TO LET/Сдается в наем (часть третья)

VI DESPERATE/VI. ОТЧАЯНИЕ

English	Русский
The weeks which followed the death of his father were sad and empty to the only Jolyon Forsyte left. The necessary forms and ceremonies- -the reading of the Will, valuation of the estate, distribution of the legacies--were enacted over the head, as it were, of one not yet of age. Jolyon was cremated. By his special wish no one attended that ceremony, or wore black for him. The succession of his property, controlled to some extent by old Jolyon's Will, left his widow in possession of Robin Hill, with two thousand five hundred pounds a year for life. Apart from this the two Wills worked together in some complicated way to insure that each of Jolyon's three children should have an equal share in their grandfather's and father's property in the future as in the present, save only that Jon, by virtue of his sex, would have control of his capital when he was twenty-one, while June and Holly would only have the spirit of theirs, in order that their children might have the body after them. If they had no children, it would all come to Jon if he outlived them; and since June was fifty, and Holly nearly forty, it was considered in Lincoln's Inn Fields that but for the cruelty of income tax, young Jon would be as warm a man as his grandfather when he died. All this was nothing to Jon, and little enough to his mother. It was June who did everything needful for one who had left his affairs in perfect order. When she had gone, and those two were alone again in the great house, alone with death drawing them together, and love driving them apart, Jon passed very painful days secretly disgusted and disappointed with himself. His mother would look at him with such a patient sadness which yet had in it an instinctive pride, as if she were reserving her defence. If she smiled he was angry that his answering smile should be so grudging and unnatural. He did not judge or condemn her; that was all too remote--indeed, the idea of doing so had never come to him. No! he was grudging and unnatural because he couldn't have what he wanted be cause of her. There was one alleviation--much to do in connection with his father's career, which could not be safely entrusted to June, though she had offered to undertake it. Both Jon and his mother had felt that if she took his portfolios, unexhibited drawings and unfinished matter, away with her, the work would encounter such icy blasts from Paul Post and other frequenters of her studio, that it would soon be frozen out even of her warm heart. On its old- fashioned plane and of its kind the work was good, and they could not bear the thought of its subjection to ridicule. A one-man exhibition of his work was the least testimony they could pay to one they had loved; and on preparation for this they spent many hours together. Jon came to have a curiously increased respect for his father. The quiet tenacity with which he had converted a mediocre talent into something really individual was disclosed by these researches. There was a great mass of work with a rare continuity of growth in depth and reach of vision. Nothing certainly went very deep, or reached very high--but such as the work was, it was thorough, conscientious, and complete. And, remembering his father's utter absence of "side" or self-assertion, the chaffing humility with which he had always spoken of his own efforts, ever calling himself "an amateur," Jon could not help feeling that he had never really known his father. To take himself seriously, yet never bore others by letting them know that he did so, seemed to have been his ruling principle. There was something in this which appealed to the boy, and made him heartily endorse his mother's comment: "He had true refinement; he couldn't help thinking of others, whatever he did. And when he took a resolution which went counter, he did it with the minimum of defiance--not like the Age, is it? Twice in his life he had to go against everything; and yet it never made him bitter." Jon saw tears running down her face, which she at once turned away from him. She was so quiet about her loss that sometimes he had thought she didn't feel it much. Now, as he looked at her, he felt how far he fell short of the reserve power and dignity in both his father and his mother. And, stealing up to her, he put his arm round her waist. She kissed him swiftly, but with a sort of passion, and went out of the room.	Печальные и пустые недели наступили после смерти отца для ныне единственного Джолиона Форсайта. Неизбежные формальности и церемонии чтение завещания, оценка имущества, раздел наследства - выполнялись без участия несовершеннолетнего наследника. Тело Джолиона было кремировано. Согласно желанию покойного, никто не присутствовал на его похоронах, никто не носил по нем траура. Его наследство, контролируемое в некоторой степени завещанием старого Джолиона, оставляло за его вдовой владение Робин-Хиллом и пожизненную ренту в две с половиной тысячи фунтов в год. В остальном оба завещания, действуя параллельно, сложными путями обеспечивали каждому из троих детей Джолиона равную долю в имуществе их деда и отца как на будущее, так и в настоящем; но только Джон, по привилегии сильного пола, с достижением совершеннолетия получал право свободно распоряжаться своим капиталом, тогда как Джун и Холли получали только тень от своих капиталов в виде процентов, дабы самые эти капиталы могли перейти к их детям. В случае, если детей у них не будет, все переходило к Джону, буде он переживет сестер; так как Джун было уже пятьдесят лет, а Холли под сорок, в юридическом мире полагали, что, если бы не свирепость подоходного налога, юный Джон стал бы ко времени своей смерти так же богат, как был его дед. Все это ничего не значило для Джона и мало значило для его матери. Все, что нужно было тому, кто оставил свои дела в полном порядке, сделала Джун. Когда она уехала и снова мать и сын остались вдвоем в большом доме, наедине со смертью, сближавшей их, и с любовью, их разъединявшей, дни мучительно потянулись для Джона; он втайне был разочарован в себе, чувствовал к самому себе отвращение. Мать смотрела на него с терпеливой грустью, в которой сквозила, однако, какая-то бессознательная гордость - словно отказ подсудимой от защиты. Когда же мать улыбалась, Джон был зол, что его ответная улыбка получалась скупой и натянутой. Он не осуждал свою мать и не судил ее: то все было так далеко ему и в голову не приходило ее судить. Нет! Но скупой и натянутой его улыбка была потому, что из-за матери он должен был отказаться от желанного. Большим облегчением для него была забота о посмертной славе отца, забота, которую нельзя было спокойно доверить Джун, хоть она и предлагала взять ее целиком на себя. И Джон и его мать чувствовали, что если Джун заберет с собою папки отца, его невыставленные рисунки и незаконченные работы, их встретит такой ледяной прием со стороны Пола Поста и других завсегдатаев ее ателье, что даже в теплом сердце дочери вымерзнет всякая к ним любовь. В своей старомодной манере и в своем роде работы Джолиона были хороши; его сыну и вдове больно было бы отдать их на посмеяние. Устроить специальную выставку его работ - вот минимальная дань, которую они должны были воздать тому, кого любили, и в приготовлениях к выставке они провели вместе много часов. Джон чувствовал, как странно возрастает его уважение к отцу. Этюды и наброски раскрывали спокойное упорство, с каким художник развил свое скромное дарование в нечто подлинно индивидуальное. Работ было очень много, по ним легко было проследить неуклонный рост художника, сказавшийся в углублении видения, в расширении охвата. Конечно, очень больших глубин или высот Джолион не достиг, но поставленные перед собою задачи он разрешал до конца - продуманно, законченно, добросовестно. И, вспоминая, как его отец был всегда "беспристрастен", не склонен к самоутверждению, вспоминая, с каким ироническим смирением он говорил о своих исканиях, причем неизменно называл себя "дилетантом", Джон невольно приходил к сознанию, что никогда не понимал как следует своего отца. Принимать себя всерьез, но никогда не навязывать этого подхода другим было, по-видимому, его руководящим принципом. И это находило в Джоне отклик, заставляло его всем сердцем соглашаться с замечанием матери: "Он был истинно культурный человек; что бы он ни делал, он не мог не думать о других. А когда принимал решение, которое заставляло его идти против других, он это делал не слишком вызывающе, не в духе современности; правда, два раза в своей жизни он вынужден был пойти один против всех, и все-таки не ожесточился". Джон видел, что слезы побежали по ее лицу, которое она тотчас от него отвернула. Она несла свою утрату очень спокойно; ему даже казалось иногда, что она ее не очень глубоко чувствует. Но теперь, глядя на мать, он понимал, насколько уступал он в сдержанности и умении соблюдать свое достоинство им обоим: и отцу и матери. И, тихо к ней подойдя, он обнял ее за талию. Она поцеловала его торопливо, но с какой-то страстностью, и вышла из комнаты.
The studio, where they had been sorting and labelling, had once been Holly's schoolroom, devoted to her silkworms, dried lavender, music, and other forms of instruction. Now, at the end of July, despite its northern and eastern aspects, a warm and slumberous air came in between the long-faded lilac linen curtains. To redeem a little the departed glory, as of a field that is golden and gone, clinging to a room which its master has left, Irene had placed on the paint-stained table a bowl of red roses. This, and Jolyon's favourite cat, who still clung to the deserted habitat, were the pleasant spots in that dishevelled, sad workroom. Jon, at the north window, sniffing air mysteriously scented with warm strawberries, heard a car drive up. The lawyers again about some nonsense! Why did that scent so make one ache? And where did it come from--there were no strawberry beds on this side of the house. Instinctively he took a crumpled sheet of paper from his pocket, and wrote down some broken words. A warmth began spreading in his chest; he rubbed the palms of his hands together. Presently he had jotted this:	Студия, где они разбирали папки и наклеивали ярлычки, была некогда классной комнатой Холли; здесь она девочкой занималась своими шелковичными червями, гербарием, музыкой и прочими предметами обучения. Теперь, в конце июля, хоть окна выходили на север и на восток, теплый дремотный воздух струился в комнату сквозь выцветшие сиреневые холщовые занавески. Чтобы несколько смягчить холод умершей славы - славы сжатого золотого поля, всегда витающей над комнатой, которую оставил хозяин, Ирэн поставила на замазанный красками стол вазу с розами. Розы да любимая кошка Джолиона, все льнущая к покинутому жилью, были отрадным пятном в разворошенной и печальной рабочей комнате. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, таинственно напоенный теплым запахом клубники, Джон услышал шум подъезжающего автомобиля. Опять, верно, поверенные насчет какой-нибудь ерунды! Почему этот запах вызывает такую боль? И откуда он идет - с этой стороны около дома нет клубничных грядок. Машинально достал он из кармана мятый лист бумаги и записал несколько отрывочных слов. В груди его разливалось тепло; он потер ладони. Скоро на листке появились строки.
"If I could make a little song A little song to soothe my heart! I'd make it all of little things The plash of water, rub of wings, The puffing-off of dandies crown, The hiss of raindrop spilling down, The purr of cat, the trill of bird, And ev'ry whispering I've heard From willy wind in leaves and grass, And all the distant drones that pass. A song as tender and as light As flower, or butterfly in flight; And when I saw it opening, I'd let it fly and sing!"	Когда б я песню мог сложить, Чтоб сердце песней исцелить! Ту песню смастерил бы я Из милых маленьких вещей: Шуршит крыло, журчит ручей, Цветок осыпался в траве. Роса дробится в мураве, На солнышке мурлычет кот, В кустах малиновка поет, И ветер, стебли шевеля, Доносит тонкий звон шмеля... И будет песня та легка, Как луч, как трепет мотылька; Проснется - я открою дверь: Лети и пой теперь!
He was still muttering it over to himself at the window, when he heard his name called, and, turning round, saw Fleur. At that amazing apparition, he made at first no movement and no sound, while her clear vivid glance ravished his heart. Then he went forward to the table, saying,	Стоя у окна, он еще бормотал про себя стихи, когда услышал, что его позвали по имени, и, обернувшись, увидел Флер. Перед этим неожиданным видением он онемел и замер в неподвижности, между тем как ее живой и ясный взгляд овладевал его сердцем. Потом он сделал несколько шагов навстречу ей, остановился у стола, сказал:
"How nice of you to come!" and saw her flinch as if he had thrown something at her.	- Как хорошо, что ты приехала! - и увидел, что она зажмурилась, как если бы он швырнул в нее камнем.
"I asked for you," she said, "and they showed me up here. But I can go away again."	- Я спросила, дома ли ты, - сказала она, - и мне предложили пройти сюда наверх. Но я могу и уйти.
Jon clutched the paint-stained table. Her face and figure in its frilly frock photographed itself with such startling vividness upon his eyes, that if she had sunk through the floor he must still have seen her.	Джон схватился за край измазанного красками стола, Ее лицо и фигура в платье с оборками запечатлевались на его зрачках с такой фотографической четкостью, что, провались он сквозь пол, он продолжал бы видеть ее.
"I know I told you a lie, Jon. But I told it out of love."	- Я знаю, я тебе солгала, Джон; но я сделала это из любви.
"Yes, oh! yes! That's nothing!"	- Да, да! Это ничего!
"I didn't answer your letter. What was the use--there wasn't anything to answer. I wanted to see you instead."	- Я не ответила на твое письмо. К чему? Ответить было нечего. Я решила вместо того повидаться с тобой.
She held out both her hands, and Jon grasped them across the table. He tried to say something, but all his attention was given to trying not to hurt her hands. His own felt so hard and hers so soft. She said almost defiantly:	Она протянула ему обе руки, и Джон схватил их через стол. Он пробовал что-нибудь сказать, но все его внимание ушло на то, чтобы не сделать больно ее рукам. Такими жесткими казались собственные руки, а ее - такими мягкими. Она сказала почти вызывающе:
"That old story--was it so very dreadful?"	- Эта старая история - она действительно так ужасна?
"Yes."	- Да.
In his voice, too, there was a note of defiance.	В его голосе тоже прозвучал вызов.
She dragged her hands away.	Флер отняла у него руки.
"I didn't think in these days boys were tied to their mothers' apron-strings."	- Не думала я, что в наши дни молодые люди цепляются за мамашины юбки.
Jon's chin went up as if he had been struck.	Джон вздернул подбородок, словно его ударили хлыстом.
"Oh! I didn't mean it, Jon. What a horrible thing to say!" Swiftly she came close to him. "Jon, dear; I didn't mean it."	- О! Я нечаянно! Я этого не думаю! Я сказала что-то ужасное! - она быстро подбежала к нему. - Джон, дорогой, я этого совсем не думаю.
"All right."	- Неважно.
She had put her two hands on his shoulder, and her forehead down on them; the brim of her hat touched his neck, and he felt it quivering. But, in a sort of paralysis, he made no response. She let go of his shoulder and drew away.	Она положила обе руки на его плечо и лбом припала к ним, поля ее шляпы касались его щей, и он чувствовал, как они подрагивают. Но какое-то оцепенение сковало его. Она оторвалась от его плеча и отодвинулась.
"Well, I'll go, if you don't want me. But I never thought you'd have given me up."	- Хорошо, если я тебе не нужна, я уйду. Но я никогда не думала, что ты от меня отступишься.
"I haven't," cried Jon, coming suddenly to life. "I can't. I'll try again."	- Нет, я не отступился от тебя! - воскликнул Джон, внезапно возвращенный к жизни. - Я не могу. Я попробую еще раз.
Her eyes gleamed, she swayed toward him.	Глаза у нее засверкали, она рванулась к нему.
"Jon--I love you! Don't give me up! If you do, I don't know what--I feel so desperate. What does it matter--all that past-compared with this?"	- Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я не знаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что все это значит - все прошлое - перед этим?
She clung to him. He kissed her eyes, her cheeks, her lips. But while he kissed her he saw, the sheets of that letter fallen down on the floor of his bedroom--his father's white dead face--his mother kneeling before it. Fleur's whispered, "Make her! Promise! Oh! Jon, try!" seemed childish in his ear. He felt curiously old.	Она прильнула к нему. Он целовал ее глаза, щеки, губы. Но, целуя, видел исписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни, белое мертвое лицо отца, мать на коленях перед креслом. Шепот Флер: "Заставь ее! Обещай мне! О, Джон, попробуй!" - детским лепетом звучал в его ушах. Он чувствовал себя до странности старым.
"I promise!" he muttered. "Only, you don't understand."	- Обещаю! - проговорил он. - Только ты... ты не понимаешь.
"She wants to spoil our lives, just because--"	- Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что...
"Yes, of what?"	- Да, почему?
Again that challenge in his voice, and she did not answer. Her arms tightened round him, and he returned her kisses; but even while he yielded, the poison worked in him, the poison of the letter. Fleur did not know, she did not understand--she misjudged his mother; she came from the enemy's camp! So lovely, and he loved her so--yet, even in her embrace, he could not help the memory of Holly's words: "I think she has a 'having' nature," and his mother's "My darling boy, don't think of me--think of yourself!"	Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флер не ответила. Ее руки крепче обвились вокруг него, и он отвечал на ее поцелуи. Но даже в тот миг, когда он сдавался, в нем работал яд - яд отцовского письма. Флер не знает, не понимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждебного лагеря! Такая прелестная, и он ее так любит, но даже в ее объятиях вспоминались ему слова Холли: "Она из породы стяжателей" и слова матери: "Дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе!"
When she was gone like a passionate dream, leaving her image on his eyes, her kisses on his lips, such an ache in his heart, Jon leaned in the window, listening to the car bearing her away. Still the scent as of warm strawberries, still the little summer sounds that should make his song; still all the promise of youth and happiness in sighing, floating, fluttering July--and his heart torn; yearning strong in him; hope high in him yet with its eyes cast down, as if ashamed. The miserable task before him! If Fleur was desperate, so was he--watching the poplars swaying, the white clouds passing, the sunlight on the grass.	Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в его глазах, свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонился в открытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего ее автомобиля. Все еще чувствовался теплый запах клубники, доносились легкие звуки лета, из которых должна была сложиться его песня; все еще дышало обещание юности и счастья в широких трепетных крыльях июля - и сердце его разрывалось. Желание в нем не умерло, и надежда не сдалась, но стоит пристыженная, потупив глаза. Горькая предстоит ему задача! Флер а отчаянии, а он? В отчаянии глядит он, как качаются тополя, как плывут мимо облака, как солнечный свет играет на траве.
He waited till evening, till after their almost silent dinner, till his mother had played to him and still he waited, feeling that she knew what he was waiting to say. She kissed him and went up-stairs, and still he lingered, watching the moonlight and the moths, and that unreality of colouring which steals along and stains a summer night. And he would have given anything to be back again in the past--barely three months back; or away forward, years, in the future. The present with this dark cruelty of a decision, one way or the other, seemed impossible. He realised now so much more keenly what his mother felt than he had at first; as if the story in that letter had been a poisonous germ producing a kind of fever of partisanship, so that he really felt there were two camps, his mother's and his-- Fleur's and her father's. It might be a dead thing, that old tragic ownership and enmity, but dead things were poisonous till time had cleaned them away. Even his love felt tainted, less illusioned, more of the earth, and with a treacherous lurking doubt lest Fleur, like her father, might want to own; not articulate, just a stealing haunt, horribly unworthy, which crept in and about the ardour of his memories, touched with its tarnishing breath the vividness and grace of that charmed face and figure--a doubt, not real enough to convince him of its presence, just real enough to deflower a perfect faith. And perfect faith, to Jon, not yet twenty, was essential. He still had Youth's eagerness to give with both hands, to take with neither-- to give lovingly to one who had his own impulsive generosity. Surely she had! He got up from the window-seat and roamed in the big grey ghostly room, whose walls were hung with silvered canvas.	Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать играла ему на рояле, а он все ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждет от нее слов. Она его поцеловала и пошла наверх, а он все медлил, наблюдая лунный свет, и ночных бабочек, и эту нереальность тонов, что, подкравшись, по-своему расцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться назад в прошлое - всего лишь на три месяца назад; или перенестись в будущее, на много лет вперед. Настоящее с темной жестокостью выбора казалось немыслимым. Насколько острее, чем раньше, понял он теперь, что чувствовала его мать; как будто рассказанная в письме отца повесть была ядовитым зародышем, развившимся в лихорадку вражды, так что он действительно чувствовал, что есть два лагеря: лагерь его и его матери, лагерь Флер и ее отца. Пусть мертва та старая трагедия собственничества и распри, но мертвые вещи хранят в себе яд, пока время их не разрушит. Даже любви его как будто коснулась порча: в ней стало меньше иллюзий, больше земного и затаилось предательское подозрение, что и Флер, как ее отец, хочет, может быть, владеть; то не была четкая мысль, нет, только трусливый призрак, отвратительный и недостойный; он подползал к пламени его воспоминаний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этого зачарованного лица и стана; только подозрение, недостаточно реальное, чтобы убедить его в своем присутствии, но достаточно реальное, чтобы подорвать абсолютную веру, а для Джона, которому еще не исполнилось двадцати лет, абсолютная вера была важна. Он еще горел присущей молодости жаждой давать обеими руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной, как и он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна и щедра! Джон встал с подоконника и зашагал по большой и серой, призрачной комнате, стены которой обиты были серебристой тканью.
This house his father said in that death-bed letter--had been built for his mother to live in--with Fleur's father! He put out his hand in the half-dark, as if to grasp the shadowy hand of the dead. He clenched, trying to feel the thin vanished fingers of his father; to squeeze them, and reassure him that he-he was on his father's side. Tears, prisoned within him, made his eyes feel dry and hot. He went back to the window. It was warmer, not so eerie, more comforting outside, where the moon hung golden, three days off full; the freedom of the night was comforting. If only Fleur and he had met on some desert island without a past--and Nature for their house! Jon had still his high regard for desert islands, where breadfruit grew, and the water was blue above the coral. The night was deep, was free--there was enticement in it; a lure, a promise, a refuge from entanglement, and love! Milksop tied to his mother's...! His cheeks burned. He shut the window, drew curtains over it, switched off the lighted sconce, and went up-stairs.	Этот дом, сказал отец в своем предсмертном письме, построен был для его матери, чтобы она жила в нем с отцом Флер! Он протянул руку в полумрак, словно затем, чтобы схватить призрачную руку умершего. Стискивал пальцы, стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие пальцы своего отца; пожать их и заверить его, что сын... что сын на его стороне. Слезы, не получая выхода, жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За окном было теплее, не так жутко, не так неприютно, и висел золотой месяц, три дня как на ущербе; ночь в своей свободе давала чувство покоя. Если б только они с Флер встретились на необитаемом острове, без прошлого, и домом стала бы для них природа! Джон еще питал глубокое уважение к необитаемым островам, где растет хлебное дерево и вода синеет над кораллами. Ночь была глубока, свободна, она манила; в ней были чары, и обещание, и прибежище от всякой путаницы, и любовь! Молокосос, цепляющийся за юбку матери! Щеки его горели. Он притворил окно, задвинул шторы, выключил свет в канделябре и пошел наверх.
The door of his room was open, the light turned up; his mother, still in her evening gown, was standing at the window. She turned and said:	Дверь его комнаты была раскрыта, свет включен; мать его, все еще в вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
"Sit down, Jon; let's talk."	- Садись, Джон, поговорим.
She sat down on the window-seat, Jon on his bed. She had her profile turned to him, and the beauty and grace of her figure, the delicate line of the brow, the nose, the neck, the strange and as it were remote refinement of her, moved him. His mother never belonged to her surroundings. She came into them from somewhere--as it were! What was she going to say to him, who had in his heart such things to say to her?	Она села на стул у окна, Джон - на кровать. Ее профиль был обращен к нему, и красота и грация ее фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, странная и как бы далекая утонченность ее тронули Джона. Никогда его мать не принадлежала к окружающей ее среде. Она входила в эту среду откуда-то извне. Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанного?
"I know Fleur came to-day. I'm not surprised."	- Я знаю, что Флер приезжала сегодня. Я не удивлена.
It was as though she had added: "She is her father's daughter!" And Jon's heart hardened. Irene went on quietly:	Это прозвучало так, как если бы она добавила: "Она дочь своего отца!" - и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно:
"I have Father's letter. I picked it up that night and kept it. Would you like it back, dear?"	- Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала. Вернуть его тебе, милый?
Jon shook his head.	Джон покачал головой.
"I had read it, of course, before he gave it to you. It didn't quite do justice to my criminality."	- Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его тебе. Он сильно преуменьшил мою вину.
'Mother!" burst from Jon's lips.	- Мама! - сорвалось с губ Джона.
"He put it very sweetly, but I know that in marrying Fleur's father without love I did a dreadful thing. An unhappy marriage, Jon, can play such havoc with other lives besides one's own. You are fearfully young, my darling, and fearfully loving. Do you think you can possibly be happy with this girl?"	- Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя за отца Флер без любви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковеркать и чужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой мальчик, и ты слишком привязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девушкой?
Staring at her dark eyes, darker now from pain, Jon answered	Глядя в темные глаза, теперь еще больше потемневшие от боли, Джон ответил:
"Yes; oh! yes--if you could be."	- Да, о да! Если б ты могла.
Irene smiled.	Ирэн улыбнулась.
"Admiration of beauty and longing for possession are not love. If yours were another case like mine, Jon--where the deepest things are stifled; the flesh joined, and the spirit at war!"	- Восхищение красотой и жажда обладания не есть еще любовь. Что, если с тобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все самое сокровенное; телом вместе, а душою врозь!
"Why should it, Mother? You think she must be like her father, but she's not. I've seen him."	- Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как ее отец, но она на него непохожа. Я его видел.
Again the smile came on Irene's lips, and in Jon something wavered; there was such irony and experience in that smile.	Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у Джона дрогнуло что-то в груди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой.
"You are a giver, Jon; she is a taker."	- Ты даешь, Джон; она берет.
That unworthy doubt, that haunting uncertainty again! He said with vehemence:	Опять это недостойное подозрение, эта неуверенность, крадущаяся за тобой по пятам! Он горячо сказал:
"She isn't--she isn't. It's only because I can't bear to make you unhappy, Mother, now that Father--"	- Нет, она не такая. Не такая. Я... я только не могу причинить тебе горе, мама, теперь, когда отец...
He thrust his fists against his forehead.	Он прижал кулаки к вискам.
Irene got up.	Ирэн встала.
"I told you that night, dear, not to mind me.	- Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне.
I meant it. Think of yourself and your own happiness! I can stand what's left--	Я сказала это искренно. Думай о себе и о своем счастье!
I've brought it on myself."	Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя.
Again the word "Mother!" burst from Jon's lips.	- Мама! - опять сорвалось с губ Джона.
She came over to him and put her hands over his.	Она подошла к нему, положила руки на его ладони.
"Do you feel your head, darling?"	- Голова не болит, дорогой?
Jon shook it. What he felt was in his chest--a sort of tearing asunder of the tissue there, by the two loves.	Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в груди, точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань.
"I shall always love you the same, Jon, whatever you do. You won't lose anything."	- Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил. Ты ничего не утратишь.
She smoothed his hair gently, and walked away.	Она мягко провела рукой по его волосам и вышла.
He heard the door shut; and, rolling over on the bed, lay, stifling his breath, with an awful held-up feeling within him.	Он слышал, как хлопнула дверь; упав ничком на кровать, он лежал, затаив дыхание, переполненный страшным, напряженным до предела чувством.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты