IN CHANCERY/В петле (часть третья)

CHAPTER XIII JAMES IS TOLD/XIII. ДЖЕМСУ СКАЗАЛИ

English	Русский
A simple cold, caught in the room with double windows, where the air and the people who saw him were filtered, as it were, the room he had not left since the middle of September--and James was in deep waters. A little cold, passing his little strength and flying quickly to his lungs. "He mustn't catch cold," the doctor had declared, and he had gone and caught it. When he first felt it in his throat he had said to his nurse--for he had one now--"There, I knew how it would be, airing the room like that!" For a whole day he was highly nervous about himself and went in advance of all precautions and remedies; drawing every breath with extreme care and having his temperature taken every hour. Emily was not alarmed.	Легкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, - и Джемсу уж было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми силами, быстро проникла в легкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал легкую боль в горле, он сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: "Я знал, чем это кончится, это проветривание комнаты". Весь день он очень нервничал, аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру. Эмили не очень беспокоилась.
But next morning when she went in the nurse whispered:	Но на следующее утро, когда она вошла к нему, сиделка прошептала:
"He won't have his temperature taken."	- Он не дает мерить температуру.
Emily crossed to the side of the bed where he was lying, and said softly,	Эмили подошла к кровати и сказала ласково:
"How do you feel, James?" holding the thermometer to his lips.	- Как ты себя чувствуешь, Джемс? - и поднесла термометр к его губам.
James looked up at her.	Джемс посмотрел на нее.
"What's the good of that?" he murmured huskily; "I don't want to know."	- Какой толк от этого? - хрипло сказал он. - Я не желаю знать.
Then she was alarmed. He breathed with difficulty, he looked terribly frail, white, with faint red discolorations. She had 'had trouble' with him, Goodness knew; but he was James, had been James for nearly fifty years; she couldn't remember or imagine life without James--James, behind all his fussiness, his pessimism, his crusty shell, deeply affectionate, really kind and generous to them all!	Тогда она забеспокоилась. Он дышал с трудом и выглядел ужасно слабым - бледный, с легкими лихорадочными пятнами. Ей много с ним было хлопот что говорить; но это был ее Джемс, вот уж почти пятьдесят лет ее Джемс; она не могла ни припомнить, ни представить себе жизни без Джемса - Джемса, который при всей своей придирчивости, пессимизме, под этой своей жесткой скорлупой, был глубоко любящим, добрым и великодушным к ним ко всем!
All that day and the next he hardly uttered a word, but there was in his eyes a noticing of everything done for him, a look on his face which told her he was fighting; and she did not lose hope. His very stillness, the way he conserved every little scrap of energy, showed the tenacity with which he was fighting. It touched her deeply; and though her face was composed and comfortable in the sick-room, tears ran down her cheeks when she was out of it.	Весь этот день и следующий день он не произносил почти ни слова, но по его глазам было видно, что он замечает все, что делается для него, и выражение его лица говорило ей, что он борется; и она не теряла надежды. Даже это его молчание и то, как он берег каждую крошку своей энергии, показывало, какое упорство проявляет он в этой борьбе. Все это ее ужасно трогало, и хотя при нем она была спокойна и сдержанна, как только она выходила из его комнаты, слезы текли по ее щекам.
About tea-time on the third day--she had just changed her dress, keeping her appearance so as not to alarm him, because he noticed everything--she saw a difference. 'It's no use; I'm tired,' was written plainly across that white face, and when she went up to him, he muttered:	На третий день она вошла к нему, только что переодевшись к чаю - она старалась сохранить свой обычный вид, чтобы не волновать его, так как он все замечал, - и сразу почувствовала перемену. "Не стоит больше, я устал", - ясно было написано на его бледном лице, и когда она подошла к нему, он прошептал:
"Send for Soames."	- Пошли за Сомсом.
"Yes, James," she said comfortably; "all right--at once."	- Хорошо, Джемс, - спокойно ответила она, - пошлю сейчас же.
And she kissed his forehead. A tear dropped there, and as she wiped it off she saw that his eyes looked grateful. Much upset, and without hope now, she sent Soames the telegram.	И она поцеловала его в лоб. На пего капнула слеза, и, вытирая ее, Эмили заметила его благодарный взгляд. В полном отчаянии и уже потеряв всякую надежду, она послала Сомсу телеграмму.
When he entered out of the black windy night, the big house was still as a grave. Warmson's broad face looked almost narrow; he took the fur coat with a sort of added care, saying:	Когда он, оставив за собой черную ветреную ночь, вошел в большой дом, в нем было тихо, как в могиле. Широкое лицо Уормсона казалось совсем узким; он с особенной предупредительностью снял с него меховое пальто и сказал:
"Will you have a glass of wine, sir?"	- Не угодно ли стакан вина, сэр?
Soames shook his head, and his eyebrows made enquiry.	Сомс покачал головой и вопросительно поднял брови.
Warmson's lips twitched.	Губы Уормсона задрожали.
"He's asking for you, sir;" and suddenly he blew his nose. "It's a long time, sir," he said, "that I've been with Mr. Forsyte--a long time."	- Он спрашивал вас, сэр, - он начал сморкаться. - Уж сколько лет, сэр, сколько лет я у мистера Форсайта...
Soames left him folding the coat, and began to mount the stairs. This house, where he had been born and sheltered, had never seemed to him so warm, and rich, and cosy, as during this last pilgrimage to his father's room. It was not his taste; but in its own sub- stantial, lincrusta way it was the acme of comfort and security. And the night was so dark and windy; the grave so cold and lonely	Сомс оставил пальто у него на руках и начал подниматься по лестнице. Этот дом, в котором он родился и вырос, никогда еще не казался ему таким теплым, богатым и уютным, как в это последнее его паломничество в спальню отца. Дом был не в его вкусе - чересчур громоздкий и пышный, но в каком-то своем стиле он, безусловно, был образцом комфорта и покоя. А ночь такая темная и ветреная, и в могиле так холодно и одиноко!
He paused outside the door. No sound came from within. He turned the handle softly and was in the room before he was perceived. The light was shaded. His mother and Winifred were sitting on the far side of the bed; the nurse was moving away from the near side where was an empty chair. 'For me!' thought Soames. As he moved from the door his mother and sister rose, but he signed with his hand and they sat down again. He went up to the chair and stood looking at his father. James' breathing was as if strangled; his eyes were closed. And in Soames, looking on his father so worn and white and wasted, listening to his strangled breathing, there rose a passionate vehemence of anger against Nature, cruel, inexorable Nature, kneeling on the chest of that wisp of a body, slowly pressing out the breath, pressing out the life of the being who was dearest to him in the world. His father, of all men, had lived a careful life, moderate, abstemious, and this was his reward--to have life slowly, painfully squeezed out of him! And, without knowing that he spoke, he said:	Он остановился у двери. Ни звука не доносилось оттуда. Он тихо нажал ручку и, прежде чем кто-нибудь успел заметить, уже был в комнате. Свет был загорожен экраном. Мать и Уинифрид сидели в ногах у Джемса по одну сторону кровати. С другой стороны кровати к нему двигалась сиделка. Тут же стоял пустой стул. "Для меня!" - подумал Сомс. Когда он сделал шаг от двери, мать и Уинифрид встали, но он махнул им рукой, и они снова сели. Он подошел к стулу и остановился, глядя на отца. Дыхание у Джемса вырывалось с трудом; глаза его были закрыты. И Сомс, вглядываясь в отца, такого худого, бледного, изможденного, прислушиваясь к его тяжелому дыханию, чувствовал, как в нем подымается неудержимое, страстное возмущение против Природы, жестокой, безжалостной Природы, которая, надавив коленом на грудь этого тщедушного человеческого тела, медленно выдавливает из него дыхание, выдавливает жизнь из этого существа, самого дорогого для него в мире. Его отец всегда вел такой осмотрительный, умеренный, воздержанный образ жизни - и вот награда: медленно, мучительно из него выдавливают жизнь! И, не замечая, что говорит вслух. Сомс сказал:
"It's cruel!"	- Это жестоко!
He saw his mother cover her eyes and Winifred bow her face towards the bed. Women! They put up with things so much. better than men. He took a step nearer to his father. For three days James had not been shaved, and his lips and chin were covered with hair, hardly more snowy than his forehead. It softened his face, gave it a queer look already not of this world. His eyes opened. Soames went quite close and bent over. The lips moved.	Он видел, как мать закрыла глаза рукой, а Уинифрид пригнулась к кровати. Женщины! Они переносят все гораздо легче, чем мужчины. Он подошел ближе. Джемса уже три дня не брили, и его губы и подбородок обросли волосами, которые были разве чуть-чуть белее его лба. Они смягчали его лицо, придавая ему какой-то уже неземной вид. Глаза его открылись. Сомс подошел вплотную к кровати и наклонился над ним. Губы зашевелились.
"Here I am, Father:"	- Это я, отец.
"Um--what--what news? They never tell...."	- Мм... что... нового? Мне никогда ничего...
the voice died, and a flood of emotion made Soames' face work so that he could not speak. Tell him?--yes. But what? He made a great effort, got his lips together, and said:	Голос замер. Лицо Сомса так исказилось от волнения, что он не мог говорить. Сказать ему? Да. Но что? Он сделал над собой громадное усилие, прикусил губы, чтобы они не дрожали, и сказал:
"Good news, dear, good--Annette, a son."	- Хорошие новости, дорогой, хорошие: у Аннет сын.
"Ah!"	- А!
It was the queerest sound, ugly, relieved, pitiful, triumphant--like the noise a baby makes getting what it wants. The eyes closed, and that strangled sound of breathing began again. Soames recoiled to the chair and stonily sat down. The lie he had told, based, as it were, on some deep, temperamental instinct that after death James would not know the truth, had taken away all power of feeling for the moment. His arm brushed against something. It was his father's naked foot. In the struggle to breathe he had pushed it out from under the clothes. Soames took it in his hand, a cold foot, light and thin, white, very cold. What use to put it back, to wrap up that which must be colder soon! He warmed it mechanically with his hand, listening to his father's laboured breathing; while the power of feeling rose again within him. A little sob, quickly smothered, came from Winifred, but his mother sat unmoving with her eyes fixed on James. Soames signed to the nurse.	Это был удивительный звук: уродливый, довольный, жалобный, торжествующий, как крик младенца, когда он получает то, чего хотел. Глаза закрылись, и опять стало слышно только хриплое дыхание. Сомс отошел к стулу и тяжело опустился на него. Ложь, которую он только что произнес, подчинившись какой-то глубоко заложенной в нем инстинктивной уверенности, что после смерти Джемс не узнает правды, на минуту лишила его способности чувствовать. Рука его за что-то задела. Это была голая нога отца. В своей мучительной агонии он высунул ее из-под одеяла. Сомс взял ее в руку: холодная нога, легкая, тонкая, белая, очень холодная. Что толку прятать ее обратно, укутывать то, что скоро станет еще холоднее? Он машинально согревал ее рукой, прислушиваясь к хриплому дыханию отца, и чувства медленно возвращались к нему. Тихое, сразу же оборвавшееся всхлипыванье вырвалось у Уинифрид, но мать сидела неподвижно, устремив глаза на Джемса. Сомс поманил сиделку.
"Where's the doctor?" he whispered.	- Где доктор? - прошептал он.
"He's been sent for."	- За ним послали.
"Can't you do anything to ease his breathing?"	- Можете вы что-нибудь сделать, чтобы он так не задыхался?
"Only an injection; and he can't stand it. The doctor said, while he was fighting...."	- Только впрыскивание, но он его не выносит. Доктор сказал, что, пока он борется...
"He's not fighting," whispered Soames, "he's being slowly smothered. It's awful."	- Он не борется, - прошептал Сомс. - Его медленно душит. Это ужасно.
James stirred uneasily, as if he knew what they were saying. Soames rose and bent over him. James feebly moved his two hands, and Soames took them.	Джемс беспокойно зашевелился, точно он знал, о чем они говорят. Сомс встал и наклонился над ним. Джемс чуть-чуть пошевелил руками. Сомс взял их обе в свои руки.
"He wants to be pulled up," whispered the nurse.	- Он хочет, чтобы его подняли повыше, - шепнула сиделка.
Soames pulled. He thought he pulled gently, but a look almost of anger passed over James' face. The nurse plumped the pillows. Soames laid the hands down, and bending over kissed his father's forehead. As he was raising himself again, James' eyes bent on him a look which seemed to come from the very depths of what was left within. 'I'm done, my boy,' it seemed to say, 'take care of them, take care of yourself; take care--I leave it all to you.'	Сомс приподнял его. Ему казалось, что он делает это очень осторожно, но на лице Джемса появилось почти гневное выражение. Сиделка взбила подушки. Сомс отпустил руки отца и, нагнувшись, поцеловал его в лоб. Взгляд Джемса, устремленный на него, казалось, исходил из самой глубины того, что еще оставалось в нем. "Со мной кончено, мой мальчик, - казалось, говорил он, - заботься о них, заботься о себе; заботься - я все оставляю на тебя".
"Yes, Yes," Soames whispered, "yes, yes."	- Да, да, - шептал Сомс, - да.
Behind him the nurse did he knew, not what, for his father made a tiny movement of repulsion as if resenting that interference; and almost at once his breathing eased away, became quiet; he lay very still. The strained expression on his face passed, a curious white tranquillity took its place. His eyelids quivered, rested; the whole face rested; at ease. Only by the faint puffing of his lips could they tell that he was breathing. Soames sank back on his chair, and fell to cherishing the foot again. He heard the nurse quietly crying over there by the fire; curious that she, a stranger, should be the only one of them who cried! He heard the quiet lick and flutter of the fire flames. One more old Forsyte going to his long rest--wonderful, they were!--wonderful how he had held on! His mother and Winifred were leaning forward, hanging on the sight of James' lips. But Soames bent sideways over the feet, warming them both; they gave him comfort, colder and colder though they grew. Suddenly he started up; a sound, a dreadful sound such as he had never heard, was coming from his father's lips, as if an outraged heart had broken with a long moan. What a strong heart, to have uttered that farewell! It ceased. Soaines looked into the face. No motion; no breath! Dead! He kissed the brow, turned round and went out of the room. He ran upstairs to the bedroom, his old bedroom, still kept for him; flung himself face down on the bed, and broke into sobs which he stilled with the pillow....	Позади него сиделка что-то делала, он не знал, что, но отец сделал слабое нетерпеливое движение, точно протестуя против этого вмешательства, и потом вдруг сразу дыхание его стало легче, свободнее, он лежал совсем тихо. Напряженное выражение исчезло с его лица, странный белый покой разлился по нему. Веки дрогнули, застыли. Все лицо разгладилось, смягчилось. Только по едва заметному вздрагиванию губ можно было сказать, что он дышит. Сомс опять опустился на стул и опять начал гладить его ногу. Он слышал, как сиделка тихо плакала в глубине комнаты у камина; странно, что только она одна из них, чужая, плачет! Он слышал, как мирно потрескивает и шипит огонь в камине. Еще один старый Форсайт уходит на покой - удивительные люди! Удивительно, с каким упорством он держался! Мать и Уинифрид, наклонившись вперед, не отрывая глаз следили за губами Джемса. Но Сомс, повернувшись боком, грел его ноги; он находил в этом какоето утешение, хотя они и становились все холоднее и холоднее. Вдруг он вскочил: ужасный, страшный звук, какого он никогда в жизни не слышал, сорвался с губ отца, как будто возмущенное сердце разбилось с протяжным стоном. Что за крепкое сердце, если оно - могло исторгнуть такое прощание! Звук замер. Сомс заглянул в лицо. Оно было неподвижно; дыхания не было. Умер! Он поцеловал его лоб, повернулся и вышел из комнаты. Он бросился наверх, к себе в спальню, в свою старую спальню, которую и теперь держали наготове для него, упал ничком на кровать и зарыдал, уткнувшись лицом в подушки...
A little later he went downstairs and passed into the room. James lay alone, wonderfully calm, free from shadow and anxiety, with the gravity on his ravaged face which underlies great age, the worn fine gravity of old coins.	Немного погодя он вышел и спустился в комнату покойника. Джемс лежал один, удивительно спокойный, освободившийся от забот и волнений, и его изможденное лицо носило печать величия, которую накладывает только глубокая старость, - стертое, прекрасное величие старинных монет.
Soames looked steadily at that face, at the fire, at all the room with windows thrown open to the London night.	Сомс долго смотрел на его лицо, на огонь в камине, на всю комнату с открытыми окнами, в которые глядела лондонская ночь.
"Good-bye!" he whispered, and went out.	- Прощай, - прошептал он и вышел.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты