TO LET/Сдается в наем (часть первая)

IV THE MAUSOLEUM/IV. МАВЗОЛЕЙ

English	Русский
There are houses whose souls have passed into the limbo of Time, leaving their bodies in the limbo of London. Such was not quite the condition of "Timothy's" on the Bayswater Road, for Timothy's soul still had one foot in Timothy Forsyte's body, and Smither kept the atmosphere unchanging, of camphor and port wine and house whose windows are only opened to air it twice a day.	Бывают дома, чьи души отошли в сумрак времени, оставив тела в сумраке Лондона. Не совсем так обстояло дело с домом Тимоти на Бэйсуотер-Род, ибо душа Тимоти одной ногой еще пребывала в теле Тимоти Форсайта, и Смизер поддерживала атмосферу неизменной - атмосферу камфоры, и портвейна, и дома, где окна только два раза в сутки открываются для проветривания.
To Forsyte imagination that house was now a sort of Chinese pill-box, a series of layers in the last of which was Timothy. One did not reach him, or so it was reported by members of the family who, out of old-time habit or absentmindedness, would drive up once in a blue moon and ask after their surviving uncle. Such were Francie, now quite emancipated from God (she frankly avowed atheism), Euphemia, emancipated from old Nicholas, and Winifred Dartie from her "man of the world." But, after all, everybody was emancipated now, or said they were--perhaps not quite the same thing!	Для Форсайтов этот дом был теперь чем-то вроде китайской коробочки для пилюль - клеточки, одна в другой, и в последнюю заключен Тимоти. До него не добраться, или так, по крайней мере, утверждали те из родни, кто по старинной привычке или по рассеянности нет-нет, а заходили сюда проведать своего последнего дядю: Фрэнси, теперь уже совсем эмансипировавшаяся от бога (она открыто исповедовала атеизм) Юфимия, эмансипировавшаяся от старого Николаса, и Уинифрид Дарти, тоже эмансипировавшаяся от своего "светского человека". Но в конце концов нынче все стали эмансипированными или говорят, что стали, а это, пожалуй, не совсем одно и то же.
When Soames, therefore, took it on his way to Paddington station on the morning after that encounter, it was hardly with the expectation of seeing Timothy in the flesh. His heart made a faint demonstration within him while he stood in full south sunlight on the newly whitened doorstep of that little house where four Forsytes had once lived, and now but one dwelt on like a winter fly; the house into which Soames had come and out of which he had gone times without number, divested of, or burdened with, fardels of family gossip; the house of the "old people" of another century, another age.	Поэтому, когда Сомс на другой день после знаменательной встречи зашел в этот дом по дороге на Пэддингтонский вокзал, вряд ли он рассчитывал увидеть Тимоти во плоти. Сердце его екнуло, когда он остановился на ярком солнце у свежевыбеленного крыльца маленького дома, где жили некогда четверо Форсайтов, а теперь доживал только один, точно зимняя муха; дом, куда Сомс захаживал несчетное число раз скинуть или принять балласт семейных сплетен, дом "стариков", людей другого века, другой эпохи.
The sight of Smither--still corseted up to the armpits because the new fashion which came in as they were going out about 1903 had never been considered "nice" by Aunts Juley and Hester--brought a pale friendliness to Soames' lips; Smither, still faithfully arranged to old pattern in every detail, an invaluable servant--none such left-- smiling back at him, with the words:	Вид Смизер, по-прежнему затянутой в высокий, до подмышек, корсет, потому что тетя Джули и тетя Эстер не одобряли новой моды, появившейся в 1903 году, когда они сами сошли со сцены, вызвал бледную дружескую улыбку на губах Сомса; Смизер, во всем до последних мелочей верная старой моде, неоценимая прислуга - такие теперь перевелись - улыбнулась ему в ответ со словами:
"Why! it's Mr. Soames, after all this time! And how are you, sir? Mr. Timothy will be so pleased to know you've been."	- Ах, господи! Мистер Сомс! Сколько лет! Как же вы поживаете, сэр? Мистер Тимоти будет очень рад узнать, что вы заходили.
"How is he?"	- Как он поживает?
"Oh! he keeps fairly bobbish for his age, sir; but of course he's a wonderful man. As I said to Mrs. Dartie when she was here last: It would please Miss Forsyte and Mrs. Juley and Miss Hester to see how he relishes a baked apple still. But he's quite deaf. And a mercy, I always think. For what we should have done with him in the air- raids, I don't know."	- О, сэр, он для своих лет совсем молодцом; но он, конечно, необыкновенный человек. Я так и сказала миссис Дарти, когда она была у нас последний раз: вот порадовались бы на него мисс Форсайт, и миссис Джули, и мисс Эстер, если бы могли видеть, как он отлично управляется с печеным яблочком. Он, правда, совсем оглох, но это я считаю только к лучшему: иначе я просто ума не приложу, что бы мы делали с ним во время налетов.
"Ah!" said Soames. "What did you do with him?"	- А-а, - сказал Сомс. - Что же все-таки вы делали?
"We just left him in his bed, and had the bell run down into the cellar, so that Cook and I could hear him if he rang. It would never have done to let him know there was a war on. As I said to Cook, 'If Mr. Timothy rings, they may do what they like--I'm going up. My dear mistresses would have a fit if they could see him ringing and nobody going to him.' But he slept through them all beautiful. And the one in the daytime he was having his bath. It was a mercy, because he might have noticed the people in the street all looking up--he often looks out of the window."	- Просто оставляли его в кровати, а звонок Отвели в погреб, так что мы с кухаркой услышали бы, если б он позвонил. Не могли ж мы сказать ему, что идет война. Я еще говорила тогда кухарке: "Если мистер Тимоти Позвонит, будь что будет, а я пойду наверх. С моими дорогими хозяйками сделался бы удар, если бы они узнали, что он звонил и никто не пришел к нему на звонок". Но он прекрасно проспал все налеты. А в тот раз, когда цеппелины появились днем, он принимал ванну. Это вышло очень удачно, а то он мог бы заметить, что все люди на улице смотрят на небо: он часто глядит в окно.
"Quite!" murmured Soames. Smither was getting garrulous! "I just want to look round and see if there's anything to be done."	- Так, так, - пробормотал Сомс. Смизер становилась чересчур болтлива. - Я обойду дом, посмотрю, не надо ли что-нибудь сделать.
"Yes, sir. I don't think there's anything except a smell of mice in the dining-room that we don't know how to get rid of. It's funny they should be there, and not a crumb, since Mr. Timothy took to not coming down, just before the War. But they're nasty little things; you never know where they'll take you next."	- Пожалуйста, сэр. Но мне думается, у нас все в порядке, только вот в столовой пахнет мышами, и мы никак не можем избавиться от запаха. Странно, что они завелись, хоть там не бывает никогда ни крошки: мистер Тимоти как раз перед войной перестал спускаться вниз. Но с ними никогда не знаешь, где они заведутся, - противные создания.
"Does he leave his bed?"--	- Он встает с постели?
"Oh! yes, sir; he takes nice exercise between his bed and the window in the morning, not to risk a change of air. And he's quite comfortable in himself; has his Will out every day regular. It's a great consolation to him--that."	- О да, сэр. Утром он прогуливается для моциона от кровати до окна, хотя выводить его в другую комнату мы не рискуем. И он очень доволен: каждый день аккуратно пересматривает свое завещание. Это для него лучшая утеха.
"Well, Smither, I want to see him, if I can; in case he has anything to say to me."	- Вот что, Смизер: я хотел бы, если можно, повидать его; может быть, ему надо что-нибудь мне сказать.
Smither coloured up above her corsets.	Смизер зарделась от планшетки корсета до корней волос.
"It will be an occasion!" she said. "Shall I take you round the house, sir, while I send Cook to break it to him?"	- Вот будет событие! - сказала она. - Если угодно, я провожу вас по дому, а кухарку пошлю тем временем доложить о вас мистеру Тимоти.
"No, you go to him," said Soames. "I can go round the house by myself."	- Нет, вы ступайте к нему, - ответил Сомс. - Я сам осмотрю дом.
One could not confess to sentiment before another, and Soames felt that he was going to be sentimental nosing round those rooms so saturated with the past. When Smither, creaking with excitement, had left him, Soames entered the dining-room and sniffed. In his opinion it wasn't mice, but incipient wood-rot, and he examined the panelling. Whether it was worth a coat of paint, at Timothy's age, he was not sure. The room had always been the most modern in the house; and only a faint smile curled Soames' lips and nostrils. Walls of a rich green surmounted the oak dado; a heavy metal chandelier hung by a chain from a ceiling divided by imitation beams. The pictures had been bought by Timothy, a bargain, one day at Jobson's sixty years ago--three Snyder "still lifes," two faintly coloured drawings of a boy and a girl, rather charming, which bore the initials "J. R."--Timothy had always believed they might turn out to be Joshua Reynolds, but Soames, who admired them, had discovered that they were only John Robinson; and a doubtful Morland of a white pony being shod. Deep-red plush curtains, ten high-backed dark mahogany chairs with deep-red plush seats, a Turkey carpet, and a mahogany dining-table as large as the room was small, such was an apartment which Soames could remember unchanged in soul or body since he was four years old. He looked especially at the two drawings, and thought: 'I shall buy those at the sale.'	Нельзя при посторонних предаваться сантиментам, а Сомс чувствовал, что может впасть в сентиментальность, вдыхая воздух этих комнат, насквозь пропитанный прошлым. Когда Смизер, скрипя от волнения корсетом, оставила его, Сомс прошел в столовую и потянул носом. По его мнению, пахло не мышами, а гниющим деревом, и он внимательно осмотрел обшивку стен. Сомнительно, стоит ли перекрашивать их, принимая во внимание возраст Тимоти. Эта комната всегда была самой современной в доме, и только слабая улыбка покривила губы и ноздри Сомса. Стены над дубовой панелью были окрашены в сочный зеленый тон; тяжелая люстра свешивалась на цепи с потолка, разделенного на квадраты имитацией балок. На стенах картины, которые Тимоти купил как-то по дешевке у Джобсона шестьдесят лет назад: три снайдеровских натюрморта, два рисунка, слегка подцвеченные акварелью мальчик и девочка - очаровательные, помеченные инициалами "Дж. Р. ". Тимоти тешился мыслью, что за этими буквами может скрываться Джошуа Рейнольдс, но Сомс, которому рисунки эти очень нравились, выяснил, что они сделаны неким Джоном Робинсоном; да сомнительный Морленд - кузнец набивает подкову белой лошади. Вишневые плюшевые портьеры, десять темных стульев красного дерева, тяжелых, с высокими спинками, с вишневым плюшем на сиденьях; турецкий ковер, красного дерева обеденный стол, настолько же большой, насколько комната была маленькая, - вот столовая, которую он помнил с четырехлетнего возраста и которая с тех пор не изменилась ни душой, ни телом. Сомс задержался взглядом на рисунках и подумал: "На распродаже я их куплю".
From the dining-room he passed into Timothy's study. He did not remember ever having been in that room. It was lined from floor to ceiling with volumes, and he looked at them with curiosity. One wall seemed devoted to educational books, which Timothy's firm had published two generations back-sometimes as many as twenty copies of one book. Soames read their titles and shuddered. The middle wall had precisely the same books as used to be in the library at his own father's in Park Lane, from which he deduced the fancy that James and his youngest brother had gone out together one day and bought a brace of small libraries. The third wall he approached with more excitement. Here, surely, Timothy's own taste would be found. It was. The books were dummies. The fourth wall was all heavily curtained window. And turned toward it was a large chair with a mahogany reading-stand attached, on which a yellowish and folded copy of The Times, dated July 6, 1914, the day Timothy first failed to come down, as if in preparation for the War, seemed waiting for him still. In a corner stood a large globe of that world never visited by Timothy, deeply convinced of the unreality of everything but England, and permanently upset by the sea, on which he had been very sick one Sunday afternoon in 1836, out of a pleasure boat off the pier at Brighton, with Juley and Hester, Swithin and Hatty Chessman; all due to Swithin, who was always taking things into his head, and who, thank goodness, had been sick too. Soames knew all about it, having heard the tale fifty times at least from one or other of them. He went up to the globe, and gave it a spin; it emitted a faint creak and moved about an inch, bringing into his purview a daddy-long-legs which had died on it in latitude 44.	Из столовой он прошел в кабинет Тимоти. Он, насколько помнил, никогда не бывал в этой комнате. От пола до потолка тянулись полки с книгами, и Сомс с любопытством стал их рассматривать. Одна стена была, по-видимому, посвящена книгам для юношества, изданием которых Тимоти занимался два поколения назад; иногда попадалось по двадцать экземпляров одной и той же книги. Сомс читал их названия и трепетал: средняя стена уставлена была в точности теми же книгами, какие стояли в библиотеке его отца на Парк-Лейн, и отсюда он вывел заключение, что Джемс и его младший брат в один прекрасный день пошли вдвоем и купили по библиотечке. С большим интересом подошел он к третьей стене. Она, очевидно, отображала вкусы самого Тимоти. Так и оказалось. Вместо книг - полки с фальшивыми корешками. Четвертая стена была сплошь занята окном с тяжелыми гардинами. Против него, обращенное к свету, стояло глубокое кресло с прилаженным к нему пюпитром красного дерева, на котором, словно в ожидании хозяина, лежал пожелтевший сложенный номер "Таймса" от шестого июля 1914 года день, когда Тимоти впервые не сошел вниз, как бы в предчувствии войны. В углу стоял большой глобус - изображение тех стран земных, которых Тимоти никогда не посещал, глубоко убежденный в нереальности всего, кроме Англии, и навсегда сохранивший ужас перед морем с того злополучного воскресенья 1836 года, когда он с Джули, Эстер, Суизином и Хетти Чесмен поехал в Брайтоне кататься на лодке и испытал сильную тошноту; а все из-за Суизина, который вечно что-нибудь затевал и которого, слава богу, тоже изрядно тошнило. Случай этот был Сомсу детально известен. Он слышал о нем раз пятьдесят не меньше, от всех участников поочередно. Он подошел к глобусу и легонько толкнул его; раздался тонкий скрип, шар повернулся на дюйм, и Сомс узрел долгоногого паука, издохшего под сорок четвертой параллелью.
'Mausoleum!' he thought. 'George was right!' And he went out and up the stairs. On the half-landing he stopped before the case of stuffed humming-birds which had delighted his childhood. They looked not a day older, suspended on wires above pampas-grass. If the case were opened the birds would not begin to hum, but the whole thing would crumble, he suspected. It wouldn't be worth putting that into the sale! And suddenly he was caught by a memory of Aunt Ann--dear old Aunt Ann--holding him by the hand in front of that case and saying: "Look, Soamey! Aren't they bright and pretty, dear little humming-birds!" Soames remembered his own answer: "They don't hum, Auntie." He must have been six, in a black velveteen suit with a light-blue collar-he remembered that suit well! Aunt Ann with her ringlets, and her spidery kind hands, and her grave old aquiline smile--a fine old lady, Aunt Ann! He moved on up to the drawing-room door. There on each side of it were the groups of miniatures. Those he would certainly buy in! The miniatures of his four aunts, one of his Uncle Swithin adolescent, and one of his Uncle Nicholas as a boy. They had all been painted by a young lady friend of the family at a time, 1830, about, when miniatures were considered very genteel, and lasting too, painted as they were on ivory. Many a time had he heard the tale of that young lady: "Very talented, my dear; she had quite a weakness for Swithin, and very soon after she went into a consumption and died: so like Keats--we often spoke of it."	"Мавзолей, - подумал он. - Джордж был прав". И он вышел и поднялся по лестнице. На первой площадке он остановился перед стеклянным шкафчиком с чучелами колибри, которые восхищали его в детстве. Они, казалось, не постарели ни на день, вися на своих проволоках над травой пампасов. Если открыть шкаф, птицы не защебечут, нет, но все сооружение, пожалуй, рассыплется в прах. Не стоит выносить его на аукцион. И внезапно возникло воспоминание, как тетя Энн, милая старая тетя Энн, подвела его за руку к шкафу и сказала: "Смотри, Соми, какие они яркие и красивые, эти крошки-колибри. Милые пташки-щебетуньи". Припомнился Сомсу и его ответ: "Они не щебечут, тетя". Ему было, верно, лет шесть, и был на нем черный бархатный костюмчик с голубым воротничком - он отлично помнил этот костюмчик. Тетя Энн - букли, добрые, тонкие, точно из паутины, руки, важная старческая улыбка, орлиный нос - красивая старая леди. Сомс поднялся выше и остановился у входа в гостиную. По обе стороны двери висели миниатюры. Вот их он непременно купит. Портреты его четырех теток, дядя Суизин в юности, дядя Николае ребенком. Все они были исполнены одной молодой дамой, другом их семьи, в 1830 году, когда миниатюры считались "хорошим тоном", и были прочны, так как написаны были на слоновой кости. Сомс неоднократно слышал рассказ об этой молодой даме: "Очень талантливая, дорогой мой; она была неравнодушна к Суизину, заболела вскоре чахоткой и умерла; совсем как Ките - мы всегда это говорили".
Well, there they were! Ann, Juley, Hester, Susan--quite a small child; Swithin, with sky-blue eyes, pink cheeks, yellow curls, white waistcoat-large as life; and Nicholas, like Cupid with an eye on heaven. Now he came to think of it, Uncle Nick had always been rather like that--a wonderful man to the last. Yes, she must have had talent, and miniatures always had a certain back-watered cachet of their own, little subject to the currents of competition on aesthetic Change. Soames opened the drawing-room door. The room was dusted, the furniture uncovered, the curtains drawn back, precisely as if his aunts still dwelt there patiently waiting. And a thought came to him: When Timothy died--why not? Would it not be almost a duty to preserve this house--like Carlyle's--and put up a tablet, and show it? "Specimen of mid-Victorian abode--entrance, one shilling, with catalogue." After all, it was the completest thing, and perhaps the deadest in the London of to-day. Perfect in its special taste and culture, if, that is, he took down and carried over to his own collection the four Barbizon pictures he had given them. The still sky-blue walls, tile green curtains patterned with red flowers and ferns; the crewel-worked fire-screen before the cast-iron grate; the mahogany cupboard with glass windows, full of little knickknacks; the beaded footstools; Keats, Shelley, Southey, Cowper, Coleridge, Byron's Corsair (but nothing else), and the Victorian poets in a bookshelf row; the marqueterie cabinet lined with dim red plush, full of family relics: Hester's first fan; the buckles of their mother's father's shoes; three bottled scorpions; and one very yellow elephant's tusk, sent home from India by Great-uncle Edgar Forsyte, who had been in jute; a yellow bit of paper propped up, with spidery writing on it, recording God knew what! And the pictures crowding on the walls--all water-colours save those four Barbizons looking like tile foreigners they were, and doubtful customers at that--pictures bright and illustrative, "Telling the Bees," "Hey for the Ferry!" and two in the style of Frith, all thimblerig and crinolines, given them by Swithin. Oh! many, many pictures at which Soames had gazed a thousand times in supercilious fascination; a marvellous collection of bright, smooth gilt frames.	Вот они все! Энн, Джули, Эстер, Сьюзен совсем еще маленькой девочкой, Суизин с небесно-голубыми глазами, розовыми щечками, желтыми локонами, в белом жилете - как живой, и Николае, купидон, закативший к небу глаза. И если подумать, дядя Ник был всегда такой - удивительный был человек до конца своих дней. Да, несомненно талантливая художница. И в миниатюрах всегда есть своя особая прелесть - cachet; это тихая заводь, которую не затрагивают бурные течения изменчивой эстетической моды. Сомс отворил дверь в гостиную. В комнате было прибрано, мебель стояла без чехлов, гардины были раздвинуты, точно его тетки еще проживали здесь в терпеливом ожидании. И у него явилась мысль: когда Тимоти умрет, можно было бы - и не только можно, а почти что должно - сохранить этот дом, как сохраняется дом Карлейля, вывесить дощечку и показывать желающим. "Типичное жилище средневикторианского периода - один шиллинг за вход, каталог бесплатно". В конце концов, этот дом - самая совершенная и едва ли не самая мертвая вещь в Лондоне наших дней. В своем роде это законченный памятник культуры. Стиль выдержан безупречно, нужно только - и он это сделает - убрать отсюда и перенести в его личную коллекцию эти четыре картины барбизонской школы, которые он сам подарил когда-то своим теткам. Еще не выцветшие небесно-голубые стены; зеленые портьеры, затканные красными цветами и папоротниками; вышитый гарусом экран перед камином; наполненный безделушками шкафчик красного дерева со стеклянными дверцами; расшитые бисером скамеечки для ног; на книжных полках - Ките, Шелли, Саути, Каупер, Колридж, байроновский "Корсар" (только "Корсар", а больше ничего) и викторианские поэты; горка маркетри с семейными реликвиями, обитая изнутри блеклым красным плюшем; первый веер тети Эстер; пряжки от башмаков их деда с материнской стороны; три заспиртованных в бутылочке скорпиона; очень желтый слоновый клык, который прислал домой из Индии двоюродный дядя Эдгар Форсайт, торговавший джутом; пришпиленный к стенке желтый клочок бумаги, покрытый паутинными письменами, увековечившими бог весть какие события. И картины, теснящиеся на стенах, - все акварели, за исключением тех четырех барбизонцев, которые кажутся в этой обстановке иностранцами (они и есть иностранцы), - яркие, чисто жанровые картины: "На пчельнике", "Эй, паромщик!" и две в манере Фрита: игра в кости, кринолины - подарок Суизина. Да! Много, много картин, на которые Сомс засматривался тысячу раз, высокомерный и зачарованный; чудесная коллекция блестящих, гладких золоченых рам.
And the boudoir-grand piano, beautifully dusted, hermetically sealed as ever; and Aunt Juley's album of pressed seaweed on it. And the gilt-legged chairs, stronger than they looked. And on one side of the fireplace the sofa of crimson silk, where Aunt Ann, and after her Aunt Juley, had been wont to sit, facing the light and bolt upright. And on the other side of the fire the one really easy chair, back to the light, for Aunt Hester. Soames screwed up his eyes; he seemed to see them sitting there. Ah! and the atmosphere--even now, of too many stuffs and washed lace curtains, lavender in bags, and dried bees' wings. 'No,' he thought, 'there's nothing like it left; it ought to be preserved.' And, by George, they might laugh at it, but for a standard of gentle life never departed from, for fastidiousness of skin and eye and nose and feeling, it beat to-day hollow--to-day with its Tubes and cars, its perpetual smoking, its cross-legged, bare-necked girls visible up to the knees and down to the waist if you took the trouble (agreeable to the satyr within each Forsyte but hardly his idea of a lady), with their feet, too, screwed round the legs of their chairs while they ate, and their "So longs," and their "Old Beans," and their laughter--girls who gave him the shudders whenever he thought of Fleur in contact with them; and the hard-eyed, capable, older women who managed life and gave him the shudders too. No! his old aunts, if they never opened their minds, their eyes, or very much their windows, at least had manners, and a standard, and reverence for past and future.	И рояль, великолепно протертый и, как всегда, герметически закрытый; и на рояле альбом засушенных водорослей - утеха тети Джули. И кресла на золоченых ножках, которые в действительности крепче, чем на вид. И сбоку у камина пунцовая шелковая кушетка, на которой тетя Энн, а после нее тетя Джули сидели, бывало, не сгибая спины, лицом к окну. А по другую сторону камина, спинкой к окну, единственное действительно удобное кресло для тети Эстер. Сомс протер глаза - ему чудилось, точно они и сейчас еще здесь сидят. Ах, и запах, сохранившийся поныне, - запах чрезмерного обилия материй, стираных кружевных занавесей, пачули в пакетиках" засохших пчелиных крылышек. "Да, - думал он, - теперь ничего подобного не найти. Это следует сохранить". Пусть смеются сколько угодно, но перед этой приличной жизнью с ее твердыми устоями - для разборчивого глаза, и носа, и вкуса - каким жалким кажется наше время с подземкой и автомобилями, с непрерывным курением, закидыванием ноги на ногу, с голоплечими девицами, которых видно от пят до колен, а при желании от головы до пояса (что может быть, приятно для сатира, сидящего в каждом Форсайте, но плохо отвечает его представлениям о настоящей леди), девицами, которые, когда едят, цепляются носками туфель за ножки своих стульев, и громко хохочут, и щеголяют такими выражениями, как "старикан" и "пока", - ужас охватывал Сомса при мысли, что Флер общается с подобными девицами; и не меньший ужас внушали ему женщины постарше, очень самостоятельные, энергичные и бойкие. Нет! У старых его теток, если они и не открывали никогда ни широких горизонтов, ни собственных глаз, ни даже окон, были хотя бы хорошие манеры, устои и уважение к прошлому и будущему.
With rather a choky feeling he closed the door and went tiptoeing up- stairs. He looked in at a place on the way: H'm! in perfect order of the eighties, with a sort of yellow oilskin paper on the walls. At the top of the stairs he hesitated between four doors. Which of them was Timothy's? And he listened. A sound, as of a child slowly dragging a hobby-horse about, came to his ears. That must be Timothy! He tapped, and a door was opened by Smither, very red in the face.	С чувством искреннего волнения Сомс затворил дверь и на цыпочках стал подыматься выше. По пути он заглянул в одно местечко: гм! полнейший порядок, тот же, что и в восьмидесятых годах, стены обиты желтой клеенкой. На верхней площадке он остановился в нерешительности перед четырьмя дверьми. Которая из них ведет в комнату Тимоти? Прислушался. Странный звук дошел до его ушей: как будто ребенок медленно возит по полу игрушечную лошадку. Наверно, Тимоти! Сомс постучал, и ему открыла дверь Смизер, очень красная и взволнованная.
Mr. Timothy was taking his walk, and she had not been able to get him to attend. If Mr. Soames would come into the back-room, he could see him through the door.	Мистер Тимоти совершает свою прогулку, и ей не удалось привлечь его внимание. Если мистер Сомс будет так добр и пройдет в заднюю комнату, он оттуда увидит его.
Soames went into the back-room and stood watching.	Сомс прошел, куда ему указали, и стал наблюдать.
The last of the old Forsytes was on his feet, moving with the most impressive slowness, and an air of perfect concentration on his own affairs, backward and forward between the foot of his bed and the window, a distance of some twelve feet. The lower part of his square face, no longer clean-shaven, was covered with snowy beard clipped as short as it could be, and his chin looked as broad as his brow where the hair was also quite white, while nose and cheeks and brow were a good yellow. One hand held a stout stick, and the other grasped the skirt of his Jaeger dressing-gown, from under which could be seen his bed-socked ankles and feet thrust into Jaeger slippers. The expression on his face was that of a crossed child, intent on something that he has not got. Each time he turned he stumped the stick, and then dragged it, as if to show that he could do without it:	Последний из старых Форсайтов был на ногах. Очень медленно и степенно, с видом полной сосредоточенности он прохаживался взад и вперед от изголовья кровати до окна - расстояние футов в двенадцать. Нижняя часть его квадратного лица, уже не бритая, как бывало, покрыта была белоснежной бородкой, подстриженной так коротко, как только можно, и подбородок его казался таким же широким, как лоб, над которым волосы тоже побелели, между тем как нос, и щеки, и лоб были совершенно желтые. Одна рука держала толстую палку, а другая придерживала полу егеровского халата, из-под которого выглядывали ноги в спальных носках и в комнатных егеровских туфлях. Выражением лица он напоминал обиженного ребенка, который тянется к чему-то, чего ему не дают. Каждый раз на повороте он опирался на палку, а потом волочил ее за собою, как бы показывая, что может обойтись и без опоры.
"He still looks strong," said Soames under his breath.	- Он с виду еще крепок, - проговорил вполголоса Сомс.
"Oh! yes, sir. You should see him take his bath--it's wonderful; he does enjoy it so."	- О да, сэр. А посмотрели бы вы, как он принимает ванну; он так любит купаться.
Those quite loud words gave Soames an insight.	Эти громко сказанные слова навели Сомса на открытие;
Timothy had resumed his babyhood.	Тимоти впал в детство.
"Does he take any interest in things generally?" he said, also loud.	- А вообще он проявляет к чему-нибудь интерес? - спросил он тоже громко.
"Oh I yes, sir; his food and his Will. It's quite a sight to see him turn it over and over, not to read it, of course; and every now and then he asks the price of Consols, and I write it on a slate for him- very large. Of course, I always write the same, what they were when he last took notice, in 1914. We got the doctor to forbid him to read the paper when the War broke out. Oh! he did take on about that at first. But he soon came round, because he knew it tired him; and he's a wonder to conserve energy as he used to call it when my dear mistresses were alive, bless their hearts! How he did go on at them about that; they were always so active, if you remember, Mr. Soames."	- О да, сэр: к еде и к своему завещанию. Просто удовольствие смотреть, как он его разворачивает и переворачивает, не читая, конечно; и он то и дело спрашивает, какой сейчас курс на консоли, и я ему пишу на грифельной доске цифру, очень крупно. Я, конечно, пишу всегда одно и то же, как они стояли, когда он справился в последний раз в четырнадцатом году. Когда началась война, мы надоумили доктора запретить ему читать газеты. Ох, как он сперва огорчался! Но вскоре образумился, поняв, что чтение его утомляет; он удивительно умеет беречь энергию, как он это называл, когда еще были живы мои дорогие хозяйки, - царствие им небесное. Уж как он, бывало, на них за это напускался; они всегда были такие деятельные, если вы помните, мистер Сомс.
"What would happen if I were to go in?" asked Soames: "Would he remember me? I made his Will, you know, after Miss Hester died in 1907."	- А что будет, если я войду? - спросил Сомс. - Он узнает меня? Я, как вы помните, составил его завещание в тысяча девятьсот седьмом году, после смерти мисс Эстер.
"Oh! that, sir," replied Smither doubtfully,	- Да, сэр, - замялась Смиэер. - Не берусь сказать.
"I couldn't take on me to say. I think he might; he really is a wonderful man for his age."	Может быть, узнает; он для своего возраста удивительный человек.
Soames moved into the doorway, and waiting for Timothy to turn, said in a loud voice:	Сомс переступил порог и, выждав, когда Тимоти обернулся, громко сказал:
"Uncle Timothy!"	- Дядя Тимоти!
Timothy trailed back half-way, and halted.	Тимоти сделал три шага и остановился.
"Eh?" he said.	- Эге? - сказал он.
"Soames," cried Soames at the top of his voice, holding out his hand, "Soames Forsyte!"	- Сомс! - крикнул Сомс во весь голос, протягивая руку. - Сомс Форсайт!
"No!" said Timothy, and stumping his stick loudly on the floor, he continued his walk.	- Нет! - произнес Тимоти и, громко постукивая палкой, продолжал свою прогулку.
"It doesn't seem to work," said Soames.	- Кажется, не выходит, - сказал Сомс.
"No, sir," replied Smither, rather crestfallen; "you see, he hasn't finished his walk. It always was one thing at a time with him. I expect he'll ask me this afternoon if you came about the gas, and a pretty job I shall have to make him understand."	- Да, сэр, - отозвалась Смизер, несколько приуныв, - видите ли, он не кончил еще своей прогулки. Он никогда не мог делать два дела сразу. Днем он, верно, спросит меня, не приходили ли вы насчет газа, и вот будет мне тогда задача объяснять ему!
"Do you think he ought to have a man about him?"	- Не думаете ли вы, что при нем нужен был бы мужчина?
Smither held up her hands.	Смизер всплеснула руками.
"A man! Oh! no. Cook and me can manage perfectly. A strange man about would send him crazy in no time. And my mistresses wouldn't like the idea of a man in the house. Besides, we're so--proud of him."	- Мужчина! Ох нет! Мы с кухаркой отлично управляемся вдвоем. Попади он в чужие руки, он бы тотчас свихнулся. И моим хозяйкам совсем не понравилось бы, чтобы в доме жил посторонний мужчина. К тому же ведь он наша гордость!
"I suppose the doctor comes?"	- Врач, конечно, его навещает?
"Every morning. He makes special terms for such a quantity, and Mr. Timothy's so used, he doesn't take a bit of notice, except to put out his tongue."	- Каждое утро. Он прописывает, что ему давать и поскольку, и мистер Тимоти так привык, что совсем не обращает внимания - только высовывает язык.
"Well," said Soames, turning away, "it's rather sad and painful to me."	- Да, - сказал Сомс отворачиваясь. - Грустное всетаки зрелище.
"Oh! sir," returned Smither anxiously, "you mustn't think that. Now that he can't worry about things, he quite enjoys his life, really he does. As I say to Cook, Mr. Timothy is more of a man than he ever was. You see, when he's not walkin', or takin' his bath, he's eatin', and when he's not eatin', he's sleepin'; and there it is. There isn't an ache or a care about him anywhere."	- О, что вы, сэр! - с жаром возразила Смизер. - Не говорите! Теперь, когда он больше ни о чем не тревожится, он наслаждается жизнью, право. Как я часто говорю кухарке, мистеру Тимоти теперь лучше, чем когда бы то ни было. Понимаете, он если не гуляет, так принимает ванну или ест, а если не ест, так спит; так оно и идет. Он не знает ни забот, ни печалей.
"Well," said Soames, "there's something in that. I'll go down. By the way, let me see his Will."	- Да, - сказал Сомс, - это, пожалуй, правильно. Ну, я пойду. Кстати, дайте-ка мне посмотреть его завещание.
"I should have to take my time about that, sir; he keeps it under his pillow, and he'd see me, while he's active."	- Для этого, сэр, мне нужно время; он его держит под подушкой; сейчас он бодрый и может заметить.
"I only want to know if it's the one I made," said Soames; "you take a look at its date some time, and let me know."	- Я хотел бы только знать, то ли это самое, что я составлял для него, - сказал Сомс. - Вы как-нибудь взгляните на число и дайте мне знать.
"Yes, sir; but I'm sure it's the same, because me and Cook witnessed, you remember, and there's our names on it still, and we've only done it once."	- Хорошо, сэр; но я знаю наверное, что это то самое, потому что мы с кухаркой были свидетельницами, как вы помните, и наши имена все еще стоят на нем, а подписывались мы только раз.
"Quite," said Soames.	- Отлично, - сказал Сомс.
He did remember. Smither and Jane had been proper witnesses, having been left nothing in the Will that they might have no interest in Timothy's death. It had been--he fully admitted--an almost improper precaution, but Timothy had wished it, and, after all, Aunt Hester had provided for them amply.	Он действительно помнил. Смизер и Джэйн были самыми подходящими свидетельницами, так как в завещании Тимоти нарочно ничего не отказал им, чтобы им не было никакой корысти в его смерти. По мнению Сомса, эта "предосторожность была почти непристойна, но таково было желание Тимоти, и, в конце концов, тетя Эстер вполне обеспечила старых служанок.
"Very well," he said; "good-bye, Smither. Look after him, and if he should say anything at any time, put it down, and let me know."	- Отлично, - сказал он, - прощайте, Смизер. Следите за ним и если он когда-нибудь что-нибудь скажет, запишите и дайте мне знать.
"Oh I yes, Mr. Soames; I'll be sure to do that. It's been such a pleasant change to see you. Cook will be quite excited when I tell her."	- О, непременно, мистер Сомс; можете на меня положиться. Так приятно было повидать вас. Кухарка будет в восторге, когда я ей расскажу.
Soames shook her hand and went down-stairs. He stood for fully two minutes by the hat-stand whereon he had hung his hat so many times. 'So it all passes,' he was thinking; 'passes and begins again. Poor old chap!' And he listened, if perchance the sound of Timothy trailing his hobby-horse might come down the well of the stairs; or some ghost of an old face show over the bannisters, and an old voice say: 'Why, it's dear Soames, and we were only saying that we hadn't seen him for a week!'	Сомс пожал ей руку и пошел вниз. Добрых две минуты он простоял перед вешалкой, на которую столько раз вешал свою шляпу. "Так все проходит, думал он. - Проходит и начинается сызнова. Бедный старик!" И он прислушался - вдруг отдастся в колодце лестницы, как волочит Тимоти свою лошадку; или выглянет из-за перил призрак старческого лица, и старый голос скажет: "Ах, милый Сомс, это ты! А мы только что говорили, что не видели тебя целую неделю!"
Nothing--nothing! Just the scent of camphor, and dust-motes in a sunbeam through the fanlight over the door. The little old house! A mausoleum! And, turning on his heel, he went out, and caught his train.	Ничего, ничего! Только запах камфоры да столб роящейся пыли в луче, проникшем сквозь полукруглое окно над дверью. Милый, старый дом! Мавзолей! И, повернувшись на каблуках. Сомс вышел и поспешил на вокзал.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты