Mrs. Dalloway/Миссис Дэллоуэй

English Русский

"Mrs. Dalloway will see me," said the elderly man in the hall. "Oh yes, she will see ME," he repeated, putting Lucy aside very benevolently, and running upstairs ever so quickly. "Yes, yes, yes," he muttered as he ran upstairs. "She will see me. After five years in India, Clarissa will see me." - Миссис Дэллоуэй меня примет, - сказал пожилой господин в холле. - Да, да, она меня примет, - повторил он очень добродушно, отстраняя Люси и быстро взбегая по лестнице. - Да-да-да, - бормотал он на бегу. - Примет, примет. После пяти лет в Индии Кларисса меня примет.

"Who can--what can," asked Mrs. Dalloway (thinking it was outrageous to be interrupted at eleven o'clock on the morning of the day she was giving a party), hearing a step on the stairs. She heard a hand upon the door. She made to hide her dress, like a virgin protecting chastity, respecting privacy. Now the brass knob slipped. Now the door opened, and in came--for a single second she could not remember what he was called! so surprised she was to see him, so glad, so shy, so utterly taken aback to have Peter Walsh come to her unexpectedly in the morning! (She had not read his letter.) - Да кто же это... да что же это... - недоумевала миссис Дэллоуэй (ну, не наглость ли - врываться в одиннадцать утра, когда у нее сегодня прием?), слыша шаги на лестнице. Уже взялись за дверную ручку. Она заметалась - прятать платье, блюдя секреты уединения, как девственница - свое целомудрие. Уже повернулась дверная ручка. Дверь отворилась и вошел... на секунду у нее даже вылетело из головы имя, до того она удивилась, обрадовалась, смутилась, растерялась, потому что Питер Уолш вдруг ввалился с утра! (Она не читала его письма.)

"And how are you?" said Peter Walsh, positively trembling; taking both her hands; kissing both her hands. - Ну как ты? - спрашивал Питер Уолш, буквально дрожа; беря обе ее руки в свои, целуя у нее обе руки.

She's grown older, he thought, sitting down. I shan't tell her anything about it, he thought, for she's grown older. She's looking at me, he thought, a sudden embarrassment coming over him, though he had kissed her hands. Putting his hand into his pocket, he took out a large pocket-knife and half opened the blade. Она постарела, думал он, садясь, не стану ей ничего говорить, думал он, но она постарела. Разглядывает меня, подумал он, и вдруг он смешался, вопреки этому целованию рук. Он сунул руку в карман, он достал оттуда большой перочинный нож и приоткрыл лезвие.

Exactly the same, thought Clarissa; the same queer look; the same check suit; a little out of the straight his face is, a little thinner, dryer, perhaps, but he looks awfully well, and just the same. Все тот же, думала Кларисса, тот же взгляд странноватый; тот же костюм в клеточку; чуть-чуть что-то не то с лицом, похудело или подсохло, пожалуй, а вообще он изумительно выглядит и все тот же.

"How heavenly it is to see you again!" she exclaimed. He had his knife out. That's so like him, she thought. - Как чудесно, что ты тут! - сказала она. И нож вытащил, она подумала. Старые штучки.

He had only reached town last night, he said; would have to go down into the country at once; and how was everything, how was everybody--Richard? Elizabeth? Он сказал, что только вчера вечером приехал. И придется, видимо, сразу же ехать за город. Но как дела, как все - Ричард? Элизабет?

"And what's all this?" he said, tilting his pen-knife towards her green dress. - А это по какому поводу? - И он ткнул ножом в сторону зеленого платья.

He's very well dressed, thought Clarissa; yet he always criticises ME. Он прелестно одет, думала Кларисса. А меня критикует вечно.

Here she is mending her dress; mending her dress as usual, he thought; here she's been sitting all the time I've been in India; mending her dress; playing about; going to parties; running to the House and back and all that, he thought, growing more and more irritated, more and more agitated, for there's nothing in the world so bad for some women as marriage, he thought; and politics; and having a Conservative husband, like the admirable Richard. So it is, so it is, he thought, shutting his knife with a snap. Сидит и чинит платье. Вечно она чинит платья, думал он. Так и сидела все время, пока я был в Индии; чинила платья. Развлечения. Приемы. Парламент, то да се, думал он и все больше раздражался, все больше волновался, ибо ничего нет на свете хуже для иных женщин, чем брак, думал он. И политика, и муж-консерватор, вроде нашего безупречного Ричарда. Вот так-то, он думал. Так-то. И, щелкнув, он закрыл нож.

"Richard's very well. Richard's at a Committee," said Clarissa. - Ричард - чудесно. Ричард в комитете, - сказала Кларисса.

And she opened her scissors, and said, did he mind her just finishing what she was doing to her dress, for they had a party that night? И она раскрыла ножницы и спросила: ничего, если она кончит тут с платьем, потому что у них сегодня прием?

"Which I shan't ask you to," she said. "My dear Peter!" she said. - На который я тебя не приглашу, - она сказала, - мой милый Питер! - она сказала.

But it was delicious to hear her say that--my dear Peter! Indeed, it was all so delicious--the silver, the chairs; all so delicious! Но как чудно хорошо она сказала "мой милый Питер"! Да, да, все было чудно хорошо - серебро, стулья. Все, все чудно хорошо!

Why wouldn't she ask him to her party? he asked. Он спросил, почему она не пригласит его на прием.

Now of course, thought Clarissa, he's enchanting! perfectly enchanting! Now I remember how impossible it was ever to make up my mind--and why did I make up my mind--not to marry him? she wondered, that awful summer? Да, думала Кларисса. Он очарователен! Просто очарователен! Да, я помню, как немыслимо трудно было решиться - и почему я решилась? - не пойти за него замуж в то ужасное лето!

"But it's so extraordinary that you should have come this morning!" she cried, putting her hands, one on top of another, down on her dress. - Но ведь поразительно, что ты именно сегодня приехал! - вскрикнула она, ладонь на ладонь складывая руки на платье.

"Do you remember," she said, "how the blinds used to flap at Bourton?" - А помнишь, - спросила она, - как хлопали в Бортоне шторы?

"They did," he said; and he remembered breakfasting alone, very awkwardly, with her father; who had died; and he had not written to Clarissa. But he had never got on well with old Parry, that querulous, weak-kneed old man, Clarissa's father, Justin Parry. - Да уж, - сказал он и вспомнил унылые завтраки с глазу на глаз с ее отцом; тот умер; и он тогда не написал Клариссе. Правда, он не ладил со старым Парри, сварливым, шаркающим стариканом, Клариссиным отцом Джастином Парри.

"I often wish I'd got on better with your father," he said. - Я часто жалею, что не ладил с твоим отцом, - сказал он.

"But he never liked any one who--our friends," said Clarissa; and could have bitten her tongue for thus reminding Peter that he had wanted to marry her. - Но он всегда недолюбливал тех, кто, ну... наших друзей, - сказала Кларисса и язык готова была себе откусить за то, что таким образом напомнила Питеру, что он хотел на ней жениться.

Of course I did, thought Peter; it almost broke my heart too, he thought; Конечно, хотел, думал Питер. Я тогда чуть не умер с горя.

and was overcome with his own grief, which rose like a moon looked at from a terrace, ghastly beautiful with light from the sunken day. И печаль нашла на него, взошла, как лунный лик, когда смотришь с террасы, прекрасный и мертвенный в последних отблесках дня.

I was more unhappy than I've ever been since, he thought. And as if in truth he were sitting there on the terrace he edged a little towards Clarissa; put his hand out; raised it; let it fall. There above them it hung, that moon. She too seemed to be sitting with him on the terrace, in the moonlight. Никогда я не был так несчастлив, думал он. И, будто и в самом деле он сидит на террасе, он слегка наклонился к Клариссе; вытянул руку; поднял; уронил. Он висел над ними - тот лунный лик. И Кларисса тоже словно сейчас сидела вместе с ним на террасе, в лунном свете.

"Herbert has it now," she said. "I never go there now," she said. - Там теперь Герберт хозяин, - сказала она. - Я туда не езжу, - сказала она.

Then, just as happens on a terrace in the moonlight, when one person begins to feel ashamed that he is already bored, and yet as the other sits silent, very quiet, sadly looking at the moon, does not like to speak, moves his foot, clears his throat, notices some iron scroll on a table leg, stirs a leaf, but says nothing--so Peter Walsh did now. И в точности, как бывает на террасе, в лунном свете, когда одному уже скучновато и неловко от этого, но другой, пригорюнясь, молчит и разглядывает луну, а потому остается молчать и ему, и он ерзает, откашливается, упирается взглядом в завиток на ножке стола, шуршит сухим листом и ни слова не произносит, - так теперь и Питер Уолш.

For why go back like this to the past? he thought. Why make him think of it again? Why make him suffer, when she had tortured him so infernally? Why? И зачем ворошить прошлое, думал он, зачем заставлять его снова страдать, не довольно ль с него тех чудовищных мук. Зачем же?

"Do you remember the lake?" she said, in an abrupt voice, under the pressure of an emotion which caught her heart, made the muscles of her throat stiff, and contracted her lips in a spasm as she said "lake." For she was a child, throwing bread to the ducks, between her parents, and at the same time a grown woman coming to her parents who stood by the lake, holding her life in her arms which, as she neared them, grew larger and larger in her arms, until it became a whole life, a complete life, which she put down by them and said, "This is what I have made of it! This!" And what had she made of it? What, indeed? sitting there sewing this morning with Peter. - А помнишь озеро? - спросила она, и голос у нее пресекся от чувства, из-за которого вдруг невпопад стукнуло сердце, перехватило горло и свело губы, когда она сказала "озеро". Ибо - сразу - она, девчонкой, бросала уткам хлебные крошки, стоя рядом с родителями, и взрослой женщиной шла к ним по берегу, шла и шла и несла на руках свою жизнь, и чем ближе к ним, эта жизнь разрасталась в руках, разбухала, пока не стала всей жизнью, целой жизнью, и тогда она ее сложила к их ногам и сказала: "Вот что я из нее сделала, вот!" А что она сделала? В самом деле, что? Сидит и шьет сегодня рядом с Питером.

She looked at Peter Walsh; her look, passing through all that time and that emotion, reached him doubtfully; settled on him tearfully; and rose and fluttered away, as a bird touches a branch and rises and flutters away. Quite simply she wiped her eyes. Она посмотрела на Питера Уолша. Взгляд, пройдя насквозь годы и чувства, неуверенно коснулся его лица; остановился на нем в поволоке слез; вспорхнул и улетел, как, едва тронув ветку, птица вспархивает и улетает. Осталось только вытереть слезы.

"Yes," said Peter. "Yes, yes, yes," he said, as if she drew up to the surface something which positively hurt him as it rose. Stop! Stop! he wanted to cry. For he was not old; his life was not over; not by any means. He was only just past fifty. Shall I tell her, he thought, or not? He would like to make a clean breast of it all. But she is too cold, he thought; sewing, with her scissors; Daisy would look ordinary beside Clarissa. And she would think me a failure, which I am in their sense, he thought; in the Dalloways' sense. Oh yes, he had no doubt about that; he was a failure, compared with all this--the inlaid table, the mounted paper-knife, the dolphin and the candlesticks, the chair-covers and the old valuable English tinted prints--he was a failure! - Да, - сказал Питер, - да-да-да, - сказал он так, будто она что-то вытянула из глуби наружу, задев его и поранив. Ему хотелось закричать: "Хватит! Довольно!" Ведь он не стар еще. Жизнь не кончена никоим образом; ему только-только за пятьдесят. Сказать? - думал он. Или не стоит? Лучше б сразу. Но она чересчур холодна, думал он. Шьет. И ножницы эти. Дейзи рядом с Клариссой показалась бы простенькой. И она сочтет меня неудачником, да я и есть неудачник в их понимании, в понимании Дэллоуэев. И еще бы, вне сомнения, он неудачник рядом с этим со всем - инкрустированный столик и разукрашенный разрезальный нож, дельфин, и подсвечники, и обивка на стульях, и старинные дорогие английские гравюры - конечно, он неудачник!

I detest the smugness of the whole affair, he thought; Richard's doing, not Clarissa's; save that she married him. (Here Lucy came into the room, carrying silver, more silver, but charming, slender, graceful she looked, he thought, as she stooped to put it down.) And this has been going on all the time! he thought; week after week; Clarissa's life; while I--he thought; and at once everything seemed to radiate from him; journeys; rides; quarrels; adventures; bridge parties; love affairs; work; work, work! and he took out his knife quite openly--his old horn-handled knife which Clarissa could swear he had had these thirty years--and clenched his fist upon it. Мне претит это самодовольство и ограниченность, думал он; все Ричард, не Кларисса. Только зачем понадобилось выходить за него замуж? (Тут появилась Люси, внося серебро, опять серебро, и до чего мила, стройна, изящна, думал он, покуда она наклонялась, это серебро раскладывая.) И так все время! Так и шло, думал он. Неделя за неделей; Клариссина жизнь; а я меж тем... подумал он; и тотчас из него будто излучилось разом - путешествия; верховая езда; ссоры; приключения; бридж; любовные связи; работа, работа, работа! И, смело вытащив из кармана нож, свой старый нож с роговой ручкой (тот же, готова была поклясться Кларисса, что и тридцать лет назад), он сжал его в кулаке.

What an extraordinary habit that was, Clarissa thought; always playing with a knife. Always making one feel, too, frivolous; empty-minded; a mere silly chatterbox, as he used. But I too, she thought, and, taking up her needle, summoned, like a Queen whose guards have fallen asleep and left her unprotected (she had been quite taken aback by this visit--it had upset her) so that any one can stroll in and have a look at her where she lies with the brambles curving over her, summoned to her help the things she did; the things she liked; her husband; Elizabeth; her self, in short, which Peter hardly knew now, all to come about her and beat off the enemy. И что за привычка невозможная, думала Кларисса. Вечно играть ножом. И вечно, как дура, чувствуешь себя с ним несерьезной, пустой, балаболкой. Но я-то хороша, подумала она и, снова взявшись за ножницы, призвала, словно королева, когда заснули телохранители, и она беззащитна (а ведь ее обескуражил этот визит, да, он ее выбил из колеи), и каждый, кому не лень, может вломиться и застать ее под склоненным куском куманики, - призвала все, что умела, все, что имела - мужа, Элизабет, словом, себя самое (теперешнюю, почти неизвестную Питеру) для отражения вражьей атаки.

"Well, and what's happened to you?" she said. So before a battle begins, the horses paw the ground; toss their heads; the light shines on their flanks; their necks curve. So Peter Walsh and Clarissa, sitting side by side on the blue sofa, challenged each other. His powers chafed and tossed in him. He assembled from different quarters all sorts of things; praise; his career at Oxford; his marriage, which she knew nothing whatever about; how he had loved; and altogether done his job. - Ну, а что у тебя происходит? - спросила она. Так бьют копытами кони перед сражением; трясут гривами, блестят их бока, изгибаются шеи. Так Питер Уолш и Кларисса, сидя рядышком на синей кушетке, вызывали друг друга на бой. Питер собирал свои силы. Готовил к атаке все: похвальные отзывы; свою карьеру в Оксфорде; и как он женился - она ничего об этом не знает; как он любил; и свою беспорочную службу.

"Millions of things!" he exclaimed, and, urged by the assembly of powers which were now charging this way and that and giving him the feeling at once frightening and extremely exhilarating of being rushed through the air on the shoulders of people he could no longer see, he raised his hands to his forehead. - О, тьма всевозможных вещей! - объявил он во власти сомкнутых сил, уже несущих в атаку, и со сладким ужасом и восторгом, будто плывя на плечах невидимки-толпы, он поднял руки к вискам.

Clarissa sat very upright; drew in her breath. Кларисса сидела очень прямо; она затаила дыхание.

"I am in love," he said, not to her however, but to some one raised up in the dark so that you could not touch her but must lay your garland down on the grass in the dark. - Я влюблен, - сказал он, но не ей, а тени, встающей во тьме, которой не смеешь коснуться, но слагаешь венок на травы во тьме.

"In love," he repeated, now speaking rather dryly to Clarissa Dalloway; "in love with a girl in India." He had deposited his garland. Clarissa could make what she would of it. - Влюблен, - повторил он, уже сухо - Клариссе Дэллоуэй, - влюблен в одну девушку в Индии. - Он сложил свой венок. Пусть Кларисса что хочет, то с этим венком и делает.

"In love!" she said. That he at his age should be sucked under in his little bow-tie by that monster! And there's no flesh on his neck; his hands are red; and he's six months older than I am! her eye flashed back to her; but in her heart she felt, all the same, he is in love. He has that, she felt; he is in love. - Влюблен! - сказала она. В его возрасте в галстучке бабочкой - и под пятою этого чудовища! Да у него же шея худая и красные руки. И он на шесть месяцев старше меня, доносили глаза. Но в душе она знала - он влюблен. Да, да, она знала - он влюблен.

But the indomitable egotism which for ever rides down the hosts opposed to it, the river which says on, on, on; even though, it admits, there may be no goal for us whatever, still on, on; this indomitable egotism charged her cheeks with colour; made her look very young; very pink; very bright-eyed as she sat with her dress upon her knee, and her needle held to the end of green silk, trembling a little. He was in love! Not with her. With some younger woman, of course. Но тут неукротимый эгоизм, неизбежно одолевающий все выставляемые против него силы, поток, рвущийся вперед и вперед, даже когда цели и нет перед ним, - неукротимый эгоизм вдруг залил щеки Клариссы краской; Кларисса помолодела; очень розовая, с очень блестящими глазами, сидела она, держа на коленях платье, и иголка с зеленой шелковой ниткой чуть прыгала у нее в руке. Влюблен! Не в нее. Та небось помоложе.

"And who is she?" she asked. - И кто же она? - осведомилась Кларисса.

Now this statue must be brought from its height and set down between them. Пора было снять статую с пьедестала и поставить меж ними.

"A married woman, unfortunately," he said; "the wife of a Major in the Indian Army." - Она, к сожалению, замужем, - сказал он. - Жена майора индийской армии.

And with a curious ironical sweetness he smiled as he placed her in this ridiculous way before Clarissa. И, выставляя ее перед Клариссой в столь комическом свете, он улыбался странно-иронической, нежной улыбкой.

(All the same, he is in love, thought Clarissa.) (Но все равно он влюблен, думала Кларисса.)

"She has," he continued, very reasonably, "two small children; a boy and a girl; and I have come over to see my lawyers about the divorce." - У нее, - продолжил он деловито, - двое детишек - мальчик и девочка. Я приехал понаведаться у моих адвокатов насчет развода.

There they are! he thought. Do what you like with them, Clarissa! There they are! And second by second it seemed to him that the wife of the Major in the Indian Army (his Daisy) and her two small children became more and more lovely as Clarissa looked at them; as if he had set light to a grey pellet on a plate and there had risen up a lovely tree in the brisk sea-salted air of their intimacy (for in some ways no one understood him, felt with him, as Clarissa did)--their exquisite intimacy. Вот они тебе, думал он. На, делай с ними что хочешь, Кларисса! Пожалуйста! И с каждой секундой жена майора индийской армии (его Дейзи) и ее двое детишек становились будто прелестней под взглядом Клариссы, словно он поджег серый шарик на металлическом блюде, и встало прелестное дерево на терпком соленом просторе их близости (ведь никто, в общем, не понимал его, никто так не знал его чувств, как Кларисса), их восхитительной близости.

She flattered him; she fooled him, thought Clarissa; shaping the woman, the wife of the Major in the Indian Army, with three strokes of a knife. What a waste! What a folly! All his life long Peter had been fooled like that; first getting sent down from Oxford; next marrying the girl on the boat going out to India; now the wife of a Major in the Indian Army--thank Heaven she had refused to marry him! Still, he was in love; her old friend, her dear Peter, he was in love. Подольстилась к нему, одурачила, думала Кларисса. Три взмаха ножа - и ей совершенно ясна была эта женщина, эта жена майора индийской армии. Глупость! Безумие! Всю жизнь одни глупости. Сперва его выгоняют из Оксфорда. Потом он женится на девице, подвернувшейся ему на пароходе по пути в Индию. И теперь еще эта жена майора индийской армии. Слава богу, она тогда ему отказала, не пошла за него замуж! Да, но он влюблен, старый друг, милый Питер влюблен.

"But what are you going to do?" she asked him. - И что ты думаешь делать? - спросила она.

Oh the lawyers and solicitors, Messrs. Hooper and Grateley of Lincoln's Inn, they were going to do it, he said. And he actually pared his nails with his pocket-knife. - О, адвокаты, защитники, господа Хупер и Грейтли из "Линкольнз инн", уж они-то найдут, что тут делать, - сказал он. И он положительно стал подрезать перочинным ножом себе ногти.

For Heaven's sake, leave your knife alone! she cried to herself in irrepressible irritation; it was his silly unconventionality, his weakness; his lack of the ghost of a notion what any one else was feeling that annoyed her, had always annoyed her; and now at his age, how silly! Да оставь ты ради бога в покое свой нож! - взмолилась она про себя, совершенно теряя терпение. Дурацкая невоспитанность - вот его слабость; совершенное нежелание считаться с тем, что ощущает другой, - вот что вечно бесило ее. Но в его-то возрасте - какая нелепость!

I know all that, Peter thought; I know what I'm up against, he thought, running his finger along the blade of his knife, Clarissa and Dalloway and all the rest of them; but I'll show Clarissa--and then to his utter surprise, suddenly thrown by those uncontrollable forces thrown through the air, he burst into tears; wept; wept without the least shame, sitting on the sofa, the tears running down his cheeks. Знаю я все, подумал Питер, знаю, против кого я иду, подумал он и пробежал беспокойным пальцем вдоль лезвия. Кларисса, Дэллоуэй и прочая братия. Но я покажу Клариссе! - и вдруг, сраженный неуловимыми силами, ударившими по нему врасплох, он ударился в слезы. Он сидел на кушетке и плакал, плакал, ничуть не стыдясь своих слез, и слезы бежали у него по щекам.

And Clarissa had leant forward, taken his hand, drawn him to her, kissed him,--actually had felt his face on hers before she could down the brandishing of silver flashing--plumes like pampas grass in a tropic gale in her breast, which, subsiding, left her holding his hand, patting his knee and, feeling as she sat back extraordinarily at her ease with him and light-hearted, all in a clap it came over her, If I had married him, this gaiety would have been mine all day! И Кларисса наклонилась вперед, взяла его за руку, притянула к себе, поцеловала - и она ощущала его щеку на своей все время, пока унимала колыханье, вздуванье султанов в серебряном плеске, как трепет травы под тропическим ветром, а когда ветер унялся, она сидела, трепля его по коленке, и было ей удивительно с ним хорошо и легко, и мелькнуло: "Если б я пошла за него, эта радость была бы всегда моя".

It was all over for her. The sheet was stretched and the bed narrow. She had gone up into the tower alone and left them blackberrying in the sun. The door had shut, and there among the dust of fallen plaster and the litter of birds' nests how distant the view had looked, and the sounds came thin and chill (once on Leith Hill, she remembered), and Richard, Richard! she cried, as a sleeper in the night starts and stretches a hand in the dark for help. Lunching with Lady Bruton, it came back to her. He has left me; I am alone for ever, she thought, folding her hands upon her knee. Для нее все кончилось. Простыня не смята и узка кровать. Она поднялась на башню одна, а они собирают на солнышке куманику. Дверь захлопнулась, кругом облупившаяся штукатурка и клочья от птичьих гнезд, и земля далеко-далеко, и тоненько, зябко долетают оттуда звуки (как когда-то в Лей-Хилле!), и - Ричард, Ричард! - взмолилась она, как, внезапно проснувшись, простирают руки в ночи - и получила: "Завтракает с леди Брутн". Он меня предал; я навеки одна, подумала она, складывая на коленях руки.

Peter Walsh had got up and crossed to the window and stood with his back to her, flicking a bandanna handkerchief from side to side. Masterly and dry and desolate he looked, his thin shoulder-blades lifting his coat slightly; blowing his nose violently. Take me with you, Clarissa thought impulsively, as if he were starting directly upon some great voyage; and then, next moment, it was as if the five acts of a play that had been very exciting and moving were now over and she had lived a lifetime in them and had run away, had lived with Peter, and it was now over. Питер Уолш встал, и подошел к окну, и повернулся к ней спиной, и туда-сюда порхал пестрый носовой платок. Он стоял, подтянутый, поджарый, потерянный, и лопатки чуть-чуть выдавались под пиджаком; он истошно сморкался. Возьми меня с собой, вдруг подумала Кларисса, будто он вот сейчас тронется в дальний путь, и сразу же, через миг, словно пьеса, напряженная и занимательная, кончилась, и за пять актов она прожила всю свою жизнь, и сбежала, прожила жизнь с Питером, и все теперь кончилось.

Now it was time to move, and, as a woman gathers her things together, her cloak, her gloves, her opera-glasses, and gets up to go out of the theatre into the street, she rose from the sofa and went to Peter. Теперь пора было уходить, и как дама в ложе собирает накидку, перчатки, бинокль и встает, чтоб идти из театра на улицу, так она поднялась с кушетки и подошла к Питеру.

And it was awfully strange, he thought, how she still had the power, as she came tinkling, rustling, still had the power as she came across the room, to make the moon, which he detested, rise at Bourton on the terrace in the summer sky. Он же недоумевал и поражался тому, что по-прежнему в ее власти, поднося к нему шелест и звон, удивительно, что по-прежнему в ее власти, подходя к нему через комнату, возводить постылый тот лунный лик в летнее небо над террасою в Бортоне.

"Tell me," he said, seizing her by the shoulders. "Are you happy, Clarissa? Does Richard--" - Скажи мне, - и он схватил ее за плечи, - ты счастлива, Кларисса? Скажи - Ричард...

The door opened. Дверь отворилась.

"Here is my Elizabeth," said Clarissa, emotionally, histrionically, perhaps. - А вот и моя Элизабет, - сказала Кларисса с чувством, театрально, быть может.

"How d'y do?" said Elizabeth coming forward. - Здравствуйте, - сказала Элизабет, подходя.

The sound of Big Ben striking the half-hour struck out between them with extraordinary vigour, as if a young man, strong, indifferent, inconsiderate, were swinging dumb-bells this way and that. Удар Биг-Бена, отбивающий полчаса, упал на них с особенной силой, будто рассеянный баловень стал играть без всякого смысла гантелями.

"Hullo, Elizabeth!" cried Peter, stuffing his handkerchief into his pocket, going quickly to her, saying "Good-bye, Clarissa" without looking at her, leaving the room quickly, and running downstairs and opening the hall door. - Здравствуй, Элизабет, - крикнул Питер, сунул нож в карман, быстро подошел, не глядя в лицо, сказал: - До свиданья, Кларисса, - быстро вышел из комнаты, сбежал по лестнице, отворил парадную дверь.

"Peter! Peter!" cried Clarissa, following him out on to the landing. "My party to-night! Remember my party to-night!" she cried, having to raise her voice against the roar of the open air, and, overwhelmed by the traffic and the sound of all the clocks striking, her voice crying "Remember my party to-night!" sounded frail and thin and very far away as Peter Walsh shut the door. - Питер! Питер! - кричала Кларисса, выходя за ним следом на лестницу. - Прием! Мой прием не забудь! - кричала она, стараясь перекрыть рев улицы, и, заглушаемый шумом машин и боем всех часов сразу, ее голос: "Мой прием не забудь!" - очень тоненький, хрупкий и дальний - долетел до Питера Уолша, затворявшего дверь.

Remember my party, remember my party, said Peter Walsh as he stepped down the street, speaking to himself rhythmically, in time with the flow of the sound, the direct downright sound of Big Ben striking the half-hour. (The leaden circles dissolved in the air.) Oh these parties, he thought; Clarissa's parties. Why does she give these parties, he thought. Not that he blamed her or this effigy of a man in a tail-coat with a carnation in his buttonhole coming towards him. Only one person in the world could be as he was, in love. And there he was, this fortunate man, himself, reflected in the plate-glass window of a motor-car manufacturer in Victoria Street. All India lay behind him; plains, mountains; epidemics of cholera; a district twice as big as Ireland; decisions he had come to alone--he, Peter Walsh; who was now really for the first time in his life, in love. Clarissa had grown hard, he thought; and a trifle sentimental into the bargain, he suspected, looking at the great motor-cars capable of doing--how many miles on how many gallons? For he had a turn for mechanics; had invented a plough in his district, had ordered wheel-barrows from England, but the coolies wouldn't use them, all of which Clarissa knew nothing whatever about. Мой прием не забудь, мой прием не забудь, повторял Питер Уолш, выходя на улицу, повторял, скандируя, в лад отвесно текущим звукам Биг-Бена, отбивающего полчаса. (Свинцовые круги разбегались по воздуху.) Ох уж эти приемы, думал он. Клариссины приемы. Зачем ей эти приемы? - думал он. Не то чтоб он осуждал ее или, скажем, вот этого господина во фраке с гвоздикой в петлице, вышагивающего навстречу. Нет, только один-единственный человек на свете так влюблен. А вот и этот счастливчик собственной персоной, вот он вам - в зеркальной витрине автомобильного магазина на Виктория-стрит. За плечами - целая Индия; долины, горы; эпидемии холеры; округ вдвое больше Ирландии; и все надо было решать самому - ему, Питеру Уолшу, который наконец-то, впервые в жизни, влюблен. А Кларисса как будто жестче стала, думал он, и чуть сентиментальна вдобавок, сдавалось ему, пока он разглядывал огромные автомобили, на которых можно выжимать - сколько миль, на скольких галлонах? Он ведь не полный профан в механике; ввел у себя в округе плуг, выписал тачки из Англии, только кули не захотели, а что про все это знает Кларисса?

The way she said "Here is my Elizabeth!"--that annoyed him. Why not "Here's Elizabeth" simply? It was insincere. And Elizabeth didn't like it either. (Still the last tremors of the great booming voice shook the air round him; the half-hour; still early; only half-past eleven still.) For he understood young people; he liked them. There was always something cold in Clarissa, he thought. She had always, even as a girl, a sort of timidity, which in middle age becomes conventionality, and then it's all up, it's all up, he thought, looking rather drearily into the glassy depths, and wondering whether by calling at that hour he had annoyed her; overcome with shame suddenly at having been a fool; wept; been emotional; told her everything, as usual, as usual. И то, как она сказала: "А вот и моя Элизабет!", его покоробило. Почему не просто: "Вот Элизабет"? Неискренне. И самой Элизабет не понравилось. (Тут последние раскаты гулкого голоса сотрясли воздух; полчаса; еще рано; всего половина двенадцатого.) Он-то понимает молодых. Она ему нравится. А Кларисса всегда была холодновата, думал он. В ней всегда, даже в девочке, была скованность, которая с годами обращается в светскость, и тогда - все, тогда - все, думал он, и, не без тоски вглядываясь в зеркальные глубины, он начал беспокоиться, не было ли ей неприятно его неурочное вторжение; вдруг устыдился, что свалял дурака, ударился в слезы, расчувствовался, выложил ей все - как всегда, как всегда.

As a cloud crosses the sun, silence falls on London; and falls on the mind. Effort ceases. Time flaps on the mast. There we stop; there we stand. Rigid, the skeleton of habit alone upholds the human frame. Where there is nothing, Peter Walsh said to himself; feeling hollowed out, utterly empty within. Clarissa refused me, he thought. He stood there thinking, Clarissa refused me. Как туча набегает на солнце, находит на Лондон тишина и обволакивает душу. Напряжение отпускает. Время полощется на мачте. И - стоп. Мы стоим. Лишь негнущийся остов привычки держит человеческий корпус, а внутри - ничего там нет, совершенно полый корпус, говорил себе Питер Уолш, ощущая бесконечную пустоту. Кларисса мне отказала, думал он. Он стоял и думал: Кларисса мне отказала.

Ah, said St. Margaret's, like a hostess who comes into her drawing- room on the very stroke of the hour and finds her guests there already. I am not late. No, it is precisely half-past eleven, she says. Yet, though she is perfectly right, her voice, being the voice of the hostess, is reluctant to inflict its individuality. Some grief for the past holds it back; some concern for the present. It is half-past eleven, she says, and the sound of St. Margaret's glides into the recesses of the heart and buries itself in ring after ring of sound, like something alive which wants to confide itself, to disperse itself, to be, with a tremor of delight, at rest--like Clarissa herself, thought Peter Walsh, coming down the stairs on the stroke of the hour in white. It is Clarissa herself, he thought, with a deep emotion, and an extraordinarily clear, yet puzzling, recollection of her, as if this bell had come into the room years ago, where they sat at some moment of great intimacy, and had gone from one to the other and had left, like a bee with honey, laden with the moment. But what room? What moment? And why had he been so profoundly happy when the clock was striking? Then, as the sound of St. Margaret's languished, he thought, She has been ill, and the sound expressed languor and suffering. It was her heart, he remembered; and the sudden loudness of the final stroke tolled for death that surprised in the midst of life, Clarissa falling where she stood, in her drawing-room. No! No! he cried. She is not dead! I am not old, he cried, and marched up Whitehall, as if there rolled down to him, vigorous, unending, his future. Ах, сказала церковь святой Маргариты, как хозяйка, войдя в гостиную с последним ударом часов, когда гости уже в сборе. Я не опоздала. Нет-нет, сейчас ровно половина двенадцатого, говорит она. И хотя она совершенно права, голос ее (она ведь хозяйка) вам не хочет навязывать свои характерные нотки; он подернут печалью о прошлом и какими-то нынешними заботами. Сейчас половина двенадцатого, говорит она, и звон святой Маргариты попадает в тайники сердца, и прячется, и уходит все глубже и глубже, покуда кругами расходятся звуки, как что-то живое, чтобы довериться, раствориться и успокоиться в дрожи восторга - будто Кларисса сама, подумал Питер Уолш, в белом платье спускается вниз с ударом часов. Это Кларисса сама, подумал он, замирая от глубокого чувства и какого-то удивительно четкого, но загадочного воспоминания о Клариссе, будто звон этот давным-давно залетел в комнату, где они сидели вдвоем, залетел в минуту их немыслимой близости, подрожал над ним и над нею и, как добывшая меда пчела, улетел, отягченный минутой. Но в какую комнату? И в какую минуту? И почему бой часов вдруг обдал его счастьем? Но когда звон святой Маргариты стал таять, он подумал: "Она же была больна" - и в звоне были усталость и боль. Да-да, что-то с сердцем, он вспомнил. И неожиданно резкий последний удар вызвонил смерть, всегда стерегущую смерть, и под этот удар Кларисса падала замертво на пол гостиной. "Нет-нет! - закричало сердце Питера. - Она жива еще! Я еще не стар!" - кричало его сердце, и он зашагал вверх по Уайтхоллу так, словно могучее, бесконечное, под ноги ему скатывалось его будущее.

He was not old, or set, or dried in the least. As for caring what they said of him--the Dalloways, the Whitbreads, and their set, he cared not a straw--not a straw (though it was true he would have, some time or other, to see whether Richard couldn't help him to some job). Striding, staring, he glared at the statue of the Duke of Cambridge. He had been sent down from Oxford--true. He had been a Socialist, in some sense a failure--true. Still the future of civilisation lies, he thought, in the hands of young men like that; of young men such as he was, thirty years ago; with their love of abstract principles; getting books sent out to them all the way from London to a peak in the Himalayas; reading science; reading philosophy. The future lies in the hands of young men like that, he thought. Он не стар, никоим образом; не скис, не скукожился. А насчет того, что скажут Дэллоуэи, Уитбреды и вся эта шатия - ему с высокой горы наплевать - наплевать! (Хотя, конечно, рано или поздно придется обратиться к Ричарду, чтоб помог с работой.) На ходу он окидывал взглядом статую герцога Кембриджского. Прогнали из Оксфорда - верно. Был социалистом, в известном смысле неудачник - верно. И все же будущее цивилизации, думал он, в руках таких молодых людей; таких, как он был тридцать лет назад; которые преданы отвлеченностям; которым шлют книги, где б они ни застряли, от Лондона до вершин Гималаев; научные книги, философские книги. Будущее в руках таких молодых людей.

A patter like the patter of leaves in a wood came from behind, and with it a rustling, regular thudding sound, which as it overtook him drummed his thoughts, strict in step, up Whitehall, without his doing. Boys in uniform, carrying guns, marched with their eyes ahead of them, marched, their arms stiff, and on their faces an expression like the letters of a legend written round the base of a statue praising duty, gratitude, fidelity, love of England. Где-то сзади родился дробно-рассыпчатый шелест, словно листьев в лесу, накатил и настиг гулким и мерным стуком, подхватил его мысли и без его участия поволок по Уайтхоллу. Мальчишки в солдатских мундирах шли с винтовками, выпятив грудь, устремив взоры в пространство, а выражение на лицах у них было как надпись по цоколю статуи, восхваляющая чувство долга, благодарность, верность, любовь к Англии.

It is, thought Peter Walsh, beginning to keep step with them, a very fine training. But they did not look robust. They were weedy for the most part, boys of sixteen, who might, to-morrow, stand behind bowls of rice, cakes of soap on counters. Now they wore on them unmixed with sensual pleasure or daily preoccupations the solemnity of the wreath which they had fetched from Finsbury Pavement to the empty tomb. They had taken their vow. The traffic respected it; vans were stopped. Да, думал Питер Уолш, невольно попадая с ними в ногу, превосходная выучка. Но тут были отнюдь не богатыри. В основном щуплые, не старше шестнадцати лет, и завтра, очень возможно, они будут стоять за прилавком, торгуя мылом и рисом. Теперь же их всех, отреша от мирской сутолоки и сердечных забав, осеняла торжественность венка, который они несли из пригорода возлагать на пустую гробницу. Они священнодействовали. И улица их уважала; фургоны не пропускались.

I can't keep up with them, Peter Walsh thought, as they marched up Whitehall, and sure enough, on they marched, past him, past every one, in their steady way, as if one will worked legs and arms uniformly, and life, with its varieties, its irreticences, had been laid under a pavement of monuments and wreaths and drugged into a stiff yet staring corpse by discipline. One had to respect it; one might laugh; but one had to respect it, he thought. There they go, thought Peter Walsh, pausing at the edge of the pavement; and all the exalted statues, Nelson, Gordon, Havelock, the black, the spectacular images of great soldiers stood looking ahead of them, as if they too had made the same renunciation (Peter Walsh felt he too had made it, the great renunciation), trampled under the same temptations, and achieved at length a marble stare. But the stare Peter Walsh did not want for himself in the least; though he could respect it in others. He could respect it in boys. They don't know the troubles of the flesh yet, he thought, as the marching boys disappeared in the direction of the Strand--all that I've been through, he thought, crossing the road, and standing under Gordon's statue, Gordon whom as a boy he had worshipped; Gordon standing lonely with one leg raised and his arms crossed,--poor Gordon, he thought. Нет, за ними не угонишься, подумал Питер Уолш, когда они вышагали по Уайтхоллу, и, разумеется, они прошли дальше, мимо него, мимо всех, ровно, твердо, будто единая воля двигала в лад руки и ноги, покуда жизнь, вольная и безалаберная, была не видна из-за венков и статуй и силою дисциплины вгонялась в застывший, хоть и глазеющий труп. Этого нельзя не уважать; пусть это даже смешно, да, но не уважать нельзя, думал он. Идут-идут, думал Питер Уолш, остановясь на краю тротуара. А все величавые статуи - Нельсона, Гордона, Хэвлока, - черные, гордые образы доблестных воинов меж тем устремляли взоры в пространство, будто и они пошли на такое же самоотречение (Питеру Уолшу казалось сейчас, что и сам он пошел на это великое самоотречение), одолели те же соблазны, чтоб наконец-то обрести эту пристальность каменных взоров. Он-то, Питер Уолш, на каменный взор нисколько не притязал. Хоть в других уважал его. В мальчиках тоже. Они еще не познали мучений плоти, подумал он, когда марширующие юнцы канули в сторону Стрэнда, ну, а мне досталось, подумал он, и перешел через дорогу, и остановился у памятника Гордону, Гордону, которого мальчишкой боготворил; Гордон стоял сиро, выставив одну ногу и скрестив на груди руки. Бедняга Гордон!

And just because nobody yet knew he was in London, except Clarissa, and the earth, after the voyage, still seemed an island to him, the strangeness of standing alone, alive, unknown, at half-past eleven in Trafalgar Square overcame him. What is it? Where am I? And why, after all, does one do it? he thought, the divorce seeming all moonshine. And down his mind went flat as a marsh, and three great emotions bowled over him; understanding; a vast philanthropy; and finally, as if the result of the others, an irrepressible, exquisite delight; as if inside his brain by another hand strings were pulled, shutters moved, and he, having nothing to do with it, yet stood at the opening of endless avenues, down which if he chose he might wander. He had not felt so young for years. И оттого, что ни одна душа, кроме Клариссы, не знала, что он в Лондоне, и земля после парохода казалась все еще островом, ему сделалось до ошеломления странно, что вот он один, живехонек, никому не ведомый стоит в половине двенадцатого на Трафальгар-сквер. Да что это? Где я? И зачем, в конце концов, это все? - думал он. Развод показался вдруг совершеннейшим вздором. И мысль распласталась болотом, и три чувства нахлынули: снисхождение, любовь ко всем и - как их результат - захлестывающий восторг, будто кто-то в мозгу его дернул веревки, открыл шторы, он же стоял в это время сам по себе, но перед ним распростерлись бесконечные улицы - иди по какой пожелаешь. Давно уж не чувствовал он себя таким молодым.

He had escaped! was utterly free--as happens in the downfall of habit when the mind, like an unguarded flame, bows and bends and seems about to blow from its holding. I haven't felt so young for years! thought Peter, escaping (only of course for an hour or so) from being precisely what he was, and feeling like a child who runs out of doors, and sees, as he runs, his old nurse waving at the wrong window. But she's extraordinarily attractive, he thought, as, walking across Trafalgar Square in the direction of the Haymarket, came a young woman who, as she passed Gordon's statue, seemed, Peter Walsh thought (susceptible as he was), to shed veil after veil, until she became the very woman he had always had in mind; young, but stately; merry, but discreet; black, but enchanting. Спасен! Избавлен! - так бывает, когда привычка вдруг рушится и дух разгулявшимся пламенем ширится, клонится и вот-вот сорвется с опор. Давно уж не чувствовал я себя таким молодым, думал Питер Уолш, спасенный от того (на часок на какой-то, конечно), от чего никуда не денешься, от самого себя, - как ребенок, который улепетнул из дому и видит на бегу, как старая няня куда-то наугад тычет рукой из окошка. Но до чего же прелестна, подумал он, ибо Трафальгар-сквер в направлении к Хэймаркету пересекла молодая женщина и, проходя мимо памятника Гордону, роняла вуаль за вуалью, как показалось Питеру Уолшу при его впечатлительности, пока не сделалась тем, что всегда мечталось ему, - юная, но статная; веселая, но сдержанная; темноволосая, но обворожительная.

Straightening himself and stealthily fingering his pocket-knife he started after her to follow this woman, this excitement, which seemed even with its back turned to shed on him a light which connected them, which singled him out, as if the random uproar of the traffic had whispered through hollowed hands his name, not Peter, but his private name which he called himself in his own thoughts. Приосанясь и украдкой поигрывая перочинным ножом, он устремился за нею, этой женщиной, этой радостью и находкой, которая, даже и поворотя ему спину, обдавала светом, объединяющим их, выделяющим его из множеств, будто сама истошно-громкая улица, сложив рупором руки, нашептывала его имя, не Питер, нет, но то интимное имя, каким он сам себя называл в собственных мыслях.

"You," she said, only "you," saying it with her white gloves and her shoulders. Then the thin long cloak which the wind stirred as she walked past Dent's shop in Cockspur Street blew out with an enveloping kindness, a mournful tenderness, as of arms that would open and take the tired-- "Ты", говорила женщина, просто "ты", говорили ее белые перчатки и плечи. Вот легкий длинный плащ встрепенулся от ветра возле магазина издательства "Дент" на Кокспер-стрит и взмыл с печальной, облекающей нежностью, будто принимая в объятья усталого...

But she's not married; she's young; quite young, thought Peter, the red carnation he had seen her wear as she came across Trafalgar Square burning again in his eyes and making her lips red. But she waited at the kerbstone. There was a dignity about her. She was not worldly, like Clarissa; not rich, like Clarissa. Was she, he wondered as she moved, respectable? Witty, with a lizard's flickering tongue, he thought (for one must invent, must allow oneself a little diversion), a cool waiting wit, a darting wit; not noisy. Э, да она не замужем; молоденькая, совершенно молоденькая, подумал Питер Уолш, когда красная гвоздика, которую он у нее еще раньше заметил на Трафальгар-сквер, снова полыхнула ему в глаза и ярко окрасила ее губы. Вот она остановилась у края тротуара. Ждет. В осанке - какое достоинство. Она не светская, не то что Кларисса. И не богатая, не то что Кларисса. Интересно, подумал он, когда она снова пошла, а она из хорошей семьи? Она остроумна, у нее острый, жалящий язычок, думал он (почему же не пофантазировать - легкая вольность не возбраняется), ее остроумие сдержанно, метко, она не шумлива.

She moved; she crossed; he followed her. To embarrass her was the last thing he wished. Still if she stopped he would say "Come and have an ice," he would say, and she would answer, perfectly simply, "Oh yes." Пошла. Перешла улицу. Он за нею. Он, натурально, не собирается ей докучать. Но если сама остановится, можно сказать: "Пойдемте-ка есть мороженое", почему не сказать, и она, не кривляясь, ответит: "Отчего ж".

But other people got between them in the street, obstructing him, blotting her out. He pursued; she changed. There was colour in her cheeks; mockery in her eyes; he was an adventurer, reckless, he thought, swift, daring, indeed (landed as he was last night from India) a romantic buccaneer, careless of all these damned proprieties, yellow dressing-gowns, pipes, fishing-rods, in the shop windows; and respectability and evening parties and spruce old men wearing white slips beneath their waistcoats. He was a buccaneer. On and on she went, across Piccadilly, and up Regent Street, ahead of him, her cloak, her gloves, her shoulders combining with the fringes and the laces and the feather boas in the windows to make the spirit of finery and whimsy which dwindled out of the shops on to the pavement, as the light of a lamp goes wavering at night over hedges in the darkness. Но его обгоняли, мешали, заслоняли ее. Он не отставал. Она повернула. Щеки у нее разгорелись, у нее смеялись глаза. А он был смельчак, удалец, быстрый, бесстрашный (только вчера из Индии), отважный пират, и плевать ему было на все эти штуки, желтые халаты и трубки, и эти их удочки, и на их респектабельность, на все их приемы, на лощеных старикашек в белых галстуках и жилетах. Он был отважный пират. А она шла и шла, по Пиккадилли, по Риджентс-стрит, шла впереди, и плащ ее, перчатки и плечи сочетались с кружевами, оборками, перьевыми боа, и дух роскоши и причуд нисходил на нее с витрин, как ночью свет фонаря плывет, подрагивая, над сонной травою.

Laughing and delightful, she had crossed Oxford Street and Great Portland Street and turned down one of the little streets, and now, and now, the great moment was approaching, for now she slackened, opened her bag, and with one look in his direction, but not at him, one look that bade farewell, summed up the whole situation and dismissed it triumphantly, for ever, had fitted her key, opened the door, and gone! Clarissa's voice saying, Remember my party, Remember my party, sang in his ears. The house was one of those flat red houses with hanging flower-baskets of vague impropriety. It was over. Веселая, восхитительная, она пересекла Оксфорд-стрит и Грейт-Портленд-стрит и свернула в какую-то узкую улочку и - вот, вот он, торжественный миг, да, она замедлила шаг, открыла сумочку, бросила взгляд в его сторону, но мимо, сквозь, и взгляд был прощальный, последний и подводил итог, победный итог, и она вынула ключ, открыла дверь и исчезла! Клариссин голос: "Мой прием не забудь!" - звенел у него в ушах. Дом был из красных унылых домов в цветочных висячих горшках по фасаду, не слишком хорошего тона. Что ж, с этим кончено.

Well, I've had my fun; I've had it, he thought, looking up at the swinging baskets of pale geraniums. And it was smashed to atoms-- his fun, for it was half made up, as he knew very well; invented, this escapade with the girl; made up, as one makes up the better part of life, he thought--making oneself up; making her up; creating an exquisite amusement, and something more. But odd it was, and quite true; all this one could never share--it smashed to atoms. Зато позабавился. Все равно позабавился, думал он, поднимая глаза на качающиеся в горшках бледные гераньки. И вот - вдребезги эта забава; потому что он в общем-то сам ее сочинил, ясно же, он от начала и до конца сочинил дурацкую вылазку с этой девицей; сочинил, как мы все почти сочиняем, думал он. Сочиняем себя. И ее. Прелестные увеселения и кое-что посерьезней. Но вот что странно - и верно: ни с кем ничего не разделишь - все разбивается вдребезги.

He turned; went up the street, thinking to find somewhere to sit, till it was time for Lincoln's Inn--for Messrs. Hooper and Grateley. Where should he go? No matter. Up the street, then, towards Regent's Park. His boots on the pavement struck out "no matter"; for it was early, still very early. Он повернул. Пошел обратно и стал думать, где б приземлиться, пока не пора еще в "Линкольнз инн", к господам Грейтли и Хуперу. Куда ж податься? А, не важно. Ладно, значит, в Риджентс-Парк. И ботинки выбивали по тротуару "не важно"; потому что в самом деле оставалась еще бездна времени, бездна времени.

К началу страницы

Начало | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты