TO LET/Сдается в наем (часть третья)

II CONFESSION/II. ИСПОВЕДЬ

English	Русский
Late that same afternoon, Jolyon had a nap in the old armchair. Face down on his knee was La Rotisserie de la Refine Pedauque, and just before he fell asleep he had been thinking: 'As a people shall we ever really like the French? Will they ever really like us!' He himself had always liked the French, feeling at home with their wit, their taste, their cooking. Irene and he had paid many visits to France before the War, when Jon had been at his private school. His romance with her had begun in Paris--his last and most enduring romance. But the French--no Englishman could like them who could not see them in some sort with the detached aesthetic eye! And with that melancholy conclusion he had nodded off.	Попозже днем Джолион задремал в старом кресле. На голенях у него вверх переплетом лежала раскрытая "La Patisserie de la Reine Pedauque" [29], и, перед тем как уснуть, он думал: "Будем ли мы когда-нибудь по-настоящему любить французов как народ? Будут ли они когда-нибудь по-настоящему любить нас?" Сам он всегда любил французов, освоившись с их остроумием, их вкусами, их кухней. Перед войной, когда Джон учился в частной закрытой школе, они вдвоем с Ирэн часто ездили во Францию. И роман его с Ирэн начался в Париже - его последний и самый длительный роман. Но французы... англичанин не может их любить, если не научился глядеть на них как бы со стороны, глазом эстета. На этом печальном заключении он задремал.
When he woke he saw Jon standing between him and the window. The boy had evidently come in from the garden and was waiting for him to wake. Jolyon smiled, still half asleep. How nice the chap looked-- sensitive, affectionate, straight! Then his heart gave a nasty jump; and a quaking sensation overcame him. Jon! That confession! He controlled himself with an effort.	Проснувшись, он увидел Джона, стоявшего между ним и дверью на террасу. Мальчик, очевидно, пришел из сада и ждал, пока отец проснется. Джолион улыбнулся спросонок. Как хорош его сын - чуткий, ласковый и прямой! Потом сердце его неприятно дернулось, ощущение дрожи пробежало по телу. Джон! И эта исповедь! Он сделал усилие, чтобы не утратить власти над собою.
"Why, Jon, where did you spring from?"	- Здравствуй, Джон! Откуда ты свалился?
Jon bent over and kissed his forehead.	Джон нагнулся и поцеловал его в лоб.
Only then he noticed the look on the boy's face.	Только тогда Джолион заметил, какое у него лицо.
"I came home to tell you something, Dad."	- Я приехал, чтобы сказать тебе кое-что, папа.
With all his might Jolyon tried to get the better of the jumping, gurgling sensations within his chest.	Всеми силами Джолион старался совладать с беспокойным ощущением в груди - там что-то дергалось и клокотало.
"Well, sit down, old man. Have you seen your mother?"	- Хорошо, садись, друг мой! Ты показался маме?
"No."	- Нет.
The boy's flushed look gave place to pallor; he sat down on the arm of the old chair, as, in old days, Jolyon himself used to sit beside his own father, installed in its recesses. Right up to the time of the rupture in their relations he had been wont to perch there--had he now reached such a moment with his own son? All his life he had hated scenes like poison, avoided rows, gone on his own way quietly and let others go on theirs. But now--it seemed--at the very end of things, he had a scene before him more painful than any he had avoided. He drew a visor down over his emotion, and waited for his son to speak.	Вспыхнувшая на лице мальчика краска сменилась бледностью; он сел на ручку старого кресла, как в давние дни Джолион сам садился, бывало, рядом со своим отцом, а тот вот так же в нем полулежал. Ручка кресла была его узаконенным местом, пока не настал между ним и отцом чае разрыва. Неужели теперь он дожил до такого же часа со своим сыном? Всю жизнь он, как яд, ненавидел сцены, избегал ссор, шел спокойно своей дорогой и не мешал Другим. Но теперь, у последнего предела, ему, по-видимому, предстояла сцена мучительней всех тех, которых он избежал. Он опустил забрало над своим волнением и ждал, чтобы сын заговорил.
"Father," said Jon slowly, "Fleur and I are engaged."	- Папа! - медленно сказал Джон. - Я женюсь на Флер.
'Exactly!' thought Jolyon, breathing with difficulty.	"Так и есть!" - подумал Джолион. У него перехватило дыхание.
"I know that you and Mother don't like the idea. Fleur says that Mother was engaged to her father before you married her. Of course I don't know what happened, but it must be ages ago. I'm devoted to her, Dad, and she says she is to me."	- Я знаю, что тебе и маме не нравится эта мысль. Флер говорит, что мама была невестой ее отца перед тем, как вышла за тебя. Конечно, я не знаю, что там произошло, но это было так давно. Я люблю ее, папа, и она говорит, что любит меня.
Jolyon uttered a queer sound, half laugh, half groan.	Странный звук вырвался у Джолиона - не то смех, не то стон.
"You are nineteen, Jon, and I am seventy-two. How are we to understand each other in a matter like this, eh?"	- Тебе девятнадцать лет, Джон, а мне семьдесят два. Как нам понять друг друга в таких вещах?
"You love Mother, Dad; you must know what we feel. It isn't fair to us to let old things spoil our happiness, is it?"	- Ты любишь маму, папа; ты должен понимать, что мы чувствуем. Несправедливо, чтобы те старые дела портили наше счастье!
Brought face to face with his confession, Jolyon resolved to do without it if by any means he could. He laid his hand on the boy's arm.	Поставленный лицом к лицу со своею исповедью, Джолион решил обойтись без нее, если будет хоть малейшая возможность. Он положил руку сыну на плечо.
"Look, Jon! I might put you off with talk about your both being too young and not knowing your own minds, and all that, but you wouldn't listen, besides, it doesn't meet the case--Youth, unfortunately, cures itself. You talk lightly about 'old things like that,' knowing nothing--as you say truly--of what happened. Now, have I ever given you reason to doubt my love for you, or my word?"	- Видишь ли, Джон, я мог бы затягивать дело разговорами о том, что вы оба слишком молоды и сами еще не знаете себя - и все такое, но ты не стал бы слушать меня, и к тому же дело не в этом: молодость, к сожалению, излечивается сама собою. Ты с легкостью говоришь о "тех старых делах", не зная о них, как ты сам откровенно заявил, ровно ничего. Скажи, разве я когда-либо давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе или в моей искренности?
At a less anxious moment he might have been amused by the conflict his words aroused--the boy's eager clasp, to reassure him on these points, the dread on his face of what that reassurance would bring forth; but he could only feel grateful for the squeeze.	В менее тревожное мгновение он, верно, позабавился бы тем, что его, слова вызвали столько противоречивых чувств: горячим рукопожатием мальчик постарался успокоить отца, но на лице его отразился страх перед тем, что последует за успокоением; однако Джолион почувствовал только благодарность за рукопожатие.
"Very well, you can believe what I tell you. If you don't give up this love affair, you will make Mother wretched to the end of her days. Believe me, my dear, the past, whatever it was, can't be buried--it can't indeed."	- Ты можешь верить тому, что я скажу. Джон, если ты не покончишь с этой любовью, ты сделаешь свою мать несчастной до конца ее дней. Верь мне, дорогой мой, прошлое, каково бы оно ни было, нельзя похоронить, нельзя!
Jon got off the arm of the chair.	Джон спрыгнул на пол.
'The girl'--thought Jolyon--'there she goes--starting up before him-- life itself--eager, pretty, loving!'	"Девушка... - подумал Джолион. - Вот она идет, встает перед ним - сама жизнь - пылкая, прелестная, любящая!
"I can't, Father; how can I--just because you say that? Of course, I can't!"	- Я не могу, папа. Как же, просто так, на слово? Конечно не могу!
"Jon, if you knew the story you would give this up without hesitation; you would have to! Can't you believe me?"	- Если б ты знал, что было, ты покончил бы с этим без колебания. Должен был бы. Поверь мне, Джон!
"How can you tell what I should think? Father, I love her better than anything in the world."	- Как ты можешь знать, что я стал бы думать? Папа, я люблю ее больше всего на свете.
Jolyon's face twitched, and he said with painful slowness:	Лицо Джолиона перекосилось, с мучительной медлительностью он сказал:
"Better than your mother, Jon?"	- Больше, чем мать, Джон?
>From the boy's face, and his clenched fists Jolyon realised the stress and struggle he was going through.	По лицу мальчика, по его сжатым кулакам Джолион понимал, какую борьбу он переживает.
"I don't know," he burst out, "I don't know!	- Я не знаю, - вырвалось у него наконец, - не знаю!
But to give Fleur up for nothing--for something I don't understand, for something that I don't believe can really matter half so much, will make me--make me"	Но отступиться от Флер из-за ничего, из-за чего-то, что мне непонятно, отступиться от нее, не веря, что причина хоть наполовину стоит того, - это... это значило бы...
"Make you feel us unjust, put a barrier--yes. But that's better than going on with this."	- Почувствовать, что мы несправедливы, что мы тебе помеха, да? Но лучше так, чем то, что ты затеял.
"I can't. Fleur loves me, and I love her. You want me to trust you; why don't you trust me, Father? We wouldn't want to know anything-- we wouldn't let it make any difference. It'll only make us both love you and Mother all the more."	- Я не могу. Флер любит меня, и я ее люблю. Ты хочешь, чтоб я верил тебе. Почему же ты мне не веришь, папа? Мы ни о чем не станем допытываться - будет так, точно ничего и не было. И это только заставит нас обоих еще больше любить тебя и маму.
Jolyon put his hand into his breast pocket, but brought it out again empty, and sat, clucking his tongue against his teeth.	Джолион засунул руку в карман пиджака, ню снова вынул ее пустую и сидел, пощелкивая языком о стиснутые зубы.
"Think what your mother's been to you, Jon! She has nothing but you; I shan't last much longer."	- Подумай, Джон, чем была для тебя твоя мать! У нее нет никого, кроме тебя: я недолго еще протяну.
"Why not? It isn't fair to--Why not?"	- Почему? Не надо так говорить! Почему?
"Well," said Jolyon, rather coldly, "because the doctors tell me I shan't; that's all."	- Хорошо, - холодно сказал Джолион, - потому что так сказали мне врачи; только и всего.
"Oh, Dad!" cried Jon, and burst into tears.	- О папа! - воскликнул Джон и разразился слезами.
This downbreak of his son, whom he had not seen cry since he was ten, moved Jolyon terribly. He recognised to the full how fearfully soft the boy's heart was, how much he would suffer in this business, and in life generally. And he reached out his hand helplessly--not wishing, indeed not daring to get up.	Слезы, которых он не видел у сына с тех пор, как тому исполнилось десять лет, глубоко потрясли Джолиона. Он яснее, чем когда-либо, понял, как страшно мягко сердце его мальчика, как много будет он страдать из-за этой истории и вообще в своей жизни. И беспомощно протянул вперед руку, не желая, да и не решаясь встать.
"Dear man," he said, "don't--or you'll make me!"	- Друг мой, - сказал он, - не надо, или ты заразишь и меня!
Jon smothered down his paroxysm, and stood with face averted, very still.	Джон подавил приступ рыданий и стоял очень тихо, от - вернув лицо.
'What now?' thought Jolyon. 'What can I say to move him?'	"Что теперь? - думал Джолион. - Что мне ему сказать, чтобы тронуть его?"
"By the way, don't speak of that to Mother," he said; "she has enough to frighten her with this affair of yours. I know how you feel. But, Jon, you know her and me well enough to be sure we wouldn't wish to spoil your happiness lightly. Why, my dear boy, we don't care for anything but your happiness--at least, with me it's just yours and Mother's and with her just yours. It's all the future for you both that's at stake."	- Кстати, не рассказывай этого маме, - начал он, - довольно с нее тревоги по поводу тебя. Я понимаю твои чувства. Но, Джон, ты достаточно знаешь ее и меня. Ты можешь не сомневаться, что мы не стали бы с легким сердцем портить твое счастье. Мой дорогой мальчик, у нас одна забота твое счастье; я по крайней мере думаю только в твоем счастье и о счастье твоей матери, а она Только о твоем. Все ваше будущее - твое и ее - поставлено на карту.
Jon turned. His face was deadly pale; his eyes, deep in his head, seemed to burn.	Джон обернулся. Его лицо было мертвенно бледно; глубоко запавшие глаза горели.
"What is it? What is it? Don't keep me like this!"	- Что же это? Что же это такое? Зачем вы оставляете меня в темноте?
Jolyon, who knew that he was beaten, thrust his hand again into his breast pocket, and sat for a full minute, breathing with difficulty, his eyes closed. The thought passed through his mind: 'I've had a good long innings--some pretty bitter moments--this is the worst!' Then he brought his hand out with the letter, and said with a sort of fatigue:	Джолион, сознавая, что потерпел поражение, засунул руку в карман на груди и сидел так добрую минуту, закрыв глаза и тяжело дыша. В мозгу его пронеслась мысль: "Была у меня долгая полоса счастья, были и горькие минуты; эта - самая горькая". Потом он вынул руку, держа в ней письмо, и сказал устало:
"Well, Jon, if you hadn't come to-day, I was going to send you this. I wanted to spare you--I wanted to spare your mother and myself, but I see it's no good. Read it, and I think I'll go into the garden." He reached forward to get up.	- Хорошо, Джон, если бы ты не приехал сегодня, ты получил бы это по почте. Я хотел избавить тебя от лишней боли, пощадить твою мать и себя, но, вижу, тщетно. Прочти и подумай, а я пойду в сад, - и он сделал движение, намереваясь встать.
Jon, who had taken the letter, said quickly,	Джон, взяв письме, быстро сказал:
"No, I'll go"; and was gone.	- Нет, ты сиди, я сам уйду, - и убежал.
Jolyon sank back in his chair. A blue-bottle chose that moment to come buzzing round him with a sort of fury; the sound was homely, better than nothing.... Where had the boy gone to read his letter? The wretched letter--the wretched story! A cruel business--cruel to her--to Soames--to those two children--to himself!... His heart thumped and pained him. Life--its loves--its work--its beauty--its aching, and--its end! A good time; a fine time in spite of all; until--you regretted that you had ever been born. Life--it wore you down, yet did not make you want to die--that was the cunning evil! Mistake to have a heart! Again the blue-bottle came buzzing-- bringing in all the heat and hum and scent of summer--yes, even the scent--as of ripe fruits, dried grasses, sappy shrubs, and the vanilla breath of cows. And out there somewhere in the fragrance Jon would be reading that letter, turning and twisting its pages in his trouble, his bewilderment and trouble--breaking his heart about it! The thought made Jolyon acutely miserable. Jon was such a tender- hearted chap, affectionate to his bones, and conscientious, too--it was so unfair, so damned unfair! He remembered Irene saying to him once: "Never was any one born more loving and lovable than Jon." Poor little Jon! His world gone up the spout, all of a summer afternoon! Youth took things so hard! And stirred, tormented by that vision of Youth taking things hard, Jolyon got out of his chair, and went to the window. The boy was nowhere visible. And he passed out. If one could take any help to him now--one must!	Джолион опять откинулся на спинку кресла. Большая синяя муха выбрала эту минуту, чтобы закружиться над ним, яростно жужжа; звук был приятен лучше, чем ничего... Куда ушел мальчик читать письмо? Несчастное письмо, несчастная повесть! Жестоко это, жестоко для Ирэн, для Сомса, для этих двух детей, для него самого!.. Сердце его колотилось, было больно. Жизнь с ее любовью, трудом, красотой, с ее болью - и конец! Доброе время; прекрасное время, несмотря ни на что; прекрасное, пока не пожалеешь, что родился на свет. Жизнь изнашивает тебя, но не научает желать смерти вот в чем коварство. Сердца лучше бы не иметь! Опять жужжа прилетела муха, внесла с собою всю жару, и звуки, и запах лета - да, запах зрелых плодов, высохшей травы, сочных зарослей и ванильного дыхания коров. И, притаившись где-нибудь среди этих запахов, Джон читает письмо, переворачивая и теребя страницы в горе, в недоумении и горе, и сердце его разрывается. Эта мысль причинила Джолиону острую муку. Джон, так нежен сердцем, так глубоко привязчив и так совестлив - несправедливо это, ох, как несправедливо! Вспомнилось, как Ирэн сказала ему раз: "Никогда не рождалось на свет существо более любящее и более достойное любви, чем Джон". Бедный маленький Джон! В один прекрасный летний день мир для него сразу утратил всякую цену. Юность так остро все воспринимает! В смятении, мучимый этой мыслью о юности, так остро все воспринимающей, Джолион вышел из дому. Если можно чем-нибудь помочь ему, нужно это сделать.
He traversed the shrubbery, glanced into the walled garden--no Jon! Nor where the peaches and the apricots were beginning to swell and colour. He passed the Cupressus trees, dark and spiral, into the meadow. Where had the boy got to? Had he rushed down to the coppice--his old hunting-ground? Jolyon crossed the rows of hay. They would cock it on Monday and be carrying the day after, if rain held off. Often they had crossed this field together--hand in hand, when Jon was a little chap. Dash it! The golden age was over by the time one was ten! He came to the pond, where flies and gnats were dancing over a bright reedy surface; and on into the coppice. It was cool there, fragrant of larches. Still no Jon! He called. No answer! On the log seat he sat down, nervous, anxious, forgetting his own physical sensations. He had been wrong to let the boy get away with that letter; he ought to have kept him under his eye from the start! Greatly troubled, he got up to retrace his steps. At the farm-buildings he called again, and looked into the dark cow-house. There in the cool, and the scent of vanilla and ammonia, away from flies, the three Alderneys were chewing the quiet cud; just milked, waiting for evening, to be turned out again into the lower field. One turned a lazy head, a lustrous eye; Jolyon could see the slobber on its grey lower lip. He saw everything with passionate clearness, in the agitation of his nerves--all that in his time he had adored and tried to paint--wonder of light and shade and colour. No wonder the legend put Christ into a manger--what more devotional than the eyes and moon-white horns of a chewing cow in the warm dusk! He called again. No answer! And he hurried away out of the coppice, past the pond, up the hill. Oddly ironical--now he came to think of it--if Jon had taken the gruel of his discovery down in the coppice where his mother and Bosinney in those old days had made the plunge of acknowledging their love. Where he himself, on the log seat the Sunday morning he came back from Paris, had realised to the full that Irene had become the world to him. That would have been the place for Irony to tear the veil from before the eyes of Irene's boy! But he was not here! Where had he got to? One must find the poor chap!	Он прошел кустами, заглянул за ограду в сад - Джона нет. Не оказалось его и там, где начинали набухать и румяниться персики и абрикосы. Вдоль стены кипарисов, темных и острых, прошел он на луг. Куда запрятался мальчик? Кинулся в рощу - в старый свой заповедник? Джолион шел по валам скошенной травы. В понедельник ее сложат в копны, а во вторник начнут возить, если обойдется без дождя. Часто проходили они вместе этим лугом рука об руку, когда Джон был еще маленьким мальчиком. Увы! Золотой век кончается, когда человеку минет десять лет. Он подошел к пруду, где комары и мухи плясали над светлой водяной гладью среди камышей; прошел дальше, в рощу. Там стояла прохлада, сочился запах лиственниц. Но Джона не было. Джолион крикнул. Ответа нет. Взвинченный, встревоженный, забывая о своем недомогании, он сел на упавшее дерево. Неправильно он поступил, дав мальчику уйти с этим письмом; нужно было с начала до конца не сводить с него глаз. В сильном волнении он встал и побрел назад. У скотного двора он опять позвал, заглянул в темный коровник. В прохладе, в запахе ванили и аммиака, вдали от мух, три олдернеики мирно жевали жвачку; их только что подоили, и они ждали вечера, когда их снова выгонят на луг. Одна повернула ленивую голову, повела блестящим глазом; Джолион увидел слюну на серой нижней губе. В нервном своем возбуждении он видел их со страстной четкостью - все, что в свое время любил он, пытался изобразить, чудеса светотени и красок. Не удивительно, что легенда поместила Христа в ясли - что может быть преданней и нежней глаз и лунно-белых рогов жующей коровы в теплом сумраке хлева? Джолион крикнул снова. Ответа нет! Торопливо пошел он, прочь из рощи, мимо пруда, вверх по склону холма. Странная, как подумаешь, была бы игра иронии, если бы Джон пошел переживать свое открытие в эту рощу, где некогда его мать и Босини очертя голову признались друг другу в любви, где сам он, сидя на стволе дерева в то воскресное утро, когда вернулся из Парижа, понял, что Ирэн для него заполнила весь мир. И это место ирония должна была бы выбрать, чтобы разодрать пелену перед глазами сына Ирэн! Но его здесь нет! Куда он ушел? Нужно разыскать беднягу.
A gleam of sun had come, sharpening to his hurrying senses all the beauty of the afternoon, of the tall trees and lengthening shadows, of the blue, and the white clouds, the scent of the hay, and the cooing of the pigeons; and the flower shapes standing tall. He came to the rosery, and the beauty of the roses in that sudden sunlight seemed to him unearthly. "Rose, you Spaniard!" Wonderful three words! There she had stood by that bush of dark red roses; had stood to read and decide that Jon must know it all! He knew all now! Had she chosen wrong? He bent and sniffed a rose, its petals brushed his nose and trembling lips; nothing so soft as a rose-leaf's velvet, except her neck--Irene! On across the lawn he went, up the slope, to the oak-tree. Its top alone was glistening, for the sudden sun was away over the house; the lower shade was thick, blessedly cool--he was greatly overheated. He paused a minute with his hand on the rope of the swing--Jolly, Holly--Jon! The old swing! And suddenly, he felt horribly--deadly ill. 'I've over done it!' he thought: 'by Jove! I've overdone it--after all!' He staggered up toward the terrace, dragged himself up the steps, and fell against the wall of the house. He leaned there gasping, his face buried in the honey- suckle that he and she had taken such trouble with that it might sweeten the air which drifted in. Its fragrance mingled with awful pain. 'My love!' he thought; 'the boy!' And with a great effort he tottered in through the long window, and sank into old Jolyon's chair. The book was there, a pencil in it; he caught it up, scribbled a word on the open page.... His hand dropped.... So it was like this--was it?...	Солнечный луч потянулся к нему, обостряя для его повышенного восприятия красоту этого дня, и высоких деревьев, и удлиняющихся теней, и синевы, и белых облаков; пахло сеном; ворковали голуби; цветы высоко подымали свои головки. Он прошел в розарий, и красота роз в этом внезапном свете солнца показалась ему неземной. "Роза, испанская гостья!" [30] Чудесные три слова! Здесь стояла она у куста темно-красных роз, стояла, читая, и решила, что Джон должен все узнать! И вот он узнал! Справедлив ли был ее выбор? Джолион наклонился, понюхал розу; ее лепестки, щекоча, коснулись его ноздрей и дрожащих губ; нет ничего нежнее, чем бархат розового лепестка, кроме, конечно, шеи Ирэн. Ирэн! Он пересек лужайку и пошел вверх по склону, к старому дубу. Только вершина его золотилась, потому что тот внезапный луч солнца ушел за дом; тень внизу была густа и блаженно-прохладна. Джолиона сильно утомила жара. Минуту он стоял, держась за веревку качелей - Джолли, Холли, Джон! Старые качели! И вдруг почувствовал страшную, смертельную дурноту. "Я хватил через край, - подумал он, - честное слово! Я хватил через край!" Шатаясь, он поплелся обратно к террасе, с трудом поднялся по ступенькам и припал к стене дома. Так он стоял, задыхаясь, зарывшись лицом в жимолость, над которой он и Ирэн столько потрудились вдвоем, чтобы слаще был воздух, вливаясь в окна. Благоухание жимолости мешалось с острой болью. "Любовь моя! - подумал он. - Мой мальчик!" С большим усилием он добрался до стеклянной двери, переступил порог и опустился в кресло старого Джолиона. Рядом лежала книга, и в ней карандаш; он дотянулся до него, нацарапал одно слово на раскрытой странице... рука его упала... Так вот это как... Неужели так?
There was a great wrench; and darkness....	Судорога - и темнота...

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты