Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
Vanity Fair/Ярмарка тщеславия
CHAPTER XXXV/ГЛАВА XXXV Widow and Mother/Вдова и мать
| English | Русский |
| The news of the great fights of Quatre Bras and Waterloo reached England at the same time. The Gazette first published the result of the two battles; at which glorious intelligence all England thrilled with triumph and fear. Particulars then followed; and after the announcement of the victories came the list of the wounded and the slain. Who can tell the dread with which that catalogue was opened and read! Fancy, at every village and homestead almost through the three kingdoms, the great news coming of the battles in Flanders, and the feelings of exultation and gratitude, bereavement and sickening dismay, when the lists of the regimental losses were gone through, and it became known whether the dear friend and relative had escaped or fallen. Anybody who will take the trouble of looking back to a file of the newspapers of the time, must, even now, feel at second-hand this breathless pause of expectation. The lists of casualties are carried on from day to day: you stop in the midst as in a story which is to be continued in our next. Think what the feelings must have been as those papers followed each other fresh from the press; and if such an interest could be felt in our country, and about a battle where but twenty thousand of our people were engaged, think of the condition of Europe for twenty years before, where people were fighting, not by thousands, but by millions; each one of whom as he struck his enemy wounded horribly some other innocent heart far away. | Известия о битвах при Катр-Бра и Ватерлоо пришли в Англию одновременно. "Газета" первая опубликовала эти славные донесения, и всю страну охватил трепет торжества и ужаса. Затем последовали подробности: извещения о победах сменил нескончаемый список раненых и убитых. Кто в силах описать, с каким страхом разворачивались и читались эти списки! Вообразите, как встречали в каждой деревушке, чуть ли не в каждом уголке всех трех королевств великую весть о битвах во Фландрии; вообразите чувства ликования и благодарности, чувства неутешного горя и безысходного отчаяния, когда люди прочли эти списки и стало известно, жив или погиб близкий друг или родственник. Всякий, кто возьмет на себя труд просмотреть эти газеты того времени, даже теперь вчуже почувствует этот трепет ожидания. Списки потерь печатались изо дня в день; вы останавливались посредине, как в рассказе, продолжение которого обещано в следующем номере. Подумайте только, с каким волнением ждали ежедневно этих листков по мере их выхода из печати! И если такой интерес возбуждали они в нашей стране - к битве, в которой участвовало лишь двадцать тысяч наших соотечественников, то подумайте о состоянии всей Европы в течение двадцати лет, предшествовавших этой битве, - там люди сражались не тысячами, а миллионами, и каждый из них, поразив врага, жестоко ранил чье-нибудь невинное сердце далеко от поля боя. |
| The news which that famous Gazette brought to the Osbornes gave a dreadful shock to the family and its chief. The girls indulged unrestrained in their grief. The gloom-stricken old father was still more borne down by his fate and sorrow. He strove to think that a judgment was on the boy for his disobedience. He dared not own that the severity of the sentence frightened him, and that its fulfilment had come too soon upon his curses. Sometimes a shuddering terror struck him, as if he had been the author of the doom which he had called down on his son. There was a chance before of reconciliation. The boy's wife might have died; or he might have come back and said, Father I have sinned. But there was no hope now. He stood on the other side of the gulf impassable, haunting his parent with sad eyes. He remembered them once before so in a fever, when every one thought the lad was dying, and he lay on his bed speechless, and gazing with a dreadful gloom. Good God! how the father clung to the doctor then, and with what a sickening anxiety he followed him: what a weight of grief was off his mind when, after the crisis of the fever, the lad recovered, and looked at his father once more with eyes that recognised him. But now there was no help or cure, or chance of reconcilement: above all, there were no humble words to soothe vanity outraged and furious, or bring to its natural flow the poisoned, angry blood. And it is hard to say which pang it was that tore the proud father's heart most keenly--that his son should have gone out of the reach of his forgiveness, or that the apology which his own pride expected should have escaped him. | Известие, которое принесла знаменитая "Газета" семейству Осборнов, страшным ударом поразило обеих сестер и их отца. Но если девицы открыто предавались безудержной скорби, то тем горше было мрачному старику нести тяжесть своего несчастья. Он старался убедить себя, что это возмездие строптивцу за ослушание, и не смел сознаться, что он и сам потрясен суровостью приговора и тем, что его проклятие так скоро сбылось. Иногда он содрогался от ужаса, как будто и вправду был виновником постигшей сына кары. Раньше еще оставались какие-то возможности для примирения: жена Джорджа могла умереть или сам он мог прийти и сказать: "Отец, прости, я виноват". Но теперь уже не было надежды. Его сын стоял на другом краю бездны, не спуская с отца грустного взора. Старик вспомнил, что видел однажды эти глаза - во время горячки, когда все думали, что юноша умирает, а он лежал на своей постели безмолвный, с устремленным куда-то скорбным взглядом. Милосердный боже! Как отец цеплялся тогда за доктора и с какой тоскливой тревогой внимал ему! Какая тяжесть свалилась с его сердца, когда после кризиса мальчик стал поправляться и в глазах его, обращенных на отца, снова затеплилось сознание! А теперь не могло быть никаких надежд ни на поправку, ни на примирение, а главное - никогда уже не услышит он тех смиренных слов, которые одни могли бы смягчить оскорбленное тщеславие отца и успокоить его отравленную яростью кровь. И трудно сказать, что больше терзало гордое сердце старика: то, что его сын находился за пределами прощения, или то, что сам он никогда не услышит той мольбы о прощении, которой так жаждала его гордость. |
| Whatever his sensations might have been, however, the stem old man would have no confidant. He never mentioned his son's name to his daughters; but ordered the elder to place all the females of the establishment in mourning; and desired that the male servants should be similarly attired in deep black. All parties and entertainments, of course, were to be put off. No communications were made to his future son-in-law, whose marriage-day had been fixed: but there was enough in Mr. Osborne's appearance to prevent Mr. Bullock from making any inquiries, or in any way pressing forward that ceremony. He and the ladies whispered about it under their voices in the drawing-room sometimes, whither the father never came. He remained constantly in his own study; the whole front part of the house being closed until some time after the completion of the general mourning. | Однако, каковы бы ни были его чувства, суровый старик ни с кем не делился ими. Он никогда не произносил имени сына при дочерях, но приказал старшей одеть всю женскую прислугу в траур и пожелал, чтобы все слуги мужского пола тоже облеклись в черное. Приемы и развлечения были, конечно, отменены. Будущему зятю ничего не говорилось о свадьбе, и хотя день ее был уже давно назначен, один вид мистера Осборна удерживал мистера Буллока от расспросов или каких-либо попыток ускорить приготовления. Он порой шептался об этом с дамами в гостиной, куда отец никогда не заходил, проводя все время у себя в кабинете. Вся парадная половина дома была закрыта на время траура. |
| About three weeks after the 18th of June, Mr. Osborne's acquaintance, Sir William Dobbin, called at Mr. Osborne's house in Russell Square, with a very pale and agitated face, and insisted upon seeing that gentleman. Ushered into his room, and after a few words, which neither the speaker nor the host understood, the former produced from an inclosure a letter sealed with a large red seal. | Недели через три после 18 июня старый знакомый мистера Осборна, сэр Уильям Доббин, явился на Рассел-сквер, очень бледный и взволнованный, и настоял на том, чтобы быть допущенным к главе семьи. Войдя в комнату и сказав несколько слов, которых не поняли ни сам говоривший, ни хозяин дома, посетитель достал письмо, запечатанное большой красной печатью. |
| "My son, Major Dobbin," the Alderman said, with some hesitation, "despatched me a letter by an officer of the --th, who arrived in town to-day. My son's letter contains one for you, Osborne." The Alderman placed the letter on the table, and Osborne stared at him for a moment or two in silence. His looks frightened the ambassador, who after looking guiltily for a little time at the grief-stricken man, hurried away without another word. | - Мой сын, майор Доббин, - заявил олдермен с волнением, - прислал мне письмо с одним офицером *** полка, сегодня приехавшим в город. В письме моего сына было письмо к вам, Осборн. - Олдермен положил запечатанный пакет на стол, и Осборн минуту или две молча смотрел на посетителя. Взгляд этот испугал посланца, он виновато посмотрел на убитого горем человека и поспешил уйти, не добавив ни слова. |
| The letter was in George's well-known bold handwriting. It was that one which he had written before daybreak on the 16th of June, and just before he took leave of Amelia. The great red seal was emblazoned with the sham coat of arms which Osborne had assumed from the Peerage, with "Pax in bello" for a motto; that of the ducal house with which the vain old man tried to fancy himself connected. The hand that signed it would never hold pen or sword more. The very seal that sealed it had been robbed from George's dead body as it lay on the field of battle. The father knew nothing of this, but sat and looked at the letter in terrified vacancy. He almost fell when he went to open it. | Письмо было написано знакомым смелым почерком Джорджа. Это было то самое письмо, которое он написал на рассвете 16 июня, перед тем как проститься с Эмилией. На большой красной печати был оттиснут фальшивый герб с девизом "Pax in bello" {"Мир во время войны" (лат.).} заимствованный Осборном из "Книги пэров" и принадлежавший герцогскому дому, на родство с которым притязал тщеславный старик. Рука, подписавшая письмо, никогда уже не будет держать ни пера, ни меча. Самая печать, которой оно было запечатано, была похищена у Джорджа, когда он мертвый лежал на поле сражения. Отец не знал этого; он сидел и смотрел на конверт в немом ужасе, а когда поднялся, чтобы взять его в руки, едва не упал. |
| Have you ever had a difference with a dear friend? How his letters, written in the period of love and confidence, sicken and rebuke you! What a dreary mourning it is to dwell upon those vehement protests of dead affection! What lying epitaphs they make over the corpse of love! What dark, cruel comments upon Life and Vanities! Most of us have got or written drawers full of them. They are closet-skeletons which we keep and shun. Osborne trembled long before the letter from his dead son. | Были ли вы когда-нибудь в ссоре с близким другом? Какое мучение и какой укор для вас его письма, написанные в пору любви и доверия! Какое тяжкое страдание - задуматься над этими горячими излияниями умершего чувства! Какой лживой эпитафией звучат они над трупом любви! Какие это мрачные, жестокие комментарии к Жизни и Тщеславию! Большинство из нас получало или писало такие письма пачками. Это позорные тайны, которые мы храним и которых боимся. Осборн долго сидел, весь дрожа, над посланием умершего сына. |
| The poor boy's letter did not say much. He had been too proud to acknowledge the tenderness which his heart felt. He only said, that on the eve of a great battle, he wished to bid his father farewell, and solemnly to implore his good offices for the wife--it might be for the child--whom he left behind him. He owned with contrition that his irregularities and his extravagance had already wasted a large part of his mother's little fortune. He thanked his father for his former generous conduct; and he promised him that if he fell on the field or survived it, he would act in a manner worthy of the name of George Osborne. | В письме бедного молодого офицера было сказано немного. Он был слишком горд, чтобы обнаружить нежность, которую чувствовал в сердце. Он только писал, что накануне большого сражения хочет проститься с отцом, и заклинал его оказать покровительство жене и, может быть, ребенку, которых он оставляет после себя. Он с раскаянием признавался, что вследствие своей расточительности и беспорядочности уже растратил большую часть маленького материнского капитала. Он благодарил отца за его прежнее великодушие и обещал - что бы ни сулил ему завтрашний день, жизнь или смерть на поле битвы, - не опозорить имени Джорджа Осборна. |
| His English habit, pride, awkwardness perhaps, had prevented him from saying more. His father could not see the kiss George had placed on the superscription of his letter. Mr. Osborne dropped it with the bitterest, deadliest pang of balked affection and revenge. His son was still beloved and unforgiven. | Свойственная англичанину гордость, быть может, некоторое чувство неловкости не позволяли ему сказать больше. Отец не мог видеть, как он поцеловал адрес на конверте. Мистер Осборн уронил листок с горькой, смертельной мукой неудовлетворенной любви и мщения. Его сын был все еще любим и не прощен. |
| About two months afterwards, however, as the young ladies of the family went to church with their father, they remarked how he took a different seat from that which he usually occupied when he chose to attend divine worship; and that from his cushion opposite, he looked up at the wall over their heads. This caused the young women likewise to gaze in the direction towards which their father's gloomy eyes pointed: and they saw an elaborate monument upon the wall, where Britannia was represented weeping over an urn, and a broken sword and a couchant lion indicated that the piece of sculpture had been erected in honour of a deceased warrior. The sculptors of those days had stocks of such funereal emblems in hand; as you may see still on the walls of St. Paul's, which are covered with hundreds of these braggart heathen allegories. There was a constant demand for them during the first fifteen years of the present century. | Однако месяца два спустя, когда обе леди были с отцом в церкви, они обратили внимание на то, что он сел не на свое обычное место, с которого любил слушать службы, а на противоположную сторону и что со своей скамьи он смотрит на стену над их головой. Это заставило молодых женщин также посмотреть в направлении, куда были устремлены мрачные взоры отца. И они увидели на стене затейливо разукрашенную мемориальную доску, на которой была изображена Британия, плачущая над урной; сломанный меч и спящий лев указывали, что доска эта водружена в честь павшего воина. Скульпторы того времени были очень изобретательны по части таких погребальных эмблем, в чем вы можете и сейчас убедиться при взгляде на стены собора св. Павла, которые покрыты сотнями этих хвастливых языческих аллегорий. В течение первых пятнадцати лет нашего столетия на них был постоянный спрос. |
| Under the memorial in question were emblazoned the well-known and pompous Osborne arms; and the inscription said, that the monument was "Sacred to the memory of George Osborne, Junior, Esq., late a Captain in his Majesty's --th regiment of foot, who fell on the 18th of June, 1815, aged 28 years, while fighting for his king and country in the glorious victory of Waterloo. Dulce et decorum est pro patria mori." | Под мемориальной доской красовался пресловутый пышный герб Осборнов; надпись гласила: "Памяти Джорджа Осборна-младшего, эсквайра, покойного капитана его величества *** пехотного полка. Пал 18 июня 1815 года, 28 лет от роду, сражаясь за короля и отечество в славной битве при Ватерлоо. Duke et decorum est pro patria mori!" {"Почет и слава - пасть за отечество!" (лат.).} |
| The sight of that stone agitated the nerves of the sisters so much, that Miss Maria was compelled to leave the church. The congregation made way respectfully for those sobbing girls clothed in deep black, and pitied the stern old father seated opposite the memorial of the dead soldier. | Вид этой плиты так подействовал сестрам на нервы, что мисс Мария была вынуждена покинуть церковь. Молящиеся почтительно расступились перед рыдающими девушками, одетыми в глубокий траур, и с сочувствием смотрели на сурового старика отца, сидевшего против мемориальной доски. |
| "Will he forgive Mrs. George?" the girls said to themselves as soon as their ebullition of grief was over. Much conversation passed too among the acquaintances of the Osborne family, who knew of the rupture between the son and father caused by the former's marriage, as to the chance of a reconciliation with the young widow. There were bets among the gentlemen both about Russell Square and in the City. | - Простит ли он миссис Джордж? - говорили девушки между собой, как только прошел первый взрыв горя. Среди знакомых, которым было известно о разрыве между отцом и сыном из-за женитьбы последнего, тоже много говорилось о возможности примирения с молодой вдовой. Джентльмены даже держали об этом пари и на Рассел-сквер и в Сити. |
| If the sisters had any anxiety regarding the possible recognition of Amelia as a daughter of the family, it was increased presently, and towards the end of the autumn, by their father's announcement that he was going abroad. He did not say whither, but they knew at once that his steps would be turned towards Belgium, and were aware that George's widow was still in Brussels. They had pretty accurate news indeed of poor Amelia from Lady Dobbin and her daughters. Our honest Captain had been promoted in consequence of the death of the second Major of the regiment on the field; and the brave O'Dowd, who had distinguished himself greatly here as upon all occasions where he had a chance to show his coolness and valour, was a Colonel and Companion of the Bath. | Если сестры испытывали некоторое беспокойство относительно возможного признания Эмилии полноправным членом семьи, то это беспокойство еще увеличилось, когда в конце осени отец объявил, что уезжает за границу. Он не сказал куда, но дочери сразу сообразили, что путь его лежит в Бельгию; знали они и то, что вдова Джорджа все еще находится в Брюсселе, так как довольно аккуратно получали известия о бедной Эмилии от леди Доббин и ее дочерей. Наш честный капитан был повышен в чине, заняв место погибшего на поле битвы второго майора полка, а храбрый О'Дауд, который отличился в этом сражении, как и во многих других боях, где он имел возможность выказать хладнокровие и доблесть, был произведен в полковники и пожалован орденом Бани. |
| Very many of the brave --th, who had suffered severely upon both days of action, were still at Brussels in the autumn, recovering of their wounds. The city was a vast military hospital for months after the great battles; and as men and officers began to rally from their hurts, the gardens and places of public resort swarmed with maimed warriors, old and young, who, just rescued out of death, fell to gambling, and gaiety, and love-making, as people of Vanity Fair will do. Mr. Osborne found out some of the --th easily. He knew their uniform quite well, and had been used to follow all the promotions and exchanges in the regiment, and loved to talk about it and its officers as if he had been one of the number. On the day after his arrival at Brussels, and as he issued from his hotel, which faced the park, he saw a soldier in the well-known facings, reposing on a stone bench in the garden, and went and sate down trembling by the wounded convalescent man. | Очень многие из доблестного *** полка, особенно пострадавшего во время двухдневного сражения, осенью находились еще в Брюсселе, где залечивали свои раны. В течение многих месяцев после великих битв город представлял собой обширный военный госпиталь. А как только солдаты и офицеры начали поправляться, сады и общественные увеселительные места наполнились увечными воинами, молодыми и старыми, которые, только что избегнув смерти, предавались игре, развлечениям и любовным интригам, как и все на Ярмарке Тщеславия. Мистер Осборн без труда нашел людей *** полка. Он отлично знал их форму, привык следить за производствами и перемещениями в полку и любил говорить о нем и его офицерах, как будто сам служил в нем. На другой же день по приезде в Брюссель, выйдя из отеля, расположенного против парка, он увидел солдата в хорошо знакомой форме, отдыхавшего под деревом на каменной скамье, и, подойдя к нему, с трепетом уселся возле выздоравливающего воина. |
| "Were you in Captain Osborne's company?" he said, and added, after a pause, "he was my son, sir." | - Вы не из роты капитана Осборна? - спросил он и, помолчав, прибавил: - Это был мой сын, сэр! |
| The man was not of the Captain's company, but he lifted up his unwounded arm and touched-his cap sadly and respectfully to the haggard broken-spirited gentleman who questioned him. | Солдат оказался не из роты капитана, но здоровой рукой он с грустью и почтением прикоснулся к фуражке, приветствуя удрученного и расстроенного джентльмена, который обратился к нему с вопросом. |
| "The whole army didn't contain a finer or a better officer," the soldier said. "The Sergeant of the Captain's company (Captain Raymond had it now), was in town, though, and was just well of a shot in the shoulder. His honour might see him if he liked, who could tell him anything he wanted to know about--about the --th's actions. But his honour had seen Major Dobbin, no doubt, the brave Captain's great friend; and Mrs. Osborne, who was here too, and had been very bad, he heard everybody say. They say she was out of her mind like for six weeks or more. But your honour knows all about that--and asking your pardon"--the man added. | - Во всей армии не нашлось бы офицера лучше и храбрее, - сказал честный служака. - Сержант его роты (теперь ею командует капитан Реймонд) еще в городе. Он только что поправился от ранения в плечо. Если ваша честь пожелает, вы можете повидать его, и он расскажет все, что вам угодно знать о... о подвигах *** полка. Но ваша честь, конечно, уже видели майора Доббина, близкого друга храброго капитана, и миссис Осборн, которая тоже здесь и которая, как слышно, была очень плоха. Говорят, она была не в себе недель шесть или даже больше. Но вашей чести это все, вероятно, уже известно, прошу прощения! - добавил солдат. |
| Osborne put a guinea into the soldier's hand, and told him he should have another if he would bring the Sergeant to the Hotel du Parc; a promise which very soon brought the desired officer to Mr. Osborne's presence. And the first soldier went away; and after telling a comrade or two how Captain Osborne's father was arrived, and what a free-handed generous gentleman he was, they went and made good cheer with drink and feasting, as long as the guineas lasted which had come from the proud purse of the mourning old father. | Осборн положил гинею в руку доброго малого и сказал, что он получит еще одну, если приведет сержанта в "Hotel du Pare". Это обещание возымело действие, и желаемый человек очень скоро явился к мистеру Осборну. Первый солдат рассказал товарищам о том, какой мистер Осборн щедрый и великодушный джентльмен, после чего они отправились кутить всей компанией и изрядно повеселились, налегая на выпивку и закуску, пока не растранжирили до последней полушки деньги, доставшиеся им от удрученного старика отца. |
| In the Sergeant's company, who was also just convalescent, Osborne made the journey of Waterloo and Quatre Bras, a journey which thousands of his countrymen were then taking. He took the Sergeant with him in his carriage, and went through both fields under his guidance. He saw the point of the road where the regiment marched into action on the 16th, and the slope down which they drove the French cavalry who were pressing on the retreating Belgians. There was the spot where the noble Captain cut down the French officer who was grappling with the young Ensign for the colours, the Colour- Sergeants having been shot down. Along this road they retreated on the next day, and here was the bank at which the regiment bivouacked under the rain of the night of the seventeenth. Further on was the position which they took and held during the day, forming time after time to receive the charge of the enemy's horsemen and lying down under the shelter of the bank from the furious French cannonade. And it was at this declivity when at evening the whole English line received the order to advance, as the enemy fell back after his last charge, that the Captain, hurraying and rushing down the hill waving his sword, received a shot and fell dead. | В обществе сержанта, только что оправившегося после ранения, мистер Осборн предпринял поездку в Ватерлоо и Катр-Бра - поездку, которую совершали тогда тысячи его соотечественников. Он взял сержанта в свою карету, и по его указаниям они объездили оба поля сражения. Он видел то место дороги, откуда шестнадцатого числа полк двинулся в бой, и склон, с которого он сбросил французскую кавалерию, теснившую отступающих бельгийцев. Вот здесь благородный капитан сразил французского офицера, который схватился с юным прапорщиком из-за знамени, выпавшего из рук сраженного знаменосца. По этой вот дороге они отступали на следующий день, а вот здесь, вдоль этого вала, полк расположился на бивак под дождем в ночь на семнадцатое. Дальше была позиция, которую они заняли и удерживали целый день, причем снова и снова перестраивались, чтобы встретить атаку неприятельской конницы, или ложились под прикрытие вала, спасаясь от бешеной французской канонады. И как раз на этом склоне, когда к вечеру была отбита последняя атака и английские войска двинуты в наступление, капитан с криком "ура!" бросился вниз, размахивая саблей, и тут же упал, сраженный вражеской пулей. |
| "It was Major Dobbin who took back the Captain's body to Brussels," the Sergeant said, in a low voice, "and had him buried, as your honour knows." | - Это майор Доббин увез тело капитана в Брюссель, - промолвил тихо сержант, - и там похоронил его, как известно вашей чести. |
| The peasants and relic-hunters about the place were screaming round the pair, as the soldier told his story, offering for sale all sorts of mementoes of the fight, crosses, and epaulets, and shattered cuirasses, and eagles. | Пока сержант рассказывал свою историю, крестьяне и другие охотники за реликвиями с поля битвы кричали вокруг них, предлагая купить на память о сражении кресты, орлы, эполеты и разбитые кирасы. |
| Osborne gave a sumptuous reward to the Sergeant when he parted with him, after having visited the scenes of his son's last exploits. His burial-place he had already seen. Indeed, he had driven thither immediately after his arrival at Brussels. George's body lay in the pretty burial-ground of Laeken, near the city; in which place, having once visited it on a party of pleasure, he had lightly expressed a wish to have his grave made. And there the young officer was laid by his friend, in the unconsecrated corner of the garden, separated by a little hedge from the temples and towers and plantations of flowers and shrubs, under which the Roman Catholic dead repose. It seemed a humiliation to old Osborne to think that his son, an English gentleman, a captain in the famous British army, should not be found worthy to lie in ground where mere foreigners were buried. Which of us is there can tell how much vanity lurks in our warmest regard for others, and how selfish our love is? Old Osborne did not speculate much upon the mingled nature of his feelings, and how his instinct and selfishness were combating together. He firmly believed that everything he did was right, that he ought on all occasions to have his own way--and like the sting of a wasp or serpent his hatred rushed out armed and poisonous against anything like opposition. He was proud of his hatred as of everything else. Always to be right, always to trample forward, and never to doubt, are not these the great qualities with which dullness takes the lead in the world? | Осмотрев арену последних подвигов сына, Осборн распростился с сержантом и щедро наградил его. Место погребения он посетил уже раньше, сейчас же по прибытии в Брюссель. Тело Джорджа покоилось на живописном Лекенском кладбище вблизи города. Когда-то вместе с веселой компанией капитан посетил это кладбище и беспечно выразил желание, чтобы тут была его могила. Здесь-то друг и похоронил его, в неосвященном углу сада, отделенном невысокой изгородью от храмов и мавзолеев, от цветочных насаждений и кустов, под которыми покоились умершие католического исповедания. Старику Осборну показалось оскорбительным, что для его сына, английского джентльмена, капитана славной британской армии, не нашлось места в земле, где лежат какие-то иностранцы. Трудно сказать, сколько тщеславия таится в наших самых горячих чувствах к ближним и как эгоистична наша любовь! Старик Осборн не раздумывал над смешанной природой своих ощущений и над тем, как боролись в нем отцовское чувство и эгоизм. Он твердо верил, что все, что он делает, правильно, что во всех случаях жизни он должен поступать по-своему, и, подобно жалу осы или змеи, его злобная, ядовитая ненависть обрушивалась на все, что стояло на его дороге. Он и ненавистью своей гордился. Всегда быть правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь, - разве не с помощью этих великих качеств тупость управляет миром? |
| As after the drive to Waterloo, Mr. Osborne's carriage was nearing the gates of the city at sunset, they met another open barouche, in which were a couple of ladies and a gentleman, and by the side of which an officer was riding. Osborne gave a start back, and the Sergeant, seated with him, cast a look of surprise at his neighbour, as he touched his cap to the officer, who mechanically returned his salute. It was Amelia, with the lame young Ensign by her side, and opposite to her her faithful friend Mrs. O'Dowd. It was Amelia, but how changed from the fresh and comely girl Osborne knew. Her face was white and thin. Her pretty brown hair was parted under a widow's cap--the poor child. Her eyes were fixed, and looking nowhere. They stared blank in the face of Osborne, as the carriages crossed each other, but she did not know him; nor did he recognise her, until looking up, he saw Dobbin riding by her: and then he knew who it was. He hated her. He did not know how much until he saw her there. When her carriage had passed on, he turned and stared at the Sergeant, with a curse and defiance in his eye cast at his companion, who could not help looking at him--as much as to say "How dare you look at me? Damn you! I do hate her. It is she who has tumbled my hopes and all my pride down." | На закате, приближаясь к городским воротам после своей поездки в Ватерлоо, мистер Осборн встретил другую открытую коляску, в которой сидели две дамы и джентльмен, а рядом ехал верхом офицер. Осборн отшатнулся, и сидевший рядом с ним сержант с удивлением посмотрел на своего спутника, отдавая честь офицеру, который машинально ответил на приветствие. В коляске была Эмилия рядом с хромым юным прапорщиком, а напротив сидела миссис О'Дауд, ее верный друг. Да, это была Эмилия, но как не похожа она была на ту свежую и миловидную девушку, которую помнил Осборн! Лицо у нее осунулось и побледнело, прекрасные каштановые волосы были разделены прямым пробором под вдовьим чепцом. Бедное дитя! Ее глаза неподвижно смотрели вперед, но ничего не видели. Она в упор посмотрела на Осборна, когда их экипажи поравнялись, но не узнала его. Он также не узнал ее, пока не увидел Доббина, сопровождавшего верхом коляску, и тогда только сообразил, кто это. Он ненавидел ее. Он даже не подозревал, что так сильно ее ненавидит, пока не встретил ее. Когда экипаж проехал, он уставился на изумленного сержанта с таким вызовом и злобою в глазах, словно говорил: "Как вы смеете смотреть на меня? Будьте вы прокляты! Да, я ненавижу ее! Это она разбила мои надежды, растоптала мою гордость". |
| "Tell the scoundrel to drive on quick," he shouted with an oath, to the lackey on the box. | - Скажите этому мерзавцу, чтобы ехал быстрее! - приказал он лакею, сидевшему на козлах. |
| A minute afterwards, a horse came clattering over the pavement behind Osborne's carriage, and Dobbin rode up. His thoughts had been elsewhere as the carriages passed each other, and it was not until he had ridden some paces forward, that he remembered it was Osborne who had just passed him. Then he turned to examine if the sight of her father-in-law had made any impression on Amelia, but the poor girl did not know who had passed. Then William, who daily used to accompany her in his drives, taking out his watch, made some excuse about an engagement which he suddenly recollected, and so rode off. She did not remark that either: but sate looking before her, over the homely landscape towards the woods in the distance, by which George marched away. | Но минуту спустя раздался стук копыт по мостовой, и коляску Осборна нагнал Доббин. Мысли честного Уильяма были где-то далеко, когда их экипажи встретились, и только проехав несколько шагов, он понял, что то был Осборн. Доббин обернулся, чтобы посмотреть, произвела ли эта встреча какое-нибудь впечатление на Эмилию, но бедняжка по-прежнему ничего не замечала вокруг. Тогда Уильям, обычно сопровождавший ее во время прогулок, вынул часы и, сославшись на дело, о котором вдруг вспомнил, отъехал прочь. Эмилия не видела и этого; глаза ее были устремлены на незатейливый пейзаж, на темневший в отдалении лес, по направлению к которому ушел от нее Джордж со своим полком. |
| "Mr. Osborne, Mr. Osborne!" cried Dobbin, as he rode up and held out his hand. | - Мистер Осборн! Мистер Осборн! - крикнул Доббин, подъезжая к экипажу и протягивая руку. |
| Osborne made no motion to take it, but shouted out once more and with another curse to his servant to drive on. | Осборн не потрудился ответить на приветствие и только раздраженно приказал слуге ехать дальше. Доббин положил руку на край коляски. |
| Dobbin laid his hand on the carriage side. "I will see you, sir," he said. "I have a message for you." | - Я должен поговорить с вами, сэр, - сказал он, - у меня есть к вам поручение. |
| "From that woman?" said Osborne, fiercely. | - От этой женщины? - злобно выговорил Осборн. |
| "No," replied the other, "from your son"; | - Нет, - отозвался Доббин, - от вашего сына. |
| at which Osborne fell back into the corner of his carriage, and Dobbin allowing it to pass on, rode close behind it, and so through the town until they reached Mr. Osborne's hotel, and without a word. There he followed Osborne up to his apartments. George had often been in the rooms; they were the lodgings which the Crawleys had occupied during their stay in Brussels. | При этих словах Осборн откинулся в угол коляски, и Доббин, пропустив экипаж вперед, в молчании последовал за ним через весь город, до самой гостиницы, где остановился Осборн. Затем он поднялся вслед за Осборном в его комнаты. Джордж часто бывал здесь: это было то самое помещение, которое во время своего пребывания в Брюсселе занимали супруги Кроули. |
| "Pray, have you any commands for me, Captain Dobbin, or, I beg your pardon, I should say MAJOR Dobbin, since better men than you are dead, and you step into their SHOES?" said Mr. Osborne, in that sarcastic tone which he sometimes was pleased to assume. | - Пожалуйста, если у вас поручение ко мне, капитан Доббин... или, виноват, мне следовало сказать - майор Доббин... поскольку истинные храбрецы умерли и вы заняли их место... - промолвил мистер Осборн тем саркастическим тоном, который он иногда напускал на себя. |
| "Better men ARE dead," Dobbin replied. "I want to speak to you about one." | - Да, истинные храбрецы умерли, - отвечал Доббин. - И я хочу поговорить с вами об одном из них. |
| "Make it short, sir," said the other with an oath, scowling at his visitor. | - Будьте кратки, сэр, - сказал Осборн и, ругнувшись про себя, мрачно взглянул на посетителя. |
| "I am here as his closest friend," the Major resumed, "and the executor of his will. He made it before he went into action. Are you aware how small his means are, and of the straitened circumstances of his widow?" | - Я пришел к вам в качестве его ближайшего друга и исполнителя его последней воли, - продолжал майор. - Он оставил завещание, перед тем как идти в бой. Известно ли вам, как ограничены были его средства и в каком стесненном положении находится вдова? |
| "I don't know his widow, sir," Osborne said. "Let her go back to her father." | - Я не знаю никакой вдовы, сэр, - заявил Осборн, - пусть она возвращается к своему отцу. |
| But the gentleman whom he addressed was determined to remain in good temper, and went on without heeding the interruption. | Но джентльмен, к которому он обращался, решил не терять самообладания и, пропустив это замечание мимо ушей, продолжал: |
| "Do you know, sir, Mrs. Osborne's condition? Her life and her reason almost have been shaken by the blow which has fallen on her. It is very doubtful whether she will rally. There is a chance left for her, however, and it is about this I came to speak to you. She will be a mother soon. Will you visit the parent's offence upon the child's head? or will you forgive the child for poor George's sake?" | - Знаете ли вы, сэр, в каком положении находится миссис Осборн? Ее жизнь и рассудок были в опасности. Бог весть, поправится ли она. Правда, некоторая надежда есть, и вот об этом-то я и пришел поговорить с вами. Она скоро будет матерью. Проклянете ли вы ребенка за грехи отца или простите ребенка в память бедного Джорджа? |
| Osborne broke out into a rhapsody of self-praise and imprecations;-- by the first, excusing himself to his own conscience for his conduct; by the second, exaggerating the undutifulness of George. No father in all England could have behaved more generously to a son, who had rebelled against him wickedly. He had died without even so much as confessing he was wrong. Let him take the consequences of his undutifulness and folly. As for himself, Mr. Osborne, he was a man of his word. He had sworn never to speak to that woman, or to recognize her as his son's wife. | Осборн разразился в ответ напыщенной речью, в которой самовосхваления чередовались с проклятиями. С одной стороны, он старался оправдать свое поведение перед собственной совестью, а с другой - преувеличивал непокорность Джорджа. Ни один отец в Англии не обращался с сыном более великодушно, и это не помешало неблагодарному восстать против отца. Он умер, не раскаявшись, - пусть же на него падут последствия непокорности и безрассудства. Что касается самого мистера Осборна, то его слово свято: он поклялся никогда не говорить с этой женщиной и не признавать ее женой своего сына. |
| "And that's what you may tell her," he concluded with an oath; "and that's what I will stick to to the last day of my life." | - Это вы и передайте ей, - закончил он с проклятием, - и на этом я буду стоять до гробовой доски! |
| There was no hope from that quarter then. The widow must live on her slender pittance, or on such aid as Jos could give her. | Итак, надежды не было. Вдова должна жить на свои ничтожные средства или на ту помощь, какую ей окажет Джоз. |
| "I might tell her, and she would not heed it," thought Dobbin, sadly: for the poor girl's thoughts were not here at all since her catastrophe, and, stupefied under the pressure of her sorrow, good and evil were alike indifferent to her. | "Я мог бы передать ей эти слова, но она не обратит на них внимания", - подумал опечаленный Доббин. Мысли бедняжки со времени постигшего ее удара витали далеко, и, угнетенная горем, она была одинаково равнодушна к добру и к злу. |
| So, indeed, were even friendship and kindness. She received them both uncomplainingly, and having accepted them, relapsed into her grief. | Так же равнодушно она относилась к дружбе и ласке - безучастно принимала их и снова погружалась в свое горе. |
| Suppose some twelve months after the above conversation took place to have passed in the life of our poor Amelia. She has spent the first portion of that time in a sorrow so profound and pitiable, that we who have been watching and describing some of the emotions of that weak and tender heart, must draw back in the presence of the cruel grief under which it is bleeding. Tread silently round the hapless couch of the poor prostrate soul. Shut gently the door of the dark chamber wherein she suffers, as those kind people did who nursed her through the first months of her pain, and never left her until heaven had sent her consolation. A day came--of almost terrified delight and wonder--when the poor widowed girl pressed a child upon her breast--a child, with the eyes of George who was gone--a little boy, as beautiful as a cherub. What a miracle it was to hear its first cry! How she laughed and wept over it--how love, and hope, and prayer woke again in her bosom as the baby nestled there. She was safe. The doctors who attended her, and had feared for her life or for her brain, had waited anxiously for this crisis before they could pronounce that either was secure. It was worth the long months of doubt and dread which the persons who had constantly been with her had passed, to see her eyes once more beaming tenderly upon them. | Целый год прошел после только что описанной беседы. Первые месяцы этого года Эмилия провела в таком глубоком и безутешном горе, что даже мы, наблюдающие и описывающие каждое движение этого слабого и нежного сердца, должны отступить перед его страданиями. Молча обойдем мы это ложе скорби, прикроем осторожно дверь темной комнаты, где томится несчастная, как это делали добрые люди, ухаживавшие за нею в течение первых месяцев ее страданий и не покидавшие ее, пока, наконец, небеса не послали ей утешение. И вот наступил день, принесший трепетный восторг и изумление, когда бедная овдовевшая девочка прижала к своей груди ребенка, - ребенка с глазами покойного Джорджа, крошку сына, прекрасного, как херувим! Каким чудом был его первый крик! Как она плакала и смеялась, склонясь над ним! Как пробудились вновь любовь, надежды и молитва в груди, к которой прижался малютка! Она была спасена. Доктора, лечившие ее и опасавшиеся за ее жизнь и рассудок, с беспокойством ждали этой минуты, прежде чем поручиться за благополучный исход. Те, кто постоянно находился при ней в эти долгие месяцы сомнений и страха, были вознаграждены, когда увидели, что ее глаза опять засияли нежностью. |
| Our friend Dobbin was one of them. It was he who brought her back to England and to her mother's house; when Mrs. O'Dowd, receiving a peremptory summons from her Colonel, had been forced to quit her patient. To see Dobbin holding the infant, and to hear Amelia's laugh of triumph as she watched him, would have done any man good who had a sense of humour. William was the godfather of the child, and exerted his ingenuity in the purchase of cups, spoons, pap- boats, and corals for this little Christian. | Одним из них был наш друг Доббин. Это он привез Эмилию обратно в Англию, в дом ее матери, когда миссис О'Дауд, получив настоятельное предписание от мужа-полковника, вынуждена была покинуть свою подопечную. Видеть, как Доббин носит на руках ребенка, и слышать торжествующий смех Эмилии, которая опасливо следит за ними, доставило бы удовольствие всякому, в ком теплится хотя бы искра юмора. Уильям был крестным отцом ребенка и выказал недюжинную изобретательность, покупая для своего маленького крестника стаканчики, ложки, рожки и коралловые кольца - точить зубки. |
| How his mother nursed him, and dressed him, and lived upon him; how she drove away all nurses, and would scarce allow any hand but her own to touch him; how she considered that the greatest favour she could confer upon his godfather, Major Dobbin, was to allow the Major occasionally to dandle him, need not be told here. This child was her being. Her existence was a maternal caress. She enveloped the feeble and unconscious creature with love and worship. It was her life which the baby drank in from her bosom. Of nights, and when alone, she had stealthy and intense raptures of motherly love, such as God's marvellous care has awarded to the female instinct-- joys how far higher and lower than reason--blind beautiful devotions which only women's hearts know. It was William Dobbin's task to muse upon these movements of Amelia's, and to watch her heart; and if his love made him divine almost all the feelings which agitated it, alas! he could see with a fatal perspicuity that there was no place there for him. And so, gently, he bore his fate, knowing it, and content to bear it. | О том, как мать, жившая только им одним, кормила и пеленала младенца, как она отстраняла всех нянек и на позволяла ничьей руке, кроме своей, его касаться и считала, что оказывает величайшую милость его крестному отцу, Доббину, позволяя ему иногда понянчить ребенка, - обо всем этом мы не будем здесь распространяться. Вся ее жизнь была сплошная материнская ласка. Она окутывала слабое, беспомощное существо своей любовью и обожанием. Ребенок высасывал самую жизнь из ее груди. По ночам, одна в своей спаленке, Эмилия испытывала тайные и бурные восторги материнской любви, какие господь в своей неизреченной милости дарует женщине, радости, недоступные разуму и в то же время его превышающие, - чудесное слепое обожание, знакомое только женскому сердцу. Уильям Доббин размышлял о переживаниях Эмилии и наблюдал движения ее души. А так как любовь помогала ему угадывать почти все чувства, волновавшие его сердце, он убеждался - увы! с роковой очевидностью, - что для него там нет места. Но, зная это, он не жаловался и не роптал на судьбу. |
| I suppose Amelia's father and mother saw through the intentions of the Major, and were not ill-disposed to encourage him; for Dobbin visited their house daily, and stayed for hours with them, or with Amelia, or with the honest landlord, Mr. Clapp, and his family. He brought, on one pretext or another, presents to everybody, and almost every day; and went, with the landlord's little girl, who was rather a favourite with Amelia, by the name of Major Sugarplums. It was this little child who commonly acted as mistress of the ceremonies to introduce him to Mrs. Osborne. She laughed one day when Major Sugarplums' cab drove up to Fulham, and he descended from it, bringing out a wooden horse, a drum, a trumpet, and other warlike toys, for little Georgy, who was scarcely six months old, and for whom the articles in question were entirely premature. | Мне думается, отец и мать Эмилии понимали майора и были даже не прочь поощрить его. Ведь Доббин приезжал ежедневно и сидел подолгу с ними, или с Эмилией, или с почтенным домохозяином мистером Кленом и его семьей. Он почти каждый день привозил всем подарки то под тем, то под другим предлогом, и хозяйская дочка, любимица Эмилии, прозвала его "майор Пряник". Эта маленькая девочка обычно исполняла роль церемониймейстера, докладывая о его приходе миссис Осборн. Однажды она встретила "майора Пряника" со смехом: он прибыл в Фулем в кебе и, сойдя, достал из него деревянную лошадку, барабан, трубу и другие солдатские принадлежности для маленького Джорджи, которому едва исполнилось шесть месяцев и для которого эти подарки были явно преждевременными. |
| The child was asleep. | Ребенок только что уснул. |
| "Hush," said Amelia, annoyed, perhaps, at the creaking of the Major's boots; and she held out her hand; smiling because William could not take it until he had rid himself of his cargo of toys. | - Тсс! - прошептала Эмилия, вероятно, досадуя на скрипевшие сапоги майора. Она протянула ему руку и улыбнулась, так как Уильям не мог пожать ее, пока не освободился от своих покупок. |
| "Go downstairs, little Mary," said he presently to the child, "I want to speak to Mrs. Osborne." | - Ступай-ка вниз, крошка Мэри! - обратился он к девочке. - Мне нужно поговорить с миссис Осборн. |
| She looked up rather astonished, and laid down the infant on its bed. | Эмилия посмотрела на него удивленно и положила сына в постельку. |
| "I am come to say good-bye, Amelia," said he, taking her slender little white hand gently. | - Я пришел проститься с вами, Эмилия, - сказал он, ласково беря ее худенькую ручку. |
| "Good-bye? and where are you going?" she said, with a smile. | - Проститься? Куда же вы уезжаете? - спросила она с улыбкой. |
| "Send the letters to the agents," he said; "they will forward them; for you will write to me, won't you? I shall be away a long time." | - Направляйте письма моим агентам, - отвечал он, - они будут пересылать их дальше. Ведь вы будете писать мне? Я уезжаю надолго. |
| "I'll write to you about Georgy," she said. "Dear' William, how good you have been to him and to me. Look at him. Isn't he like an angel?" | - Я буду писать вам о Джорджи, - сказала Эмилия. - Милый Уильям, как вы были добры к нему и ко мне!.. Взгляните на него! Правда, он похож на ангелочка? |
| The little pink hands of the child closed mechanically round the honest soldier's finger, and Amelia looked up in his face with bright maternal pleasure. The cruellest looks could not have wounded him more than that glance of hopeless kindness. He bent over the child and mother. He could not speak for a moment. And it was only with all his strength that he could force himself to say a God bless you. | Розовые пальчики машинально схватили палец честного солдата, и Эмилия с явной материнской радостью заглянула ему в лицо. Самый суровый взор не мог бы ранить Доббина больнее, чем этот ласковый взгляд, отнимавший у него всякую надежду. Он склонился над ребенком и матерью. С минуту он не мог говорить и, только собрав все свои силы, заставил себя произнести: |
| "God bless you," said Amelia, and held up her face and kissed him. | - Храни вас бог! |
| "Hush! Don't wake Georgy!" she added, as William Dobbin went to the door with heavy steps. She did not hear the noise of his cab-wheels as he drove away: she was looking at the child, who was laughing in his sleep. | - Храни вас бог! - ответила Эмилия и, подняв к нему лицо, поцеловала его. - Тсс! Не разбудите Джорджи, - добавила она, когда Доббин тяжелыми шагами направился к двери. Она не слышала шума колес отъезжавшего кеба: она смотрела на ребенка, который улыбался во сне. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
