TO LET/Сдается в наем (часть первая)

III AT ROBIN HILL/III. В РОБИН-ХИЛЛЕ

English	Русский
Jolyon Forsyte had spent his boy's nineteenth birthday at Robin Hill, quietly going into his affairs. He did everything quietly now, because his heart was in a poor way, and, like all his family, he disliked the idea of dying. He had never realised how much till one day, two years ago, he had gone to his doctor about certain symptoms, and been told:	Девятнадцатую годовщину рождения сына Джолион Форсайт провел в Робин-Хилле, спокойно предаваясь своим занятиям. Он теперь все делал спокойно, так как сердце его было в печальном состоянии, а он, как и все Форсайты, не дружил с мыслью о смерти. Он и сам не понимал, до какой степени мысль о ней была ему противна, пока в один прекрасный день, два года назад, не обратился к своему врачу по поводу некоторых тревожных симптомов, и тот ему объявил:
"At any moment, on any overstrain."	"В любую минуту, от любого напряжения".
He had taken it with a smile--the natural Forsyte reaction against an unpleasant truth. But with an increase of symptoms in the train on the way home, he had realised to the full the sentence hanging over him. To leave Irene, his boy, his home, his work--though he did little enough work now! To leave them for unknown darkness, for the unimaginable state, for such nothingness that he would not even be conscious of wind stirring leaves above his grave, nor of the scent of earth and grass. Of such nothingness that, however hard he might try to conceive it, he never could, and must still hover on the hope that he might see again those he loved! To realise this was to endure very poignant spiritual anguish. Before he reached home that day he had determined to keep it from Irene. He would have to be more careful than man had ever been, for the least thing would give it away and make her as wretched as himself, almost. His doctor had passed him sound in other respects, and seventy was nothing of an age--he would last a long time yet, if he could.	Он принял это с улыбкой - естественная реакция Форсайта на неприятную истину. Но с усилением симптомов в поезде на обратном пути он постиг во всей полноте смысл висевшего над ним приговора. Оставить Ирэн, своего мальчика, свой дом, свою работу, как ни мало он теперь работает! Оставить их для неведомого мрака, для состояния невообразимого, для такого небытия, что он даже не будет ощущать ни ветра, колышущего листву над его могилой, ни запахов земли и травы. Такого небытия, что он никогда, сколько бы ни старался, не мог его постичь - все оставалась надежда на новое свидание с теми, кого он любил! Представить себе это - значило пережить сильнейшее душевное волнение. В тот день, еще не добравшись до дому, он решил ничего не сообщать Ирэн. Придется ему стать осторожнейшим в мире человеком, ибо любая мелочь может выдать его и сделать ее почти столь же несчастной, как и он сам. По остальным статьям врач нашел его здоровом; семьдесят лет - это ведь не старость: он долго еще проживет, если сумеет!
Such a conclusion, followed out for nearly two years, develops to the full the subtler side of character. Naturally not abrupt, except when nervously excited, Jolyon had become control incarnate. The sad patience of old people who cannot exert themselves was masked by a smile which his lips preserved even in private. He devised continually all manner of cover to conceal his enforced lack of exertion.	Подобное решение, выполняемое в течение почти двух лет, способствует полному развитию всех тончайших свойств характера. Мягкий по природе, способный на резкость только когда разнервничается, Джолион превратился в воплощенное самообладание. Грустное терпение стариков, вынужденных щадить свои силы, прикрывалось улыбкой, которую он сохранял даже наедине с собою. Он постоянно изобретал всяческие покровы для этой вынужденной бережности к самому себе.
Mocking himself for so doing, he counterfeited conversion to the Simple Life; gave up wine and cigars, drank a special kind of coffee with no coffee in it. In short, he made himself as safe as a Forsyte in his condition could, under the rose of his mild irony. Secure from discovery, since his wife and son had gone up to Town, he had spent the fine May day quietly arranging his papers, that he might die to-morrow without inconveniencing any one, giving in fact a final polish to his terrestrial state. Having docketed and enclosed it in his father's old Chinese cabinet, he put the key into an envelope, wrote the words outside: "Key of the Chinese cabinet, wherein will be found the exact state of me, J. F.," and put it in his breast- pocket, where it would be always about him, in case of accident. Then, ringing for tea, he went out to have it under the old oak-tree.	Сам над собою смеясь, он играл в опрощение: отказался от вина и сигар, пил особый кофе, не содержащий ни признака кофе. Словом, под маской мягкой иронии обезопасил себя настолько, насколько это возможно для Форсайта в его положении. Уверенный, что его не накроют, так как жена и сын уехали в город, он провел тот чудесный майский день, спокойно разбирая свои бумаги, чтобы можно было хоть завтра умереть, никому не причинив хлопот, - подвел последний баланс своим материальным делам. Разметив бумаги и заперев их в старый китайский ларец своего отца, Джолион заклеил ключ в конверт, на конверте написал: "Ключ от китайского ларца, где найдете отчет о всех моих материальных делах. Дж. Ф. ", - и положил его в карман на груди, чтобы он, на всякий случай, был всегда при нем. Потом, позвонив, чтобы подали чай, пошел и сел за стол под старым дубом.
All are under sentence of death; Jolyon, whose sentence was but a little more precise and pressing, had become so used to it that he thought habitually, like other people, of other things. He thought of his son now.	Смертный приговор висит над каждым; Джолион, для которого только срок был несколько более точным и близким, так сжился с мыслью о приговоре, что обычно он, как и другие, думал о других вещах. Сейчас он думал о сыне.
Jon was nineteen that day, and Jon had come of late to a decision. Educated neither at Eton like his father, nor at Harrow, like his dead half-brother, but at one of those establishments which, designed to avoid the evil and contain the good of the Public School system, may or may not contain the evil and avoid the good, Jon had left in April perfectly ignorant of whit he wanted to become. The War, which had promised to go on for ever, had ended just as he was about to join the Army, six months before his time. It had taken him ever since to get used to the idea that he could now choose for himself. He had held with his father several discussions, from which, under a cheery show of being ready for anything--except, of course, the Church, Army, Law, Stage, Stock Exchange, Medicine, Business, and Engineering--Jolyon had gathered rather clearly that Jon wanted to go in for nothing. He himself had felt exactly like that at the same age. With him that pleasant vacuity had soon been ended by an early marriage, and its unhappy consequences. Forced to become an underwriter at Lloyd's, he had regained prosperity before his artistic talent had outcropped. But having--as the simple say-- "learned" his boy to draw pigs and other animals, he knew that Jon would never be a painter, and inclined to the conclusion that his aversion from everything else meant that he was going to be a writer. Holding, however, the view that experience was necessary even for that profession, there seemed to Jolyon nothing in the meantime, for Jon, but University, travel, and perhaps the eating of dinners for the Bar. After that one would see, or more probably one would not. In face of these proffered allurements, however, Jon had remained undecided.	Джону в этот день исполнилось девятнадцать лет, и Джон недавно пришел к решению. Пройдя курс не в Итоне, как его отец, и не в Хэрроу, как его покойный брат, но в одном из тех заведений, которые ставят себе целью устранить недостатки и сохранить преимущества системы старых закрытых школ, а на деле в большей или меньшей мере сохраняют ее недостатки и устраняют преимущества, Джон в - апреле месяце кончил школу, абсолютно не ведая, кем он хочет быть. Война, обещавшая длиться вечно, кончилась как раз к тому времени, когда он собрался (за шесть месяцев до срока) вступить в армию. До сих пор война мешала ему освоиться с мыслью, что он может свободно выбирать себе дорогу. Несколько раз он заводил с отцом разговор, в котором выказывал веселую готовность ко всему, кроме, конечно, церкви, армии, юриспруденции, сцены, биржи, медицины, торговли и техники. Джолион сделал отсюда вполне логичный вывод, что Джон не питает склонности ни к чему. В этом возрасте он и сам переживал в точности то же. Но для него эта приятная неопределенность вскоре окончилась из-за ранней женитьбы и ее несчастных последствий. Он был вынужден сделаться агентом страхового общества, но снова стал богатым человеком, прежде чем его талант художника достиг расцвета. Однако, обучив своего мальчика рисовать свинок, собак и прочих животных, Джолион понял, что Джон никогда не будет живописцем, и склонился к выводу, что за его отвращением ко всему скрывается намерение стать писателем. Однако, придерживаясь взгляда, что и для этой профессии необходим опыт, Джолион пока ничего не мог придумать для сына, кроме университета, путешествий да, пожалуй, подготовки к карьере адвоката. А там... там видно будет, а вернее, ничего не будет видно. Однако и перед этими предложенными ему соблазнами Джон оставался в нерешительности.
Such discussions with his son had confirmed in Jolyon a doubt whether the world had really changed. People said that it was a new age. With the profundity of one not too long for any age, Jolyon perceived that under slightly different surfaces the era was precisely what it had been. Mankind was still divided into two species: The few who had "speculation" in their souls, and the many who had none, with a belt of hybrids like himself in the middle. Jon appeared to have speculation; it seemed to his father a bad lookout.	Совещания с сыном укрепили сомнения Джолиона в том, действительно ли мир изменился. Люди говорят, будто наступило новое время. С прозорливостью человека, которому недолго осталось жить, Джолион видел, что эпоха только внешне слегка изменилась, по существу же осталась в точности такой, как была. Род человеческий по-прежнему делится на два вида: склонное к "созерцанию" меньшинство и чуждая ему масса, да посредине некая прослойка из гибридов, таких, как он сам. Джон, по-видимому, принадлежал к породе созерцателей, и отец считал это печальным фактом.
With something deeper, therefore, than his usual smile, he had heard the boy say, a fortnight ago:	А потому с чем-то более глубоким, чем его обычная ирония, выслушал он две недели назад слова своего мальчика:
"I should like to try farming, Dad; if it won't cost you too much. It seems to be about the only sort of life that doesn't hurt anybody; except art, and of course that's out of the question for me."	- Я хотел бы заняться сельским хозяйством, папа, если это только не обойдется тебе слишком дорого. Это, кажется, единственный образ жизни, при котором можно никого не обижать; еще, пожалуй, искусство, но эта возможность для меня, конечно, исключена.
Jolyon subdued his smile, and answered:	Джолион воздержался от улыбки и ответил:
"All right; you shall skip back to where we were under the first Jolyon in 1760. It'll prove the cycle theory, and incidentally, no doubt, you may grow a better turnip than he did."	- Отлично. Ты вернешься к тому, с чего мы начали при Джолионе Первом в тысяча семьсот шестидесятом году. Это послужит подтверждением теории циклов, и ты, несомненно, имеешь шансы выращивать лучшую репу, чем твой прапрадед.
A little dashed, Jon had answered:	Слегка смущенный, Джон спросил:
"But don't you think it's a good scheme, Dad?"	- Но разве тебе не нравится мой план, папа?
"'Twill serve, my dear; and if you should really take to it, you'll do more good than most men, which is little enough."	- Можно попробовать, дорогой. Если ты в самом деле пристрастишься к этому делу, ты принесешь больше пользы в жизни, чем приносит большинство людей, хоть это еще не значит, что много.
To himself, however, he had said: 'But he won't take to it. I give him four years. Still, it's healthy, and harmless.'	Однако про себя он подумал: "Джон никогда не пристрастится к сельскому хозяйству. Дам ему четыре года сроку. Занятие здоровое и безобидное".
After turning the matter over and consulting with Irene, he wrote to his daughter, Mrs. Val Dartie, asking if they knew of a farmer near them on the Downs who would take Jon as an apprentice. Holly's answer had been enthusiastic. There was an excellent man quite close; she and Val would love Jon to live with them.	Обдумав вопрос и посоветовавшись с Ирэн, он написал своей дочери, миссис Вэл Дарти, спрашивая, не знает ли она по соседству, на Меловых холмах, какого-нибудь фермера, который взял бы к себе Джона в обучение. Холли ответила восторженным письмом. Есть очень подходящий человек, и совсем близко; они с Вэлом будут счастливы взять Джона к себе.
The boy was due to go to-morrow.	Мальчик должен был уехать на следующий день.
Sipping weak tea with lemon in it, Jolyon gazed through the leaves of the old oak-tree at that view which had appeared to him desirable for thirty-two years. The tree beneath which he sat seemed not a day older! So young, the little leaves of brownish gold; so old, the whitey-grey-green of its thick rough trunk. A tree of memories, which would live on hundreds of years yet, unless some barbarian cut it down--would see old England out at the pace things were going! He remembered a night three years before, when, looking from his window, with his arm close round Irene, he had watched a German aeroplane hovering, it seemed, right over the old tree. Next day they had found a bomb hole in a field on Gage's farm. That was before he knew that he was under sentence of death. He could almost have wished the bomb had finished him. It would have saved a lot of hanging about, many hours of cold fear in the pit of his stomach. He had counted on living to the normal Forsyte age of eighty-five or more, when Irene would be seventy. As it was, she would miss him. Still there was Jon, more important in her life than himself; Jon, who adored his mother.	Попивая слабый чай с лимоном, Джолион глядел сквозь ветви старого дуба на вид, который он в течение тридцати двух лег находил неизменно прекрасным. Дерево не постарело, казалось, ни на день. Так молоды были маленькие буро-золотые листики, так стара белесая прозелень его толстого корявого ствола. Дерево воспоминаний, которое будет жить еще сотни лет, если не срубит его варварская рука, которое увидит конец старой Англии при теперешних-то темпах. Джолион вспомнил вечер три года назад, когда, обняв Ирэн, он стоял у окна и следил за немецким аэропланом, кружившим, казалось, прямо над старым дубом. На другой день посреди поля при ферме Гэйджа они нашли вырытую бомбой воронку. Это случилось до того, как Джолион узнал свой смертный приговор. Теперь он почти жалел, что бомба тогда его не прикончила. Это избавило бы его от множества тревог, от долгих часов холодного страха, сосущего под ложечкой. Он раньше рассчитывал прожить нормальный форсайтский век - восемьдесят пять или больше. Ирэн к тому времени было бы семьдесят. А теперь ей будет тяжело его лишиться. Впрочем, у нее останется Джон, занимающий в ее жизни больше места, чем он сам; Джон, который боготворит свою мать.
Under that tree, where old Jolyon--waiting for Irene to come to him across the lawn--had breathed his last, Jolyon wondered, whimsically, whether, having put everything in such perfect order, he had not better close his own eyes and drift away. There was something undignified in o parasitically clinging on to the effortless close of a life wherein he regretted two things only--the long division between his father and himself when he was young, and the lateness of his union o with Irene.	Под этим деревом, где старый Джолион, ожидая, когда покажется на лужайке идущая к нему Ирэн, испустил последнее дыхание, Джолион младший с усмешкой подумывал, не лучше ли теперь, когда у него все приведено в такой безупречный порядок, закрыть глаза и отойти. Недостойным казалось цепляться паразитом за бездеятельный остаток жизни, в которой он жалел только о двух вещах: о том, что в молодые годы долго был в разлуке с отцом, и о том, что поздно наступил его союз с Ирэн.
From where he sat he could see a cluster of apple-trees in blossom. Nothing in Nature moved him so much as fruit-trees in blossom; and his heart ached suddenly because he might never see them flower again. Spring! Decidedly no man ought to have to die while his heart was still young enough to love beauty! Blackbirds sang recklessly in the shrubbery, swallows were flying high, the leaves above him glistened; and over the fields was every imaginable tint of early foliage, burnished by the level sunlight, away to where the distant "smoke-bush" blue was trailed along the horizon. Irene's flowers in their narrow beds had startling individuality that evening, little deep assertions of gay life. Only Chinese and Japanese painters, and perhaps Leonardo, had known how to get that startling little ego into each painted flower, and bird, and beast-- the ego, yet the sense of species, the universality of life as well. They were the fellows!	С того места, где он сидел, ему была видна купа яблонь в цвету. Ничто в природе так не волновало его, как плодовые деревья в цвету; и сердце его вдруг болезненно сжалось при мысли, что, может быть, он больше никогда не увидит их цветения. Весна! Нет, решительно не должен человек умирать, когда его сердце еще достаточно молодо, чтобы любить красоту! Дрозды безудержно заливались в кустах, летали высоко ласточки, листья над головой сверкали; и поля всеми вообразимыми оттенками ранних всходов, залитых косым светом, уходили вдаль, туда, где синей дымкой курился на горизонте далекий лес. Цветы Ирэн на грядках приобрели в этот вечер почти пугающую индивидуальность: каждый цветок по-своему утверждал радость жизни. Только китайские и японские художники да, пожалуй, Леонардо умели передавать это удивительное маленькое ego в каждом написанном ими цветке, и птице, и зверьке - индивидуальность и вместе с ней ощущение рода, ощущение единства жизни. Вот были мастера!
'I've made nothing that will live!' thought Jolyon; 'I've been an amateur--a mere lover, not a creator. Still, I shall leave Jon behind me when I go.' What luck that the boy had not been caught by that ghastly war! He might so easily have been killed, like poor Jolly twenty years ago out in the Transvaal. Jon would do something some day--if the Age didn't spoil him--an imaginative chap! His whim to take up farming was but a bit of sentiment, and about as likely to last. And just then he saw them coming up the field: Irene and the boy; walking from the station, with their arms linked. And getting up, he strolled down through the new rose garden to meet them....	"Я не сотворил ничего, что будет жить! - думал Джолион. - Я был дилетантом, я только любил, но не создавал. Все же, когда я уйду, останется Джон. Какое счастье, что Джона не захватила война. Он легко мог бы погибнуть, как бедный Джолли в Трансваале, двадцать лет назад. Джон когда-нибудь что-нибудь будет делать, если век не испортит его: мальчик одарен воображением! Его новая прихоть заняться сельским хозяйством идет от чувства и вряд ли окажется долговечной". И в эту самую минуту он увидел их в поле: Ирэн с сыном рука об руку шли со станции. Джолион медленно встал и через новый розарий направился дм навстречу...
Irene came into his room that night and sat down by the window. She sat there without speaking till he said:	В тот вечер Ирэн зашла к нему в комнату и села у окна. Она сидела молча, пока он первый не заговорил:
"What is it, my love?"	- Что с тобою, любовь моя?
"We had an encounter to-day."	- Сегодня у нас была встреча.
"With whom?"	- С кем?
"Soames."	- С Сомсом.
Soames! He had kept that name out of his thoughts these last two years; conscious that it was bad for him. And, now, his heart moved in a disconcerting manner, as if it had side-slipped within his chest.	Сомс! Последние два года Джолион гнал это имя из своих мыслей, сознавая, что оно ему вредно. И теперь его сердце сделало опасный маневр: оно как будто скатилось набок в груди.
Irene went on quietly:	Ирэн спокойно продолжала:
"He and his daughter were in the Gallery, and afterward at the confectioner's where we had tea."	- Он был с дочерью в галерее, а потом в той же кондитерской, где мы пили чай.
Jolyon went over and put his hand on her shoulder.	Джолион подошел и положил руку ей на плечо.
"How did he look?"	- Каков он с виду?
"Grey; but otherwise much the same."	- Поседел, но в остальном такой же.
"And the daughter?"	- А дочка?
"Pretty. At least, Jon thought so."	- Хорошенькая. Так, во всяком случае, думает Джон.
Jolyon's heart side-slipped again. His wife's face had a strained and puzzled look.	Опять сердце Джолиона покатилось набок. Лицо у его жены было напряженное и озабоченное.
"You didn't-?" he began.	- Ты с ним не... - начал Джолион.
"No; but Jon knows their name. The girl dropped her handkerchief and he picked it up."	- Нет. Но Джон узнал ее имя. Девочка уронила платок, а он поднял и подал ей.
Jolyon sat down on his bed. An evil chance!	Джолион присел на кровать. Вот незадача!
"June was with you. Did she put her foot into it?"	- С вами была Джун. Она, не вмешалась?
"No; but it was all very queer and strained, and Jon could see it was."	- Нет; но все вышло очень странно, натянуто. Джон это заметил.
Jolyon drew a long breath, and said:	Джолион перевел дыхание и сказал:
"I've often wondered whether we've been right to keep it from him. He'll find out some day."	- Я часто раздумывал, правы ли мы, что скрываем от него. Когда-нибудь все равно узнает.
"The later the better, Jolyon; the young have such cheap, hard judgment. When you were nineteen what would you have thought of your mother if she had done what I have?"	- Чем позже, тем лучше, Джолион. В молодости суждения так дешевы и жестки. В девятнадцать лет что думал бы ты о своей матери, если б она поступила, как я?
Yes! There it was! Jon worshipped his mother; and knew nothing of the tragedies, the inexorable necessities of life, nothing of the prisoned grief in an unhappy marriage, nothing of jealousy or passion--knew nothing at all, as yet!	Да? В этом вся трудность! Джон боготворит свою мать; и ничего не знает о трагедиях жизни, о ее непреложных требованиях, не знает ничего о горькой тюрьме несчастного брака, о ревности или о страсти - вообще ничего еще не знает!
"What have you told him?" he said at last.	- Что ты ему сказала? - спросил он наконец.
"That they were relations, but we didn't know them; that you had never cared much for your family, or they for you. I expect he will be asking you."	- Что они наши родственники, но что мы с ними незнакомы; что ты чуждался своих родных или, скорей, они тебя; я боюсь, он приступит с расспросами к тебе.
Jolyon smiled.	Джолион улыбнулся.
"This promises to take the place of air-raids," he said. "After all, one misses them."	- Кажется, это займет место воздушных налетов, - сказал он. - Без них в конце концов скучновато.
Irene looked up at him.	Ирэн подняла на него глаза.
"We've known it would come some day."	- Мы знали, что это придет.
He answered her with sudden energy:	Он ответил с неожиданной силой:
"I could never stand seeing Jon blame you. He shan't do that, even in thought. He has imagination; and he'll understand if it's put to him properly. I think I had better tell him before he gets to know otherwise."	- Я не допущу, чтобы Джин тебя порицал. Он этого не должен делать даже в мыслях. Он одарен воображением; и он поймет, если изложить ему все должным образом. Я думаю, лучше мне рассказать ему все, прежде чем он узнает другим путем.
"Not yet, Jolyon."	- Подождем, Джолион.
That was like her--she had no foresight, and never went to meet trouble. Still--who knew?--she might be right. It was ill going against a mother's instinct. It might be well to let the boy go on, if possible, till experience had given him some touchstone by which he could judge the values of that old tragedy; till love, jealousy, longing, had deepened his charity. All the same, one must take precautions--every precaution possible! And, long after Irene had left him, he lay awake turning over those precautions. He must write to Holly, telling her that Jon knew nothing as yet of family history. Holly was discreet, she would make sure of her husband, she would see to it! Jon could take the letter with him when he went to-morrow.	Это похоже на нее - ей чуждо предвидение, она никогда не поспешит навстречу опасности. Однако - кто знает! - может быть, она права. Нехорошо идти наперекор материнскому инстинкту. Может быть, правильней оставить мальчика в неведении, пока некоторый жизненный опыт не даст ему в руки пробный камень, который позволит ему произвести оценку той старой трагедии; пока любовь, ревность, желание не сделают его милосердней. Как бы там ни было, надо принять меры предосторожности - все возможные меры. И долго после того, как Ирэн ушла от него, он лежал без сна, обдумывая эти меры. Надо написать Холли, рассказать ей, что Джону пока ничего не известно о семейной истории. Холли тактична, ни она, ни ее муж ничего не выдадут - она позаботится о том. Джон завтра поедет и возьмет с собою письмо.
And so the day on which he had put the polish on his material estate died out with the chiming of the stable clock; and another began for Jolyon in the shadow of a spiritual disorder which could not be so rounded off and polished....	И так, с боем часов на конюшне, угас день, когда Джолион привел в порядок свои материальные дела, и новый день начался для него в сумраке душевной неурядицы, которую нельзя было так просто разобрать и подытожить.
But Jon, whose room had once been his day nursery, lay awake too, the prey of a sensation disputed by those who have never known it, "love at first sight!" He had felt it beginning in him with the glint of those dark eyes gazing into his athwart the Juno--a conviction that this was his 'dream'; so that what followed had seemed to him at once natural and miraculous. Fleur! Her name alone was almost enough for one who was terribly susceptible to the charm of words. In a homoeopathic Age, when boys and girls were co-educated, and mixed up in early life till sex was almost abolished, Jon was singularly old- fashioned. His modern school took boys only, and his holidays had been spent at Robin Hill with boy friends, or his parents alone. He had never, therefore, been inoculated against the germs of love by small doses of the poison. And now in the dark his temperature was mounting fast. He lay awake, featuring Fleur--as they called it-- recalling her words, especially that "Au revoir!" so soft and sprightly.	А Джон в своей комнате, некогда служившей ему детской, тоже лежал без сна во власти чувства, возможность которого оспаривается теми, кто его никогда не знал: любви с первого взгляда. Он ощутил, как оно зародилось в нем от блеска тех темных глаз, что посмотрели на него через плечо Юноны, зародилось вместе с убеждением, что эта девушка - его мечта; и то, что произошло потом, показалось ему одновременно и естественным и чудесным. Флер! Одного ее имени было почти достаточно для того, кто так безмерно был подвержен обаянию слов. В наш гомеопатический век, когда юноши и девушки получают совместное образование и с раннего возраста находятся в таком постоянном общении, что это почти убивает сознание пола, Джон был до странности старомоден. В новую школу, где он учился, принимали только мальчиков, а каникулы он проводил в Робин-Хилле с товарищами или наедине с родителями. Таким образом, ему никогда не прививалась, в предохранение от любовной заразы, небольшая доза яда. И теперь в ночной темноте лихорадка быстро разгоралась. Он лежал без сна, мысленно восстанавливая черты Флер, припоминая ее слова и в особенности это последнее "Au revoir!" - и нежное, и веселое.
He was still so wide awake at dawn that he got up, slipped on tennis shoes, trousers, and a sweater, and in silence crept downstairs and out through the study window. It was just light; there was a smell of grass. 'Fleur!' he thought; 'Fleur!' It was mysteriously white out of doors, with nothing awake except the birds just beginning to chirp. 'I'll go down into the coppice,' he thought. He ran down through the fields, reached the pond just as the sun rose, and passed into the coppice. Bluebells carpeted the ground there; among the larch-trees there was mystery--the air, as it were, composed of that romantic quality. Jon sniffed its freshness, and stared at the bluebells in the sharpening light. Fleur! It rhymed with her! And she lived at Mapleduram--a jolly name, too, on the river somewhere. He could find it in the atlas presently. He would write to her. But would she answer? Oh! She must. She had said "Au revoir!" Not good-bye! What luck that she had dropped her handkerchief! He would never have known her but for that. And the more he thought of that handkerchief, the more amazing his luck seemed. Fleur! It certainly rhymed with her! Rhythm thronged his head; words jostled to be joined together; he was on the verge of a poem.	На рассвете он был еще так далек от сна, что вскочил с постели, надел теннисные туфли, штаны, свитер и, тихо спустившись по лестнице, вылез через окно кабинета. Было уже светло; пахло влажной травой. "Флер! - думал он. - Флер!" Свет в саду был таинственно-бледный, и все спало, только птицы начинали чирикать. "Пойду в рощу", - подумал Джон. Он побежал по полям, достиг пруда как раз к восходу солнца и вошел в рощу. Ковром устилали землю голубые колокольчики, лиственницы дышали тайной - казалось, самый воздух был проникнут ею. Джон жадно вдыхал его свежесть и при все более ярком свете смотрел на колокольчики. Флер! Какие рифмы напрашивались к этому имени! И живет она в Мейплдерхеме - тоже красивое название; это, кажется, где-то на Темзе? Надо будет сейчас отыскать по атласу. Он ей напишет. Но ответит ли она? О! Должна ответить! Она сказала: "Au revoir!" - не "Прощайте!" Какое счастье, что она уронила платок! Иначе он никогда бы с ней не познакомился. И чем больше он думал об этом платке, тем удивительней казалось ему его счастье. Флер! Рифмуется с "костер". Ритмические узоры теснились в мозгу; слова просились в сочетания; создавался стержень стихотворения.
Jon remained in this condition for more than half an hour, then returned to the house, and getting a ladder, climbed in at his bedroom window out of sheer exhilaration. Then, remembering that the study window was open, he went down and shut it, first removing the ladder, so as to obliterate all traces of his feeling. The thing was too deep to be revealed to mortal soul-even-to his mother.	Так простоял Джон более получаса, потом возвратился к дому и, раздобыв лестницу, влез в окно своей спальни - из чистого озорства. Затем, вспомнив, что окно в кабинете осталось открытым, он сошел вниз и запер его, предварительно убрав лестницу и устранив таким образом все следы, которые могли бы выдать его чувство. Слишком было оно глубоко, чтобы открыть его кому бы то ни было, даже матери.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты