TO LET/Сдается в наем (часть третья)

VIII THE DARK TUNE/VIII. НЕЛЕПАЯ МЕЛОДИЯ

English	Русский
As Soames walked away from the house at Robin Hill the sun broke through the grey of that chill afternoon, in smoky radiance. So absorbed in landscape painting that he seldom looked seriously for effects of Nature out of doors--he was struck by that moody effulgence--it mourned with a triumph suited to his own feeling. Victory in defeat. His embassy had come to naught. But he was rid of those people, had regained his daughter at the expense of--her happiness. What would Fleur say to him? Would she believe he had done his best? And under that sunlight faring on the elms, hazels, hollies of the lane and those unexploited fields, Soames felt dread. She would be terribly upset! He must appeal to her pride. That boy had given her up, declared part and lot with the woman who so long ago had given her father up! Soames clenched his hands. Given him up, and why? What had been wrong with him? And once more he felt the malaise of one who contemplates himself as seen by another--like a dog who chances on his refection in a mirror and is intrigued and anxious at the unseizable thing.	Когда Сомс вышел из дома в Робин-Хилле, сквозь пасмурную пелену холодного дня пробилось дымным сиянием предвечернее солнце. Уделяя так много внимания пейзажной живописи, Сомс был не наблюдателен к эффектам живой природы. Тем сильнее поразило его это хмурое сияние: оно будто откликнулось печалью и торжеством на его собственные чувства. Победа в поражении! Его миссия ни к чему не привела. Но он избавился от тех людей, он вернул свою дочь ценой ее счастья. Что скажет Флер? Поверит ли она, что он сделал все, что мог? И вот под этим заревом, охватившим вязы, орешник, и придорожный остролист, и невозделанные поля, Сомсу стало страшно. Флер будет совершенно подавлена. Надо бить на ее гордость. Мальчишка отверг ее, взял сторону женщины, которая некогда отвергла ее отца! Сомс сжал кулаки. Отвергла его, а почему? Чем он нехорош? И снова он почувствовал то смущение, которое гнетет человека, пытающегося взглянуть на себя глазами другого; так иногда собака, наткнувшись случайно на свое отражение в зеркале, останавливается с любопытством и с опаской перед неосязаемым существом.
Not in a hurry to get home, he dined in town at the Connoisseurs. While eating a pear it suddenly occurred to him that, if he had not gone down to Robin Hill, the boy might not have so decided. He remembered the expression on his face while his mother was refusing the hand he had held out. A strange, an awkward thought! Had Fleur cooked her own goose by trying to make too sure?	Не торопясь попасть домой, Сомс пообедал в городе, в "Клубе знатоков". Старательно разрезая грушу, он вдруг подумал, что если бы он не ездил в Робин-Хилл, то мальчик, может быть, решил бы иначе. Вспомнилось ему лицо Джона в ту минуту, когда Ирэн не приняла его протянутой руки. Странная, дикая мысль! Неужели Флер сама себе напортила, поспешив закрепить за собой Джона?
He reached home at half-past nine. While the car was passing in at one drive gate he heard the grinding sputter of a motor-cycle passing out by the other. Young Mont, no doubt, so Fleur had not been lonely. But he went in with a sinking heart. In the cream-panelled drawing-room she was sitting with her elbows on her knees, and her chin on her clasped hands, in front of a white camellia plant which filled the fireplace. That glance at her before she saw him renewed his dread. What was she seeing among those white camellias?	Он подъезжал к своему дому около половины десятого. Когда его машина мягко покатилась по аллее сада, он услышал трескучее брюзжанье мотоцикла, удалявшегося по другой аллее. Монт, конечно. Значит, Флер не скучала. Но все же с нелегким сердцем вошел он в дом. Она сидела в кремовой гостиной, поставив локти на колени и подбородок на кисти стиснутых рук, перед кустом белой камелии, заслонявшей камин. Одного взгляда на дочь, еще не заметившую его, было довольно, чтобы страх с новой силой охватил Сомса. Что видела она в этих белых цветах?
"Well, Father!"	- Ну как, папа?
Soames shook his head. His tongue failed him. This was murderous work! He saw her eyes dilate, her lips quivering.	Сомс покачал головой. Язык не повиновался ему. Как приступить к этой работе палача? Глаза девушки расширились, губы задрожали.
"What? What? Quick, Father!"	- Что, что? Папа, скорей!
"My dear," said Soames, "I--I did my best, but--" And again he shook his head.	- Дорогая, - сказал Сомс, - я... сделал все, что мог, Но... И он опять покачал головой.
Fleur ran to him, and put a hand on each of his shoulders.	Флер подбежала к нему и положила руки ему на плечи.
"She?"	- Она?
"No," muttered Soames; "he. I was to tell you that it was no use; he must do what his father wished before he died."	- Нет, - проговорил Сомс. - Он! Мне поручено передать тебе, что ничего не выйдет; он должен исполнить предсмертную волю своего отца.
He caught her by the waist.	Он обнял дочь за талию.
"Come, child, don't let them hurt you. They're not worth your little finger."	- Брось, дитя мое! Не принимай от них обиды. Они не стоят твоего мизинца.
Fleur tore herself from his grasp.	Флер вырвалась из его рук.
"You didn't you--couldn't have tried. You--you betrayed me, Father!"	- Ты не старался... конечно, не старался. Ты... Папа, ты предал меня!
Bitterly wounded, Soames gazed at her passionate figure writhing there in front of him.	Тяжко оскорбленный, Сомс глядел на дочь. Каждый изгиб ее тела дышал страстью.
"You didn't try--you didn't--I was a fool!	- Ты не старался - нет! Я поступила как дура. Нет.
I won't believe he could-- he ever could! Only yesterday he--! Oh! why did I ask you?"	Не верю... он не мог бы... он никогда не мог бы... Ведь он еще вчера... О! Зачем я тебя попросила!
"Yes," said Soames, quietly, "why did you? I swallowed my feelings; I did my best for you, against my judgment--and this is my reward. Good-night!"	- В самом деле, - сказал спокойно Сомс, - зачем? Я подавил свои чувства; я сделал для тебя все, что мог, поступившись своим мнением. И вот моя награда! Спокойной ночи!
With every nerve in his body twitching he went toward the door.	Каждый нерв в его теле был до крайности натянут, он направился к дверям.
Fleur darted after him.	Флер кинулась за ним.
"He gives me up? You mean that? Father!"	- Он отверг меня? Это ты хочешь сказать? Папа!
Soames turned and forced himself to answer:	Сомс повернулся к дочери и заставил себя ответить:
"Yes."	- Да.
"Oh!" cried Fleur. "What did you--what could you have done in those old days?"	- О! - воскликнула Флер. - Что же ты сделал, что мог ты сделать в те старые дни?
The breathless sense of really monstrous injustice cut the power of speech in Soames' throat. What had he done! What had they done to him!	Глубокое возмущение этой поистине чудовищной несправедливостью сжало Сомсу горло. Что он сделал? Что они сделали ему!
And with quite unconscious dignity he put his hand on his breast, and looked at her.	И, совершенно не сознавая, сколько достоинства вложил в своей жест, он прижал руку к груди и смотрел дочери в лицо.
"It's a shame!" cried Fleur passionately.	- Какой стыд! - воскликнула Флер.
Soames went out. He mounted, slow and icy, to his picture gallery, and paced among his treasures. Outrageous! Oh! Outrageous! She was spoiled! Ah! and who had spoiled her? He stood still before the Goya copy. Accustomed to her own way in everything. Flower of his life! And now that she couldn't have it! He turned to the window for some air. Daylight was dying, the moon rising, gold behind the poplars! What sound was that? Why! That piano thing! A dark tune, with a thrum and a throb! She had set it going--what comfort could she get from that? His eyes caught movement down there beyond the lawn, under the trellis of rambler roses and young acacia-trees, where the moonlight fell. There she was, roaming up and down. His heart gave a little sickening jump. What would she do under this blow? How could he tell? What did he know of her--he had only loved her all his life--looked on her as the apple of his eye! He knew nothing--had no notion. There she was--and that dark tune--and the river gleaming in the moonlight!	Сомс вышел. В ледяном спокойствии он медленно поднялся в картинную галерею и там прохаживался среди своих сокровищ. Возмутительно! Просто возмутительно! Девчонка слишком избалована! Да, а кто ее избаловал? Он остановился перед копией Гойи. Своевольница, привыкла, чтобы ей во всем потакали. Цветок его жизни! А теперь она не может получить желанного! Он подошел к окну освежиться. Закат угасал, месяц золотым диском поднимался за тополями. Что это за звук? Как? Пианола! Какая-то нелепая мелодия, с вывертами, с перебоями! Зачем Флер ее завела? Неужели ей может доставить утешение такая музыка? Его глаза уловили какое-то движение в саду перед верандой, где на молодые акации и трельяж из ползучих роз падал лунный свет. Она шагает там взад и вперед, взад и вперед. Сердце его болезненно сжалось. Что сделает она после такого удара? Как может он сказать? Что он знает о ней? Он так любил ее всю жизнь, берег ее как зеницу ока! Он не знает, ровно ничего о ней не знает! Вот она ходит там в саду - под эту нелепую мелодию, а за деревьями в лунном свете мерцает река!
'I must go out,' he thought.	"Надо выйти", - подумал Сомс.
He hastened down to the drawing-room, lighted just as he had left it, with the piano thrumming out that waltz, or fox-trot, or whatever they called it in these days, and passed through on to the verandah.	Он поспешно спустился в гостиную, освещенную, как и полчаса назад, когда он уходил. Пианола упрямо выводила свой глупый вальс, или фокстрот, и - и как его там теперь называют? Сомс прошел на веранду.
Where could he watch, without her seeing him? And he stole down through the fruit garden to the boat-house. He was between her and the river now, and his heart felt lighter. She was his daughter, and Annette's--she wouldn't do anything foolish; but there it was--he didn't know! From the boat house window he could see the last acacia and the spin of her skirt when she turned in her restless march. That tune had run down at last--thank goodness! He crossed the floor and looked through the farther window at the water slow-flowing past the lilies. It made little bubbles against them, bright where a moon-streak fell. He remembered suddenly that early morning when he had slept on the house-boat after his father died, and she had just been born--nearly nineteen years ago! Even now he recalled the unaccustomed world when he woke up, the strange feeling it had given him. That day the second passion of his life began--for this girl of his, roaming under the acacias. What a comfort she had been to him! And all the soreness and sense of outrage left him. If he could make her happy again, he didn't care! An owl flew, queeking, queeking; a bat flitted by; the moonlight brightened and broadened on the water. How long was she going to roam about like this! He went back to the window, and suddenly saw her coming down to the bank. She stood quite close, on the landing-stage. And Soames watched, clenching his hands. Should he speak to her? His excitement was intense. The stillness of her figure, its youth, its absorption in despair, in longing, in--itself. He would always remember it, moonlit like that; and the faint sweet reek of the river and the shivering of the willow leaves. She had everything in the world that he could give her, except the one thing that she could not have because of him! The perversity of things hurt him at that moment, as might a fish-bone in his throat.	Откуда ему наблюдать за дочерью так, чтобы она не могла его видеть? Он пробрался фруктовым садом к пристани. Теперь он был между Флер и рекою, и у него отлегло от сердца. Флер - его дочь и дочь Аннет, ничего безрассудного она не сделает; но все-таки - как знать! Из окна плавучего домика ему видна была последняя акация и край платья, взвивавшегося, когда Флер поворачивала назад в неустанной ходьбе. Мелодия, наконец, замолкла - слава богу! Сомс подошел к другому оконцу и стал глядеть на воду, тихо протекавшую мимо кувшинок. У стеблей она шла пузырьками, которые сверкали, попадая в полосу света. Вспомнилось вдруг то раннее утро когда он проснулся в этом домике, где провел ночь после смерти своего отца и только что родилась Флер - почти девятнадцать лет назад! Даже сейчас он ясно помнил странное чувство, охватившее его тогда при пробуждении, - точно он вступает в новый, непривычный мир. В тот день началась вторая страсть его жизни - к этой девочке, которая бродит сейчас там, под акациями. Каким утешением стала она для него! Чувство горечи и обиды прошло без следа" Что угодно, лишь бы снова сделать ее счастливой! Пролетела мимо сова, угрюмо ухая; шарахнулась летучая мышь; свет месяца ярче и смелее ширился над рекой. Сколько времени она еще будет ходить так взад и вперед? Он вернулся к первому оконцу и вдруг увидел, что дочь спускается к берегу. Она остановилась совсем близко, на мостках пристани. Сомс наблюдал, крепко стиснув руки. Заговорить с нею? Нервы его были натянуты до крайности. Эта застывшая девичья фигура, молодость, ушедшая в отчаяние, в тоску, в самое себя! Он всегда будет помнить ее такою, как она стоит сейчас в свете месяца; будет помнить легкий, приторный запах реки и трепет ракитовых листьев. У нее есть все на свете, что только может доставить ей отец, кроме одного, чего она не может получить из-за отца! Злое упрямство фактов причиняло Сомсу в этот час обидную боль, точно застрявшая в горле рыбья кость.
Then, with an infinite relief, he saw her turn back toward the house. What could he give her to make amends? Pearls, travel, horses, other young men--anything she wanted--that he might lose the memory of her young figure lonely by the water! There! She had set that tune going again! Why--it was a mania! Dark, thrumming, faint, travelling from the house. It was as though she had said: "If I can't have something to keep me going, I shall die of this!" Soames dimly understood. Well, if it helped her, let her keep it thrumming on all night! And, mousing back through the fruit garden, he regained the verandah. Though he meant to go in and speak to her now, he still hesitated, not knowing what to say, trying hard to recall how it felt to be thwarted in love. He ought to know, ought to remember--and he could not! Gone--all real recollection; except that it had hurt him horribly. In this blankness he stood passing his handkerchief over hands and lips, which were very dry. By craning his head he could just see Fleur, standing with her back to that piano still grinding out its tune, her arms tight crossed on her breast, a lighted cigarette between her lips, whose smoke half veiled her face. The expression on it was strange to Soames, the eyes shone and stared, and every feature was alive with a sort of wretched scorn and anger. Once or twice he had seen Annette look like that--the face was too vivid, too naked, not his daughter's at that moment. And he dared not go in, realising the futility of any attempt at consolation. He sat down in the shadow of the ingle-nook.	Потом с бесконечным облегчением он увидел, что Флер повернула обратно к дому. Что он даст ей в возмещение утраты? Жемчуга, путешествия, лошадей, других мужчин - все, чего она ни пожелает, лишь бы он мог забыть эту девичью фигуру, застывшую над рекой! Что такое? Опять она завела этот мотив? Но это же мания! Сбивчивая, тренькающая музыка слабо доносилась из дому. Как будто Флер говорит: "Если не будет ничего, что заставило бы меня ходить, я застыну и умру!" Сомс смутно понимал. Хорошо, если ей это помогает, пусть пианола тренькает хоть до утра! И, тихо прокравшись назад фруктовым садом, он поднялся на веранду. Хотя он это сделал с намерением войти в гостиную и поговорить на этот раз с дочерью, однако он все еще колебался, не зная, что сказать, и тщетно старался вспомнить, что чувствуешь, встречая препятствие в любви! Он должен был бы знать, должен был бы вспомнить - и не мог! Подлинное воспоминание умерло; он только помнил, что было мучительно больно. И он стоял без мыслей и отирал носовым платком ладони и губы, до странности сухие. Если вытянуть шею, он мог видеть Флер; она стояла спиной к пианоле, все еще игравшей свой назойливый мотив; крепко скрестила руки на груди и зажала в зубах зажженную папиросу, дым от которой заволакивал ее лицо. Лицо это показалось ему чужим: глаза сверкали, устремленные вдаль, и каждая черта дышала какой-то горькой насмешкой и гневом. Раза два Сомс подмечал подобное выражение у Аннет. Лицо слишком живое, слишком откровенное; сейчас это не было лицо его дочери. И он не посмел войти, сознавая, что всякая попытка утешения будет бесполезна. Вместо этого он сел на веранде в тени трельяжа.
Monstrous trick, that Fate had played him! Nemesis!	Чудовищную шутку сыграла с ним судьба! Немезида!
That old unhappy marriage! And in God's name-why? How was he to know, when he wanted Irene so violently, and she consented to be his, that she would never love him? The tune died and was renewed, and died again, and still Soames sat in the shadow, waiting for he knew not what. The fag of Fleur's cigarette, flung through the window, fell on the grass; he watched it glowing, burning itself out. The moon had freed herself above the poplars, and poured her unreality on the garden. Comfortless light, mysterious, withdrawn--like the beauty of that woman who had never loved him--dappling the nemesias and the stocks with a vesture not of earth. Flowers! And his flower so unhappy! Ah! Why could one not put happiness into Local Loans, gild its edges, insure it against going down?	Тот давнишний несчастный брак! А за что в конце концов, за что? Когда он так отчаянно желал Ирэн и она согласилась стать его женой, разве мог он знать, что она никогда не полюбит его? Мелодия затихла, возобновилась и снова затихла, а Сомс все еще сидел в своем углу, ожидая, сам не зная чего. Окурок папиросы Флер, пролетев из окна, упал на траву у веранды. Сомс наблюдал, как дотлевал в траве огонек. Месяц выплыл на волю из-за тополей и захватил сад в свою призрачную власть. Безотрадный свет, загадочный, далекий, подобный красоте той женщины, которая никогда его не любила, одел немезии и левкои в неземные уборы. Цветы! А Флер, его цветок, так несчастна! Ах, почему нельзя положить счастье в сейф, запереть его золотым ключом, застраховать от понижения?
Light had ceased to flow out now from the drawing-room window. All was silent and dark in there. Had she gone up? He rose, and, tiptoeing, peered in. It seemed so! He entered. The verandah kept the moonlight out; and at first he could see nothing but the outlines of furniture blacker than the darkness. He groped toward the farther window to shut it. His foot struck a chair, and he heard a gasp. There she was, curled and crushed into the corner of the sofa! His hand hovered. Did she want his consolation? He stood, gazing at that ball of crushed frills and hair and graceful youth, trying to burrow its way out of sorrow. How leave her there? At last he touched her hair, and said:	Свет уже не падал больше из окна гостиной. Кругом было тихо и темно. Флер ушла наверх? Сомс поднялся и, встав на цыпочки, заглянул в комнату. Да, по-видимому, так! Он вошел. Веранда мешала лунным лучам проникать в комнату. Сперва он ничего не мог различить, кроме силуэтов мебели, казавшихся чернее самой черноты. Ощупью направился он к дальнему окну, чтобы закрыть его; зацепился ногой за стул; кто-то вскрикнул. Вот она, свернулась клубочком, вдавилась в угол дивана! Сомс поднял дрожащую руку. Нужны ли ей его утешения? Он стоял, глядя на этот клубок из помятых оборок и волос, на эту прелестную юность, старающуюся процарапать себе путь сквозь стену печали. Как оставить ее здесь? Наконец он провел рукой по ее волосам и сказал:
"Come, darling, better go to bed. I'll make it up to you, somehow."	- Ступай, дорогая, ложись ты лучше спать. Я как-нибудь это тебе улажу.
How fatuous! But what could he have said?	Бессмысленные слова, но что он мог сказать ей?

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты