TO LET/Сдается в наем (часть третья)

I OLD JOLYON WALKS/I. ДУХ СТАРОГО ДЖОЛИОНА

English	Русский
Twofold impulse had made Jolyon say to his wife at breakfast "Let's go up to Lord's!"	Двойственное побуждение заставило Джолиона сказать в то утро своей жене: "Поедем на стадион!"
"Wanted"--something to abate the anxiety in which those two had lived during the sixty hours since Jon had brought Fleur down. "Wanted"-- too, that which might assuage the pangs of memory in one who knew he might lose them any day!	"Срочно требуется"... что-нибудь, чем можно заглушить тревогу, которая не оставляла его и Ирэн в течение шестидесяти часов с той минуты, как Джон привез Флер в Робин-Хилл. И требуется что-нибудь, чтобы утолить терзания памяти у человека, знающего, что любой день может положить им конец!
Fifty-eight years ago Jolyon had become an Eton boy, for old Jolyon's whim had been that he should be canonised at the greatest possible expense. Year after year he had gone to Lord's from Stanhope Gate with a father whose youth in the eighteen-twenties had been passed without polish in the game of cricket. Old Jolyon would speak quite openly of swipes, full tosses, half and three-quarter balls; and young Jolyon with the guileless snobbery of youth had trembled lest his sire should be overheard. Only in this supreme matter of cricket he had been nervous, for his father--in Crimean whiskers then--had ever impressed him as the beau ideal. Though never canonised himself, Old Jolyon's natural fastidiousness and balance had saved him from the errors of the vulgar. How delicious, after howling in a top hat and a sweltering heat, to go home with his father in a hansom cab, bathe, dress, and forth to the "Disunion" Club, to dine off white bait, cutlets, and a tart, and go--two "swells," old and young, in lavender kid gloves--to the opera or play. And on Sunday, when the match was over, and his top hat duly broken, down with his father in a special hansom to the "Crown and Sceptre," and the terrace above the river--the golden sixties when the world was simple, dandies glamorous, Democracy not born, and the books of Whyte Melville coming thick and fast.	Пятьдесят восемь лет назад Джолион поступил в Итон, потому что старому Джолиону заблагорассудилось "приобщить его к лику образованных людей" с возможно большими издержками. Из года в год он ездил на стадион Лорда с отцом, чья юность, в двадцатых годах прошлого века, протекала без шлифовки на крикетном поле. Старый Джолион, не смущаясь, говорил о крикете языком профана: "полмяча", "три четверти мяча", "попал в середку", "подшиб", и молодой Джолион в простодушном снобизме молодости трепетал, как бы кто не подслушал его родителя! Только в высоком деле крикета ему и приходилось трепетать - отец всегда казался ему идеалом. Старый Джолион не получил утонченного образования, но врожденная взыскательность и уравновешенность спасали его от срывов в вульгарность. Как приятно было после этих цилиндров, воя, изнурительной жары прокатиться домой с отцом в кабриолете, принять ванну, переодеться и поехать в клуб "Разлад", где подадут на обед салаку, котлеты и яблочный пирог, а из клуба отправиться вместе в оперу или в театр - два щеголя, молодой и старый, в светло-лиловых лайковых перчатках. А в воскресенье, когда матч закончится и цилиндр получит долгожданную отставку, поехать в нарядном экипаже в ресторан "Корона и скипетр" и к террасе над Темзой - золотые шестидесятые годы, когда мир был прост, денди блистательны, демократия еще не родилась и романы Уайта Мелвила [27] выходили один за другим.
A generation later, with his own boy, Jolly, Harrow-buttonholed with corn-flowers--by old Jolyon's whim his grandson had been canonised at a trifle less expense--again Jolyon had experienced the heat and counter-passions of the day, and come back to the cool and the strawberry beds of Robin Hill, and billiards after dinner, his boy making the most heart-breaking flukes and trying to seem languid and grown-up. Those two days each year he and his son had been alone together in the world, one on each side--and Democracy just born!	Явилось новое поколение, с его сыном Джолли, носившим в петлице василек Хэрроу, - старому Джолиону заблагорассудилось, чтобы внук его "приобщился" с чуть-чуть меньшими издержками, - и снова Джолион в день матча томился от жары и наблюдал игру страстей и возвращался к прохладе и клубничным грядкам Робин Хилла, а после обеда играл на бильярде, причем его мальчик отчаянно "мазал" и старался казаться скучающим и взрослым. Эти два дня в году они с сыном оставались одни во всем мире, с глазу на глаз, - а демократия только что народилась!
And so, he had unearthed a grey top hat, borrowed a tiny bit of light-blue ribbon from Irene, and gingerly, keeping cool, by car and train and taxi, had reached Lord's Ground. There, beside her in a lawn-coloured frock with narrow black edges, he had watched the game, and felt the old thrill stir within him.	Итак, Джолион откопал серый цилиндр, взял у Ирэн клочок голубой ленты и помаленьку, полегоньку, в автомобиле, на поезде и в такси добрался до стадиона. Там, сидя рядом с Ирэн, одетой в зеленоватое платье с узкими черными кантами, он наблюдал за игрой и чувствовал, как шевелится в нем былое, волнение.
When Soames passed, the day was spoiled. Irene's face was distorted by compression of the lips. No good to go on sitting here with Soames or perhaps his daughter recurring in front of them, like decimals. And he said:	Но мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Лицо Ирэн исказилось, она сжала губы. Не стоило сидеть здесь и ждать, что вот-вот встанут перед ним Сомс или его дочь, точно цифры бесконечной дроби. Он сказал:
"Well, dear, if you've had enough--let's go!"	- Не довольно ли, милая? Поедем, если хочешь, домой!
That evening Jolyon felt exhausted. Not wanting her to see him thus, he waited till she had begun to play, and stole off to the little study. He opened the long window for air, and the door, that he might still hear her music drifting in; and, settled in his father's old armchair, closed his eyes, with his head against the worn brown leather. Like that passage of the Cesar Franck Sonata--so had been his life with her, a divine third movement. And now this business of Jon's--this bad business! Drifted to the edge of consciousness, he hardly knew if it were in sleep that he smelled the scent of a cigar, and seemed to see his father in the blackness before his closed eyes. That shape formed, went, and formed again; as if in the very chair where he himself was sitting, he saw his father, black-coated, with. knees crossed, glasses balanced between thumb and finger; saw the big white moustaches, and the deep eyes looking up below a dome of forehead and seeming to search his own, seeming to speak. "Are you facing it, Jo? It's for you to decide. She's only a woman!" Ah! how well he knew his father in that phrase; how all the Victorian Age came up with it! And his answer "No, I've funked it--funked hurting her and Jon and myself. I've got a heart; I've funked it." But the old eyes, so much older, so much younger than his own, kept at it; "It's your wife, your son; your past. Tackle it, my boy!" Was it a message from walking spirit; or but the instinct of his sire living on within him? And again came that scent of cigar smoke-from the old saturated leather. Well! he would tackle it, write to Jon, and put the whole thing down in black and white! And suddenly he breathed with difficulty, with a sense of suffocation, as if his heart were swollen. He got up and went out into the air. The stars were very bright. He passed along the terrace round the corner of the house, till, through the window of the music-room, he could see Irene at the piano, with lamp-light falling on her powdery hair; withdrawn into herself she seemed, her dark eyes staring straight before her, her hands idle. Jolyon saw her raise those hands and clasp them over her breast. 'It's Jon, with her,' he thought; 'all Jon! I'm dying out of her--it's natural!'	К вечеру Джолион почувствовал полный упадок сил. Не желая, чтобы Ирэн видела его в таком состоянии, он подождал, когда она села за рояль, и тихо удалился в свой кабинет. Он распахнул высокое окно - чтобы не было душно, распахнул двери - чтобы слышать волны ее музыки, и, усевшись в старом кресле своего отца, прислонив голову к потертому коричневому сафьяну, сомкнул глаза. Как то место из сонаты Цезаря Франка, была его жизнь с Ирэн - божественная третья тема. И вдруг теперь эта история с Джоном - скверная история! В полузабытьи, на грани сознания, он едва отдавал себе отчет, наяву или во сне слышит он запах сигары и видит во мраке, перед закрытыми глазами, своего отца. Образ возникал, уходил и опять возникал: ему казалось, что в этом кресле, где сейчас сидит он сам, видит он отца; видит, как старый Джолион, в черном сюртуке, закинул ногу на ногу и покачивает между большим и указательным пальцами очки; видит длинные белые усы и запавшие глаза, что смотрят из-под купола лба и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят: "Ты уклоняешься, Джо? Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как он узнавал своего отца в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весь викторианский век! А он отвечает: "Нет, я струсил, не решился нанести удар ей, и Джону, и себе. У меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза (насколько они старше, насколько они моложе его собственных глаз!) повторяют настойчиво: "Твоя жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Была ли то весть от Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить в сыне? Снова послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна. Нет! Он не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным по белому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и сердце как будто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были необычайно ярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока не поравнялся с окном гостиной, откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее словно напудренные волосы; она ушла в себя; темные глаза глядели в пространство; руки праздно лежали на клавишах. Джолион увидел, как она подняла эти руки и стиснула их на груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о Джоне! Я для нее перестаю существовать - это так естественно!"
And, careful not to be seen, he stole back.	Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад.
Next day, after a bad night, he sat down to his task. He wrote with difficulty and many erasures.	На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он писал, писал с Прудом, черкал и снова писал.
"MY DEAREST BOY,	"Мой дорогой мальчик!
"You are old enough to understand how very difficult it is for elders to give themselves away to their young. Especially when--like your mother and myself, though I shall never think of her as anything but young--their hearts are altogether set on him to whom they must confess. I cannot say we are conscious of having sinned exactly-- people in real life very seldom are, I believe--but most persons would say we had, and at all events our conduct, righteous or not, has found us out. The truth is, my dear, we both have pasts, which it is now my task to make known to you, because they so grievously and deeply affect your future. Many, very many years ago, as far back indeed as 1883, when she was only twenty, your mother had the great and lasting misfortune to make an unhappy marriage--no, not with me, Jon. Without money of her own, and with only a stepmother-- closely related to Jezebel--she was very unhappy in her home life. It was Fleur's father that she married, my cousin Soames Forsyte. He had pursued her very tenaciously and to do him justice was deeply in love with her. Within a week she knew the fearful mistake she had made. It was not his fault; it was her error of judgment--her misfortune."	Ты достаточно взрослый, чтобы понять, как трудно родителям открываться перед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой отец (впрочем, для меня она всегда останется молодой), все свое сердце отдали тому, перед кем должны исповедаться. Не могу сказать, чтобы мы сознавали себя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание, - но большинство людей сказало бы, что мы согрешили; во всяком случае, наше поведение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правда заключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое, и теперь передо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно печально и глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет назад - в 1883 году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать имела несчастье, большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный брак не со мною. Джон. Оставшись после смерти отца без денег, но зато с мачехой, близкой родственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна дома. И вышла она замуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта - отца Флер. Он ее домогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость сильно ее любил. Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку. Не на нем лежала вина; виновато было ее неведение - ее злое счастье".
So far Jolyon had kept some semblance of irony, but now his subject carried him away.	До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше тема захватила его и увлекла.
"Jon, I want to explain to you if I can--and it's very hard--how it is that an unhappy marriage such as this can so easily come about. You will of course say: 'If she didn't really love him how could she ever have married him?' You would be right if it were not for one or two rather terrible considerations. From this initial mistake of hers all the subsequent trouble, sorrow, and tragedy have come, and so I must make it clear to you if I can. You see, Jon, in those days and even to this day--indeed, I don't see, for all the talk of enlightenment, how it can well be otherwise--most girls are married ignorant of the sexual side of life. Even if they know what it means they have not experienced it. That's the crux.	"Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почему так легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь, конечно: "Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать его женой?" Ты был бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этой первоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе, трагедия, и потому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон, в те дни, да и по сей день (право, я не вижу, несмотря на все разговоры о просвещении, как это может быть иначе), большинство девушек выходит замуж, ничего не зная о половой стороне жизни. Даже если они знают, в чем она заключается, они этого не испытали. В этом все дело.
It is this actual lack of experience, whatever verbal knowledge they have, which makes all the difference and all the trouble. In a vast number of marriages-and your mother's was one--girls are not and cannot be certain whether they love the man they marry or not; they do not know until after that act of union which makes the reality of marriage. Now, in many, perhaps in most doubtful cases, this act cements and strengthens the attachment, but in other cases, and your mother's was one, it is a revelation of mistake, a destruction of such attraction as there was.	Все различие и вся трудность - в отсутствии действительного опыта, так как знание с чужих, слов ничему не поможет. Очень часто - и так было с твоею матерью девушка, вступая в брак, не знает и не может знать наверное, любит ли она своего будущего мужа, или нет; не знает, пока ей этого не раскроет то физическое сближение, которое составляет реальную сущность брака. Во многих, может быть, в большинстве сомнительных случаев физическое сближение служит как бы цементом, скрепляющим взаимную привязанность. Но бывают и другие случаи - как с твоей матерью, - когда оно разоблачает ошибку и ведет к разрушению всякого влечения, если оно и было.
There is nothing more tragic in a woman's life than such a revelation, growing daily, nightly clearer. Coarse-grained and unthinking people are apt to laugh at such a mistake, and say, 'What a fuss about nothing!' Narrow and self- righteous people, only capable of judging the lives of others by their own, are apt to condemn those who make this tragic error, to condemn them for life to the dungeons they have made for themselves. You know the expression: 'She has made her bed, she must lie on it!' It is a hard-mouthed saying, quite unworthy of a gentleman or lady in the best sense of those words; and I can use no stronger condemnation.	Нет ничего трагичнее в жизни женщины, чем открыть эту истину, которая с каждым днем, с каждой ночью становится все очевиднее. Люди косного ума и сердца способны смеяться над подобной ошибкой и говорить: "Не из чего подымать шум!" Люди узкого ума, самодовольные праведники, умеющие судить о чужой жизни только по своей собственной, выносят суровый приговор женщине, допустившей эту трагическую ошибку, приговор к пожизненной каторге, которую она сама себе уготовила. Ты слыхал выражение: "Где постелила, там и спи!" Грубая и жестокая поговорка, совершенно недостойная джентльмена в лучшем смысле этого слова; более сильного осуждения я не мог бы высказать.
I have not been what is called a moral man, but I wish to use no words to you, my dear, which will make you think lightly of ties or contracts into which you enter. Heaven forbid! But with the experience of a life behind me I do say that those who condemn the victims of these tragic mistakes, condemn them and hold out no hands to help them, are inhuman, or rather they would be if they had the understanding to know what they are doing. But they haven't! Let them go! They are as much anathema to me as I, no doubt, am to them. I have had to say all this, because I am going to put you into a position to judge your mother, and you are very young, without experience of what life is. To go on with the story. After three years of effort to subdue her shrinking--I was going to say her loathing and it's not too strong a word, for shrinking soon becomes loathing under such circumstances--three years of what to a sensitive, beauty-loving nature like your mother's, Jon, was torment, she met a young man who fell in love with her. He was the architect of this very house that we live in now, he was building it for her and Fleur's father to live in, a new prison to hold her, in place of the one she inhabited with him in London.	Я никогда не был тем, что называется нравственным человеком, однако я ни единым словом не хочу навести тебя, дорогой, на мысль, что можно относиться с легкостью к узам и обязательствам, какие человек берет на себя, вступая в брак. Боже упаси! Но по опыту всей моей прожитой жизни я утверждаю, что те, кто осуждает жертву подобной трагической ошибки, осуждает и не протягивает ей руку помощи, - те бесчеловечны, или, вернее, были бы бесчеловечны, если бы понимали, что делают. Но они не понимают! Ну их совсем! Я предаю их анафеме, как, несомненно, и они предают анафеме меня. Мне пришлось сказать тебе все это, потому что я собираюсь отдать на твой суд твою мать, а ты очень молод и лишен жизненного опыта. Итак, продолжаю свой рассказ. После трехлетних усилий преодолеть свою антипатию - свое отвращение, сказал бы я, и это слово не было бы слишком сильным, потому что при таких обстоятельствах антипатия быстро переходит в отвращение, - после трехлетней пытки, Джон! - потому что для такого существа, как твоя мать, для женщины, влюбленной в красоту, это было пыткой - она встретила молодого человека, который ее полюбил. Он был архитектором, строил тот самый дом, где мы живем теперь, строил для нее и для отца Флер, новую тюрьму для нее вместо той, где ее держали в Лондоне.
Perhaps that fact played some part in what came of it. But in any case she, too, fell in love with him. I know it's not necessary to explain to you that one does not precisely choose with whom one will fall in love. It comes. Very well! It came. I can imagine--though she never said much to me about it--the struggle that then took place in her, because, Jon, she was brought up strictly and was not light in her ideas--not at all. However, this was an overwhelming feeling, and it came to pass that they loved in deed as well as in thought. Then came a fearful tragedy. I must tell you of it because if I don't you will never understand the real situation that you have now to face. The man whom she had married--Soames Forsyte, the father of Fleur one night, at the height of her passion for this young man, forcibly reasserted his rights over her. The next day she met her lover and told him of it. Whether he committed suicide or whether he was accidentally run over in his distraction, we never knew; but so it was.	Может быть, это сыграло известную роль в том, что случилось дальше. Но только и она полюбила его. Знаю, мне нет нужды объяснять тебе, что нельзя выбрать заранее, кого полюбишь. Это находит на человека. И вот нашло! Я представляю себе, хоть она никогда не рассказывала много об этом, ту борьбу, которая в ней тогда происходила, потому что, Джон, твоя мать была строго воспитана и не отличалась легкостью взглядов - отнюдь нет. Однако то было всеподавляющее чувство, и оно дозрело до того, что они полюбили на деле, как любили в мыслях. И тут произошла страшная трагедия. Я должен рассказать тебе о ней, потому что иначе ты никогда не поймешь той ситуации, в которой тебе предстоит разобраться; Человек, за которого вышла твоя мать, - Сомс Форсайт, отец Флер, - однажды ночью, в самый разгар ее страсти к тому молодому человеку, насильственно осуществил над нею свои супружеские права. На следующий день она встретилась со своим любовником и рассказала ему об этом. Совершил ли он самоубийство или же в подавленном состоянии случайно попал под омнибус, мы так и не узнали; но так или иначе - он погиб.
Think of your mother as she was that evening when she heard of his death. I happened to see her. Your grandfather sent me to help her if I could. I only just saw her, before the door was shut against me by her husband. But I have never forgotten her face, I can see it now. I was not in love with her then, not for twelve years after, but I have never for gotten. My dear boy--it is not easy to write like this. But you see, I must. Your mother is wrapped up in you, utterly, devotedly. I don't wish to write harshly of Soames Forsyte. I don't think harshly of him. I have long been sorry for him; perhaps I was sorry even then. As the world judges she was in error, he within his rights. He loved her--in his way. She was his property. That is the view he holds of life--of human feelings and hearts--property. It's not his fault--so was he born. To me it is a view that has always been abhorrent--so was I born! Knowing you as I do, I feel it cannot be otherwise than abhorrent to you. Let me go on with the story. Your mother fled from his house that night; for twelve years she lived quietly alone without companionship of any sort, until in 1899 her husband--you see, he was still her husband, for he did not attempt to divorce her, and she of course had no right to divorce him--became conscious, it seems, of the want of children, and commenced a long attempt to induce her to go back to him and give him a child.	Подумай, что пережила твоя мать, когда услышала в тот вечер о его, смерти, Мне случилось увидеть ее тогда. Твой, дедушка послал меня помочь, ей, если будет можно. Я ее видел лишь мельком - ее муж захлопнул передо мною дверь. Но я никогда не забывал ее лица, я и теперь вижу его перед собою... Тогда я; не был в нее влюблен (это пришло двенадцать лет спустя), но я долгое время помнил ее лицо. Мой дорогой мальчик, нелегко мне так писать. Но ты видишь, я должен. Твоя мать предана тебе всецело, полна одним тобою. Я не хочу писать со злобой о Сомсе Форсайте. Я без злобы думаю о нем. Мне давно у же только жаль его. Может быть, мне и тогда было его жаль. По суждению света, она была преступницей, он был прав. Он любил ее по-своему. Она была его собственностью, Таковы его воззрения на жизнь, на человеческие чувства, на сердце - собственность! Не его вина - таким он родился. Для меня подобные воззрения всегда были отвратительны - таким я родился! Насколько я знаю тебя, я чувствую, что и для тебя они должны быть отвратительны. Позволь мне продолжать мой рассказ. Твоя мать в ту же ночь бежала из его дома; двенадцать лет она тихо прожила одна, удалившись от людей, пока в тысяча восемьсот девяносто девятом году ее муж - он еще был, понимаешь, ее мужем, потому что не старался с нею развестись, а она, конечно, не имела права требовать развода, - пока муж ее не сообразил, по-видимому, что ему не хватает детей; он начал длительную осаду, чтобы принудить ее вернуться к нему и дать ему ребенка.
I was her trustee then, under your Grandfather's Will, and I watched this going on. While watching, I became attached to her, devotedly attached. His pressure increased, till one day she came to me here and practically put herself under my protection. Her husband, who was kept informed of all her movements, attempted to force us apart by bringing a divorce suit, or possibly he really meant it, I don't know; but anyway our names were publicly joined. That decided us, and we became united in fact. She was divorced, married me, and you were born. We have lived in perfect happiness, at least I have, and I believe your mother also. Soames, soon after the divorce, married Fleur's mother, and she was born. That is the story, Jon. I have told it you, because by the affection which we see you have formed for this man's daughter you are blindly moving toward what must utterly destroy your mother's happiness, if not your own. I don't wish to speak of myself, because at my age there's no use supposing I shall cumber the ground much longer, besides, what I should suffer would be mainly on her account, and on yours. But what I want you to realise is that feelings of horror and aversion such as those can never be buried or forgotten. They are alive in her to-day. Only yesterday at Lord's we happened to see Soames Forsyte.	Я был тогда ее попечителем по завещанию твоего дедушки и наблюдал, как все это происходило. Наблюдая, я полюбил ее искренно и преданно. Он настаивал все упорнее, пока однажды она не пришла ко мне и не попросила меня взять ее под защиту. Чтобы принудить нас к разлуке, ее муж, которого осведомляли о каждом ее шаге, затеял бракоразводный процесс; или, может быть, он в самом деле хотел развода, не знаю. Но, так или иначе, наши имена были соединены публично. И это склонило нас к решению соединиться на деле. Она получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили в невозмутимом счастье - я по крайней мере был счастлив, и, думаю, мать твоя тоже. Сомс вскоре после развода тоже женился, и родилась Флер. Таково наше прошлое, Джон; Я рассказал его тебе, потому что возникшая у тебя, как мы видим, склонность к дочери этого человека слепо ведет тебя к полному разрушению счастья твоей матери, если не твоего собственного. О себе я не хочу говорить, так как, учитывая мой возраст, трудно предположить, что я еще долго буду попирать землю, да и страдания мои были бы только страданиями за твою мать и за тебя. Но я стремлюсь, чтобы ты понял одно: что подобное чувство ужаса и отвращения нельзя похоронить или забыть. Это чувство живо в ней по сей день. Не далее как вчера на стадионе Лорда мы встретили случайно Сомса Форсайта.
Her face, if you had seen it, would have convinced you. The idea that you should marry his daughter is a nightmare to her, Jon. I have nothing to say against Fleur save that she is his daughter. But your children, if you married her, would be the grandchildren of Soames, as much as of your mother, of a man who once owned your mother as a man might own a slave. Think what that would mean. By such a marriage you enter the camp which held your mother prisoner and wherein she ate her heart out. You are just on the threshold of life, you have only known this girl two months, and however deeply you think you love her, I appeal to you to break it off at once.	Если бы ты видел в ту минуту лицо твоей матери, оно убедило бы тебя. Мысль, что ты можешь жениться на его дочери, преследует ее кошмаром, Джон. Я ничего не имею против Флер, кроме того, что она его дочь. Но твои дети, если ты женишься на ней, будут не только внуками твоей матери, они будут в той же мере внуками Сомса, человека, который когда-то обладал твоею матерью, как может мужчина обладать рабыней. Подумай, что это значит. Вступая в такой брак, ты переходишь в тот лагерь, где твою мать держали в заключении, где она изнывала. Ты стоишь на пороге жизни, ты только два месяца знаком с этой девушкой, и какой глубокой ни представляется тебе Твоя любовь к ней, я обращаюсь к тебе с призывом пресечь эту любовь немедленно.
Don't give your mother this rankling pain and humiliation during the rest of her life. Young though she will always seem to me, she is fifty-seven. Except for us two she has no one in the world. She will soon have only you. Pluck up your spirit, Jon, and break away. Don't put this cloud and barrier between you. Don't break her heart! Bless you, my dear boy, and again forgive me for all the pain this letter must bring you--we tried to spare it you, but Spain--it seems- --was no good.	Не отравляй твоей матери мукой и унижением остаток ее жизни. Мне она всегда будет казаться молодой, но ей пятьдесят семь лет. Кроме нас двоих, у нее нет никого на земле. Скоро у нее останешься ты один. Соберись с духом, Джон, и пресеки: не воздвигай между собой и матерью этой преграды. Не разбивай ее сердца! Благословляю тебя, дорогой мой мальчик, и - еще раз - прости мне боль, которую принесет тебе это письмо; мы пробовали избавить тебя от нее, но Испания, видно, не помогла.
"Ever your devoted father	Неизменно любящий тебя отец
"JOLYON FORSYTE."	Джолион Форсайт".
Having finished his confession, Jolyon sat with a thin cheek on his hand, re-reading. There were things in it which hurt him so much, when he thought of Jon reading them, that he nearly tore the letter up. To speak of such things at all to a boy--his own boy--to speak of them in relation to his own wife and the boy's own mother, seemed dreadful to the reticence of his Forsyte soul. And yet without speaking of them how make Jon understand the reality, the deep cleavage, the ineffaceable scar? Without them, how justify this stiffing of the boy's love? He might just as well not write at all!	Кончив свою исповедь, Джолион сидел, склонив сухую щеку на ладонь, и перечитывал написанное. Тут были вещи, которые причиняли ему такое страдание, когда он представлял себе, как Джон будет читать их, что он едва не разорвал письмо. Рассказывать такие вещи юноше, да еще родному сыну, рассказывать их о своей жене и о матери этого юноши казалось ужасным для его сдержанной форсайтской души. Однако, не рассказав их, как заставить Джона понять действительность, увидеть глубокую расщелину, неизгладимый шрам? Без них как оправдать перед юношей, что душат его любовь? Тогда уж лучше вовсе ничего не писать!
He folded the confession, and put it in his pocket. It was--thank Heaven!--Saturday; he had till Sunday evening to think it over; for even if posted now it could not reach Jon till Monday. He felt a curious relief at this delay, and at the fact that, whether sent or not, it was written.	Он сложил исповедь и сунул ее в карман. Была - слава богу! - суббота; до завтрашнего вечера он мог еще подумать; ведь если даже послать письмо сейчас же, Джон его получит не раньше понедельника. Джолион чувствовал странное облегчение от этой отсрочки и от того, что, посланное или нет, письмо написано.
In the rose garden, which had taken the place of the old fernery, he could see Irene snipping and pruning, with a little basket on her arm. She was never idle, it seemed to him, and he envied her now that he himself was idle nearly all his time. He went down to her. She held up a stained glove and smiled. A piece of lace tied under her chin concealed her hair, and her oval face with its still dark brows looked very young.	В розарии, разбитом на месте, где раньше были заросли папоротника, он видел Ирэн с садовыми ножницами и корзиной на руке. Она, казалось ему, никогда не оставалась праздной, и теперь, когда он сам проводил в праздности, почти все свое время, он ей завидовал. Он сошел к ней в сад. Она подняла руку в запачканной перчатке и улыбнулась. Кружевная косынка, завязанная под подбородком, прикрывала ее волосы, и продолговатое лицо с темными еще бровями казалось совсем молодым.
"The green-fly are awful this year, and yet it's cold. You look tired, Jolyon."	- Мошкара в этом году очень назойлива, а между тем прохладно. У тебя усталый вид, Джолион.
Jolyon took the confession from his pocket.	Джолион вынул из кармана исповедь.
"I've been writing this. I think you ought to see it?"	- Я написал вот это. Тебе, я думаю, следует прочесть.
"To Jon?"	- Письмо Джону?
Her whole face had changed, in that instant, becoming almost haggard.	Ее лицо изменилось, как-то осунулось и подурнело.
"Yes; the murder's out."	- Да. Тайна раскрыта.
He gave it to her, and walked away among the roses. Presently, seeing that she had finished reading and was standing quite still with the sheets of the letter against her skirt, he came back to her.	Он дал ей письмо и отошел в чащу розовых кустов. Потом, видя, что она дочитала и стоит неподвижно с исписанными листами в опущенной руке, снова подошел к ней.
"Well?"	- Ну как?
"It's wonderfully put. I don't see how it could be put better. Thank you, dear."	- Чудесно изложено. Мне думается, лучше и нельзя было бы изложить. Благодарю, дорогой.
"Is there anything you would like left out?"	- Ты ничего не хотела бы вычеркнуть?
She shook her head.	Она покачала головой.
"No; he must know all, if he's to understand."	- Нет; чтобы понять, он должен знать все.
"That's what I thought, but--I hate it!"	- Так же думал и я, и все-таки - претит мне это!
He had the feeling that he hated it more than she--to him sex was so much easier to mention between man and woman than between man and man; and she had always been more natural and frank, not deeply secretive like his Forsyte self.	У него было такое чувство, точно ему это претит сильнее, чем ей. Ему легче было говорить о вопросах пола с женщиной, чем с мужчиной; к тому же она всегда была естественной, искренней, в ней не было, как в нем, глубокой форсайтской скрытности.
"I wonder if he will understand, even now, Jolyon? He's so young; and he shrinks from the physical."	- Не знаю, поймет ли он даже теперь, Джолион? Он так молод; и физическая сторона его отталкивает.
"He gets that shrinking from my father, he was as fastidious as a girl in all such matters. Would it be better to rewrite the whole thing, and just say you hated Soames?"	- Это он унаследовал от моего отца: тот относился ко всему такому брезгливо, как девушка. Не лучше ли написать заново и просто сказать ему, что ты ненавидела Сомса?
Irene shook her head.	Ирэн покачала головой.
"Hate's only a word. It conveys nothing.	- Ненависть - только слово. Оно ничего не передает.
No, better as it is."	Нет, лучше так, как написано.
"Very well. It shall go to-morrow."	- Хорошо. Завтра письмо уйдет.
She raised her face to his, and in sight of the big house's many creepered windows, he kissed her.	Она подняла к нему лицо, и перед множеством увитых цветами окон большого дома он поцеловал ее.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты