THE WHITE MONKEY/Белая обезьяна (часть третья)

CHAPTER IX SOAMES DOESN'T GIVE A DAMN/IX. СОМСУ РЕШИТЕЛЬНО ВСЕ РАВНО

English	Русский
During the month following the receipt of Elderson's letter, Soames aged more than thirty days. He had forced his policy of disclosure on a doubting Board, the special meeting had been called, and, just as, twenty-three years ago, pursuing divorce from Irene, he had to face the public eye, so now he suffered day and night in dread of that undiscriminating optic. The French had a proverb: "Les absents ont toujours tort!" but Soames had grave doubts about it. Elderson would be absent from that meeting of the shareholders, but--unless he was much mistaken--he himself, who would be present, would come in for the blame. The French were not to be relied on. What with his anxiety about Fleur, and his misgiving about the public eye, he was sleeping badly, eating little, and feeling below par. Annette had recommended him to see a doctor. That was probably why he did not. Soames had faith in doctors for other people; but they had never--he would say--done anything for HIM, possibly because, so far, there had not been anything to do.	За этот месяц, после получения письма Элдерсона, Сомс постарел больше чем на тридцать дней. Он заставил сомневающееся правление принять его план - сообщить обо всем пайщикам; было назначено специальное собрание, и точно так же, как двадцать три года тому назад, когда он разводился с Ирэн, он должен был предстать перед публикой, так что сейчас он день и ночь уже страдал от страха перед пронзительными глазами толпы. У французов есть пословица: "Отсутствующие всегда виноваты", но Сомс сильно сомневался в ее правильности. Элдерсона на общем собрании не будет, но Сомс готов был пари держать, что вину возложат не на отсутствующего Элдерсона, а на него самого. Вообще французам нельзя доверять. Волнуясь за Флер, боясь публичного выступления, Сомс плохо спал, плохо ел и чувствовал себя прескверно. Аннет посоветовала ему пойти к врачу. Вероятно, поэтому он и не пошел. Он верил докторам, но только для других, ему же, как он обычно говорил, они никогда не помогали - скорей всего потому, что до сих пор их помощь не требовалась.
Failing in her suggestion, and finding him every day less sociable, Annette had given him a book on Coue. After running it through, he had meant to leave it in the train, but the theory, however extravagant, had somehow clung to him. After all, Fleur was doing it; and the thing cost you nothing: there might be something in it! There was. After telling himself that night twenty-five times that he was getting better and better, he slept so soundly that Annette, in the next room, hardly slept at all.	Видя, что он не слушается ее советов и с каждым днем становится все угрюмее, Аннет дала ему книжку Куэ. Он пробежал брошюрку и собирался бросить ее в поезде, но теория, какой бы экстравагантной она ему ни казалась, чем-то его привлекла. В конце концов делает же Флер эти упражнения; к тому же они ничего не стоят, и все-таки - вдруг поможет! И помогло. Внушив себе двадцать пять раз подряд перед сном, что он чувствует себя все лучше и лучше, он в эту ночь спал так крепко, что Аннет в соседней комнате совсем не спала.
"Do you know, my friend," she said at breakfast, "you were snoring last night so that I could not hear the cock crow."	- Знаешь ли, мой друг, - сказала она за завтраком, - ты так храпел сегодня ночью, что я даже не слышала, как запел петух.
"Why should you want to?" said Soames.	- А зачем тебе его слышать? - сказал Сомс.
"Well, never mind--if you had a good night. Was it my little Coue who gave you that nice dream?"	- Ну, это не важно, если только ты хорошо выспался. Уж не мой ли Куэ помог тебе так чудесно заснуть?
Partly from fear of encouraging Coue, and partly from fear of encouraging her, Soames avoided a reply; but he had a curious sense of power, as if he did not care what people said of him.	Отчасти из нежелания поощрять Куэ, отчасти из нежелания поощрять Аннет, Сомс уклонился от ответа; но у него было странное ощущение своей силы, словно ему стало все равно, что скажут люди.
'I'll do it again to-night,' he thought.	"Обязательно сегодня вечером еще раз проделаю", - подумал он.
"You know," Annette went on, "you are just the temperament for Coue, Soames. When you cure yourself of worrying, you will get quite fat."	- Ты знаешь, - продолжала Аннет, - у тебя идеальный темперамент для Куэ. Если ты излечишься от своих тревог, ты, наверно, располнеешь.
"Fat!" said Soames, looking at her curves. "I'd as soon grow a beard."	- Располнею! - и Сомс посмотрел на ее округлую фигуру. - Ты еще скажи, что я отпущу бороду!
Fatness and beards were associated with the French. He would have to keep an eye on himself if he went on with this--er--what was one to call it? Tomfoolery was hardly the word to conciliate the process, even if it did require you to tie twenty-five knots in a bit of string: very French, that, like telling your beads! He himself had merely counted on his fingers. The sense of power lasted all the way up to London; he had the conviction that he could sit in a draught if he wanted to, that Fleur would have her boy all right; and as to the P. P. R. S.--ten to one he wouldn't be mentioned by name in any report of the proceedings.	Полнота и бороды у него ассоциировались с французами. Нет, надо за собой последить, если хочешь продолжать эту... гм... как же это назвать? Ерундой не назовешь, даже если и приходится завязывать двадцать пять узелков на веревочке. Как это по-французски! Словно перебирать четки. Сам он, правда, только просчитал по пальцам. Ощущение своей силы продолжалось и в поезде, до самого Лондона; он был убежден, что может посидеть на сквозняке, если захочет; что Флер благополучно разрешится мальчиком; что же касается ОГС, то десять против одного, что его имя не будет упомянуто в отчетах и речах.
After an early lunch and twenty-five more assurances over his coffee, he set out for the city.	После раннего завтрака и еще двадцати пяти внушений за кофе он отправился в Сити.
This Board, held just a week before the special meeting of the shareholders, was in the nature of a dress rehearsal. The details of confrontation had to be arranged, and Soames was chiefly concerned with seeing that a certain impersonality should be preserved. He was entirely against disclosure of the fact that young Butterfield's story and Elderson's letter had been confided to himself. The phrase to be used should be a "member of the Board." He saw no need for anything further. As for explanations, they would fall, of course, to the chairman and the senior director, Lord Fontenoy. He found, however, that the Board thought he himself was the right person to bring the matter forward. No one else--they said--could supply the personal touch, the necessary conviction; the chairman should introduce the matter briefly, then call on Soames to give the evidence within his knowledge. Lord Fontenoy was emphatic.	Это заседание правления перед экстренным собранием пайщиков было вроде генеральной репетиции. Предстояло выработать детали отчета, и Сомс особенно старался, чтобы была соблюдена безличная форма. Он был категорически против того, чтобы открыть пайщикам, что молодой Баттерфилд рассказал, а Элдерсон написал именно ему, надо просто сказать: "Один из членов правления". Больше ничего не надо. Разумеется, объяснения давать придется председателю и старшему директору - лорду Фонтеною. Однако Сомс убедился, что правление считает, будто именно ему нужно изложить дело перед собранием. Никто, говорили они, не может сделать это так убедительно и уверенно. Председатель сделает краткое вступление и потом попросит Сомса дать показания обо всем, что ему известно. Лорд Фонтеной настойчиво говорил:
"It's up to you, Mr. Forsyte. If it hadn't been for you, Elderson would be sitting there to-day. From beginning to end you put the wind up him; and I wish the deuce you hadn't. The whole thing's a confounded nuisance. He was a very clever fellow, and we shall miss him. Our new man isn't a patch on him. If he did take a few thou. under the rose, he took 'em off the Huns."	- Это ваше дело, мистер Форсайт. Если бы не вы, Элдерсон и посейчас был бы здесь. С самого начала до самого конца вы все время шли против него; и, черт возьми, лучше бы вы этого не делали! Видите, какие вышли неприятности! Он был большой умник, мы еще о нем пожалеем. Наш новый директор-распорядитель и в подметки ему не годится. А если он и взял тайком несколько тысчонок, так ведь брал-то он с немчуры.
Old guinea-pig! Soames replied, acidly:	Вот старая морская свинка! Сомс едко возразил:
"And the quarter of a million he's lost the shareholders, for the sake of those few thou.? Bagatelle, I suppose?"	- А те четверть миллиона, которые потеряли пайщики ради этих нескольких тысчонок, - это, по-вашему, пустяк?
"Well, it might have turned out a winner; for the first year it did. We all back losers sometimes."	- Пайщики могли бы получить и прибыль, как в первый год. Кто из нас не ошибается!
Soames looked from face to face. They did not support this blatant attitude, but in them all, except perhaps 'Old Mont's,' he felt a grudge against himself. Their expressions seemed to say: 'Nothing of this sort ever happened till you came on the Board.' He had disturbed their comfort, and they disliked him for it. They were an unjust lot! He said doggedly:	Сомс переводил взгляд с лица на лицо. Никто не поддерживал Фонтеноя, но в глазах у всех, кроме разве "Старого Монта", он прочел озлобление против себя. Как будто на этих лицах было написано: "Ничего у нас не случалось, пока вы не появились в правлении". Да, он нарушил их спокойствие - и за это его не любят. Какая несправедливость! Сомс сказал вызывающе:
"You leave it to me, do you? Very well!"	- Значит, вы предоставляете все дело мне? Отлично!
What he meant to convey--or whether he meant to convey anything, he did not know; but even that 'old guinea-pig' was more civil afterwards. He came away from the Board, however, without any sense of power at all. There he would be on Tuesday next, bang in the public eye.	Какую линию он собирался проводить и была ли у него в виду какая-либо определенная линия, он и сам не знал, но после этих слов даже "старая морская свинка" Фонтеной, и тот стал с ним несравненно любезнее. Однако, уходя с собрания. Сомс чувствовал полный упадок сил. Значит, во вторник придется ему стоять у всех на виду.
After calling to enquire after Fleur, who was lying down rather poorly, he returned home with a feeling of having been betrayed. It seemed that he could not rely, after all, on this fellow with his twenty-five knots. However much better he might become, his daughter, his reputation, and possibly his fortune, were not apparently at the disposition of his subconscious self. He was silent at dinner, and went up afterwards to his picture gallery, to think things over. For half an hour he stood at the open window, alone with the summer evening; and the longer he stood there, the more clearly he perceived that the three were really one. Except for his daughter's sake, what did he care for his reputation or his fortune? His reputation! Lot of fools--if they couldn't see that he was careful and honest so far as had lain within his reach--so much the worse for them! His fortune--well, he had better make another settlement on Fleur and her child at once, in case of accidents; another fifty thousand. Ah! if she were only through her trouble! It was time Annette went up to her for good; and there was a thing they called twilight sleep. To have her suffering was not to be thought of!	Справившись по телефону о здоровье Флер - она лежала, так как плохо себя чувствовала, - Сомс поехал домой с ощущением, что его предали. Оказывается все же, что нельзя полагаться на этого француза с его двадцатью пятью узелками. Как бы он себя хорошо ни чувствовал, его дочь, его репутация и, возможно, даже его состояние не зависели от его подсознательного "я". За обедом он молчал, а потом прошел в свою картинную галерею, чтобы все обдумать. Полчаса он простоял у открытого окна, наедине с летним вечером; и чем дольше он стоял, тем лучше понимал, что в его жизни все связано одно с другим. Его дочь - да разве не ради нее он заботится о своей репутации и о своем состоянии? Репутация? Какие они дураки, если не видят, что он был осторожен и честен, как только мог, - что ж, тем хуже для них! Его состояние... да, надо будет на всякий случай теперь же перевести на имя Флер и ее ребенка еще пятьдесят тысяч. Только бы она благополучно разрешилась! Пора Аннет совсем к ней переехать. Говорят, есть какойто наркоз. Ей страдать - да разве можно!
The evening lingered out; the sun went down behind familiar trees; Soames' hands, grasping the window-ledge, felt damp with dew; sweetness of grass and river stole up into his nostrils. The sky had paled, and now began to darken; a scatter of stars came out. He had lived here a long time, through all Fleur's childhood--best years of his life; still, it wouldn't break his heart to sell. His heart was up in London. Sell? That was to run before the hounds with a vengeance. No--no!--it wouldn't come to THAT! He left the window and, turning up the lights, began the thousand and first tour of his pictures. He had made some good purchases since Fleur's marriage, and without wasting his money on fashionable favourites. He had made some good sales, too. The pictures in this gallery, if he didn't mistake, were worth from seventy to a hundred thousand pounds; and, with the profits on his sales from time to time, they stood him in at no more than five-and-twenty thousand--not a bad result from a life's hobby, to say nothing of the pleasure! Of course, he might have taken up something else-- butterflies, photography, archaeology, or first editions; some other sport in which you backed your judgment against the field, and collected the results; but he had never regretted choosing pictures. Not he! More to show for your money, more kudos, more profit, and more risk! The thought startled him a little; had he really taken to pictures because of the risk? A risk had never appealed to him; at least, he hadn't realised it, so far. Had his 'subconscious' some part in the matter? He suddenly sat down and closed his eyes. Try the thing once more; very pleasant feeling, that morning, of not "giving a damn"; he never remembered having it before! He had always felt it necessary to worry--kind of insurance against the worst; but worry was wearing, no doubt about it, wearing. Turn out the light! They said in that book, you had to relax. In the now dim and shadowy room, with the starlight, through many windows, dusted over its reality, Soames, in his easy chair, sat very still. A faint drone rose on the words: "fatter and fatter" through his moving lips. 'No, no,' he thought: 'that's wrong!' And he began the drone again. The tips of his fingers ticked it off; on and on--he would give it a good chance. If only one needn't worry! On and on--"better and better!" If only--! His lips stopped moving; his grey head fell forward into the subconscious. And the stealing starlight dusted over him, too, a little unreality.	Вечер медленно угасал. Солнце зашло за давно знакомые деревья. Руки Сомса, впившиеся в подоконник, почувствовали сырость росы. Аромат травы и реки подкрался к нему. Небо побледнело и стало темнеть; высыпали звезды. Он долго прожил здесь - все детство Флер, лучшие годы своей жизни. Но все-таки он не будет в отчаянии, если придется все продать, - он всей душой в Лондоне. Продать? Не слишком ли он забегает вперед? Нет, нет, до этого не дойдет! Он отвел взгляд от окна и, повернув выключатель, в тысячу первый раз обошел галерею. После свадьбы Флер он купил несколько прекрасных экземпляров, не тратил зря деньги на всяких модных художников. И продал кое-что тоже очень удачно. По его вычислениям, собрание в этой галерее стоит от семидесяти до ста тысяч фунтов; и если считать, что он иногда продавал очень выгодно, то вся коллекция обошлась ему тысяч в двадцать пять, не больше. Неплохой результат увлечения коллекционерством, уже не говоря об удовольствии. Конечно, он мог бы увлечься чемнибудь другим: бабочками, фотографией, археологией или первыми изданиями книг; мало ли в какой области можно противопоставить свой вкус общепринятой моде и выиграть на этом; но он ни разу не пожалел, что выбрал картины. О нет! Тут было что показать за свои деньги, было больше славы, больше прибыли и больше риска. Эта мысль его самого слегка поразила: неужели он увлекся картинами, потому что в этом был риск? Риск никогда не привлекал его - по крайней мере так он думал до сих пор. Может быть, тут играло роль "подсознание"? Вдруг он сел и закрыл глаза. Надо еще раз попробовать - удивительно приятное ощущение было утром, что "все - все равно!" Он не помнил, чтобы раньше у него бывало такое чувство. Всегда ему казалось, что обязательно нужно беспокоиться, - что-то вроде страховки от неведомых зол. Но беспокойство так утомляет, так страшно утомляет. Не потушить ли свет? В книжке говорилось, что надо расслабить мускулы. По смутно освещенной комнате ложились тени; звездный свет, входя в большие окна, одевал все предметы дымкой нереальности, и Сомс тихо сидел в большом кресле. Неясное бормотание слетало с его губ: "Полнее, полнее, полнее". "Нет, нет, - подумал он, - я не то говорю". И он снова начал бормотать: "Спокойней, спокойней, спокойней". Кончики пальцев отстукивали такт. Еще, еще - надо как следует попробовать. Если бы не надо было беспокоиться! Еще, еще - "спокойней, спокойней, спокойней!" Если бы только... Его губы перестали шевелиться, седая голова упала на грудь, он погрузился в подсознание. И звездный свет одел и его дымкой нереальности.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты