on. They were going boating on the lake by moonlight--one of Sally's mad ideas. He could hear her describing the moon. And they all went out. He was left quite alone. Потом он, помнится, стоял возле кресла старой мисс Парри в гостиной. Кларисса вошла - светская, безукоризненная, безупречная хозяйка, - хотела его кому-то представить, обращалась с ним так, будто они едва знакомы, и это взбесило его. Но даже и тут он восхищался. Восхищался ее мужеством, ее последовательностью, восхищался ее умением себя держать. "Безупречная хозяйка дома", - он ей сказал, и вот тут-то ее передернуло. Но он для того и сказал. Он изо всех сил старался ее задеть, после того как увидел их с Дэллоуэем. И она ушла. Ему казалось, что все сговорились против него, смеются у него за спиной. Он застыл возле кресла мисс Парри, как истукан, посреди беседы о полевых цветах. Никогда, никогда он не страдал так чудовищно! Он, наверное, даже не мог делать вид, будто слушает; вдруг опомнясь, он увидел выпученные глаза мисс Парри, недоуменные, негодующие. Он чуть не крикнул, что не может ничего слушать, оттого что ведь это ад, сущий ад! Из гостиной начинали уже расходиться; говорили, что надо надеть плащи; на воде будет холодно. Собирались кататься на лодках по озеру при луне - очередная безумная выдумка Салли. Он слышал, как она расписывает луну. И все ушли. Он остался один.

"Don't you want to go with them?" said Aunt Helena--old Miss Parry!--she had guessed. And he turned round and there was Clarissa again. She had come back to fetch him. He was overcome by her generosity--her goodness. - А вы разве не идете? - спросила тетя Елена; бедная старушка, она догадалась! Он обернулся и увидел Клариссу. Она вернулась, за ним. Его ошеломило ее благородство - ее доброта.

"Come along," she said. - Идем же, - сказала она. - Там ждут.

"They're waiting." He had never felt so happy in the whole of his life! Without a word they made it up. They walked down to the lake. He had twenty minutes of perfect happiness. Her voice, her laugh, her dress (something floating, white, crimson), her spirit, her adventurousness; she made them all disembark and explore the island; she startled a hen; she laughed; she sang. And all the time, he knew perfectly well, Dalloway was falling in love with her; she was falling in love with Dalloway; but it didn't seem to matter. Nothing mattered. They sat on the ground and talked--he and Clarissa. They went in and out of each other's minds without any effort. And then in a second it was over. He said to himself as they were getting into the boat, "She will marry that man," dully, without any resentment; but it was an obvious thing. Dalloway would marry Clarissa. Никогда за всю свою жизнь он не был так счастлив! Без единого слова они помирились. Они шли к озеру. Двадцать минут совершенного счастья. Ее голос, смех, ее платье (что-то веющее, белое и малиновое), ее настроение, дух приключений; она заставила всех высадиться и исследовать остров; спугнула курицу; она хохотала; пела. И все время, все время он в себе чувствовал: Дэллоуэй влюблялся в нее; она влюблялась в Дэллоуэя: но как-то это было не важно. Все было не важно. Они сидели на земле и болтали - он и Кларисса, и все выражалось и схватывалось само, без малейших усилий. А потом, в секунду, настал конец. Он сказал себе, когда сели в лодку: "Она выйдет замуж за этого человека", устало сказал, без досады; но все было ясно. Дэллоуэй женится на Клариссе.

Dalloway rowed them in. He said nothing. But somehow as they watched him start, jumping on to his bicycle to ride twenty miles through the woods, wobbling off down the drive, waving his hand and disappearing, he obviously did feel, instinctively, tremendously, strongly, all that; the night; the romance; Clarissa. He deserved to have her. Греб Дэллоуэй. Он все время молчал. Но почему-то, когда он вспрыгнул на велосипед с тем, чтоб сделать двадцать миль лесом, и, клонясь на вильнувшей дорожке, исчезая, помахал им рукой, стало с очевидностью ясно, как он ощущает - нутром, глубоко и мучительно - все это: ночь, нежность, Клариссу. Он ее заслужил.

For himself, he was absurd. His demands upon Clarissa (he could see it now) were absurd. He asked impossible things. He made terrible scenes. She would have accepted him still, perhaps, if he had been less absurd. Sally thought so. She wrote him all that summer long letters; how they had talked of him; how she had praised him, how Clarissa burst into tears! It was an extraordinary summer--all letters, scenes, telegrams--arriving at Bourton early in the morning, hanging about till the servants were up; appalling tъte-р-tъtes with old Mr. Parry at breakfast; Aunt Helena formidable but kind; Sally sweeping him off for talks in the vegetable garden; Clarissa in bed with headaches. Сам же он вел себя нелепо. Его требования к Клариссе (теперь-то он видит) были нелепы. Он хотел невозможного. Устраивал дикие сцены. Но, может быть, она все равно бы пошла за него, не веди он себя так нелепо. Так Салли считала. Все то лето она писала ему длинные письма; они-де про него говорили; она-де хвалила его, и Кларисса расплакалась! Невероятное лето; письма, сцены, телеграммы; приезды в Бортон ни свет ни заря, дурацкая неприкаянность, покуда не встанут слуги; чудовищные завтраки tete-a-tete со старым мистером Парри. Свирепая, но к нему снисходительная тетя Елена; Салли, таскавшая его для срочных бесед в огород; Кларисса - в постели из-за мигреней.

The final scene, the terrible scene which he believed had mattered more than anything in the whole of his life (it might be an exaggeration--but still so it did seem now) happened at three o'clock in the afternoon of a very hot day. It was a trifle that led up to it--Sally at lunch saying something about Dalloway, and calling him "My name is Dalloway"; whereupon Clarissa suddenly stiffened, coloured, in a way she had, and rapped out sharply, "We've had enough of that feeble joke." That was all; but for him it was precisely as if she had said, "I'm only amusing myself with you; I've an understanding with Richard Dalloway." So he took it. He had not slept for nights. "It's got to be finished one way or the other," he said to himself. He sent a note to her by Sally asking her to meet him by the fountain at three. "Something very important has happened," he scribbled at the end of it. Решительная, последняя сцена, ужасная сцена, значившая, наверное, больше всего в его жизни (возможно, преувеличение, но сейчас ему кажется так), произошла в три часа, в один очень жаркий день. Началось с пустяка, Салли упомянула за завтраком Дэллоуэя и назвала его "Но я Дэллоуэй!"; после чего Кларисса вдруг сжалась, залилась краской, как это с нею бывало, и отчеканила: "Мы уже слышали эту глупую шутку". Вот и все. Но для него она все равно что сказала: "С вами я просто развлекаюсь; а серьезно я отношусь к Ричарду Дэллоуэю". Так он ее понял. Не одну ночь он провел без сна. Он сказал себе: "Будь что будет, но надо с этим покончить". Он послал ей через Салли записку, прося о встрече возле фонтана, в три. "По очень важному поводу", - приписал он в конце записки.

The fountain was in the middle of a little shrubbery, far from the house, with shrubs and trees all round it. There she came, even before the time, and they stood with the fountain between them, the spout (it was broken) dribbling water incessantly. How sights fix themselves upon the mind! For example, the vivid green moss. Фонтан стоял посреди кустарника, вдали от дома, и всюду были кусты и деревья. Она пришла, даже раньше времени, фонтан разделял их и непрестанно ронял (был испорчен) каплями воду. Как застревают в памяти зрительные впечатления! Например, тот едко-зеленый мох.

She did not move. "Tell me the truth, tell me the truth," he kept on saying. He felt as if his forehead would burst. She seemed contracted, petrified. She did not move. "Tell me the truth," he repeated, when suddenly that old man Breitkopf popped his head in carrying the Times; stared at them; gaped; and went away. They neither of them moved. "Tell me the truth," he repeated. He felt that he was grinding against something physically hard; she was unyielding. She was like iron, like flint, rigid up the backbone. And when she said, "It's no use. It's no use. This is the end"-- after he had spoken for hours, it seemed, with the tears running down his cheeks--it was as if she had hit him in the face. She turned, she left him, went away. Она не двигалась. "Скажи мне правду, скажи мне правду", - повторял он бессмысленно. У него раскалывалась голова. Кларисса будто застыла, стояла как каменная. Она не двигалась. "Скажи мне правду", - повторял он, когда старик Брайткопф на ходу высунул голову из-за своей "Таймс"; вылупился на них; открыл рот и ушел восвояси. Они оба не двинулись. "Скажи мне правду", - повторял он. Он будто врезался с усилием во что-то физически твердое; она не поддавалась. Она была как железо, кремень, она совершенно застыла. И когда она сказала: "Не к чему, не к чему. Это конец", - после того, как он говорил, ему казалось, часами, в слезах, - она будто ударила его по лицу. Она повернулась, она бросила его, она ушла.

"Clarissa!" he cried. "Clarissa!" But she never came back. It was over. He went away that night. He never saw her again. - Кларисса! - кричал он. - Кларисса! - Но она так и не вернулась. Все было кончено. В ту же ночь он уехал. Он больше не видел ее.

It was awful, he cried, awful, awful! Ужасно, кричал он, ужасно, ужасно!

Still, the sun was hot. Still, one got over things. Still, life had a way of adding day to day. Still, he thought, yawning and beginning to take notice--Regent's Park had changed very little since he was a boy, except for the squirrels--still, presumably there were compensations--when little Elise Mitchell, who had been picking up pebbles to add to the pebble collection which she and her brother were making on the nursery mantelpiece, plumped her handful down on the nurse's knee and scudded off again full tilt into a lady's legs. Peter Walsh laughed out. А, впрочем, солнце пекло. Впрочем, все проходит. Жизнь шла своим чередом. Впрочем, думал он, зевая и приходя постепенно в себя, в Риджентс-Парке мало что переменилось со времен его детства - вот разве что, может быть, белки, - но были, наверное, и новые радости - вот малышка Элси Митчелл, она собирала камушки для коллекции камушков, которая была у них с братиком на камине в детской, бухнула на бегу полную пригоршню к няне в подол и со всего размаха налетела на ноги какой-то тети. Питер Уолш рассмеялся.

К началу страницы

Начало | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты