SWAN SONG/Лебединая песня (часть первая)

CHAPTER VI SNUFFBOX/VI. ТАБАКЕРКА

English	Русский
In the next room Val was saying to Holly:	В соседней комнате Вэл говорил Холли:
"Had a chap I knew at college to see me to-day. Wanted me to lend him money. I once did, when I was jolly hard up myself, and never got it back. He used to impress me frightfully--such an awfully good-looking, languid beggar. I thought him top notch as a 'blood.' You should see him now!"	- Ко мне сегодня заходил один человек, мы с ним в университете учились. Просил денег взаймы. Я как-то давал ему, когда и сам был небогат, но так и не получил обратно. Он страшно импонировал мне тогда - этакий красивый, томный субъект. Я считал его идеалом аристократа. А посмотрела бы ты на него теперь!
"I did. I was coming in as he was going out; I wondered who he was. I never saw a more bitterly contemptuous expression on a face. Did you lend him money?"	- Я видела - встретилась с ним, когда он выходил отсюда; еще подумала, кто бы это мог быть. В жизни не видала такого горько-презрительного выражения лица. Ты дал ему денег?
"Only a fiver."	- Только пять фунтов.
"Well, don't lend him any more."	- Ну, больше не давай.
"Hardly. D'you know what he's done? Gone off with that Louis Quinze snuffbox of Mother's that's worth about two hundred. There's been nobody else in that room."	- Будь покойна. Знаешь, что он сделал? Захватил с собой мамину табакерку, а она стоит сотни две. Больше в комнате никого не было.
"Good heavens!"	- Боже милостивый!
"Yes, it's pretty thick. He had the reputation of being the fastest man up at the 'Varsity in my time--in with the gambling set. Since I went out to the Boer war I've never heard of him."	- Да, смело. В университете он у нас считался самым распутным, водил компанию с картежниками. Я о нем не слышал с тех пор, как уехал на бурскую войну.
"Isn't your mother very annoyed, Val?"	- Мама, верно, очень огорчена, Вэл?
"She wants to prosecute--it belonged to my granddad. But how can we--a college pal! . . . Besides, we shouldn't get the box back."	- Хочет подавать в суд - табакерка принадлежала ее отцу. Но как можно - университетский товарищ! Да и все разно ведь не вернешь.
Holly ceased to brush her hair.	Холли перестала расчесывать волосы.
"It's rather a comfort to me--this," she said.	- А это, пожалуй, утешительно, - сказала она.
"What is?"	- Что именно?
"Why, everybody says the standard of honesty's gone down. It's nice to find someone belonging to our generation that had it even less."	- Да как же, все говорят, что уровень честности падает. Приятно обнаружить, что в нашем поколении есть люди, у которых ее и того меньше.
"Rum comfort!"	- Слабое утешение!
"Human nature doesn't alter, Val. I believe in the young generation. We don't understand them--brought up in too settled times."	- Человеческая природа не меняется, Вэл. Я верю в молодое поколение. Мы их не понимаем, мы росли в такую спокойную пору.
"That may be. My own dad wasn't too particular. But what am I to do about this?"	- Возможно. Мой-то папаша был не слишком разборчив. Но что же мне теперь делать?
"Do you know his address?"	- Ты знаешь его адрес?
"He said the Brummell Club would find him--pretty queer haunt, if I remember. To come to sneaking things like that! It's upset me fright-fully."	- Он сказал, что его можно найти через "БрюмельКлуб", насколько мне помнится - учреждение не из почтенных. Дойти до такого откровенного воровства! Я не на шутку расстроен.
Holly looked at him lying on his back in bed. Catching her eyes on him, he said:	Он лежал на спине в постели, Холли смотрела на него. Поймав ее взгляд, он сказал:
"But for you, old girl, I might have gone a holy mucker myself."	- Если б не ты, старушка, я и сам бы, может, свихнулся.
"Oh, no, Val! You're too open-air. It's the indoor people who go really wrong."	- О нет, Вэл! Ты слишком любишь воздух и движение. Плохо кончают те, кто всю жизнь сидит в комнатах.
Val grinned.	Вэл усмехнулся.
"Something in that--the only exercise I ever saw that fellow take was in a punt. He used to bet like anything, but he didn't know a horse from a hedge-hog. Well, Mother must put up with it, I can't do anything."	- А это не глупо. Если я и видел этого человека в движении, так только за карточным столом. На скачках играл, а сам лошади от ежа отличить не мог. Ну что же, придется маме с этим примириться, я ничего не могу сделать.
Holly came up to his bed.	Холли подошла к его постели.
"Turn over, and I'll tuck you up."	- Повернись, я тебя укрою получше.
Getting into bed herself, she lay awake, thinking of the man who had gone a holy mucker, and the contempt on his face--lined, dark, well-featured, with prematurely greying hair, and prematurely faded rings round the irises of the eyes; of his clothes, too, so preternaturally preserved, and the worn, careful school tie. She felt she knew him. No moral sense, and ingrained contempt for those who had. Poor Val! HE hadn't so much moral sense that he need be despised for it! And yet--! With a good many risky male instincts, Val had been a loyal comrade all these years. If in philosophic reach or aesthetic taste he was not advanced, if he knew more of horses than of poetry, was he any the worse? She sometimes thought he was the better. The horse didn't change shape or colour every five years and start reviling its predecessor. The horse was a constant, kept you from going too fast, and had a nose to stroke--more than you could say of a poet. They had, indeed, only one thing in common--a liking for sugar. Since the publication of her novel Holly had become member of the 1930 Club. Fleur had put her up, and whenever she came to town, she studied modernity there. Modernity was nothing but speed! People who blamed it might as well blame telephone, wireless, flying machine, and quick lunch counter. Beneath that top-dressing of speed, modernity was old. Women had worn fewer clothes when Jane Austen began to write. Drawers--the historians said--were only nineteenth-century productions. And take modern talk! After South Africa the speed of it certainly took one's wind away; but the thoughts expressed were much her own thoughts as a girl, cut into breathless lengths, by car and telephone bell. Take modern courtships! They resulted in the same thing as under George the Second, but took longer to reach it, owing to the motor-cycle and the standing lunch. Take modern philosophy! People had no less real philosophy than Martin Tupper or Izaak Walton; only, unlike those celebrated ancients, they had no time to formulate it. As to a future life--modernity lived in hope, and not too much of that, as everyone had, from immemorial time. In fact, as a novelist naturally would, Holly jumped to conclusions. Scratch--she thought--the best of modern youth, and you would find Charles James Fox and Perdita in golf sweaters! A steady sound retrieved her thoughts. Val was asleep. How long and dark his eyelashes still were, but his mouth was open!	Потом она легла сама; не спала - думала о человеке, который свихнулся, вспоминала презрение, написанное на его лице, изможденном, темном, правильном; преждевременно седеющие волосы, преждевременно поблекшие глаза и его костюм, словно чудом уцелевший, и - изношенный, тщательно завязанный галстук бабочкой. Она чувствовала, что знает его: никаких нравственных устоев и глубоко внедрившееся презрение к тем, у кого они есть. Бедный Вэл! Его-то нравственные устои не так крепки, чтобы его можно было за них презирать. Хотя!.. При всех своих опасных мужских инстинктах Вэл был верным товарищем все эти годы. Если он не отличается философским складом ума и эстетическими вкусами, если в лошадях он смыслит больше, чем в поэзии, - что ж, хуже он от этого? Временами ей казалось, что даже лучше. Лошадь не меняет каждые пять лет своего вида и масти и не порочит своих предшественников. Лошадь - постоянная величина, держит вас на умеренных темпах, любит, чтобы ее гладили по носу, - о каком поэте можно сказать то же самое? Их роднит только одно - любовь к сахару. После выхода в свет своего романа Холли стала членом "Клуба 1930 года", Провела ее туда Флер; и теперь, наезжая в Лондон, она изучала в своем клубе современность. Современность - это быстрота и больше ничего. Те, кто ругает ее, пусть бы лучше ругали телефон, радио, аэропланы и закусочные на каждом углу. Под этой внешней оболочкой скорости современность стара. Женщины не так много надевали на себя, когда выходили первые романы Джейн Остин [5]. Панталоны - так утверждают историки - изобретены только в XIX веке. А современная манера говорить! После Южной Африки просто дух захватывает, до того она стремительна; но мысли примерно те же, какие бывали у нее самой в юности, только разрезанные на кусочки автомобилями и телефонными звонками. А современные увлечения! Ведут к тому же, к чему вели и при Георге Втором, только тянутся дольше из-за мотоцикла и завтрака стоя. А современная философия! Люди мыслят не менее философски, чем Мартин Талпер [6] или Айзах Уолтон [7]; только, в отличие от этих прославленных старцев, им некогда сформулировать свои мысли. Что же касается будущей жизни - современность живет надеждой, и притом не слишком твердой, как жилю человечество с незапамятных времен. И, как подобает писательнице, Холли поспешила сделать вывод. "Вот, - подумала она, - только поскреби лучших представителей современной молодежи - и найдешь Чарльза Джемса Фокса [8] и Пердиту [9] в костюмах для гольфа". Ровный звук вернул ее мысли в обычное русло. Вал спит! Какие у него и теперь еще длинные, темные ресницы, но рот открыт!
"Val," she said, very softly; "Val! Don't snore, dear!" . . .	- Вэл, - сказала она еле слышно, - Вэл, не храпи, милый!..
* * * * *
A snuffbox may be precious, not so much for its enamel, its period, and its little brilliants, as because it has belonged to one's father. Winifred, though her sense of property had been well proved by her retention of Montague Dartie 'for poorer,' throughout so many years, did not possess her brother Soames' collecting instinct, nor, indeed, his taste in objects which George Forsyte had been the first to call 'of bigotry and virtue.' But the further Time removed her father James--a quarter of a century by now--the more she revered his memory.	В табакерке можно ценить не столько эмаль, бриллиантики или эпоху, на к то, что она принадлежала вашему отцу Уинифрид, хотя и достаточно показала себя собственницей в течение стольких лет сохраняя Монтегью Дарти со всеми присущими ему качествами, не обладала, как ее брат Сомс, ни инстинктом коллекционера, ни тем вкусом к вещам, в котором Джордж Форсайт первый усмотрел "смесь ханжества и добродетели". Но чем больше время отдаляло ее отца Джемса - ас его смерти протекло уже четверть века, тем глубже она чтила его память.
As some ancient general or philosopher, secured by age from competition, is acclaimed year by year a greater genius, so with James! His objection to change, his perfect domesticity, his power of saving money for his children, and his dread of not being told anything, were haloed for her more and more with every year that he spent underground. Her fashionable aspirations waning with the increase of adipose, the past waxed and became a very constellation of shining memories. The removal of this snuffbox--so tangible a reminder of James and Emily--tried her considerable equanimity more than anything that had happened to her for years. The thought that she had succumbed to the distinction of a voice on the telephone, caused her positive discomfort. With all her experience of distinction, she ought to have known better! She was, however, one of those women who, when a thing is done, admit the fact with a view to having it undone as soon as possible; and, having failed with Val, who merely said, "Awfully sorry, Mother, but there it is--jolly bad luck!" she summoned her brother.	Как древний полководец или мыслитель, огражденный временем от соперников, год от году стяжает все большую славу, так и Джемс! Его нелюбовь к переменам, его предельная семейственность, его умение сберечь деньги для детей и вечная боязнь, что ему чего-нибудь не скажут, - с каждым годом, который он проводил под землей, сияли в глазах Уинифрид все более ярким ореолом. По мере того как она полнела и ее светские стремления угасали, прошлое разгоралось в целее созвездие сияющих воспоминаний. Исчезновение табакерки, столь ощутимо напоминавшей Джемса и Эмили, поколебало ее завидное душевное равновесие больше, чем любое другое событие за много лет. От мысли, что она поддалась голосу, аристократически звучавшему по телефону, ей делалось положительно не по себе. А ей ли, казалось бы, не знать, с ее богатым опытом общения с аристократией! Однако она была из тех женщин, которые, установив неприятный факт, делают все, чтобы как можно скорее его устранить; и, ничего не добившись от Вэла, который только сказал: "Ужасно жаль, мама, но что же поделаешь - не повезло!" - она призвала на помощь Сомса.
Soames was little less than appalled. He remembered seeing James buy the box at Jobson's for hardly more than one-tenth of what it would fetch now. Everything seemed futile if, in such a way, one could lose what had been nursed for forty years into so really magnificent a state of unearned increment. And the fellow who had taken it was of quite good family, or so his nephew said! Whether the honesty of the old Forsytes, in the atmosphere of which he had been brought up and turned out into the world, had been inherited or acquired--derived from their blood or their Banks--he had never considered. It had been in their systems just as the proverb "Honesty is the best policy" was in that of the private banking which then obtained. A slight reverie on banking was no uncommon affection of the mind in one who could recall the repercussion of "Understart and Darnett's" failure, and the disappearance one by one of all the little, old Banks with legendary names. These great modern affairs were good for credit and bad for novelists--run on a Bank--there had been no better reading! Such monster concerns couldn't 'go broke,' no matter what their clients did; but whether they made for honesty in the individual, Soames couldn't tell. The snuffbox was gone, however; and if Winifred didn't take care, she wouldn't get it back. How, precisely, she was to take care he could not at present see; but he should advise her to put it into the hands of somebody at once.	Сомса новость сразила. Он помнил, как Джемс на его глазах купил эту табакерку у Джобсона, заплатив десятую долю той суммы, которую можно бы получить за нее теперь. Все теряло свой смысл, если возможно было вот так вдруг лишиться вещи, стоимость которой без всяких усилий с их стороны неуклонно возрастала в течение сорока лет. И взявший ее был из очень хорошей семьи - так по крайней мере утверждал племянник! Была ли честность старых Форсайтов, в атмосфере которой Сомс был воспитан и вступил в жизнь, врожденной или благоприобретенной - впитанной с молоком матери или с доходами от банков - об этом он никогда не задумывался. Ока составляла часть их системы, так же как поговорка "Честность - лучшая политика" входила в систему частных банкирских контор, которые тогда процветали. Праздные мысли на тему о банках были вполне естественны для человека, помнившего отклики на крах конторы "Эндерстарт и Дарнет" и постепенное исчезновение маленьких банков с легендарными именами. Эти громадные теперешние объединения хороши для кредита и плохи для романистов: разъяренные вкладчики - интереснее не было чтения в его время! Такие большущие концерны не могут "лопнуть", как бы ни вели себя их клиенты; но способствуют ли они честности отдельных лиц - в этом Сомс не был уверен. Как бы то ни было, табакерка пропала, и если Уинифрид не примет мер, ее не вернуть. Какие именно меры сна может принять, было ему еще не ясно; но он советует ей сейчас же поручить это дело кому-нибудь.
"But whose, Soames?"	- Но кому. Сомс?
"There's Scotland Yard," answered Soames, gloomily. "I believe they're very little good, except to make a fuss. There's that fellow I employed in the Ferrar case. He charges very high."	- На то есть Скотленд-Ярд, - ответил Сомс мрачно. - Толку от них вряд ли добьешься - суетятся, а больше ничего. Есть еще этот тип, которого я приглашал, когда мы судились с Феррар. Он очень дорого берет.
"I shouldn't care so much," said Winifred, "if it hadn't belonged to the dear Dad."	- Мне бы не так было жаль, - сказала Уинифрид, - если б она не принадлежала дорогому папе.
"Ruffians like that," muttered Soames, "oughtn't to be at large."	- Таких бандитов надо сажать в тюрьму, - проговорил Сомс.
"And to think," said Winifred, "that it was especially to see him that Val came to stay here."	- И подумать только, - сказала Уинифрид, - что Вэл и остановился-то у меня главным образом для того, чтобы увидеться с ним.
"Was it?" said Soames, gloomily. "I suppose you're sure that fellow took it?"	- Ах так? - сказал Сомс мрачно. - Ты вполне уверена, что табакерку взял этот субъект?
"Quite. I'd had it out to polish only a quarter of an hour before. After he went, I came back into the room at once, to put it away, and it was gone. Val had been in the room the whole time."	- Безусловно. Я достала ее всего за четверть часа до этого, хотела почистить. Когда он ушел, я сейчас же вернулась в комнату, чтобы убрать ее, а ее уже не было. Вэл выходил из комнаты.
Soames dwelled for a moment, then rejected a doubt about his nephew, for, though connected by blood with that precious father of his, Montague Dartie, and a racing man to boot, he was half a Forsyte after all.	Сомс на минуту задумался, потом отбросил подозрение насчет племянника, потому что Вэл, хоть и кровно связанный со своим папашей Монтегью Дарти да еще впридачу лошадник, все же был наполовину Форсайт.
"Well," he said, "shall I send you this man--his name's Becroft-- always looks as if he'd over-shaved himself, but he's got a certain amount of nous. I should suggest his getting in touch with that fellow's club."	- Ну, - сказал он, - так прислать к тебе этого человека? Зовут его Бекрофт; вид у него всегда такой, точно он слишком много бреется, но он не лишен здравого смысла. По-моему, ему надо связаться с клубом, в котором этот тип состоит членом.
"Suppose he's already sold the box?" said Winifred.	- А вдруг он уже продал табакерку? - сказала Уинифрид.
"Yesterday afternoon? Should doubt that; but it wants immediate handling. I'll see Becroft as I go away. Fleur's overdoing it, with this canteen of hers."	- Вчера к концу дня? Сомневаюсь; но времени терять нельзя. Я сейчас же пройду к Бекрофту. Флер перестарается с этой своей столовой.
"They say she's running it very well. I do think all these young women are so smart."	- Говорят, она отлично ее наладила. Такие молодцы осе эти молоденькие женщины.
"Quick enough," grumbled Soames, "but steady does it in the long run."	- Да уж быстры, что и говорить, - пробурчал Сомс, - но тише едешь дальше будешь.
At that phrase--a maxim never far away from the lips of the old Forsytes in her youthful days--Winifred blinked her rather too light eyelashes.	Услышав эту истину, которую в дни ее молодости готовы были без конца повторять старые Форсайты, Уинифрид заморгала своими очень уж светлыми ресницами.
"That was always rather a bore, you know, Soames. And in these days, if you're not quick, things move past you, so."	- Это, знаешь ли. Сомс, всегда было скучновато. А теперь, если не действовать быстро, все так и ускользает.
Soames gathered his hat.	Сомс взялся за шляпу.
"That snuffbox will, if we don't look sharp."	- Вот табакерка твоя наверняка ускользнет, если мы будем зевать.
"Well, thank you, dear boy. I do hope we get it back. The dear Pater was so proud of it, and when he died it wasn't worth half what it is now."	- Ну, спасибо, милый мальчик. Я все-таки надеюсь, что мы ее найдем. Милый папа так ею гордился, а когда он умер, она не стоила и половины против теперешней цены.
"Not a quarter," said Soames, and the thought bored into him as he walked away. What was the use of having judgment, if anybody could come along and pocket the results! People sneered at property nowadays; but property was a proof of good judgment--it was one's amour propre half the time. And he thought of the amour propre Bosinney had stolen from him in those far-off days of trouble. Yes, even marriage--was an exercise of judgment--a pitting of yourself against other people. You 'spotted a winner,' as they called it, or you didn't--Irene hadn't been 'a winner'--not exactly! Ah! And he had forgotten to ask Winifred about that young Jon Forsyte who had suddenly come back into the wind. But about this snuffbox! The Brummell Club was some sort of betting place, he had heard; full of gamblers, and people who did and sold things on commission, he shouldn't wonder. That was the vice of the day; that and the dole. Work? No! Sell things on commission-- motor-cars, for choice. Brummell Club! Yes! This was the place! It had a window--he remembered. No harm, anyway, in asking if the fellow really belonged there! And entering, he enquired:	- И четверти не стекла, - сказал Сомс, и эта мысль продолжала сверлить его, когда он вышел на улицу. Что толку в благоразумии, когда первый встречный может явиться и прикарманить его плоды? Теперь над собственностью издеваются; но ведь собственность - доказательство благоразумия, в половине случаев - вопрос собственного достоинства. И он подумал о чувстве собственного достоинства, которое украл у него Боснии в те далекие горестные дни. Ведь даже в браке проявляешь благоразумие, противопоставляешь себя другим. У человека есть "нюх на победителя", как тогда говорили; правда, он иногда подводит. Ирэн не была "победителем", о нет! Ах, он забыл спросить Уинифрид об этом Джоне Форсайте, который неожиданно опять появился на горизонте. Но сейчас важнее табакерка. Он слышал, что "Брюмель-Клуб" - это своего рода притон; там, верно, полно игроков и комиссионеров. Вот зло сегодняшнего дня - это да еще пособие по безработице. Работать? Нет, этого они не желают. Лучше продавать все, что придется, предпочтительно автомобили, и получать комиссионные. "Брюмель-Клуб"! Да, вот он, Сомс помнил эти окна. Во всяком, случае, делу не повредит, если он узнает, действительно ли этот субъект здесь числится. Он вошел и справился:
"Mr. Stainford a member here?"	- Мистер Стэйнфорд член этого клуба?
"Yes. Don't know if he's in. Mr. Stainford been in, Bob?"	- Да. Не знаю, здесь ли он. Эй, Боб, мистер Стэйяфорд не приходил?
"Just come in."	- Только что пришел.
"Oh!" said Soames, rather taken aback.	- О, - сказал Сомс слегка испуганно.
"Gentleman to see him, Bob."	- К нему джентльмен. Боб.
A rather sinking sensation occurred within Soames.	Сомс почувствовал легкую тошноту.
"Come with me, sir."	- Пройдите сюда, сэр.
Soames took a deep breath, and his legs moved. In an alcove off the entrance--somewhat shabby and constricted--he could see a man lolling in an old armchair, smoking a cigarette through a holder. He had a little red book in one hand and a small pencil in the other, and held them as still as if he were about to jot down a conviction that he had not got. He wore a dark suit with little lines; his legs were crossed, and Soames noted that one foot in a worn brown shoe, treed and polished against age to the point of pathos, was slowly moving in a circle.	Сомс глубоко вздохнул, и ноги его двинулись вперед. В грязноватой и тесной нише у самого входа он увидел человека, который развалился в старом кресле и курил папиросу, вставленную в мундштук. В одной руке он держал маленькую красную книжку, в другой - карандашик, и держал он их так спокойно, словно собирался записать мнение, которое у него еще не сложилось. На нем был темный костюм в узкую полоску; он сидел, положив ногу на ногу, и Сомс заметил, что одна нога в старом, сношенном коричневом башмаке, начищенном наперекор всеразрушающему времени до умилительного блеска, медленно описывает круги.
"Gemman to see you, sir."	- К вам джентльмен, сэр.
Soames now saw the face. Its eyebrows were lifted in a V reversed, its eyelids nearly covered its eyes. Together with the figure, it gave an impression of really remarkable languor. Thin to a degree, oval and pale, it seemed all shadow and slightly aquiline feature. The foot had become still, the whole affair still. Soames had the curious feeling of being in the presence of something arrogantly dead. Without time for thought, he began:	Теперь Сомс увидел лицо. Брови подняты, как стрелки, глаза почти совсем закрыты веками. Как и вся фигура, лицо это производило впечатление просто поразительной томности. Худое до предела, длинное, бледное, оно, казалось, все состояло из теней и легких горбинок. Нога застыла в воздухе, вся фигура застыла. У Сомса явилось курьезное ощущение, точно сидящий перед ним человек дразнит его своей безжизненностью. Не успев подумать, он начал:
"Mr. Stainford, I think? Don't disturb yourself. My name is Forsyte. You called at my sister's in Green Street yesterday afternoon."	- Мистер Стэйнфорд, не так ли? Не беспокойтесь, пожалуйста. Моя фамилия Форсайт. Вы вчера После обеда находили в дом моей сестры на Грин-стрит.
A slight contraction of the lines round that small mouth was followed by the words:	Морщины вокруг маленького рта слегка дрогнули, затем послышались слова:
"Will you sit down?"	- Прошу садиться.
The eyes had opened now, and must once have been beautiful. They narrowed again, so that Soames could not help feeling that their owner had outlived everything except himself. He swallowed a qualm and resumed:	Теперь глаза открылись - когда-то, по-видимому, они были прекрасны. Они снова сузились, и Сомс невольно подумал, что их обладатель пережил все, кроме самого себя. Он поборол минутное сомнение и продолжал:
"I just wanted to ask you a question. During your call, did you by any chance happen to notice a Louis Quinze snuffbox on the table? It's--er--disappeared, and we want to fix the time of its loss."	- Я хотел задать вам один вопрос. Во время вашего визита не заметили ли вы случайно на столе табакерку? Она... э-э... пропала, и мы хотели бы установить время ее исчезновения.
As a ghost might have smiled, so did the man in the chair; his eyes disappeared still further.	Человек в кресле улыбнулся, как мог бы улыбнуться бесплотный дух.
"Afraid not."	- Что-то не помню.
With the thought, 'He's got it!' Soames went on:	С мыслью: "Она у него" - Сомс продолжал:
"I'm sorry--the thing had virtue as an heirloom. It has obviously been stolen. I wanted to narrow down the issue. If you'd noticed it, we could have fixed the exact hour--on the little table just where you were sitting--blue enamel."	- Очень жаль, вещь ценили как память. Ее, без сомнения, украли. Я хотел выяснить это дело. Если б вы ее заметили, мы могли бы точно установить время пропажи... на столике, как раз где вы сидели, синяя эмаль.
The thin shoulders wriggled slightly, as though resenting this attempt to place responsibility on them.	Худые плечи слегка поежились, словно им не нравилась попытка возложить на них ответственность.
"Sorry I can't help you; I noticed nothing but some rather good marqueterie."	- К сожалению, не могу вам помочь. Я ничего не заметил, кроме очень хорошего инкрустированного столика.
'Coolest card I ever saw,' thought Soames. 'Wonder if it's in his pocket.'	"В жизни не видел такого хладнокровия, - подумал Сомс. - Интересно, сейчас она у него в кармане?"
"The thing's unique," he said slowly. "The police won't have much difficulty. Well, thanks very much. I apologise for troubling you. You knew my nephew at college, I believe. Good-morning."	- Вещь эта - уникум, - произнес он медленно. - Для полиции трудностей не представится. Ну что ж, большое спасибо. Простите за беспокойство. Вы, кажется, учились с моим племянником? Всего хорошего.
"Good-morning."	- Всего хорошего.
From the door Soames took a stealthy glance. The figure was perfectly motionless, the legs still crossed, and above the little red book the pale forehead was poised under the smooth grizzling hair. Nothing to be made of that! But the fellow had it, he was sure.	С порога Сомс незаметно оглянулся. Фигура была совершенно неподвижна, ноги все так же скрещены, бледный лоб под гладкими седеющими волосами склонился над красной книжечкой. По виду ничего не скажешь! Но вещь у него, сомнений быть не может.
He went out and down to the Green Park with a most peculiar feeling. Sneak thief! A gentleman to come to that! The Elderson affair had been bad, but somehow not pitiful like this. The whitened seams of the excellent suit, the traversing creases in the once admirable shoes, the faded tie exactly tied, were evidences of form preserved, day by day, from hand to mouth. They afflicted Soames. That languid figure! What DID a chap do when he had no money and couldn't exert himself to save his life? Incapable of shame--that was clear! He must talk to Winifred again. And, turning on his heel, Soames walked back towards Green Street. Debouching from the Park, he saw on the opposite side of Piccadilly the languid figure. It, too, was moving in the direction of Green Street. Phew! He crossed over and followed. The chap had an air. He was walking like someone who had come into the world from another age--an age which set all its store on 'form.' He felt that 'this chap' would sooner part with life itself than exhibit interest in anything. Form! Could you carry contempt for emotion to such a pitch that you could no longer feel emotion? Could the lifted eyebrow become more important to you than all the movements of the heart and brain? Threadbare peacock's feathers walking, with no peacock inside! To show feeling was perhaps the only thing of which that chap would be ashamed. And, a little astonished at his own powers of diagnosis, Soames followed round corner after corner, till he was actually in Green Street. By George! The chap WAS going to Winifred's! 'I'll astonish his weak nerves!' thought Soames. And, suddenly hastening, he said, rather breathlessly, on his sister's very doorstep:	Он вышел на улицу и направился к Грин-парку, испытывая очень странное чувство. Тащить, что плохо лежит! Чтобы аристократ дошел до такого! История с Элдерсоном была не из приятных, но не так печальна, как эта. Побелевшие швы прекрасного костюма, поперечные трещины на когда-то превосходных штиблетах, выцветший, идеально завязанный галстук - все это свидетельствовало о том, что внешний вид поддерживается со дня на день, впроголодь. Это угнетало Сомса. До чего же томная фигура! А что в самом деле предпринять человеку, когда у него нет денег, а работать он не может, даже если это вопрос жизни? Устыдиться своего поступка он не способен, это ясно. Нужно еще раз поговорить с Уинифрид. И, повернувшись на месте. Сомс пошел обратно в направлении Грин-стрит. При выходе из парка, на другой стороне Пикадилли, он увидел ту же томную фигуру. Она тоже направлялась в сторону Грин-стрит. Ого! Сомс пересек улицу и пошел следом. Ну и вид у этого, человека! Шествует так, словно явился в этот мир из другой эпохи, из эпохи, когда выше всего ценился внешний вид. Он чувствовал, что "этот тип" скорее расстанется с жизнью, чем выкажет интерес к чему бы то ни было. Внешний вид! Возможно ли довести презрение к чувству до такого совершенства, чтобы забыть, что такое чувство? Возможно ли, что приподнятая бровь приобретает больше значения, чем все движения ума и сердца? Шагают поношенные павлиньи перья, а павлина-то внутри и нет. Показать свои чувства - вот, может быть, единственное, чего этот человек устыдился бы. И сам немного дивясь своему таланту диагноста, Сомс не отставал от него, пока не очутился на Грин-стрит. О черт! Тот и правда шел к дому Уинифрид! "Преподнесу же я ему сюрприз", - подумал Сомс. И, прибавив шагу, он сказал, слегка задыхаясь, на самом пороге дома:
"Ah! Mr. Stainford! Come to return the snuffbox?"	- А, мистер Стэйнфорд! Пришли вернуть табакерку?
With a sigh, and a slight stiffening of his cane on the pavement, the figure turned. Soames felt a sudden compunction--as of one who has jumped out at a child in the dark. The face, unmoved, with eyebrows still raised and lids still lowered, was greenishly pale, like that of a man whose heart is affected; a faint smile struggled on the lips. There was fully half a minute's silence, then the pale lips spoke.	Со вздохом, чуть-чуть опершись тростью на тротуар, фигура обернулась. Сомсу вдруг стало стыдно, точно он в темноте испугал ребенка. Неподвижное лицо с поднятыми бровями и опущенными веками было бледно до зелени, как у человека с больным сердцем; на губах пробивалась слабая улыбка. Добрых полминуты длилось молчание, потом бледные губы заговорили:
"Depends. How much?"	- А это смотря по тому, сколько?
What little breath was in Soames' body left him. The impudence!	Теперь Сомс окончательно задохнулся. Какая наглость!
And again the lips moved.	А губы опять зашевелились:
"You can have it for ten pounds."	- Можете получить за десять фунтов.
"I can have it for nothing," said Soames, "by asking a policeman to step here."	- Могу получить даром, - сказал Сомс, - стоит только позвать полисмена.
The smile returned.	Опять улыбка.
"You won't do that."	- Этого вы не сделаете.
"Why not?"	- Почему бы нет?
"Not done."	- Не принято.
"Not done!" repeated Soames. "Why on earth not? Most barefaced thing I ever knew."	- Не принято, - повторил Сомс. - Это еще почему? В жизни не встречал ничего более бессовестного.
"Ten pounds," said the lips. "I want them badly."	- Десять фунтов, - сказали губы. - Они мне очень нужны.
Soames stood and stared. The thing was so sublime; the fellow as easy as if asking for a match; not a flicker on a face which looked as if it might pass into death at any moment. Great art! He perceived that it was not the slightest use to indulge in moral utterance. The choice was between giving him the ten pounds or calling a policeman. He looked up and down the street.	Сомс стоял, раскрыв глаза. Бесподобно! Человек смущен не больше, чем если бы он просил прикурить; ни один мускул не дрогнул в лице, которое, кажется, вот-вот перестанет жить. Большое искусство! Он понимал, что произносить тирады о нравственности нет никакого смысла. Оставалось либо дать десять фунтов, либо позвать полисмена. Он посмотрел в оба конца улицы.
"No--there isn't one in sight. I have the box here--ten pounds."	- Нет. Ни одного не видно. Табакерка при мне. Десять фунтов.
Soames began to stammer. The fellow was exercising on him a sort of fascination. And suddenly the whole thing tickled him. It was rich!	Сомс попытался что-то сказать. Этот человек точно гипнотизировал его. И вдруг ему стало весело. Ведь нарочно не придумаешь такого положения!
"Well!" he said, taking out two five-pound notes. "For brass--!"	- Ну, знаете ли, - сказал он, доставая две пятифунтовые бумажки, такой наглости...
A thin hand removed a slight protuberance from a side pocket.	Тонкая рука достала пакетик, чуть оттопыривавший боковой карман.
"Thanks very much. Here it is! Good-morning!"	- Премного благодарен. Получите. Всего лучшего!
The fellow was moving away. He moved with the same incomparable languor; he didn't look back. Soames stood with the snuffbox in his hand, staring after him.	Он пошел прочь. В движениях его была все та же неподражаемая томность; он не оглядывался. Сомс стоял, зажав в руке табакерку, смотрел ему вслед.
"Well," he said, aloud, "that's a specimen they can't produce now," and he rang Winifred's bell.	- Да, - сказал он вслух, - теперь таких не делают. - И нажал кнопку звонка.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты