TO LET/Сдается в наем (часть первая)

IX GOYA/IX. ГОЙЯ

English	Русский
Lunch was over and Soames mounted to the picture-gallery in his house near Mapleduram. He had what Annette called "a grief." Fleur was not yet home. She had been expected on Wednesday; had wired that it would be Friday; and again on Friday that it would be Sunday afternoon; and here were her aunt, and her cousins the Cardigans, and this fellow Profond, and everything flat as a pancake for the want of her. He stood before his Gauguin--sorest point of his collection. He had bought the ugly great thing with two early Matisses before the War, because there was such a fuss about those Post-Impressionist chaps. He was wondering whether Profond would take them off his hands--the fellow seemed not to know what to do with his money--when he heard his sister's voice say: "I think that's a horrid thing, Soames," and saw that Winifred had followed him up.	Завтрак кончился, и Сомс поднялся в картинную галсрею в своем доме близ Мейплдерхема. Он, как выражалась Аннет, "предался унынию". Флер еще не вернулась домой. Ее ждали в среду, но она известила телеграммой, что приезд переносится на пятницу, а в пятницу новая телеграмма известила об отсрочке до воскресенья; между тем, приехала ее тетка, ее кузены Кардиганы и этот Профон, и ничего не ладилось, и было скучно, потому что не было Флер. Сомс стоял перед Гогэном - самым больным местом своей коллекции. Это безобразное большое полотно он купил вместе с двумя ранними Матиссами перед самой войной, потому что вокруг пост-импрессионистов подняли такую шумиху. Он раздумывал, не избавит ли его от них Профон бельгиец, кажется, не знает, куда девать деньги, - когда услышал за спиною голос сестры: "По-моему, Сомс, эта вещь отвратительна", и, оглянувшись, увидел подошедшую к нему Уинифрид.
"Oh! you do?" he said dryly; "I gave five hundred for it."	- Да? - сказал он сухо. - Я отдал за нее пятьсот фунтов.
"Fancy! Women aren't made like that even if they are black."	- Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие.
Soames uttered a glum laugh.	Сомс невесело усмехнулся:
"You didn't come up to tell me that."	- Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить.
"No. Do you know that Jolyon's boy is staying with Val and his wife?"	- Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын Джолиона?
Soames spun round.	Сомс круто повернулся.
"What?"	- Что?
"Yes," drawled Winifred; "he's gone to live with them there while he learns farming."	- Да-а, - протянула Уинифрид, - он будет жить у них все время, пока изучает сельское хозяйство.
Soames had turned away, but her voice pursued him as he walked up and down.	Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока он шагал взад и вперед по галерее.
"I warned Val that neither of them was to be spoken to about old matters."	- Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о старых делах.
"Why didn't you tell me before?"	- Почему ты мне раньше не сказала?
Winifred shrugged her substantial shoulders.	Уинифрид повела своими полными плечами.
"Fleur does what she likes. You've always spoiled her. Besides, my dear boy, what's the harm?"	- Флер делает, что захочет. Ты ее всегда баловал. А потом, дорогой мой, что здесь страшного?
"The harm!" muttered Soames. "Why, she--"	- Что страшного? - процедил сквозь зубы Сомс. - Она... она...
he checked himself. The Juno, the handkerchief, Fleur's eyes, her questions, and now this delay in her return--the symptoms seemed to him so sinister that, faithful to his nature, he could not part with them.	Он осекся. Юнона, носовой платок, глаза Флер, ее вопросы и теперь эти отсрочки с приездом - симптомы казались ему настолько зловещими, что он, верный своей природе, не мог поделиться опасениями.
"I think you take too much care," said Winifred. "If I were you, I should tell her of that old matter. It's no good thinking that girls in these days are as they used to be. Where they pick up their knowledge I can't tell, but they seem to know everything."	- Мне кажется, ты слишком осторожен, - начала Уинифрид. - Я бы на твоем месте рассказала ей всю историю. Нелепо думать, что девушки в наши дни те же, какими были раньше. Откуда они набираются знаний, не могу сказать, но, по-видимому, они знают все.
Over Soames' face, closely composed, passed a sort of spasm, and Winifred added hastily:	По замкнутому лицу Сомса прошла судорога, и Уинифрид поспешила добавить:
"If you don't like to speak of it, I could for you."	- Если тебе тяжело говорить, я возьму на себя.
Soames shook his head. Unless there was absolute necessity the thought that his adored daughter should learn of that old scandal hurt his pride too much.	Сомс покачал головой. Пока еще в этом не было абсолютной необходимости, а мысль, что его обожаемая дочь узнает о том старом позоре, слишком уязвляла его гордость.
"No," he said, "not yet. Never if I can help it.	- Нет, - сказал он, - только не теперь. И если будет можно - никогда.
"Nonsense, my dear. Think what people are!"
"Twenty years is a long time," muttered Soames. "Outside our family, who's likely to remember?"
Winifred was silenced. She inclined more and more to that peace and quietness of which Montague Dartie had deprived her in her youth. And, since pictures always depressed her, she soon went down again.	Уинифрид смолчала. Она все более и более склонялась к миру и покою, которых Монтегью Дарти лишал ее в молодости. И так как вид картин всегда угнетал ее, она вскоре за тем сошла вниз, в гостиную.
Soames passed into the corner where, side by side, hung his real Goya and the copy of the fresco "La Vendimia." His acquisition of the real Goya rather beautifully illustrated the cobweb of vested interests and passions which mesh the bright-winged fly of human life. The real Goya's noble owner's ancestor had come into possession of it during some Spanish war--it was in a word loot. The noble owner had remained in ignorance of its value until in the nineties an enterprising critic discovered that a Spanish painter named Goya was a genius. It was only a fair Goya, but almost unique in England, and the noble owner became a marked man. Having many possessions and that aristocratic culture which, independent of mere sensuous enjoyment, is founded on the sounder principle that one must know everything and be fearfully interested in life, he had fully intended to keep an article which contributed to his reputation while he was alive, and to leave it to the nation after he was dead. Fortunately for Soames, the House of Lords was violently attacked in 1909, and the noble owner became alarmed and angry. 'If,' he said to himself, 'they think they can have it both ways they are very much mistaken. So long as they leave me in quiet enjoyment the nation can have some of my pictures at my death. But if the nation is going to bait me, and rob me like this, I'm damned if I won't sell the lot. They can't have my private property and my public spirit-both.' He brooded in this fashion for several months till one morning, after reading the speech of a certain statesman, he telegraphed to his agent to come down and bring Bodkin. On going over the collection Bodkin, than whose opinion on market values none was more sought, pronounced that with a free hand to sell to America, Germany, and other places where there was an interest in art, a lot more money could be made than by selling in England. The noble owner's public spirit--he said--was well known but the pictures were unique. The noble owner put this opinion in his pipe and smoked it for a year. At the end of that time he read another speech by the same statesman, and telegraphed to his agents: "Give Bodkin a free hand." It was at this juncture that Bodkin conceived the idea which salved the Goya and two other unique pictures for the native country of the noble owner. With one hand Bodkin proffered the pictures to the foreign market, with the other he formed a list of private British collectors. Having obtained what he considered the highest possible bids from across the seas, he submitted pictures and bids to the private British collectors, and invited them, of their public spirit, to outbid. In three instances (including the Goya) out of twenty-one he was successful. And why? One of the private collectors made buttons--he had made so many that he desired that his wife should be called Lady "Buttons." He therefore bought a unique picture at great cost, and gave it to the nation. It was "part," his friends said, "of his general game." The second of the private collectors was an Americophobe, and bought an unique picture to "spite the damned Yanks." The third of the private collectors was Soames, who--more sober than either of the, others--bought after a visit to Madrid, because he was certain that Goya was still on the up grade. Goya was not booming at the moment, but he would come again; and, looking at that portrait, Hogarthian, Manetesque in its directness, but with its own queer sharp beauty of paint, he was perfectly satisfied still that he had made no error, heavy though the price had been--heaviest he had ever paid. And next to it was hanging the copy of "La Vendimia." There she was--the little wretch-looking back at him in her dreamy mood, the mood he loved best because he felt so much safer when she looked like that.	Сомс прошел в тот угол, где висели рядом его подлинный Гойя и копия с фрески "La Vendimia". Появление у него картины Гойи служило превосходной иллюстрацией к тому, как человеческая жизнь, яркокрылая бабочка, может запутаться в паутине денежных интересов и страстей. Прадед высокородного владельца подлинного Гойи приобрел картину во время очередной испанской войны - в порядке откровенного грабежа. Высокородный владелец пребывал в неведении относительно ценности картины, пока в девяностых годах прошлого века некий предприимчивый критик не открыл миру, что испанский художник по имени Гойя был гением. Картина представляла собой не более как рядовую работу Гойи, но в Англии она была чуть ли не единственной, и высокородный владелец стал известным человеком. Обладая разнообразными видами собственности и той аристократической культурой, которая не жаждет только чувственного наслаждения, но зиждется на более здоровом правиле, что человек должен знать все и отчаянно любить жизнь, - он держался твердого намерения, покуда жив, сохранять у себя предмет, доставляющий блеск его имени, а после смерти завещать его государству. К счастью для Сомса, палата лордов в 1909 году подверглась жестоким нападкам, и высокородный владелец встревожился и обозлился. "Если они воображают, - решил он, - что могут грабить меня с обоих концов, они сильно ошибаются. Пока меня не трогают и дают спокойно наслаждаться жизнью, государство может рассчитывать, что я оставлю ему в наследство некоторые мои картины. Но если государство намерено травить меня и грабить, будь я трижды проклят, если не распродам к черту всю свою коллекцию. Одно из двух: или мою собственность, или патриотизм, а того и другого сразу они от меня не получат". Несколько месяцев он вынашивал эту мысль, потом в одно прекрасное утро, прочитав речь некоего государственного мужа, дал телеграмму своему агенту, чтобы тот приехал и привез с собою Бодкина. Осмотрев коллекцию, Бодкин, чье мнение о рыночных ценах пользовалось среди знатоков наибольшим весом, заявил, что при полной свободе действий, продавая картины в Америку, Германию и другие страны, где сохранился интерес к искусству, можно выручить значительно больше, чем если продавать их в Англии. Патриотизм высокородного владельца, сказал он, всем хорошо известен, но в его коллекции что ни картина, то уникум. Высокородный владелец набил этим мнением свою трубку и раскуривал его одиннадцать месяцев. На двенадцатом месяце он прочитал еще одну речь того же государственного мужа и дал агенту телеграмму: "Предоставить Бодкину свободу действий". Вот тогда у Бодкина и зародилась идея, спасшая Гойю и еще два уникума для отечества высокородного владельца. Одной рукой Бодкин выдвигал картины на иностранные рынки, а другой составлял список частных английских коллекционеров. Добившись в заморских странах предложения наивысшей цены, какой, по его мнению, можно было ожидать, он предлагал картину и установленную цену вниманию отечественных коллекционеров, приглашая их из чувства патриотизма заплатить больше. В трех случаях (включая случай с Гойей) из двадцати одного эта тактика увенчалась успехом. Спросят, почему? Один из коллекционеров был пуговичным фабрикантом и, заработав большие деньги, желал, чтобы его супруга именовалась леди Баттонс [15]. Посему он купил за высокую цену один из уникумов и преподнес его в подарок государству. Это, как поговаривали его друзья, было "одной из ставок в его большой игре". Другой коллекционер ненавидел Америку и купил картину-уникум, "чтобы насолить распроклятым янки". Третьим коллекционером был Сомс, который, будучи, пожалуй, трезвее прочих, купил картину после поездки в Мадрид, так как пришел к убеждению, что Гойя пока что идет в гору. Сейчас, правда, он был не слишком в моде, но слава его еще впереди; и, глядя на этот портрет, напоминавший своей прямотой и резкостью Гогарта и Манэ, но отличавшийся особенной - острой и странной - красотой рисунка. Сомс все больше утверждался в уверенности, что не сделал ошибки, хоть и уплатил большую цену - самую большую, какую доводилось ему платить. А рядом с портретом висела копия с фрески "La Vendimia". Вот она - маленькая проказница - глядит на него с полотна сонномечтательным взглядом, тем взглядом, который Сомс любил у нее больше всякого другого, потому что он сообщал ему чувство сравнительного спокойствия.
He was still gazing when the scent of a cigar impinged on his nostrils, and a voice said:	Он все еще глядел на картину, когда запах сигары защекотал ему ноздри и за спиной послышался голос:
"Well, Mr. Forsyde, what you goin' to do with this small lot?"	- Итак, мистер Форсайт, что вы думаете делать с этой маленькой коллекцией?
That Belgian chap, whose mother-as if Flemish blood were not enough-- had been Armenian! Subduing a natural irritation, he said:	Противный бельгиец, мать которого - точно не довольно и фламандской крови - была армянкой! Преодолев невольное раздражение, Сомс спросил:
"Are you a judge of pictures?"	- Вы знаете толк в картинах?
"Well, I've got a few myself."	- Да, у меня у самого собрано кое-что.
"Any Post-Impressionists?"	- Есть у вас пост-импрессионисты?
"Ye-es, I rather like them."	- Да-а! Я их люблю.
"What do you think of this?" said Soames, pointing to the Gauguin.	- Каково ваше мнение об этой вещи? - сказал Сомс, указывая на Гогэна.
Monsieur Profond protruded his lower lip and short pointed beard.	Мсье Профон выставил вперед нижнюю губу и заостренную бородку.
"Rather fine, I think," he said; "do you want to sell it?"	- Очень недурно, - сказал он. - Вы хотите это продать?
Soames checked his instinctive "Not particularly"--he would not chaffer with this alien.	Сомс подавил инстинктивно навернувшееся: "Нет, собственно", - ему не хотелось прибегать с иноземцем к обычным уловкам.
"Yes," he said.	- Да, - сказал он.
"What do you want for it?"	- Сколько вы за нее хотите?
"What I gave."	- То, что отдал сам.
"All right," said Monsieur Profond. "I'll be glad to take that small picture. Post-Impressionists--they're awful dead, but they're amusin'. I don' care for pictures much, but I've got some, just a small lot."	- Отлично, - сказал мсье Профон. - Я с удовольствием возьму у вас эту маленькую картинку. Пост-импрессионисты очень нежизненны, но они забавны. Я не слишком интересуюсь картинами, хотя у меня есть кое-что, совсем маленькое собрание.
"What do you care for?"	- А чем вы интересуетесь?
Monsieur Profond shrugged his shoulders.	Мсье Профон пожал плечами.
"Life's awful like a lot of monkeys scramblin' for empty nuts."	- Жизнь очень напоминает драку мартышек из-за пустого ореха.
"You're young," said Soames.	- Вы молоды, - сказал Сомс.
If the fellow must make a generalization, he needn't suggest that the forms of property lacked solidity!	Профону, видно, хочется обобщений, но, право же, он мог бы и не напоминать, что собственность утратила свою былую прочность.
"I don' worry," replied Monsieur Profond smiling; "we're born, and we die. Half the world's starvin'. I feed a small lot of babies out in my mother's country; but what's the use? Might as well throw my money in the river."	- Я ни о чем не тревожусь, - отвечал с улыбкой мсье Профон. - Мы рождаемся на свет и умираем. Половина человечества голодает. Я кормлю маленькую ораву ребятишек на родине моей матери; но что в том пользы? Я мог бы с тем же успехом бросать деньги в реку.
Soames looked at him, and turned back toward his Goya. He didn't know what the fellow wanted.	Сомс смерил его взглядом и вернулся к своему Гойе. Непонятно было, чего хочет бельгиец.
"What shall I make my cheque for?" pursued Monsieur Profond.	- На какую сумму выписать мне чек? - продолжал мсье Профон.
"Five hundred," said Soames shortly; "but I don't want you to take it if you don't care for it more than that."	- Пятьсот, - коротко сказал Сомс, - но я не хотел бы навязывать вам картину, если она так мало вас интересует.
"That's all right," said Monsieur Profond; "I'll be 'appy to 'ave that picture."	- О, не беспокойтесь, - ответил мсье Профон. - Я буду счастлив приобрести эту вещицу.
He wrote a cheque with a fountain-pen heavily chased with gold. Soames watched the process uneasily. How on earth had the fellow known that he wanted to sell that picture? Monsieur Profond held out the cheque.	И он выписал чек вечным пером с тяжелой золотой отделкой. Сомс тревожно наблюдал за процедурой. Каким образом узнал этот господин, что он хочет продать Гогэна? Мсье Профон протянул ему чек.
"The English are awful funny about pictures," he said. "So are the French, so are my people. They're all awful funny."	- Англичане очень странно относятся к картинам. И французы тоже, да и мои соотечественники. Очень странно.
"I don't understand you," said Soames stiffly.	- Я вас не понимаю, - деревянным голосом сказал Сомс.
"It's like hats," said Monsieur Profond enigmatically, "small or large, turnin' up or down--just the fashion. Awful funny."	- Словно это шляпы, - загадочно произнес мсье Профон. - Большие и маленькие, кверху поля или книзу - все по моде. Очень странно.
And, smiling, he drifted out of the gallery again, blue and solid like the smoke of his excellent cigar.	Он улыбнулся и поплыл прочь из галереи, синий и крепкий, как дым его превосходной сигары.
Soames had taken the cheque, feeling as if the intrinsic value of ownership had been called in question. 'He's a cosmopolitan,' he thought, watching Profond emerge from under the verandah with Annette, and saunter down the lawn toward the river. What his wife saw in the fellow he didn't know, unless it was that he could speak her language; and there passed in Soames what Monsieur Profond would have called a "small doubt" whether Annette was not too handsome to be walking with any one so "cosmopolitan." Even at that distance he could see the blue fumes from Profond's cigar wreath out in the quiet sunlight; and his grey buckskin shoes, and his grey hat--the fellow was a dandy! And he could see the quick turn of his wife's head, so very straight on her desirable neck and shoulders. That turn of her neck always seemed to him a little too showy, and in the "Queen of all I survey" manner--not quite distinguished. He watched them walk along the path at the bottom of the garden. A young man in flannels joined them down there--a Sunday caller no doubt, from up the river. He went back to his Goya. He was still staring at that replica of Fleur, and worrying over Winifred's news, when his wife's voice said:	Сомс принял чек с таким чувством, словно Профон поставил под вопрос истинную ценность собственничества. "Космополит", - думал он, наблюдая, как Профон и Аннет сходят с веранды и направляются к реке. Что нашла его жена в этом бельгийце? Сомс не понимал - разве что ей приятно поговорить на родном языке; и тотчас промелькнуло в его мыслях то, что Профон назвал бы "маленьким сомнением": не слишком ли красива Аннет, чтобы безопасно расхаживать с подобным "космополитом"? Даже на таком расстоянии Сомс видел синий дымок сигары мсье Профона, клубившийся в ровном свете солнца; я его серые замшевые ботинки и серую фетровую шляпу: мсье изысканный щеголь. И видел он также, как быстро его жена повернула голову, так прямо сидевшую над соблазнительной шеей и плечами. Этот поворот шеи всегда казался Сомсу немного показным и каким-то опереточным - не вполне приличным для леди. Гуляющие шли по узкой дорожке в нижнем конце сада. К ним присоединился молодой человек во фланелевом костюме - верно, какой-нибудь воскресный гость, приехавший по реке. Сомс вернулся к своему Гойе. Он еще смотрел на Флер-виноградаршу, встревоженный новостью, которую сообщила ему Уиннфрид, когда голос его жены сказал:
"Mr. Michael Mont, Soames. You invited him to see your pictures."	- Мистер Майкл Монт, Сомс. Ты его приглашал посмотреть картины.
There was the cheerful young man of the Gallery off Cork Street!	Тот бойкий молодой человек с выставки на Корк-стрит!
"Turned up, you see, sir; I live only four miles from Pangbourne. Jolly day, isn't it?"	- Как видите, сэр, я к вам с налетом! Я живу всего в четырех милях от Пэнгбориа. Прекрасная погода, не правда ли?
Confronted with the results of his expansiveness, Soames scrutinized his visitor. The young man's mouth was excessively large and curly-- he seemed always grinning. Why didn't he grow the rest of those idiotic little moustaches, which made him look like a music-hall buffoon? What on earth were young men about, deliberately lowering their class with these tooth-brushes, or little slug whiskers? Ugh! Affected young idiots! In other respects he was presentable, and his flannels very clean.	Оказавшись лицом к лицу с результатами своей экспансивности, Сомс сощурил глаза на гостя. Губы у молодого человека были большие, изогнутые точно с них не сходила усмешка. И почему он не отрастит подлиннее остатки своих идиотских усиков, которые придают ему вид шута из мюзик-холла? Зачем современная молодежь унижает свой класс этими щеточками на верхней губе или фатоватыми крошечными бакенбардами? Уф! Претенциозные кретины! Но в прочих отношениях Сомс нашел гостя вполне приемлемым, фланелевый костюм его был безукоризненно чист.
"Happy to see you!" he said.	- Рад вас видеть, - сказал он.
The young man, who had been turning his head from side to side, became transfixed.	Молодой человек поглядел по сторонам, потом остановился, пораженный:
"I say!" he said, "'some' picture!"	- Вот это картина!
Soames saw, with mixed sensations, that he had addressed the remark to the Goya copy.	Сомс вряд ли мог бы разобраться в тех смешанных чувствах, которые вспыхнули в нем, когда он увидел, что замечание относилось к копии Гойи.
"Yes," he said dryly, "that's not a Goya. It's a copy. I had it painted because it reminded me of my daughter."	- Да, - сухо сказал он, - это не Гойя. Это только копия. Я заказал ее, потому что девушка с фрески напоминает мне мою дочь.
"By Jove! I thought I knew the face, sir. Is she here?"	- Верно! Мне и то показалось, что я узнаю это лицо, сэр. Она здесь?
The frankness of his interest almost disarmed Soames.	Откровенность молодого человека почти обезоружила Сомса.
"She'll be in after tea," he said. "Shall we go round the pictures?"	- Она приедет после чая. Не хотите ли осмотреть картины?
And Soames began that round which never tired him. He had not anticipated much intelligence from one who had mistaken a copy for an original, but as they passed from section to section, period to period, he was startled by the young man's frank and relevant remarks. Natively shrewd himself, and even sensuous beneath his mask, Soames had not spent thirty-eight years over his one hobby without knowing something more about pictures than their market values. He was, as it were, the missing link between the artist and the commercial public. Art for art's sake and all that, of course, was cant. But aesthetics and good taste were necessary. The appreciation of enough persons of good taste was what gave a work of art its permanent market value, or in other words made it "a work of art." There was no real cleavage. And he was sufficiently accustomed to sheep-like and unseeing visitors, to be intrigued by one who did not hesitate to say of Mauve: "Good old haystacks!" or of James Maris: "Didn't he just paint and paper 'em! Mathew was the real swell, sir; you could dig into his surfaces!" It was after the young man had whistled before a Whistler, with the words, "D'you think he ever really saw a naked woman, sir?" that Soames remarked:	И Сомс начал обход, никогда не надоедавший ему. Он не ждал большого понимания от человека, принявшего копию за подлинник, но, переходя от отдела к отделу, от периода к периоду, поражался откровенным и метким замечаниям Монта. Сам от природы проницательный и даже чувствительный под маской сдержанности. Сомс недаром тридцать восемь лет уделил своей коллекционерской страсти, и его понимание картин не ограничивалось знанием их рыночной цены. Он являлся своего рода промежуточным звеном между художником и покупающей публикой. Искусство для искусства и всякая такая материя, конечно, пустая болтовня. Но эстетизм и хороший вкус необходимы. Если известное количество любителей, обладающих хорошим вкусом, признают вещь, то она приобретает твердую рыночную ценность, или, иными словами, становится "произведением искусства". Разрыва, в сущности, нет. И он так привык к овечьему стаду робких и незрячих посетителей, что не мог не заинтересоваться гостем, который, не колеблясь, говорил Мауве: "Эх, хороши стога" или о Якобе Марисе: "Да, не пожалел красок. Вот Маттейс Марис, тот настоящий мастер, правда, сэр? Его поверхность хоть копай лопатой". Но только когда молодой человек свистнул перед Уистлером со словами: "Как вы думаете, сэр, он когда-нибудь видел в натуре голую женщину?" - Сомс заметил!
"What are you, Mr. Mont, if I may ask?"	- Кто вы сами, мистер Монт, если разрешите спросить?
"I, sir? I was going to be a painter, but the War knocked that. Then in the trenches, you know, I used to dream of the Stock Exchange, snug and warm and just noisy enough. But the Peace knocked that, shares seem off, don't they? I've only been demobbed about a year. What do you recommend, sir?"	- Я, сэр? Раньше я думал сделаться художником, во этому помешала война. Там, в окопах, знаете ли, я тешился мечтой о бирже, чтобы было тепло и уютно и не слишком шумно. Но этому помешало заключение мира; на акциях сейчас далеко не уедешь, правда ведь? Я только год как демобилизован. Что вы мне посоветуете, сэр?
"Have you got money?"	- Есть у вас средства?
"Well," answered the young man, "I've got a father; I kept him alive during the War, so he's bound to keep me alive now. Though, of course, there's the question whether he ought to be allowed to hang on to his property. What do you think about that, sir?"	- Как сказать, - ответил молодой человек. - У меня есть отец. Я защищал его жизнь во время войны, так что теперь он обязан поддерживать мою жизнь. Хотя, конечно, возникает вопрос, оставят ли ему его собственность. Что вы на этот счет думаете, сэр?
Soames, pale and defensive, smiled.	Сомс улыбнулся бледной оборонительной улыбкой.
"The old man has fits when I tell him he may have to work yet. He's got land, you know; it's a fatal disease."	- Старика чуть ли не удар хватает, когда я говорю, что ему, может быть, придется работать. Он, понимаете ли, землевладелец; роковая болезнь.
"This is my real Goya," said Soames dryly.	- Вот мой подлинный Гойя, - сухо сказал Сомс.
"By George! He was a swell. I saw a Goya in Munich once that bowled me middle stump. A most evil-looking old woman in the most gorgeous lace. He made no compromise with the public taste. That old boy was 'some' explosive; he must have smashed up a lot of convention in his day. Couldn't he just paint! He makes Velasquez stiff, don't you think?"	- Черт побери! Вот был гений! Я видел раз в Мюнхене одну вещь Гойи, от которой прямо обалдел: зловреднейшая старуха в роскошнейших кружевах. Да, этот не шел навстречу вкусам публики. В свое время был, наверно, вроде бомбы; условностям от него досталось. Перед ним и Веласкес бледнеет - вы не находите?
"I have no Velasquez," said Soames.	- Веласкеса у меня нет, - сказал Сомс.
The young man stared.	Молодой человек посмотрел на него внимательно.
"No," he said; "only nations or profiteers can afford him, I suppose. I say, why shouldn't all the bankrupt nations sell their Velasquez and Titians and other swells to the profiteers by force, and then pass a law that any one who holds a picture by an Old Master--see schedule--must hang it in a public gallery? There seems something in that."	- Да, - сказал он, - такую роскошь могут позволить себе только государства да спекулянты. Почему бы всем обанкротившимся государствам не продать спекулянтам насильственным порядком своих Веласкесов, Тицианов и прочие шедевры, а потом издать закон, что всякий, кто владеет картиной старых мастеров (смотри прилагаемый список), обязан вывесить ее в какой-либо национальной галерее? Пожалуй, стоило бы.
"Shall we go down to tea?" said Soames.	- Не сойти ли нам вниз, к чаю? - предложил Сомс.
The young man's ears seemed to droop on his skull. 'He's not dense,' thought Soames, following him off the premises.	Уши молодого человека словно опали, прижавшись плотнее к черепу. "Он не лишен такта", - подумал Сомс, выходя следом за ним из галереи.
Goya, with his satiric and surpassing precision, his original "line," and the daring of his light and shade, could have reproduced to admiration the group assembled round Annette's tea-tray in the ingle- nook below. He alone, perhaps, of painters would have done justice to the sunlight filtering through a screen of creeper, to the lovely pallor of brass, the old cut glasses, the thin slices of lemon in pale amber tea; justice to Annette in her black lacey dress; there was something of the fair Spaniard in her beauty, though it lacked the spirituality of that rare type; to Winifred's grey-haired, corseted solidity; to Soames, of a certain grey and flat-cheeked distinction; to the vivacious Michael Mont, pointed in ear and eye; to Imogen, dark, luscious of glance, growing a little stout; to Prosper Profond, with his expression as who should say, "Well, Mr. Goya, what's the use of paintin' this small party?" finally, to Jack Cardigan, with his shining stare and tanned sanguinity betraying the moving principle: "I'm English, and I live to be fit."	Гойя с его сатирической необычайной любовью к деталям, его своеобразной линией и смелостью светотени мог бы в точности воспроизвести группу, собравшуюся внизу на веранде за чайным столом Аннет. Быть может, он один из всех художников мог бы отдать должное солнечным лучам, струившимся сквозь увитый плющом трельяж; матовой бронзе, старинному хрусталю, тонким ломтикам лимона в бледном янтаре чая; отдать должное самой Аннет, одетой в черные кружева, - в ее красоте было что-то от белокурой испанки, хоть ей и не хватало одухотворенности женщин этого редкого типа; отдать должное седоволосой, затянутой в корсет степенности Уинифрид; седой и худощавой корректности Сомса; живому Майклу Монту, востроухому и востроглазому; смуглой, лениво улыбающейся, начинающей полнеть Имоджин; Просперу Профону, чья улыбка словно говорила: "Право, мистер Гойя, стоит ли изображать эту маленькую компанийку? ", и, наконец, Джеку Кардигану, чьи невозмутимо сияющие глаза и полнокровный загар выдавали его руководящий принцип: "Я - англичанин и живу, чтобы быть здоровым".
Curious, by the way, that Imogen, who as a girl had declared solemnly one day at Timothy's that she would never marry a good man--they were so dull--should have married Jack Cardigan, in whom health had so destroyed all traces of original sin, that she might have retired to rest with ten thousand other Englishmen without knowing the difference from the one she had chosen to repose beside. "Oh!" she would say of him, in her "amusing" way, "Jack keeps himself so fearfully fit; he's never had a day's illness in his life. He went right through the War without a finger-ache. You really can't imagine how fit he is!" Indeed, he was so "fit" that he couldn't see when she was flirting, which was such a comfort in a way. All the same she was quite fond of him, so far as one could be of a sports- machine, and of the two little Cardigans made after his pattern. Her eyes just then were comparing him maliciously with Prosper Profond. There was no "small" sport or game which Monsieur Profond had not played at too, it seemed, from skittles to tarpon-fishing, and worn out every one. Imogen would sometimes wish that they had worn out Jack, who continued to play at them and talk of them with the simple zeal of a school-girl learning hockey; at the age of Great-uncle Timothy she well knew that Jack would be playing carpet golf in her bedroom, and "wiping somebody's eye."	- Странно, кстати сказать, что Имоджин, которая девушкой торжественно обещала однажды у Тимоти не выходить замуж за хорошего человека, потому что все они так скучны, - что эта Имоджин вышла замуж за Джека Кардигана, в котором здоровье настолько стерло все следы первородного греха, что она могла бы удалиться на покой с десятью тысячами других англичан и не найти различия между ними и тем, кого она избрала разделять с нею ложе. "О, Джек здоров до ужаса! - говорила она про него к великой радости матери. - За всю свою жизнь он не проболел ни единого дня. Он проделал всю войну, не получив ни царапинки. Вы не представляете себе, до чего он здоров и жизнеспособен". И правда, он был настолько приспособлен к жизни, что не замечал, когда его жена флиртовала с другими мужчинами, что отчасти было весьма удобно. Однако она его любила, насколько можно любить спортивную машину, и любила двух Кардиганчиков, сделанных по его образцу. Ее глаза лукаво сравнивали его сейчас с Проспером Профоном; кажется, не было такой "маленькой" игры или спорта, которых мсье Профон не испробовал бы - от кеглей до охоты на акул - и которые не надоели бы ему. Имоджин мечтала иногда, чтобы они надоели также и Джеку, который продолжал играть и говорить об игре с увлечением школьницы, только что научившейся хоккею; она не сомневалась, чти в возрасте дядюшки Тимоти Джек будет играть в детский гольф на ковре в ее спальне и "утирать кому-нибудь нос".
He was telling them now how he had "pipped the pro--a charmin' fellow, playin' a very good game," at the last hole this morning; and how he had pulled down to Caversham since lunch, and trying to incite Prosper Profond to play him a set of tennis after tea--do him good- "keep him fit.	Сейчас он рассказывал, как сегодня утром обставил у последней лунки профессионала-гольфера - прелестный человек, и очень неплохо играл; и как он после второго завтрака прошел на веслах до самого Кэвершема; рассказывая, он пробовал соблазнить Проспера Профона на партию в теннис после чая: спорт - полезная штука, делает человека жизнеспособным.
"But what's the use of keepin' fit?" said Monsieur Profond.	- Но зачем вам жизнеспособность? - сказал мсье Профон.
"Yes, sir," murmured Michael Mont, "what do you keep fit for?"	- Да, сэр, - проговорил Майкл Монт, - к чему вы хотите быть приспособленным в жизни?
"Jack," cried Imogen, enchanted, "what do you keep fit for?"	- Джек, - радостно подхватила Имоджин, - к чему ты приспособлен?
Jack Cardigan stared with all his health. The questions were like the buzz of a mosquito, and he put up his hand to wipe them away. During the War, of course, he had kept fit to kill Germans; now that it was over he either did not know, or shrank in delicacy from explanation of his moving principle.	Джек Кардиган глядел во все глаза и дышал здоровьем. Вопросы жужжали, как комары, и он поднял руку, как бы отмахиваясь от них. Во время войны он был, конечно, приспособлен к тому, чтобы убивать немцев; а теперь он или не знал, к чему, или же из скромности уклонялся от объяснения своих руководящих принципов.
"But he's right," said Monsieur Profond unexpectedly, "there's nothin' left but keepin' fit."	- Но он прав, - сказал неожиданно мсье Профон, - нам ничего не осталось, как только приспособляться.
The saying, too deep for Sunday afternoon, would have passed unanswered, but for the mercurial nature of young Mont.	Это изречение, слишком глубокомысленное для воскресного чая, прошло бы без ответа, не будь здесь неугомонного Майкла Монта.
"Good!" he cried. "That's the great discovery of the War. We all thought we were progressing--now we know we're only changing."	- Правильно! - воскликнул он. - Вот великое открытие, которым мы обязаны войне. Мы воображали, что прогрессируем, а теперь мы знаем, что только меняемся.
"For the worse," said Monsieur Profond genially.	- К худшему, - с улыбкой сказал мсье Профон.
"How you are cheerful, Prosper!" murmured Annette.	- Какой вы веселый, Проспер, - прошептала Аннет.
"You come and play tennis!" said Jack Cardigan; "you've got the hump. We'll soon take that down. D'you play, Mr. Mont?"	- Идемте на теннис! - сказал Джек Кардиган. - Вам нужно разогнать хандру. А вы играете, мистер Монт?
"I hit the ball about, sir."	- С грехом пополам - гоняю мячи.
At this juncture Soames rose, ruffled in that deep instinct of preparation for the future which guided his existence.	Сомс встал, побуждаемый подсознательной тревогой о будущем, определявшей всю его жизнь.
"When Fleur comes--" he heard Jack Cardigan say.	- Когда приедет Флер... - услышал он слова Джека Кардигана.
Ah! and why didn't she come? He passed through drawing-room, hall, and porch out on to the drive, and stood there listening for the car. All was still and Sundayfied; the lilacs in full flower scented the air. There were white clouds, like the feathers of ducks gilded by the sunlight. Memory of the day when Fleur was born, and he had waited in such agony with her life and her mother's balanced in his hands, came to him sharply. He had saved her then, to be the flower of his life. And now! was she going to give him trouble--pain--give him trouble? He did not like the look of things! A blackbird broke in on his reverie with an evening song--a great big fellow up in that acacia-tree. Soames had taken quite an interest in his birds of late years; he and Fleur would walk round and watch them; her eyes were sharp as needles, and she knew every nest. He saw her dog, a retriever, lying on the drive in a patch of sunlight, and called to him. "Hallo, old fellow-waiting for her too!" The dog came slowly with a grudging tail, and Soames mechanically laid a pat on his head. The dog, the bird, the lilac, all were part of Fleur for him; no more, no less. 'Too fond of her!' he thought, 'too fond!' He was like a man uninsured, with his ships at sea. Uninsured again--as in that other time, so long ago, when he would wander dumb and jealous in the wilderness of London, longing for that woman--his first wife-- the mother of this infernal boy. Ah! There was the car at last! It drew up, it had luggage, but no Fleur.	Да! Почему она не едет? Через гостиную, через холл и веранду он вышел на аллею и стоял, прислушиваясь, не зашуршит ли по гравию автомобиль. Было по-воскресному тихо; сирень щедро напоила воздух своим ароматом. Белые облака, как лебяжьи перья, золотились на солнце. Остро вспомнился день, когда родилась Флер и он мучительно ждал, а ее жизнь и жизнь ее матери колебались в его руках. Он спас ее тогда, чтобы она стала цветком его жизни. А теперь!.. Неужели она непременно должна доставлять ему тревогу?.. Мучение и тревогу? Не нравится ему, как сложились дела! Вечерней песней вторгся в его раздумье дрозд - большая, тяжелая птица на той акации. Последние годы Сомс живо интересовался птицами в своем саду; нередко вдвоем с Флер ходил он по дорожкам и наблюдал за ними - глаза у нее острые, как иголки, она знает каждое гнездо. Он увидел ее собаку, пойнтера, улегшуюся на солнышке посреди аллеи, позвал: "Что, приятель, ты тоже ждешь ее?" Собака медленно подошла, недовольно виляя хвостом, и Сомс машинально потрепал ее по шее. Собака, птица, сирень - все было для него частицей Флер, не больше и не меньше. "Я слишком ее люблю, - думал он, - слишком люблю!" Он был похож на судовладельца, пустившего в море незастрахованные корабли. Был снова незастрахован, как в те давние дни, когда, немой и ревнивый, блуждал в пустыне Лондона, томясь по той женщине - по своей первой жене, матери этого проклятого мальчишки. Ага, вот и автомобиль! Но везет только вещи, а где же Флер?
"Miss Fleur is walking up, sir, by the towing-path."	- Мисс Флер идет пешком, сэр, по дороге вдоль реки.
Walking all those miles? Soames stared. The man's face had the beginning of a smile on it. What was he grinning at? And very quickly he turned, saying, "All right, Sims!" and went into the house. He mounted to the picture-gallery once more. He had from there a view of the river bank, and stood with his eyes fixed on it, oblivious of the fact that it would be an hour at least before her figure showed there. Walking up! And that fellow's grin! The boy--! He turned abruptly from the window. He couldn't spy on her. If she wanted to keep things from him--she must; he could not spy on her. His heart felt empty, and bitterness mounted from it into his very mouth. The staccato shouts of Jack Cardigan pursuing the ball, the laugh of young Mont rose in the stillness and came in. He hoped they were making that chap Profond run. And the girl in "La Vendimia" stood with her arm akimbo arid her dreamy eyes looking past him. 'I've done all I could for you,' he thought, 'since you were no higher than my knee. You aren't going to--to--hurt me, are you?'	Пешком всю дорогу, несколько миль? Сомс воззрился на шофера. По лицу слуги начала расплываться улыбка. Чего он ухмыляется? Сомс тотчас отвернулся со словами: "Отлично, Симз!" - и вошел в дом. Снова поднялся он в галерею к своим картинам. Отсюда открывался вид на реку, и Сомс не отводил глаз от дорожки, забывая, что Флер может появиться на ней не ранее как через час. Пошла пешком! И шофер ухмыляется почему-то! Тот мальчишка... Он резко отвернулся от окна. Не может он за ней шпионить! Если она желает скрывать от него свои тайны, пусть скрывает; шпионить он не станет. В сердце его была пустота, и горечь подступила к самому рту. Отрывистые выкрики Джека Кардигана, гоняющего мячи, да смех молодого Монта вторгались в тишину. Сомс лелеял надежду, что они там загоняют Профона. А девушка на "La Vendimia" стояла подбоченясь, и мечтательно-сонные ее глаза смотрели мимо него. "Я делал для тебя все, что мог, - думал он, с тех дней, когда ты была ростом не выше моего колена. Ты... ты не захочешь причинить мне боль!"
But the Goya copy answered not, brilliant in colour just beginning to tone down. 'There's no real life in it,' thought Soames. 'Why doesn't she come?'	Но девушка Гойи не отвечала, сверкая красками, едва начинавшими блекнуть. "В этом нет настоящей жизни, - подумал Сомс. - Почему она не идет?"

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты