TO LET/Сдается в наем (часть вторая)

VII JUNE TAKES A HAND/VII. ДЖУН ХОЧЕТ ПОМОЧЬ

English	Русский
One who was a sculptor, a Slav, a sometime resident in New York, an egoist, and impecunious, was to be found of an evening in June Forsyte's studio on the bank of the Thames at Chiswick. On the evening of July 6, Boris Strumolowski--several of whose works were on show there because they were as yet too advanced to be on show anywhere else--had begun well, with that aloof and rather Christ-like silence which admirably suited his youthful, round, broad cheek-boned countenance framed in bright hair banged like a girl's. June had known him three weeks, and he still seemed to her the principal embodiment of genius, and hope of the future; a sort of Star of the East which had strayed into an unappreciative West. Until that evening he had conversationally confined himself to recording his impressions of the United States, whose dust he had just shaken from off his feet--a country, in his opinion, so barbarous in every way that he had sold practically nothing there, and become an object of suspicion to the police; a country, as he said, without a race of its own, without liberty, equality, or fraternity, without principles, traditions, taste, without--in a word--a soul. He had left it for his own good, and come to the only other country where he could live well. June had dwelt unhappily on him in her lonely moments, standing before his creations--frightening, but powerful and symbolic once they had been explained! That he, haloed by bright hair like an early Italian painting, and absorbed in his genius to the exclusion of all else--the only sign of course by which real genius could be told--should still be a "lame duck" agitated her warm heart almost to the exclusion of Paul Post. And she had begun to take steps to clear her Gallery, in order to fill it with Strumolowski masterpieces. She had at once encountered trouble. Paul Post had kicked; Vospovitch had stung. With all the emphasis of a genius which she did not as yet deny them, they had demanded another six weeks at least of her Gallery. The American stream, still flowing in, would soon be flowing out. The American stream was their right, their only hope, their salvation--since nobody in this "beastly" country cared for Art. June had yielded to the demonstration. After all Boris would not mind their having the full benefit of an American stream, which he himself so violently despised.	Скульптор, славянин, прожил некоторое время в НьюЙорке, эгоист, страдает безденежьем. Такого человека вполне естественно встретить вечером в ателье Джун Форсайт в Чизике на берегу Темзы. Вечер шестого июля Борис Струмоловский, выставивший здесь некоторые свои работы, пока что чересчур передовые для всякого другого места, начал очень неплохо: рассеянная молчаливость, унося от земли и придавая ему какое-то сходство с Христом, удивительно шла к его юному, круглому, широкоскулому лицу, обрамленному светлыми волосами, подстриженными челкой, как у девушки. Джун была знакома с ним три недели и все еще видела в нем лучшее воплощение гения и надежду будущего; своего рода звезда Востока, забредшая на Запад, где ее не хотят оценить. До этого вечера основной темой его разговоров были впечатления от Соединенных Штатов, прах которых он только что отряхнул со своих ног, - страны, по его мнению, настолько во всех отношениях варварской, что он там почти ничего не продал и был взят на подозрение полицией; у этой страны, говорил он, нет своего расового лица, нет ни свободы, ни равенства, ни братства, нет принципов, традиций, вкуса - словом, нет души. Он оставил ее без сожалений и приехал в единственную страну, где можно жить по-человечески. В минуты одиночества Джун сокрушенно думала о нем, стоя перед его творениями - пугающими, но полными силы и символического смысла, когда их растолкуют. То, что Борис, в ореоле своих золотых волос, напоминающих раннюю итальянскую живопись, поглощенный своей гениальностью до забвения всего на свете (несомненно, единственный признак, по которому можно распознать подлинного гения), то, что он все-таки был "несчастненьким", волновало ее горячее сердце почти до забвения Пола Поста. И она уже приступила было к чистке своей галереи с целью заполнить ее шедеврами Струмоловского. Но с первых же шагов встретились затруднения. Пол Пост артачился; Воспович язвил. Со всем пылом гениальности, которой она пока что не отрицала за ними, они требовали предоставления им галереи еще по меньшей мере на шесть недель. Приток американцев на исходе - скоро начнется отлив. Приток американцев - это их законное право, их единственная надежда, их спасение, раз в нашей "подлой" стране никто не интересуется искусством. Джун уступила их доводам. В конце концов Борис не должен возражать, если они захватят безраздельно всю выгоду от притока американцев, которых он так глубоко презирает.
This evening she had put that to Boris with nobody else present, except Hannah Hobdey, the mediaeval black-and-whitist, and Jimmy Portugal, editor of the Neo-Artist. She had put it to him with that sudden confidence which continual contact with the neo-artistic world had never been able to dry up in her warm and generous nature. He had not broken his Christ-like silence, however, for more than two minutes before she began to move her blue eyes from side to side, as a cat moves its tail. This--he said--was characteristic of England, the most selfish country in the world; the country which sucked the blood of other countries; destroyed the brains and hearts of Irishmen, Hindus, Egyptians, Boers, and Burmese, all the best races in the world; bullying, hypocritical England! This was what he had expected, coming to, such a country, where the climate was all fog, and the people all tradesmen perfectly blind to Art, and sunk in profiteering and the grossest materialism. Conscious that Hannah Hobdey was murmuring, "Hear, hear!" and Jimmy Portugal sniggering, June grew crimson, and suddenly rapped out:	Вечером шестого июля она изложила все это Борису без посторонних, в присутствии одной только Ханны Хобди, известной своими гравюрами на средневековые темы и Джимми Португала, редактора журнала "Неоартист". Она изложила это ему с той неожиданной доверчивостью, которую постоянное общение с неоартистическим миром не смогло иссушить в ее горячем, великодушном сердце. Однако, когда Струмоловский выступил с ответной речью, Джун уже на второй минуте этой речи начала поводить своими синими глазами, как поводит кошка хвостом. Это, сказал он, характерно для Англии, самой эгоистической в мире страны, страны, которая сосет кровь других стран, сушит мозги и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров и бирманцев, всех прекраснейших народов земли; грубая, лицемерная Англия! Ничего другого он и не ждал, когда приехал в страну, где климат - сплошной туман, а народ - сплошные торгаши, совершенно слепые к искусству, погрязшие б барышничестве и грубейшем материализме. Услышав шепот Ханны Хобди: "Слушайте, слушайте!" - и сдавленный смешок Джимми Португала, Джун побагровела, и вдруг ее прорвало:
"Then why did you ever come? We didn't ask you."	- Зачем же тогда вы приехали? Мы вас не звали.
The remark was so singularly at variance with all she had led him to expect from her, that Strumolowski stretched out his hand and took a cigarette.	Это замечание так странно шло вразрез со всем, чего можно было ожидать от нее, что Струмоловский только протянул руку и взял папиросу.
"England never wants an idealist," he said.	- Англия никогда не любила идеалистов, - сказал он.
But in June something primitively English was thoroughly upset; old Jolyon's sense of justice had risen, as it were, from bed.	Но что-то исконно английское в сердце Джун было глубоко возмущено; может быть, пробудилось унаследованное от старого Джолиона чувство справедливости.
"You come and sponge on us," she said, "and then abuse us. If you think that's playing the game, I don't."	- Вы у нас нахлебничаете, - сказала она, - а потом поносите нас. По-вашему, это, может быть, честно, но помоему - нет.
She now discovered that which others had discovered before her--the thickness of hide beneath which the sensibility of genius is sometimes veiled. Strumolowski's young and ingenuous face became the incarnation of a sneer.	Она вдруг открыла то, что давно до нее открыли другие: необычайно толстую кожу, которой иногда прикрывается самолюбие гения. Юное и простодушное лицо Струмоловского превратилось в презрительную маску.
"Sponge, one does not sponge, one takes what is owing--a tenth part of what is owing. You will repent to say that, Miss Forsyte."	- Нахлебничаем? Никто у вас не нахлебничает. Мы берем то, что нам причитается, десятую долю того, что причитается. Вы пожалеете о ваших словах, мисс Форсайт.
"Oh, no," said June, "I shan't."	- Нет, - сказала Джун, - не пожалею.
"Ah! We know very well, we artists--you take us to get what you can out of us. I want nothing from you"--and he blew out a cloud of June's smoke.	- О! Мы отлично знаем, мы, художники: вы нас берете, чтоб извлечь из нас, что можно. Мне от вас ничего не надо, - и он выпустил изо рта клуб дыма от купленного ею табака.
Decision rose in an icy puff from the turmoil of insulted shame within her.	Решение поднялось в ней порывом ледяного ветра в буре оскорбленного стыда.
"Very well, then, you can take your things away."	- Очень хорошо. Можете убрать отсюда ваши произведения.
And, almost in the same moment, she thought: 'Poor boy! He's only got a garret, and probably not a taxi fare. In front of these people, too; it's positively disgusting!'	Почти в то же мгновение она подумала: "Бедный мальчик! Он живет на чердаке и, верно, не имеет денег нанять такси. При посторонних! Вышло прямо гнусно".
Young Strumolowski shook his head violently; his hair, thick, smooth, close as a golden plate, did not fall off.	Юный Струмоловский решительно тряхнул головой; волосы его, густые, ровные, гладкие, точно золотое блюдце, не растрепались при этом.
"I can live on nothing," he said shrilly; "I have often had to for the sake of my Art. It is you bourgeois who force us to spend money."	- Я могу прожить и без средств, - пронзительно зазвучал его голос, мне часто приходилось так жить ради моего искусства. Это вы, буржуа, принуждаете нас тратить деньги.
The words hit June like a pebble, in the ribs. After all she had done for Art, all her identification with its troubles and lame ducks. She was struggling for adequate words when the door was opened, and her Austrian murmured:	Слова ударили Джун, как булыжник в ребра. После всего, что она сделала для искусства, она, которая волновалась его волнениями, нянчилась с его "несчастненькими"! Она подыскивала нужные слова, когда раскрылась дверь, и горничная-австрийка зашептала:
"A young lady, gnadiges Fraulein."	- К вам молодая леди, gnadiges Fraulein [24].
"Where?"	- Где она?
"In the little meal-room."	- В столовой.
With a glance at Boris Strumolowski, at Hannah Hobdey, at Jimmy Portugal, June said nothing, and went out, devoid of equanimity. Entering the "little meal-room," she perceived the young lady to be Fleur--looking very pretty, if pale. At this disenchanted moment a little lame duck of her own breed was welcome to June, so homoeopathic by instinct.	Джун бросила взгляд на Бориса Струмоловского, на Ханну Хобди, на Джимми Португала и, ничего не сказав, вышла, очень далекая от душевного равновесия. Войдя в столовую, она увидала, что молодая леди - не кто иная, как Флер. Девушка выглядела прелестной, хоть и была бледна. В этот час разочарования "несчастненькая" из ее собственного племени была желанным гостем для Джун, инстинктивно тянувшейся всегда к гомеопатическим средствам.
The girl must have come, of course, because of Jon; or, if not, at least to get something out of her. And June felt just then that to assist somebody was the only bearable thing.	Флер пришла, конечно, из-за Джона, а если и нет, то чтобы выведать что-нибудь от нее. И Джун почувствовала в это мгновение, что помогать кому-нибудь - единственно сносное занятие.
"So you've remembered to come," she said.	- Итак, вы вспомнили мое приглашение, - начала она.
"Yes. What a jolly little duck of a house! But please don't let me bother you, if you've got people."	- Да, какой славный, уютный домик! Но, пожалуйста, гоните меня прочь, если у вас гости.
"Not at all," said June. "I want to let them stew in their own juice for a bit. Have you come about Jon?"	- И не подумаю, - ответила Джун. - Пусть поварятся немного в собственном соку. Вы пришли из-за Джона?
"You said you thought we ought to be told. Well, I've found out."	- Вы сказали тогда, что, по-вашему, от нас не следует скрывать. Ну вот, я узнала.
"Oh!" said June blankly. "Not nice, is it?"	- О! - сказала Джун. - Некрасивая история, правда?
They were standing one on each side of the little bare table at which June took her meals. A vase on it was full of Iceland poppies; the girl raised her hand and touched them with a gloved finger. To her new-fangled dress, frilly about the hips and tight below the knees, June took a sudden liking--a charming colour, flax-blue.	Они стояли друг против друга, разделенные маленьким непокрытым столом, за которым Джун обычно обедала. В вазе на столе стоял большой букет исландских маков; девушка подняла руку и затянутым в замшу пальцем притронулась к лепестку. Ее новомодное затейливое платье с оборками на боках и узкое в коленях неожиданно понравилось Джун - очаровательный цвет, темно-голубой, как лен.
'She makes a picture,' thought June. Her little room, with its whitewashed walls, its floor and hearth of old pink brick, its black paint, and latticed window athwart which the last of the sunlight was shining, had never looked so charming, set off by this young figure, with the creamy, slightly frowning face. She remembered with sudden vividness how nice she herself had looked in those old days when her heart was set on Philip Bosinney, that dead lover, who had broken from her to destroy for ever Irene's allegiance to this girl's father. Did Fleur know of that, too?	"Просится на холст", - подумала Джун. Ее маленькая комната с выбеленными стенами, с полом и камином из старинного розового изразца и с решеткой на окне, в которое солнце бросало свой последний свет, никогда не казалась такой прелестной, как сейчас, когда ее украсила фигура девушки с молочно-белым, слегка нахмуренным лицом. Джун неожиданно остро вспомнила, как была миловидна она сама в те давние дни, когда ее сердце было отдано Филипу Босини, мертвому возлюбленному, который отступился от нее, чтобы разорвать навсегда зависимость Ирэн от отца этой девушки. Флер и об этом узнала?
"Well," she said, "what are you going to do?"	- Ну, - сказала она, - как же вы намерены поступить?
It was some seconds before Fleur answered.	Прошло несколько секунд, прежде чем Флер ответила.
"I don't want Jon to suffer. I must see him once more to put an end to it."	- Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна увидеть его еще раз и положить этому конец.
"You're going to put an end to it!"	- Вы намерены положить конец?
"What else is there to do?"	- Что мне еще остается делать?
The girl seemed to June, suddenly, intolerably spiritless.	Девушка вдруг показалась Джун нестерпимо безжизненной.
"I suppose you're right," she muttered. "I know my father thinks so; but--I should never have done it myself. I can't take things lying down."	- Вы, полагаю, правы, - пробормотала она. - Я знаю, что так же думает и мой отец; но... я никогда не поступила бы так сама. Я не могу сдаваться без борьбы.
How poised and watchful that girl looked; how unemotional her voice sounded!	Какая она осторожная и уравновешенная, эта девушка, как бесстрастно звучит ее голос!
"People will assume that I'm in love."	- Все, понятно, думают, что я влюблена.
"Well, aren't you?"	- А разве нет?
Fleur shrugged her shoulders. 'I might have known it,' thought June; 'she's Soames' daughter--fish! And yet--he!'	Флер пожала плечами. "Я должна была знать заранее, - подумала Джун. Она дочь Сомса - рыба! Хотя он..."
"What do you want me to do then?" she said with a sort of disgust.	- Чего же вы хотите от меня? - спросила она с некоторой брезгливостью.
"Could I see Jon here to-morrow on his way down to Holly's? He'd come if you sent him a line to-night. And perhaps afterward you'd let them know quietly at Robin Hill that it's all over, and that they needn't tell Jon about his mother."	- Нельзя ли мне увидеться здесь завтра с Джоном, когда он поедет к Холли? Он придет, если вы черкнете ему сегодня несколько слов. А после вы, может быть, успокоили бы их там, в Робин-Хилле, что все кончено и что им незачем рассказывать Джону о его матери?
"All right!" said June abruptly. "I'll write now, and you can post it. Half-past two tomorrow. I shan't be in, myself."	- Хорошо! - сказала коротко Джун. - Я сейчас напишу, и вы можете сами опустить письмо. Завтра, в половине третьего. Меня не будет дома.
She sat down at the tiny bureau which filled one corner. When she looked round with the finished note Fleur was still touching the poppies with her gloved finger.	Она села к маленькому письменному столу в углу комнаты. Когда она обернулась, кончив письмо, Флер все еще стояла, перебирая замшевыми пальцами маки.
June licked a stamp.	Джун запечатала конверт.
"Well, here it is. If you're not in love, of course, there's no more to be said. Jon's lucky."	- Вот, возьмите. Если вы не влюблены, тогда, конечно, не о чем больше говорить. Такое уж Джону счастье.
Fleur took the note.	Флер взяла письмо.
"Thanks awfully!"	- Я страшно вам благодарна.
'Cold-blooded little baggage!' thought June. Jon, son of her father, to love, and not to be loved by the daughter of--Soames! It was humiliating!	"Хладнокровная особа, - подумала Джун. - Джон, сын ее отца, любит и нелюбим - и кем? - дочерью Сомса. Какое унижение!"
"Is that all?"	- Это все?
Fleur nodded; her frills shook and trembled as she swayed toward the door.	Флер кивнула головой; оборки ее колебались и трепетали, когда она шла, покачиваясь, к двери.
"Good-bye!"	- До свидания!
"Good-bye!... Little piece of fashion!" muttered June, closing the door. "That family!" And she marched back toward her studio.	- До свидания... модная куколка, - пробормотала Джун, закрывая дверь. "Ну и семейка!" И она зашагала обратно в ателье.
Boris Strumolowski had regained his Christ-like silence and Jimmy Portugal was damning everybody, except the group in whose behalf he ran the Neo-Artist. Among the condemned were Eric Cobbley, and several other "lame-duck" genii who at one time or another had held first place in the repertoire of June's aid and adoration. She experienced a sense of futility and disgust, and went to the window to let the river-wind blow those squeaky words away.	Борис Струмоловский молчал, похожий на - Христа, а Джимми Португал разносил всех и каждого, за исключением группы, которую представлял в печати его "Неоартист". В числе осужденных был Эрик Коббли и еще несколько гениев, которые в то или иное время занимали первое место в репертуаре Джун, пользовались ее помощью и преклонением. С чувством отвращения и пустоты она отошла к окну, чтобы ветер с реки унес звучавшие в ушах скрипучие слова.
But when at length Jimmy Portugal had finished, and gone with Hannah Hobdey, she sat down and mothered young Strumolowski for half an hour, promising him a month, at least, of the American stream; so that he went away with his halo in perfect order. 'In spite of all,' June thought, 'Boris is wonderful'	Но когда Джимми Португал кончил наконец и ушел с Ханной Хобди, она села и добрых полчаса утешала Бориса Струмоловского, обещая ему по меньшей мере месяц американского счастья, так что он удалился, сохранив в полном порядке свой золотой ореол. "А все-таки, - думала Джун, - Борис удивительный человек".

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты