TO LET/Сдается в наем (часть третья)

III IRENE/III. ИРЭН!

English	Русский
When Jon rushed away with the letter in his hand, he ran along the terrace and round the corner of the house, in fear and confusion. Leaning against the creepered wall he tore open the letter. It was long--very long! This added to his fear, and he began reading. When he came to the words: "It was Fleur's father that she married," everything seemed to spin before him. He was close to a window, and entering by it, he passed, through music-room and hall, up to his bedroom. Dipping his face in cold water, he sat on his bed, and went on reading, dropping each finished page on the bed beside him. His father's writing was easy to read--he knew it so well, though he had never had a letter from him one quarter so long. He read with a dull feeling--imagination only half at work. He best grasped, on that first reading, the pain his father must have had in writing such a letter. He let the last sheet fall, and in a sort of mental, moral helplessness began to read the first again. It all seemed to him disgusting--dead and disgusting. Then, suddenly, a hot wave of horrified emotion tingled through him. He buried his face in his hands. His mother! Fleur's father! He took up the letter again, and read on mechanically. And again came the feeling that it was all dead and disgusting; his own love so different! This letter said his mother--and her father! An awful letter!	Когда с письмом в руке Джон кинулся прочь из комнаты отца, он в страхе и смятении пробежал по террасе, обогнул угол дома. Прислонившись к увитой зеленью стене, он разорвал конверт. Письмо длинное, очень длинное! Страх возрос. Он начал читать. Когда дошел до слов: "И вышла она замуж... за отца Флер", в глазах у него все завертелось. Рядом была стеклянная дверь. Войдя в нее, он пересек гостиную и холл и поднялся в свою спальню. Освежив лицо холодной водой, он сел на кровать и читал дальше, роняя рядом с собой на покрывало дочитанные листки, Почерк отца читался так легко - Джон хорошо его знал, хотя никогда не получал от отца писем и в четверть таких длинных. Он читал, но чувства его словно притупились, воображение работало лишь наполовину. Лучше всего понял он при этом первом чтении, какую боль должен был испытывать отец, когда писал это письмо. Он уронил последний листок и в какой-то умственной, нравственной беспомощности стал перечитывать первый. Все это казалось ему омерзительным - мертвым и омерзительным. Потом горячей волной его обдало внезапное чувство ужаса. Он зарылся лицом в ладони. Его мать! Отец Флер! Собрал листки, машинально стал читать дальше. И опять явилось чувство, что все это мертво и омерзительно; его собственная любовь совсем иная! В письме сказано: его мать - и ее отец! Страшное письмо!
Property! Could there be men who looked on women as their property? Faces seen in street and countryside came thronging up before him-- red, stock-fish faces; hard, dull faces; prim, dry faces; violent faces; hundreds, thousands of them! How could he know what men who had such faces thought and did? He held his head in his hands and groaned. His mother! He caught up the letter and read on again: "horror and aversion-alive in her to-day.... your children.... grandchildren.... of a man who once owned your mother as a man might own a slave...." He got up from his bed. This cruel shadowy past, lurking there to murder his love and Fleur's, was true, or his father could never have written it. 'Why didn't they tell me the first thing,' he thought, 'the day I first saw Fleur? They knew "I'd seen her. They were afraid, and--now--I've--got it!' Overcome by misery too acute for thought or reason, he crept into a dusky corner of the room and sat down on the floor. He sat there, like some unhappy little animal. There was comfort in dusk, and the floor--as if he were back in those days when he played his battles sprawling all over it. He sat there huddled, his hair ruffled, his hands clasped round his knees, for how long he did not know. He was wrenched from his blank wretchedness by the sound of the door opening from his mother's room. The blinds were down over the windows of his room, shut up in his absence, and from where he sat he could only hear a rustle, her footsteps crossing, till beyond the bed he saw her standing before his dressing-table. She had something in her hand. He hardly breathed, hoping she would not see him, and go away. He saw her touch things on the table as if they had some virtue in them, then face the window-grey from head to foot like a ghost. The least turn of her head, and she must see him! Her lips moved: "Oh! Jon!" She was speaking to herself; the tone of her voice troubled Jon's heart. He saw in her hand a little photograph. She held it toward the light, looking at it--very small. He knew it--one of himself as a tiny boy, which she always kept in her bag. His heart beat fast. And, suddenly as if she had heard it, she turned her eyes and saw him. At the gasp she gave, and the movement of her hands pressing the photograph against her breast, he said:	Собственность! Неужели бывают мужчины, которые смотрят на женщину как на свою собственность? Лица, виденные на улице или в деревне, обступили его толпой - красные, мясистые лица; лица жесткие и тупые; сухие и чванные; злобные лица; сотни, тысячи лиц! Как может он знать, что думают и делают люди, у которых такие лица? Джон сжал виски руками и застонал. Его мать! Он сгреб листки и снова стал читать: "... чувство ужаса и отвращения... живо в ней по сей день... Ваши дети... внуками... человека, который обладал твоей матерью, как может мужчина обладать рабыней..." Джон встал с кровати. Это жестокое, темное прошлое, притаившееся, точно тень, чтобы убить его любовь и любовь Флер, это прошлое - правда; иначе отец не мог бы написать такое письмо. "Почему мне не рассказали сразу, думал Джон, - в тот день, когда я в первый раз увидел Флер? Они знали, что я увидел ее; они боялись, а теперь... Теперь вот это!" От боли, такой острой, что невозможно было рассуждать и взвешивать, он забился в темный угол комнаты и сел на пол. Он сидел там несчастным зверьком. Сумрак и голый пол были утешительны - они словно возвращали его к тем дням, когда, распластавшись на полу, он играл в солдатики. Скрюченный, взъерошенный, обняв руками колени, просидел он так, сам не зная сколько времени. Сидел, оцепенев от горя, пока его не заставил очнуться скрип двери, открывшейся в его комнату из комнаты матери. Шторы на окнах были спущены, и окна в его отсутствие закрыты, и он из своего угла мог только слышать шелест, ее приближающиеся шаги, потом увидел, что она остановилась за кроватью у туалетного стола. Она держала что-то в руке. Джон едва дышал, надеясь, что она его не заметит и уйдет. Он видел, как она трогала вещи на столе, словно они таили в себе какую-то внутреннюю силу, потом повернулась к окну - серая с головы до ног, точно призрак. Стоит ей еще чуть-чуть повернуть голову, и она его увидит! Губы ее зашевелились: "О Джон!" Она говорила сама с собою; от звука ее голоса у Джона дрогнуло сердце. Он увидел в ее руке маленькую фотографию. Она ее держала к свету и глядела на нее. Крошечная карточка. Джон ее узнал: это он сам маленьким мальчиком - карточка, которую она всегда держит у себя в сумке. Сердце его забилось. И вдруг, словно услышав это, она повернула голову и увидела его. На ее невольный возглас, на движение ее рук, прижавших фотографию к груди, он сказал:
"Yes, it's me."	- Да, это я.
She moved over to the bed, and sat down on it, quite close to him, her hands still clasping her breast, her feet among the sheets of the letter which had slipped to the floor. She saw them, and her hands grasped the edge of the bed. She sat very upright, her dark eyes fixed on him. At last she spoke.	Она подошла к кровати и села, совсем близко от него, все еще прижимая руки к груди, наступая на листки письма, соскользнувшие на пол. Она их увидела, и руки ее крепко сжались на спинке кровати. Она сидела очень прямо, устремив на сына темные глаза. Наконец она заговорила:
"Well, Jon, you know, I see."	- Так, Джон. Ты, я вижу, знаешь.
"Yes."	- Да.
"You've seen Father?"	- Ты видел папу?
"Yes."	- Да.
There was a long silence, till she said:	Долго длилось молчание, пока она не сказала:
"Oh! my darling!"	- О мой дорогой мальчик!
"It's all right."	- Ничего. Все в порядке.
The emotions in him were so, violent and so mixed that he dared not move--resentment, despair, and yet a strange yearning for the comfort of her hand on his forehead.	Его переживания были так бурны и так сложны, что он не смел пошевелиться - в обиде, в отчаянии и странной жажде почувствовать на лбу утешительное прикосновение ее руки.
"What are you going to do?"	- Что ты думаешь делать?
"I don't know."	- Не знаю.
There was another long silence, then she got up. She stood a moment, very still, made a little movement with her hand, and said:	Снова долгое молчание; потом Ирэн поднялась. Она стояла с минуту очень тихо, только двигались пальцы руки, потом сказала:
"My darling boy, my most darling boy, don't think of me--think of yourself,"	- Мой дорогой, дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе.
and, passing round the foot of the bed, went back into her room.	И, обойдя кровать, пошла обратно в свою комнату.
Jon turned--curled into a sort of ball, as might a hedgehog--into the corner made by the two walls.	Джон свернулся клубком, точно ежик, забился в угол.
He must have been twenty minutes there before a cry roused him. It came from the terrace below. He got up, scared. Again came the cry: "Jon!" His mother was calling! He ran out and down the stairs, through the empty dining-room into the study. She was kneeling before the old armchair, and his father was lying back quite white, his head on his breast, one of his hands resting on an open book, with a pencil clutched in it--more strangely still than anything he had ever seen. She looked round wildly, and said:	Так прошло минут двадцать, когда его поднял крик. Крик донесся снизу, с террасы. Джон вскочил в испуге. Крик раздался снова: "Джон!" Голос матери! Джон выбежал из комнаты, сбежал вниз по лестнице, через пустую столовую в кабинет отца. Мать стояла на коленях перед старым креслом, а отец лежал в кресле совершенно белый, уронив голову на грудь; одна рука покоилась на раскрытой книге, сжимая в пальцах карандаш, но так странно - Джон в жизни не видел ничего более странного. Ирэн, как безумная, посмотрела вокруг и сказала:
"Oh! Jon--he's dead--he's dead!"	- О Джон, он умер... умер!
Jon flung himself down, and reaching over the arm of the chair, where he had lately been sitting, put his lips to the forehead. Icy cold! How could--how could Dad be dead, when only an hour ago--! His mother's arms were round the knees; pressing her breast against them. "Why--why wasn't I with him?" he heard her whisper. Then he saw the tottering word "Irene" pencilled on the open page, and broke down himself. It was his first sight of human death, and its unutterable stillness blotted from him all other emotion; all else, then, was but preliminary to this! All love and life, and joy, anxiety, and sorrow, all movement, light and beauty, but a beginning to this terrible white stillness. It made a dreadful mark on him; all seemed suddenly little, futile, short. He mastered himself at last, got up, and raised her.	Джон тоже упал на колени и, перегнувшись через ручку кресла, на которой недавно сидел, прижал губы ко лбу отца. Холоден как лед! Как мог, как мог папа умереть, когда час назад... Мать обнимала руками его колени, прижималась к ним грудью. "Почему, почему меня не было при нем!" услышал Джон ее шепот. Потом он увидел одно слово "Ирэн", нацарапанное карандашом на открытой странице, и сам разрыдался. То было его первое знакомство со смертью человека, и ее немотная тишина заглушила в нем все другие переживания; все прочее лишь подготовка к этому! Любовь и жизнь, радость, тревога и печаль, и движение, и свет, и красота - лишь вступление в эту страшную белую тишину. Он был глубоко потрясен. Все вдруг показалось маленьким, бесплодным, коротким. Наконец он совладал с собою, встал и поднял Ирэн:
"Mother! don't cry--Mother!"	- Мама, мама, не плачь!
Some hours later, when all was done that had to be, and his mother was lying down, he saw his father alone, on the bed, covered with a white sheet. He stood for a long time gazing at that face which had never looked angry--always whimsical, and kind. "To be kind and keep your end up--there's nothing else in it," he had once heard his father say. How wonderfully Dad had acted up to that philosophy! He understood now that his father had known for a long time past that this would come suddenly--known, and not said a word. He gazed with an awed and passionate reverence. The loneliness of it--just to spare his mother and himself! His own trouble seemed small while he was looking at that face. The word scribbled on the page! The farewell word! Now his mother had no one but himself! He went up close to the dead face--not changed at all, and yet completely changed. He had heard his father say once that he did not believe in consciousness surviving death, or that if it did it might be just survival till the natural age limit of the body had been reached--the natural term of its inherent vitality; so that if the body were broken by accident, excess, violent disease, consciousness might still persist till, in the course of Nature uninterfered with, it would naturally have faded out. It had struck him because he had never heard any one else suggest it. When the heart failed like this--surely it was not quite natural! Perhaps his father's consciousness was in the room with him. Above the bed hung a picture of his father's father. Perhaps his consciousness, too, was still alive; and his brother's--his half-brother, who had died in the Transvaal. Were they all gathered round this bed? Jon kissed the forehead, and stole back to his own room. The door between it and his mother's was ajar; she had evidently been in--everything was ready for him, even some biscuits and hot milk, and the letter no longer on the floor. He ate and drank, watching the last light fade. He did not try to see into the future--just stared at the dark branches of the oak-tree, level with his window, and felt as if life had stopped. Once in the night, turning in his heavy sleep, he was conscious of something white and still, beside his bed, and started up.	Через несколько часов, когда сделано было все что следует и мать его легла, он остался наедине с отцом, лежавшим на кровати под белой простыней. Долго стоял он, глядя в это лицо, никогда не выражавшее злобы в чертах своих, всегда чуть капризных и добрых. "Быть всегда добрым и вести свою линию - только и всего", - сказал он однажды сыну. Как удивительно отец его действовал всегда согласно этой философии! Джон понял теперь: отец задолго до своего конца знал, что смерть придет к нему внезапно, знал и ни словом о том не обмолвился. Джон смотрел на него со страстным благоговением. На какую одинокую тоску обрек он себя, щадя его мать и его самого! И маленьким казалось Джону его собственное горе, когда он глядел в это лкцо. Слово, нацарапанное на странице! Прощальное слово! Теперь у мамы не осталось никого, кроме него, Джона! Он подошел ближе к мертвому - лицо нисколько не изменилось, и все-таки совсем другое. Отец сказал однажды, что не верит утверждению, будто сознание переживет смерть тела; если даже оно и переживет, то лишь до той поры, пока не настанет естественный предел жизни тела, пока не истечет естественный срок присущей ему жизнеспособности; так что если тело будет убито несчастным случаем, излишествами, острым заболеванием, тогда сознание может существовать дальше, до того времени, когда по естественному ходу вещей, без вмешательства со стороны, оно само изжило бы себя. Джона поразили тогда слова отца, потому что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь другой высказывал такую мысль. Если сердце так вот вдруг отказалось работать, это, конечно, не совсем естественно! Может быть, сознание его отца еще присутствует в этой комнате. Над кроватью висит портрет отца его отца. Может быть, и его сознание еще живет, и сознание брата - его старшего брата, умершего в Трансваале. Может быть, все они собрались сейчас вокруг этой постели? Джон поцеловал холодный лоб и тихо пошел в свою комнату. Дверь в спальню матери приоткрыта; очевидно, мать заходила сюда: все для него приготовлено, вплоть до бисквитов и теплого молока, и письма не видно на полу. Джон выпил молоко и съел бисквиты, наблюдая, как угасают последние отсветы дня. Он не пытался всматриваться в будущее - только глядел в темные ветви дуба на уровне окна, и у него было такое чувство, точно жизнь остановилась. Ночью, ворочаясь в тяжелом сне, он увидел раз что-то белое и неподвижное подле своей кровати и вскочил в испуге.
His mother's voice said:	Голос матери произнес:
"It's only I, Jon dear!"	- Это только я, Джон, дорогой!
Her hand pressed his forehead gently back; her white figure disappeared.	Ее рука легла ему на лоб, мягко отклонила назад его голову; затем белая фигура исчезла.
Alone! He fell heavily asleep again, and dreamed he saw his mother's name crawling on his bed.	Один! Он снова уснул тяжелым сном, и во сне ему чудилось, что имя матери ползет по его кровати.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты