TO LET/Сдается в наем (часть вторая)

IX THE FAT IN THE FIRE/IX. ПОЗДНО ЖАЛЕТЬ

English	Русский
On reaching home Fleur found an atmosphere so peculiar that it penetrated even the perplexed aura of her own private life. Her mother was inaccessibly entrenched in a brown study; her father contemplating fate in the vinery. Neither of them had a word to throw to a dog. 'Is it because of me?' thought Fleur. 'Or because of Profond?' To her mother she said:	Прибыв домой, Флер, как ни была она поглощена своими переживаниями, не могла не почувствовать странности царившей вокруг атмосферы. Мать была мрачна и неприступна; отец удалился в теплицу размышлять о жизни. Оба точно воды в рот набрали. "Это из-за меня? - думала Флер. - Или из-за Профона?" Матери она сказала:
"What's the matter with Father?"	- Что случилось с папой?
Her mother answered with a shrug of her shoulders.	Мать в ответ пожала плечами.
To her father:	У отца спросила:
"What's the matter with Mother?"	- Что случилось с мамой?
Her father answered:
"Matter? What should be the matter?" and gave her a sharp look.	- Что случилось? А что с ней может случиться? - ответил Сомс и вонзил в нее острый взгляд.
"By the way," murmured Fleur, "Monsieur Profond is going a 'small' voyage on his yacht, to the South Seas."	- Кстати, - уронила Флер, - мсье Профон отправляется в "маленькое" плаванье на своей яхте, к островам Океании.
Soames examined a branch on which no grapes were growing.	Сомс рассматривал лозу, на которой не росло ни единой виноградинки.
"This vine's a failure," he said. "I've had young Mont here. He asked me something about you."	- Неудачный виноград, - сказал он. - Ко мне приходил молодой Монт. Он просил меня кое о чем касательно тебя.
"Oh! How do you like him, Father?"	- А-а! Как он тебе нравится, папа?
"He--he's a product--like all these young people."	- Он... он продукт времени, как вся нынешняя молодежь.
"What were you at his age, dear?"	- А ты чем был в его возрасте, папа?
Soames smiled grimly.	Сомс хмуро улыбнулся.
"We went to work, and didn't play about--flying and motoring, and making love."	- Мы занимались делом, а не всякой ерундой - аэропланами, автомобилями, ухаживаниями.
"Didn't you ever make love?"	- А ты никогда не ухаживал?
She avoided looking at him while she said that, but she saw him well enough. His pale face had reddened, his eyebrows, where darkness was still mingled with the grey, had come close together.	Она избегала смотреть на него, но видела его достаточно хорошо. Бледное лицо его залила краска, брови, в которых чернота еще мешалась с сединою, стянулись в одну черту.
"I had no time or inclination to philander."	- Для волокитства у меня не было ни времени, ни наклонности.
"Perhaps you had a grand passion."	- Ты, может быть, знал большую страсть?
Soames looked at her intently.	Сомс пристально посмотрел на нее.
"Yes--if you want to know--and much good it did me." He moved away, along by the hot-water pipes. Fleur tiptoed silently after him.	- Да, если хочешь, и ничего хорошего она мне не дала!
"Tell me about it, Father!"	Он отошел, шагая вдоль труб водяного отопления. Флер молча семенила за ним.
Soames became very still.	- Расскажи мне об этом, папа!
"What should you want to know about such things, at your age?"	- Что тебя может интересовать в таких вещах в твоем возрасте?
"Is she alive?"	- Она жива?
He nodded.	Он кивнул головой.
"And married?"	- И замужем?
Yes."	- Да.
"It's Jon Forsyte's mother, isn't it? And she was your wife first."	- Мать Джона Форсайта, правда? И она была твоею первой женой?
It was said in a flash of intuition. Surely his opposition came from his anxiety that she should not know of that old wound to his pride. But she was startled. To see some one so old and calm wince as if struck, to hear so sharp a note of pain in his voice!	Флер сказала это по наитию. Несомненно, причиной его сопротивления был страх, как бы дочь не узнала о той давнишней ране, нанесенной его гордости. Но она сама испугалась своих слов. Этот старый и такой спокойный человек передернулся, точно обожженный хлыстом, и острая нота боли прозвучала в его голосе:
"Who told you that? If your aunt! I can't bear the affair talked of."	- Кто тебе это сказал? Если твоя тетка, то... Для меня невыносимо, когда об этом говорят.
"But, darling," said Fleur, softly, "it's so long ago."	- Но, дорогой мой, - мягко сказала Флер. - Ведь это было так давно.
"Long ago or not, I...."	- Давно или недавно, я...
Fleur stood stroking his arm.	Флер стояла и гладила его руку.
"I've tried to forget," he said suddenly; "I don't wish to be reminded." And then, as if venting some long and secret irritation, he added: "In these days people don't understand. Grand passion, indeed! No one knows what it is."	- Я всегда старался забыть, - вдруг заговорил он. - Я не хочу, чтобы мне напоминали. - И затем, как будто давая волю давнему и тайному раздражению, он добавил: - В наши дни люди этого не понимают. Да, большая страсть. Никто не знает, что это такое.
"I do," said Fleur, almost in a whisper.	- А вот я знаю, - сказала Флер почти шепотом.
Soames, who had turned his back on her, spun round.	Сомс, стоявший к ней спиной, круто обернулся.
"What are you talking of--a child like you!"	- О чем ты говоришь - ты, ребенок!
"Perhaps I've inherited it, Father."	- Я, может быть, унаследовала это, папа.
"What?"	- Как?
"For her son, you see."	- К ее сыну.
He was pale as a sheet, and she knew that she was as bad. They stood staring at each other in the steamy heat, redolent of the mushy scent of earth, of potted geranium, and of vines coming along fast.	Он был бледен как полотно, и Флер знала, что и сама не лучше. Они стояли, глядя друг другу в глаза, в парной жаре, напоенной рыхлым запахом земли, герани в горшках и вызревающего винограда.
"This is crazy," said Soames at last, between dry lips.	- Это безумие, - уронил наконец Сомс с пересохших губ.
Scarcely moving her own, she murmured:	Еле слышно Флер прошептала:
"Don't be angry, Father. I can't help it."	- Не сердись, папа. Это сильнее меня.
But she could see he wasn't angry; only scared, deeply scared.	Но она видела, что он и не сердится; только он был потрясен, глубоко потрясен.
"I thought that foolishness," he stammered, "was all forgotten."	- Я думал, что с этим дурачеством давно покончено.
"Oh, no! It's ten times what it was."	- О нет. Это стало в десять раз сильнее.
Soames kicked at the hot-water pipe. The hapless movement touched her, who had no fear of her father--none.	Сомс стукнул каблуком по трубе. Это беспомощное движение растрогало девушку, нисколько не боявшуюся отца, нисколько.
"Dearest!" she said. "What must be, must, you know."	- Дорогой, что должно случиться, от того не уйти.
"Must!" repeated Soames. "You don't know what you're talking of. Has that boy been told?"	- "Должно", - повторил Сомс. - Ты не знаешь, о чем говоришь. Мальчику тоже все известно?
The blood rushed into her cheeks.	Кровь прилила к ее щекам.
"Not yet."	- Нет еще.
He had turned from her again, and, with one shoulder a little raised, stood staring fixedly at a joint in the pipes.	Он опять от нее отвернулся и, подняв одно плечо, пристально разглядывал склепку труб.
"It's most distasteful to me," he said suddenly; "nothing could be more so. Son of that fellow! It's--it's--perverse!"	- Мне это крайне противно... - сказал он вдруг. - Противней быть не может. Сын того человека. Это... это извращение.
She had noted, almost unconsciously, that he did not say "son of that woman," and again her intuition began working.	Флер почти бессознательно отметила, что он не сказал: "Сын той Женщины", - и снова заработала интуиция.
Did the ghost of that grand passion linger in some corner of his heart?	Значит, призрак той большой страсти еще таится в уголке его сердца?
She slipped her hand under his arm.	Она взяла его под руку.
"Jon's father is quite ill and old; I saw him."	- Отец Джона совсем больной и дряхлый: я его видела.
"You--?"	- Ты?
"Yes, I went there with Jon; I saw them both."	- Я ездила туда с Джоном, я видела их обоих.
"Well, and what did they say to you?"	- И что же они тебе сказали?
"Nothing. They were very polite."	- Ничего. Они были очень вежливы.
"They would be."	- Еще бы!
He resumed his contemplation of the pipe-joint, and then said suddenly:	Он вернулся к созерцанию склепки и потом вдруг сказал:
"I must think this over--I'll speak to you again to-night."	- Я должен это обдумать, вечером мы с тобой поговорим еще раз.
She knew this was final for the moment, and stole away, leaving him still looking at the pipe-joint. She wandered into the fruit-garden, among the raspberry and currant bushes, without impetus to pick and eat. Two months ago--she was light-hearted! Even two days ago-- light-hearted, before Prosper Profond told her. Now she felt tangled in a web-of passions, vested rights, oppressions and revolts, the ties of love and hate. At this dark moment of discouragement there seemed, even to her hold-fast nature, no way out. How deal with it-- how sway and bend things to her will, and get her heart's desire? And, suddenly, round the corner of the high box hedge, she came plump on her mother, walking swiftly, with an open letter in her hand. Her bosom was heaving, her eyes dilated, her cheeks flushed. Instantly Fleur thought: 'The yacht! Poor Mother!'	Флер знала, что сейчас ничего больше не добьется, и тихо вышла, оставив его разглядывать склепку труб. Она прошла во фруктовый сад и бродила среди малины и смородины, без малейшего желания полакомиться. Два месяца назад у нее было легко на сердце, два дня назад - пока Проспер Профон не раскрыл ей тайну. А теперь она опутана паутиной страстей, законных прав, запретов и бунта, узами любви и ненависти. В этот темный час уныния даже она, такая по природе стойкая, не видела выхода. Как быть? Как Подчинить обстоятельства своей воле и добиться того, что желанно сердцу? И вдруг, обогнув высокую самшитовую, изгородь, она едва не столкнулась со своею матерью, которая шла быстро, зажав в руке развернутое письмо. Грудь ее вздымалась, глаза расширились, щеки пылали. Флер мгновенно подумала: "Яхта! Бедная мама!"
Annette gave her a wide startled look, and said:	Аннет кинула на нее испуганный взгляд широко раскрытых глаз и сказала:
"J'ai la migraine."	- J'ai la migraine [25].
"I'm awfully sorry, Mother."	- Мне очень жаль, мама.
"Oh, yes! you and your father--sorry!"	- О да, жаль - тебе и твоему отцу.
"But, Mother--I am. I know what it feels like."	- Но, мама, мне правда жаль. Я знаю, каково это.
Annette's startled eyes grew wide, till the whites showed above them.	Испуганные глаза Аннет раскрылись еще шире, так что над синевой показался белок.
"Poor innocent!" she said.	- Бедное невинное дитя, - сказала она.
Her mother--so self-possessed, and commonsensical--to look and speak like this! It was all frightening! Her father, her mother, herself! And only two months back they had seemed to have everything they wanted in this world.	Это говорит ее мать, образец самообладания и здравого смысла! Все стало страшным. Ее отец, ее мать, она сама. А только два месяца назад, казалось, у них было все, чего они желали.
Annette crumpled the letter in her hand. Fleur knew that she must ignore the sight.	Аннет скомкала в руке письмо. Флер поняла, что реагировать на этот жест нельзя.
"Can't I do anything for your head, Mother?"	- Не могу ли я чем-нибудь облегчить твою мигрень, мама?
Annette shook that head and walked on, swaying her hips.	Аннет мотнула головой и пошла дальше, покачивая бедрами.
'It's cruel,' thought Fleur, 'and I was glad! That man! What do men come prowling for, disturbing everything! I suppose he's tired of her. What business has he to be tired of my mother? What business!' And at that thought, so natural and so peculiar, she uttered a little choked laugh.	"Какая жестокость, - думала Флер - А я-то радовалась. Противный человек! Чего они тут рыскают и портят людям жизнь! Мама ему, верно, надоела. Какое он имеет право, чтоб моя мама ему надоела? Какое право?" При этой мысли, такой естественной и такой необычной. Флер усмехнулась коротким сдавленным смешком.
She ought, of course, to be delighted, but what was there to be delighted at? Her father didn't really care! Her mother did, perhaps? She entered the orchard, and sat down under a cherry-tree. A breeze sighed in the higher boughs; the sky seen through their green was very blue and very white in cloud--those heavy white clouds almost always present in river landscape. Bees, sheltering out of the wind, hummed softly, and over the lush grass fell the thick shade from those fruit-trees planted by her father five-and-twenty, years ago. Birds were almost silent, the cuckoos had ceased to sing, but wood-pigeons were cooing. The breath and drone and cooing of high summer were not for long a sedative to her excited nerves. Crouched over her knees she began to scheme. Her father must be made to back her up. Why should he mind so long as she was happy? She had not lived for nearly nineteen years without knowing that her future was all he really cared about. She had, then, only to convince him that her future could not be happy without Jon. He thought it a mad fancy. How foolish the old were, thinking they could tell what the young felt! Had not he confessed that he--when young--had loved with a grand passion? He ought to understand! 'He piles up his money for me,' she thought; 'but what's the use, if I'm not going to be happy?' Money, and all it bought, did not bring happiness. Love only brought that. The ox-eyed daisies in this orchard, which gave it such a moony look sometimes, grew wild and happy, and had their hour.	Конечно, ей следовало бы радоваться, но чему тут радоваться? Отцу это безразлично. Ну, а матери? Пожалуй, что и нет. Флер вернулась во фруктовый сад и села под вишней. Ветер вздыхал в верхних ветвях; небо густо синело сквозь их нежную зелень, и очень белыми казались облака, которые почти всегда присутствуют в речном пейзаже. Пчелы, укрываясь от ветра, мягко жужжали, и на сочную траву падали темные тени от плодовых деревьев, посаженных ее отцом двадцать пять лет назад. Птиц почти не было слышно, кукушка смолкла, только лесные голубя продолжали ворковать. Дыхание гудящего, воркующего лета недолго действовало успокоительно на возбужденные нервы. Обхватив руками колени, она принялась строить планы. Нужно заставить отца поддержать ее. Зачем он станет противиться, раз она будет счастлива? Прожив без малого девятнадцать лет, она успела узнать, что его единственной заботой было ее будущее. Значит, нужно только убедить его, что будущее для нее не может быть счастливым без Джона. Ему это кажется сумасбродной прихотью. Как глупы старики, когда воображают, будто могут судить о чувстве молодых! Сам же он сознался, что в молодости любил большою страстью. Он должен понять. "Он копит для меня деньги, - размышляла она, - но что в них пользы, если я не буду счастлива?" Деньги со всем, что можно на них купить, не приносят счастья. Его приносит только любовь. Большеглазые ромашки в этом саду, которые придают ему иногда такой мечтательный вид, растут, дикие и счастливые, и для них наступает их час.
'They oughtn't to have called me Fleur,' she mused, 'if they didn't mean me to have my hour, and be happy while it lasts.' Nothing real stood in the way, like poverty, or disease--sentiment only, a ghost from the unhappy past! Jon was right. They wouldn't let you live, these old people! They made mistakes, committed crimes, and wanted their children to go on paying! The breeze died away; midges began to bite. She got up, plucked a piece of honeysuckle, and went in.	"Не нужно было называть меня Флер, - размышляла она, - если они не желали, чтобы и я дожила до своего часа и была бы счастлива, когда мой час придет. На пути не стоит никаких реальных препятствий, вроде бедности или болезни, только чувства - призрак несчастного прошлого. Джон правильно сказал: они не дают людям жить, эти старики! Они делают ошибки, совершают преступления и хотят, чтобы дети за них расплачивались". Ветер стих, покусывали комары. Флер встала, сорвала ветку жимолости и вошла в дом.
It was hot that night. Both she and her mother had put on thin, pale low frocks. The dinner flowers were pale. Fleur was struck with the pale look of everything; her father's face, her mother's shoulders; the pale panelled walls, the pale grey velvety carpet, the lamp- shade, even the soup was pale. There was not one spot of colour in the room, not even wine in the pale glasses, for no one drank it. What was not pale was black--her father's clothes, the butler's clothes, her retriever stretched out exhausted in the window, the curtains black with a cream pattern. A moth came in, and that was pale. And silent was that half-mourning dinner in the heat.	Вечер выдался жаркий. Флер и ее мать обе надели тонкие, светлые, открытые платья. Стол был убран бледными цветами. Флер поразило, каким все казалось бледным: лицо отца и плечи матери, и бледная обшивка стен, и бледносерый бархатистый ковер, и абажур на лампе бледный, и даже суп. Ни одного красочного пятна не было в комнате - ни хотя бы вина в бледных стаканах, потому что никто не пил. А что не бледное, то было черным: костюм отца, костюм лакея, ее собака, устало растянувшаяся в дверях, черные гардины с кремовым узором. Влетела ночная бабочка, тоже бледная. И был молчалив этот траурный обед после знойного, душного дня.
Her father called her back as she was following her mother out.	Отец окликнул ее, когда она собралась выйти вслед за матерью.
She sat down beside him at the table, and, unpinning the pale honeysuckle, put it to her nose.	Она села рядом с ним за стол и, отколов от платья веточку бледной жимолости, поднесла ее к носу.
"I've been thinking," he said.	- Я много думал, - начал он.
"Yes, dear?"	- Да, дорогой?
"It's extremely painful for me to talk, but there's no help for it. I don't know if you understand how much you are to me I've never spoken of it, I didn't think it necessary; but--but you're everything. Your mother--"	- Для меня очень мучительно говорить об этом, но ничего не поделаешь. Не знаю, понимаешь ли ты, как ты много значишь для меня; я никогда об этом не говорил - не считал нужным, но ты... ты для меня все. Твоя мать...
he paused, staring at his finger-bowl of Venetian glass.	Он запнулся и стал разглядывать вазочку венецианского стекла.
"Yes?"'	- Да?
"I've only you to look to. I've never had--never wanted anything else, since you were born."	- Ты единственная моя забота. Я ничего не имею, не желаю с тех пор, как ты родилась.
"I know," Fleur murmured.	- Знаю, - прошептала Флер.
Soames moistened his lips.	Сомс провел языком по пересохшим губам.
"You may think this a matter I can smooth over and arrange for you. You're mistaken. I'm helpless."	- Ты, верно, думаешь, что я мог бы уладить для тебя это дело? Ты ошибаешься. Я... я тут бессилен.
Fleur did not speak.	Флер молчала.
"Quite apart from my own feelings," went on Soames with more resolution, "those two are not amenable to anything I can say. They- -they hate me, as people always hate those whom they have injured."	- Независимо от моих личных чувств, - продолжал Сомс более решительно, - есть еще те двое, и они не пойдут мне навстречу, что бы я им ни говорил. Они... они меня ненавидят, как люди всегда ненавидят тех, кому нанесли обиду.
"But he--Jon--"	- Но он? Но Джон?
"He's their flesh and blood, her only child. Probably he means to her what you mean to me. It's a deadlock."	- Он их плоть и кровь, единственный сын у своей матери. Вероятно, он для нее то же, что ты для меня. Это - мертвый узел.
"No," cried Fleur, "no, Father!"	- Нет, - воскликнула Флер, - нет, папа!
Soames leaned back, the image of pale patience, as if resolved on the betrayal of no emotion.	Сомс откинулся на спинку стула, бледный и терпеливый, как будто решил ничем не выдавать своего волнения.
"Listen!" he said. "You're putting the feelings of two months--two months--against the feelings of thirty-five years! What chance do you think you have? Two months--your very first love affair, a matter of half a dozen meetings, a few walks and talks, a few kisses- -against, against what you can't imagine, what no one could who hasn't been through it. Come, be reasonable, Fleur! It's midsummer madness!"	- Слушай, - сказал он. - Ты противопоставляешь чувство, которому всего два месяца - два месяца, Флер! - тридцатипятилетнему чувству. На что ты надеешься? Два месяца - первое увлечение, каких-нибудь пять-шесть встреч, несколько прогулок и бесед, несколько поцелуев - против... против такого, чего ты и вообразить себе не можешь, чего никто не может вообразить, кто сам не прошел через это. Образумься, Флер. У тебя просто летнее умопомрачение.
Fleur tore the honeysuckle into little, slow bits.	Флер растерзала жимолость в мелкие летучие клочки.
"The madness is in letting the past spoil it all.	- Умопомрачение у тех, кто позволяет прошлому портить все.
"What do we care about the past? It's our lives, not yours."	Что нам до прошлого? Ведь это наша жизнь, а не ваша.
Soames raised his hand to his forehead, where suddenly she saw moisture shining.	Сомс поднес руку ко лбу, на котором Флер увидела вдруг блестящие капли пота.
"Whose child are you?" he said. "Whose child is he? The present is linked with the past, the future with both. There's no getting away from that."	- Чьи вы дети? Чей он сын? Настоящее сцеплено с прошлым, будущее с тем и другим. От этого не уйти. -
She had never heard philosophy pass those lips before. Impressed even in her agitation, she leaned her elbows on the table, her chin on her hands.	Флер никогда до сих пор не слышала, чтобы ее отец философствовал. Как ни сильно было ее волнение, она смутилась; поставила локти на стол и положила подбородок на ладони.
"But, Father, consider it practically. We want each other. There's ever so much money, and nothing whatever in the way but sentiment. Let's bury the past, Father."	- Но, папа, обсудим практически. Мы с ним любим друг друга. Денег у нас обоих много, нет никаких существенных препятствий - только чувства. Похороним прошлое, папа!
His answer was a sigh.	Он ответил глубоким вздохом.
"Besides," said Fleur gently, "you can't prevent us."	- К тому же, - ласково сказала Флер, - ведь ты не можешь нам помешать.
"I don't suppose," said Soames, "that if left to myself I should try to prevent you; I must put up with things, I know, to keep your affection. But it's not I who control this matter. That's what I want you to realise before it's too late. If you go on thinking you can get your way and encourage this feeling, the blow will be much heavier when you find you can't."	- Может быть, - сказал Сомс, - если бы все зависело от меня одного, я и не пытался бы вам мешать; я знаю: чтобы сохранить твою привязанность, я многое должен сносить. Но в этом случае не все зависит от меня. Я хочу, чтобы ты поняла это, пока не поздно. Если ты будешь думать и впредь, что все должно делаться по-твоему, если поощрять тебя в этом заблуждении, тем тяжелее будет потом для тебя удар, когда ты поймешь, что это не так.
"Oh!" cried Fleur, "help me, Father; you can help me, you know."	- Папа! - воскликнула Флер. - Помоги мне! Ты можешь, я знаю!
Soames made a startled movement of negation.	Сомс испуганно мотнул головой.
"I?" he said bitterly. "Help? I am the impediment--the just cause and impediment--isn't that the jargon? You have my blood in your veins."	- Я? - сказал он горько. - Я? Ведь все препятствие - такты, кажется, выразилась? - все препятствие во мне. В твоих жилах течет моя кровь.
He rose.	Он встал.
"Well, the fat's in the fire. If you persist in your wilfulness you'll have yourself to blame. Come! Don't be foolish, my child--my only child!"	- Все равно жалеть теперь поздно. Но не настаивай на своей прихоти, будешь потом пенять на себя. Оставь свое безумие, дитя мое, мое единственное дитя!
Fleur laid her forehead against his shoulder.	Флер припала лбом к его плечу.
All was in such turmoil within her. But no good to show it! No good at all! She broke away from him, and went out into the twilight, distraught, but unconvinced. All was indeterminate and vague within her, like the shapes and shadows in the garden, except--her will to have. A poplar pierced up into the dark-blue sky and touched a white star there. The dew wetted her shoes, and chilled her bare shoulders. She went down to the river bank, and stood gazing at a moonstreak on the darkening water. Suddenly she smelled tobacco smoke, and a white figure emerged as if created by the moon. It was young Mont in flannels, standing in his boat. She heard the tiny hiss of his cigarette extinguished in the water.	Все ее чувства были в смятении. Но что пользы показывать это ему? Никакого толку! Она оторвалась от него и убежала в сумерки, без ума от горя и гнева, но не убежденная. Все было в ней неотчетливо и смутно, как тени и контуры в саду, за исключением воли к обладанию. Тополь врезался в темную синеву неба, задевая белую звезду. Роса смочила туфли и обдавала прохладой обнаженные плечи. Флер спустилась к реке и остановилась, наблюдая лунную дорожку на темной воде. Вдруг запах табака защекотал ей ноздри, и вынырнула белая фигура, как будто сотворенная лучами луны. Это стоял на дне своей лодки Майкл Монт во фланелевом костюме. Флер услышала тонкое шипение его папиросы, погасшей в воде.
"Fleur," came his voice, "don't be hard on a poor devil! I've been waiting hours."	- Флер, - раздался его голос, - не будьте жестоки К несчастному. Я так давно жду вас!
"For what?"	- Зачем?
"Come in my boat!"	- Сойдите в мою лодку.
"Not I."	- И не подумаю.
"Why not?"	- Почему?
"I'm not a water-nymph."	- Я не русалка.
"Haven't you any romance in you? Don't be modern, Fleur!"	- Неужели вы лишены всякой романтики? Не будьте слишком современны, Флер!
He appeared on the path within a yard of her.	Он очутился на тропинке в трех шагах от нее.
"Go away!"	- Уходите!
"Fleur, I love you. Fleur!"	- Флер, я люблю вас. Флер!
Fleur uttered a short laugh.	Флер коротко рассмеялась.
"Come again," she said, "when I haven't got my wish."	- Приходите снова, - сказала она, - когда я не получу, того, чего желаю.
"What is your wish?"	- Чего же вы желаете?
"Ask another."	- Не скажу.
"Fleur," said Mont, and his voice sounded strange, "don't mock me! Even vivisected dogs are worth decent treatment before they're cut up for good."	- Флер, - сказал Монт, и странно зазвучал его голос, - не издевайтесь надо мной. Даже вивисецируемая собака заслуживает приличного обращения, пока ее не зарежут окончательно.
Fleur shook her head; but her lips were trembling.	Флер "тряхнула головой, но губы ее дрожали.
"Well, you shouldn't make me jump. Give me a cigarette."	- А зачем вы меня пугаете? Дайте папиросу.
Mont gave her one, lighted it, and another for himself.	Монт протянул портсигар, поднес ей спичку и закурил сам.
"I don't want to talk rot," he said, "but please imagine all the rot that all the lovers that ever were have talked, and all my special rot thrown in."	- Я не хочу молоть чепуху, - сказал он, - но, пожалуйста, вообразите себе всю чепуху, наговоренную всеми влюбленными от сотворения мира, да еще приплетите к ней мою собственную чепуху.
"Thank you, I have imagined it. Good-night!"	- Благодарю вас, вообразила. Спокойной ночи.
They stood for a moment facing each other in the shadow of an acacia-tree with very moonlit blossoms, and the smoke from their cigarettes mingled in the air between them.	Они стояли с минуту в тени акации, глядя друг другу в лицо, и дым от их папирос свивался между ними воздухе.
"Also ran: 'Michael Mont'?" he said.	- В этом заезде Майкл Монт "без места" так?
Fleur turned abruptly toward the house. On the lawn she stopped to look back. Michael Mont was whirling his arms above him; she could see them dashing at his head; then waving at the moonlit blossoms of the acacia. His voice just reached her. "Jolly-jolly!" Fleur shook herself. She couldn't help him, she had too much trouble of her own! On the verandah she stopped very suddenly again. Her mother was sitting in the drawing- room at her writing bureau, quite alone. There was nothing remarkable in the expression of her face except its utter immobility. But she looked desolate! Fleur went upstairs. At the door of her room she paused. She could hear her father walking up and down, up and down the picture-gallery.	Флер резко повернула к дому. У веранды она оглянулась. Майкл Монт махал руками над головой. Было видно, как они бьют его по макушке; потом подают сигналы залитым лунным светом ветвям цветущей акации. До Флер долетел его голос: "Эх, жизнь наша!" Флер встрепенулась. Однако она не может ему помочь. Хватит с нее и своей заботы. На веранде она опять внезапно остановилась. Мать сидела одна в гостиной у своего письменного стола. В выражении ее лица не приметно было ничего особенного - только крайняя неподвижность. Но в этой неподвижности чувствовалось отчаяние. Флер взбежала по лестнице и снова остановилась у дверей своей спальни. Слышно было, как в картинной галерее отец шагает взад и вперед.
'Yes,' she thought, jolly! Oh, Jon!'	"Да, - подумала она, - невесело! О Джон!"

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты