IN CHANCERY/В петле (часть вторая)

CHAPTER II SOAMES PUTS IT TO THE TOUCH/II. СОМС РЕШИЛ УДОСТОВЕРИТЬСЯ

English	Русский
Of all those radiant firms which emblazon with their windows the West End of London, Gaves and Cortegal were considered by Soames the most 'attractive' word just coming into fashion. He had never had his Uncle Swithin's taste in precious stones, and the abandonment by Irene when she left his house in 1887 of all the glittering things he had given her had disgusted him with this form of investment. But he still knew a diamond when he saw one, and during the week before her birthday he had taken occasion, on his way into the Poultry or his way out therefrom, to dally a little before the greater jewellers where one got, if not one's money's worth, at least a certain cachet with the goods.	Из всех лучезарных фирм, которые украшают своими витринами лондонский Вест-Энд, "Гейвз и Кортегел" казалась Сомсу наиболее "видной" - это слово тогда только что входило в моду. Он никогда не страдал пристрастием своего дяди Суизина к драгоценным камням, а когда Ирэн в 1887 году, покинув его, оставила все безделушки, которые он ей подарил, это навсегда отбило у него охоту к такого рода помещению денег. Но Сомс и теперь знал толк в бриллиантах, и всю неделю до ее рождения он не упускал случая по дороге в Полтри или обратно постоять перед витринами крупных ювелиров, у которых можно было получить за свои деньги если не полный их эквивалент, то во всяком случае товар с известной маркой.
Constant cogitation since his drive with Jolyon had convinced him more and more of the supreme importance of this moment in his life, the supreme need for taking steps and those not wrong. And, alongside the dry and reasoned sense that it was now or never with his self-preservation, now or never if he were to range himself and found a family, went the secret urge of his senses roused by the sight of her who had once been a passionately desired wife, and the conviction that it was a sin against common sense and the decent secrecy of Forsytes to waste the wife he had.	...Непрерывные размышления, которым он предавался со времени своего путешествия в кэбе с Джолионом, все больше и больше убеждали его в том, что в его жизни наступил момент величайшей важности и что ему совершенно необходимо предпринять шаги, и на этот раз безошибочные. И рядом с этим сухим и рассудительным соображением о том, что он должен теперь или никогда позаботиться о продлении своего рода, теперь или никогда устроиться, создать семью, взывал тайный голос его чувств, пробудившихся при виде женщины, которая когдато была его страстно любимой женой, и голос глубокого убеждения, что отказаться от собственной жены было бы преступлением против здравого смысла и благопристойной скрытности Форсайтов.
In an opinion on Winifred's case, Dreamer, Q.C.--he would much have preferred Waterbuck, but they had made him a judge (so late in the day as to rouse the usual suspicion of a political job)--had advised that they should go forward and obtain restitution of conjugal rights, a point which to Soames had never been in doubt. When they had obtained a decree to that effect they must wait to see if it was obeyed. If not, it would constitute legal desertion, and they should obtain evidence of misconduct and file their petition for divorce. All of which Soames knew perfectly well. They had marked him ten and one. This simplicity in his sister's case only made him the more desperate about the difficulty in his own. Everything, in fact, was driving him towards the simple solution of Irene's return. If it were still against the grain with her, had he not feelings to subdue, injury to forgive, pain to forget? He at least had never injured her, and this was a world of compromise! He could offer her so much more than she had now. He would be prepared to make a liberal settlement on her which could not be upset. He often scrutinised his image in these days. He had never been a peacock like that fellow Dartie, or fancied himself a woman's man, but he had a certain belief in his own appearance--not unjustly, for it was well-coupled and preserved, neat, healthy, pale, unblemished by drink or excess of any kind. The Forsyte jaw and the concentration of his face were, in his eyes, virtues. So far as he could tell there was no feature of him which need inspire dislike.	Запрошенный по делу Уинифрид королевский адвокат Дример (Сомс предпочел бы Уотербака, но его назначили судьей, при этом в таких преклонных годах, что невольно напрашивалось подозрение, нет ли здесь какой-то политической интриги) посоветовал прежде всего требовать через суд восстановления в супружеских правах, то есть сказал то, в чем Сомс не сомневался с самого начала. Получив соответствующее постановление суда, они должны будут некоторое время выждать, чтобы посмотреть, будет ли оно выполнено. Если нет, то в глазах закона это будет рассматриваться как действительный уход от жены, и тогда, представив доказательства дурного поведения, можно возбуждать дело о разводе. Все это Сомс и сам прекрасно знал. Это простое разрешение дела сестры приводило его в еще большее отчаяние по поводу запутанности его собственного положения. Все решительно толкало его к единственному простому выходу - вернуть Ирэн. Если ей это и не совсем по душе, то ведь и ему придется подавить свои чувства, простить обиду, забыть перенесенные страдания! Он, по крайней мере, никогда не оскорблял ее, и он же идет на такую большую уступку! Он может предложить ей настолько больше того, что у нее есть сейчас! Он готов положить на ее имя неотъемлемый капитал. В эти дни он часто рассматривал свою физиономию в зеркале. Он никогда не был павлином, как этот Дарти, не воображал себя покорителем женщин, но у него была известная уверенность в своей внешности - и не без основания, ибо он был хорошо сложен и вполне сохранился, опрятен, здоров, у него был бледный цвет лица, не испорченный пьянством или какиминибудь другими излишествами. Форсайтский подбородок и сосредоточенное выражение лица являлись в его глазах достоинствами. Насколько он сам мог судить, у него не было ни одной черты, которая могла бы вызывать отвращение.
Thoughts and yearnings, with which one lives daily, become natural, even if far-fetched in their inception. If he could only give tangible proof enough of his determination to let bygones be bygones, and to do all in his power to please her, why should she not come back to him?	Мысли и желания, которыми человек живет изо дня в день, становятся для него естественными, даже если вначале они и казались нелепыми. Если только он сможет дать ей достаточно ощутимое доказательство того, что он решил забыть прошлое и готов делать все от него зависящее, чтобы она была довольна, почему бы ей и не вернуться к нему?
He entered Gaves and Cortegal's therefore, on the morning of November the 9th, to buy a certain diamond brooch.	Итак, утром девятого ноября он вошел к "Гейвзу и Кортегелу" купить бриллиантовую брошь.
"Four twenty-five and dirt cheap, sir, at the money. It's a lady's brooch."	- Четыреста двадцать пять фунтов, сэр, это почти даром, сэр, за такую вещь.
There was that in his mood which made him accept without demur. And he went on into the Poultry with the flat green morocco case in his breast pocket. Several times that day he opened it to look at the seven soft shining stones in their velvet oval nest.	Сомс был в решительном настроении, он взял брошь не раздумывая и, спрятав плоский зеленый сафьяновый футляр во внутренний карман, отправился в Полтри. Несколько раз в этот день он открывал футляр, чтобы посмотреть на семь камней, мягко мерцающих в овальном бархатном гнездышке.
"If the lady doesn't like it, sir, happy to exchange it any time. But there's no fear of that."	- Если только леди не понравится, сэр, мы с удовольствием обменяем ее, в любую минуту. Но на этот счет можете не беспокоиться, сэр.
If only there were not! He got through a vast amount of work, only soother of the nerves he knew. A cablegram came while he was in the office with details from the agent in Buenos Aires, and the name and address of a stewardess who would be prepared to swear to what was necessary. It was a timely spur to Soames, with his rooted distaste for the washing of dirty linen in public. And when he set forth by Underground to Victoria Station he received a fresh impetus towards the renewal of his married life from the account in his evening paper of a fashionable divorce suit. The homing instinct of all true Forsytes in anxiety and trouble, the corporate tendency which kept them strong and solid, made him choose to dine at Park Lane. He neither could nor would breath a word to his people of his intention--too reticent and proud--but the thought that at least they would be glad if they knew, and wish him luck, was heartening.	Если бы только действительно можно было не беспокоиться! Он сел за работу - единственное испытанное средство успокоить нервы. Пока он был в конторе, принесли каблограмму от агента из Буэнос-Айреса, сообщавшего некоторые подробности и адрес горничной, служившей на пароходе и готовой в случае надобности выступить в качестве свидетельницы. Это словно еще подхлестнуло Сомса, преисполнив его глубочайшим отвращением к подобному перемыванию грязного белья на людях. А когда он, спустившись в подземку, сел в поезд и развернул вечернюю газету, подробное описание громкого бракоразводного процесса еще раз подстегнуло его желание восстановить свою супружескую жизнь. Инстинктивное тяготение к семье, появлявшееся у всех истинных Форсайтов, когда у них были заботы или горе, их корпоративный дух, делавший их сильными и крепкими, побудили его отправиться обедать на Парк-Лейн. Он не мог, да и не хотел говорить родителям о своем намерении - он был слишком скрытен и горд, - но мысль, что они, во всяком случае, порадовались бы, если бы узнали, и пожелали бы ему счастья, ободряла его.
James was in lugubrious mood, for the fire which the impudence of Kruger's ultimatum had lit in him had been cold-watered by the poor success of the last month, and the exhortations to effort in The Times. He didn't know where it would end. Soames sought to cheer him by the continual use of the word Buller. But James couldn't tell! There was Colley--and he got stuck on that hill, and this Ladysmith was down in a hollow, and altogether it looked to him a 'pretty kettle of fish'; he thought they ought to be sending the sailors--they were the chaps, they did a lot of good in the Crimea. Soames shifted the ground of consolation. Winifred had heard from Val that there had been a 'rag' and a bonfire on Guy Fawkes Day at Oxford, and that he had escaped detection by blacking his face.	Джемс был в мрачном настроении, ибо огонь, зажженный в нем наглым ультиматумом Крюгера, был быстро погашен сомнительными успехами этого месяца и призывами "Таймса" к новым усилиям. Он не знает, чем это кончится. Сомс старался подбодрить его беспрестанным упоминанием имени Буллера. Но Джемс ничего не мог сказать! Там еще Колли [17], но он точно прилип к этой горе, а Ледисмит [18] остается незащищенным на голой равнине, и, по-видимому, тут заваривается такая каша... Он считает, что туда нужно послать матросов, это молодцы ребята. Сомс перешел к другому способу утешения. Вэл написал Уинифрид, что в Оксфорде в день Гая Фокса [19] устраивался маскарад и фейерверк и он так ловко зачернил себе лицо, что его никто не узнал.
"Ah!" James muttered, "he's a clever little chap." But he shook his head shortly afterwards and remarked that he didn't know what would become of him, and looking wistfully at his son, murmured on that Soames had never had a boy. He would have liked a grandson of his own name. And now--well, there it was!	- Да, - пробормотал Джемс, - смышленый мальчишка, - но сейчас же вслед за этим покачал головой и прибавил, что он не знает, что еще из него выйдет, и, грустно посмотрев на сына, прошептал, что вот у Сомса никогда не было ребенка. Ему бы так хотелось иметь внука, который бы носил его имя. А теперь - вот как оно получается!
Soames flinched. He had not expected such a challenge to disclose the secret in his heart. And Emily, who saw him wince, said:	Сомс вздрогнул. Он не ожидал такого вызова на признание в своих самых сокровенных мыслях. А Эмили, которая заметила, как его передернуло, сказала:
"Nonsense, James; don't talk like that!"	- Глупости, Джемс, перестань говорить об этом.
But James, not looking anyone in the face, muttered on. There were Roger and Nicholas and Jolyon; they all had grandsons. And Swithin and Timothy had never married. He had done his best; but he would soon be gone now. And, as though he had uttered words of profound consolation, he was silent, eating brains with a fork and a piece of bread, and swallowing the bread.	Но Джемс, не глядя ни на кого, продолжал бормотать. Вот Роджер, и Николае, и Джолион - у всех у них есть внуки. А Суизин и Тимоти так и не женились. Сам он сделал все, что мог, но теперь его уже скоро не станет. И, словно сообщив что-то глубоко утешительное, он замолчал и принялся есть мозги, подцепляя их вилкой и кусочком хлеба и проглатывая вместе с хлебом.
Soames excused himself directly after dinner. It was not really cold, but he put on his fur coat, which served to fortify him against the fits of nervous shivering to which he had been subject all day. Subconsciously, he knew that he looked better thus than in an ordinary black overcoat. Then, feeling the morocco case flat against his heart, he sallied forth. He was no smoker, but he lit a cigarette, and smoked it gingerly as he walked along. He moved slowly down the Row towards Knightsbridge, timing himself to get to Chelsea at nine-fifteen. What did she do with herself evening after evening in that little hole? How mysterious women were! One lived alongside and knew nothing of them. What could she have seen in that fellow Bosinney to send her mad? For there was madness after all in what she had done--crazy moonstruck madness, in which all sense of values had been lost, and her life and his life ruined! And for a moment he was filled with a sort of exaltation, as though he were a man read of in a story who, possessed by the Christian spirit, would restore to her all the prizes of existence, forgiving and forgetting, and becoming the godfather of her future. Under a tree opposite Knightsbridge Barracks, where the moon-light struck down clear and white, he took out once more the morocco case, and let the beams draw colour from those stones. Yes, they were of the first water! But, at the hard closing snap of the case, another cold shiver ran through his nerves; and he walked on faster, clenching his gloved hands in the pockets of his coat, almost hoping she would not be in. The thought of how mysterious she was again beset him. Dining alone there night after night--in an evening dress, too, as if she were making believe to be in society! Playing the piano--to herself! Not even a dog or cat, so far as he had seen. And that reminded him suddenly of the mare he kept for station work at Mapledurham. If ever he went to the stable, there she was quite alone, half asleep, and yet, on her home journeys going more freely than on her way out, as if longing to be back and lonely in her stable! 'I would treat her well,' he thought incoherently. 'I would be very careful.' And all that capacity for home life of which a mocking Fate seemed for ever to have deprived him swelled suddenly in Soames, so that he dreamed dreams opposite South Kensington Station. In the King's Road a man came slithering out of a public house playing a concertina. Soames watched him for a moment dance crazily on the pavement to his own drawling jagged sounds, then crossed over to avoid contact with this piece of drunken foolery. A night in the lock-up! What asses people were! But the man had noticed his movement of avoidance, and streams of genial blasphemy followed him across the street. 'I hope they'll run him in,' thought Soames viciously. 'To have ruffians like that about, with women out alone!' A woman's figure in front had induced this thought. Her walk seemed oddly familiar, and when she turned the corner for which he was bound, his heart began to beat. He hastened on to the corner to make certain. Yes! It was Irene; he could not mistake her walk in that little drab street. She threaded two more turnings, and from the last corner he saw her enter her block of flats. To make sure of her now, he ran those few paces, hurried up the stairs, and caught her standing at her door. He heard the latchkey in the lock, and reached her side just as she turned round, startled, in the open doorway.	Сомс простился тотчас же после обеда. Хотя было, в сущности, не холодно, он надел меховое пальто, чтобы защитить себя от приступов нервной дрожи, которая не покидала его целый день. Кроме того, он как-то безотчетно сознавал, что так он выглядит лучше, чем в обыкновенном черном пальто. Затем, нащупав возле сердца сафьяновый футляр, он двинулся в путь. Он редко курил, но сейчас, выйдя на улицу, достал папироску и закурил на ходу. Он медленно шел по Роу к Найтсбриджу, рассчитав время так, чтобы попасть в Челси к четверти десятого. Что она делает вечер за вечером, одна, в этой жалкой дыре? Загадочные существа женщины! Живешь с ними рядом и ничего о них не знаешь. Что она такого нашла в этом Боснии, что он ее свел с ума? Потому что, в конце концов, это же было сумасшествие, все, что она сделала, - форменный приступ сумасшествия, перевернувший все представления о ценности вещей, сломавший и ее, и его жизнь! И на мгновение Сомса охватило чувство какой-то экзальтации, он словно превратился в человека из трогательной повести, который, проникшись христианским милосердием, возвращает провинившейся все блага жизни, все прощает, все забывает и становится ее добрым гением. Под деревом против казарм Найтсбриджа, где лунный свет ложился яркой белой полосой, он еще раз вытащил сафьяновый футляр и взглянул на игру камней при свете луны. Да, это бриллианты чистейшей воды! Но когда он захлопнул футляр, резкий звук защелкнувшейся крышки отдался нервной дрожью в его теле; он зашагал быстрее, засунув руки в перчатках в карманы пальто, почти надеясь, что не застанет ее дома. Мысль о том, как она непостижима, снова завладела им. Обедает одна изо дня в день, наряжается в вечерний туалет, словно воображает, что находится в обществе! Играет на рояле - для себя! Около нее нет даже кошки или собаки, насколько он мог заметить. И внезапно ему вспомнилась кобыла, которую он держал в Мейплдерхеме для поездок на станцию. Когда бы он ни вошел в конюшню, она стояла там одна, полусонная, и все же она всегда бежала домой быстрее, чем на станцию, словно ей не терпелось поскорее снова очутиться одной в своей конюшне. "Я буду обращаться с нею ласково, - без всякой последовательности подумал он. Буду очень осторожен". И все его стремления и наклонности к семейной жизни, которой насмешливая судьба, казалось, лишила его навеки, ожили в нем с такою силой, что он незаметно для себя остановился, замечтавшись, против вокзала Саут-Кенсингтон. На Кингс-Род какой-то человек вышел, пошатываясь, из трактира, наигрывая на концертино. Секунду Сомс наблюдал, как он бессмысленно топчется на тротуаре под неровные заливистые звуки своей музыки, потом перешел на другую сторону, чтобы избежать встречи с этим пьяным идиотом. Проведет ночь в полицейском участке! Бывают же такие ослы! Но человек заметил, что Сомс перешел от него на другую сторону, и поток благодушной брани понесся ему вдогонку. "Надеюсь, что его заберут, - злобно подумал Сомс. - Как это можно, чтобы такие негодяи шатались по улицам, когда женщины ходят одни?" Мысль эта возникла у него потому, что впереди шла какая-то женщина. Походка ее показалась ему странно знакомой, а когда она свернула за тот угол, к которому он направлялся, сердце его усиленно забилось. Он прибавил шагу, чтобы поскорее дойти до угла и убедиться. Да! Это была Ирэн; он не мог ошибиться, это ее походка. Она прошла еще два поворота, и у последнего угла Сомс увидел, как она завернула в свой подъезд. Чтобы не упустить ее, он пробежал эти несколько шагов, взбежал по лестнице и нагнал ее у самой двери. Он слышал, как щелкнул ключ в замке, и остановился около нее как раз в ту минуту, когда она, открыв дверь, обернулась и замерла в удивлении.
"Don't be alarmed," he said, breathless. "I happened to see you. Let me come in a minute."	- Не пугайтесь, - сказал он, едва переводя дыхание. - Я вас увидел на улице. Разрешите мне зайти на минуту.
She had put her hand up to her breast, her face was colourless, her eyes widened by alarm. Then seeming to master herself, she inclined her head, and said:	Она прижала руку к груди, в лице ее не было ни кровинки, глаза расширились от ужаса. Затем, по-видимому овладев собой, она наклонила голову и сказала:
"Very well."	- Хорошо.
Soames closed the door. He, too, had need to recover, and when she had passed into the sitting-room, waited a full minute, taking deep breaths to still the beating of his heart. At this moment, so fraught with the future, to take out that morocco case seemed crude. Yet, not to take it out left him there before her with no preliminary excuse for coming. And in this dilemma he was seized with impatience at all this paraphernalia of excuse and justification. This was a scene--it could be nothing else, and he must face it.	Сомс закрыл за собою дверь. Ему тоже нужно было прийти в себя, и, когда она прошла в гостиную, он целую минуту стоял молча, с трудом переводя дыхание, чтобы успокоить биение своего сердца. В эту минуту, которая решала все его будущее, вынуть сафьяновый футляр казалось как-то грубо. Однако у него нет никакого иного предлога, чтобы объяснить свой приход. И это неловкое положение вызвало в нем досаду на всю эту церемонию предлогов и оправданий. Предстояла, сцена, ничего другого быть не может, и надо на это идти.
He heard her voice, uncomfortably, pathetically soft:	Он услышал ее голос, встревоженный, томительно мягкий:
"Why have you come again? Didn't you understand that I would rather you did not?"	- Зачем вы, пришли опять? Разве вы не поняли, что мне приятней было бы, чтобы вы этого не делали?
He noticed her clothes--a dark brown velvet corduroy, a sable boa, a small round toque of the same. They suited her admirably. She had money to spare for dress, evidently! He said abruptly:	Он обратил внимание на ее костюм - темно-коричневый бархат, соболье боа и маленькая круглая шапочка того же меха. Все это удивительно шло к ней. У нее, по-видимому, хватает денег на туалеты. Он сказал отрывисто:
"It's your birthday. I brought you this," and he held out to her the green morocco case.	- Сегодня ваше рождение, я принес вам вот это, - и он протянул ей зеленый сафьяновый футляр.
"Oh! No-no!"	- О нет, нет!
Soames pressed the clasp; the seven stones gleamed out on the pale grey velvet.	Сомс нажал замочек; семь камней сверкнули на бледносером бархате.
"Why not?" he said. "Just as a sign that you don't bear me ill- feeling any longer."	- Почему нет? - сказал он. - Просто в знак того, что вы не питаете ко мне больше дурных чувств.
"I couldn't."	- Я не могу.
Soames took it out of the case.	Сомс вынул брошь из футляра.
"Let me just see how it looks."	- Дайте мне взглянуть, как это будет на вас.
She shrank back.	Она отшатнулась и попятилась.
He followed, thrusting his hand with the brooch in it against the front of her dress. She shrank again.	Он шагнул к ней, протягивая руку с брошью к ее груди. Она снова отшатнулась.
Soames dropped his hand.	Сомс опустил руку.
"Irene," he said, "let bygones be bygones. If I can, surely you might. Let's begin again, as if nothing had been. Won't you?"	- Ирэн, - сказал он, - забудем прошлое. Если я могу, то и вы, конечно, можете. Давайте начнем снова, как будто ничего не было. Хотите?
His voice was wistful, and his eyes, resting on her face, had in them a sort of supplication.	В голосе его звучало невысказанное желание, а в глазах, устремленных на ее лицо, было почти молящее выражение.
She, who was standing literally with her back against the wall, gave a little gulp, and that was all her answer. Soames went on:	Она стояла, прижавшись к стене, и теперь только судорожно глотнула это был весь ее ответ. Сомс продолжал:
"Can you really want to live all your days half-dead in this little hole? Come back to me, and I'll give you all you want. You shall live your own life; I swear it."	- Неужели вы действительно хотите прожить здесь всю жизнь, полумертвая, в этой жалкой дыре? Вернитесь ко мне, и я дам вам все, что вы хотите. Вы будете жить своей собственной жизнью, я клянусь в этом.
He saw her face quiver ironically.	Он увидел, как ее лицо иронически дрогнуло.
"Yes," he repeated, "but I mean it this time. I'll only ask one thing. I just want--I just want a son. Don't look like that! I want one. It's hard."	- Да, - повторил он, - но теперь я говорю это всерьез. Я прошу от вас только одного. Я только хочу... я хочу сына. Не смотрите на меня так. Да, я хочу сына. Мне тяжело.
His voice had grown hurried, so that he hardly knew it for his own, and twice he jerked his head back as if struggling for breath. It was the sight of her eyes fixed on him, dark with a sort of fascinated fright, which pulled him together and changed that painful incoherence to anger.	Слова срывались поспешно, так что он едва узнавал собственный голос, и он дважды закидывал голову назад, точно ему не хватало воздуха. Но вид ее глаз, устремленных на него, ее потемневший, словно застывший от ужаса взгляд привели его в себя, и мучительная бессвязность сменилась гневом.
"Is it so very unnatural?" he said between his teeth, "Is it unnatural to want a child from one's own wife? You wrecked our life and put this blight on everything. We go on only half alive, and without any future. Is it so very unflattering to you that in spite of everything I--I still want you for my wife? Speak, for Goodness' sake! do speak."	- Разве это так неестественно? - проговорил он сквозь зубы. - Разве так неестественно желать ребенка от собственной жены? Вы разбили нашу жизнь, из-за вас все спуталось. Мы влачим какое-то полумертвое существование, и у нас нет ничего впереди. Разве уж так унизительно для вас, что, несмотря на все это, я... я все еще хочу считать вас своей женой? Да говорите же бога ради! Скажите что-нибудь!
Irene seemed to try, but did not succeed.	Ирэн как будто сделала попытку заговорить, но у нее это не вышло.
"I don't want to frighten you," said Soames more gently. "Heaven knows. I only want you to see that I can't go on like this. I want you back. I want you."	- Я не хочу пугать вас, - сказал Сомс, смягчая голос, - боже упаси. Я только хочу, чтобы вы поняли, что я не могу так больше жить. Я хочу, чтобы вы вернулись ко мне, хочу, чтобы вы были со мной.
Irene raised one hand and covered the lower part of her face, but her eyes never moved from his, as though she trusted in them to keep him at bay. And all those years, barren and bitter, since-- ah! when?--almost since he had first known her, surged up in one great wave of recollection in Soames; and a spasm that for his life he could not control constricted his face.	Ирэн подняла руку и закрыла нижнюю часть лица, но глаза ее по-прежнему не отрывались от его глаз, словно она надеялась, что они удержат его на расстоянии. И все эти пустые, мучительные годы - с каких пор? ах да, почти с того дня, как он познакомился с нею, - вдруг словно одной громадной волной встали в памяти Сомса, и судорога, с которой он не в состоянии был совладать, исказила его лицо.
"It's not too late," he said; "it's not--if you'll only believe it."	- Еще не поздно, - сказал он, - нет, если вы только захотите поверить в это.
Irene uncovered her lips, and both her hands made a writhing gesture in front of her breast. Soames seized them.	Ирэн отняла руку от губ, и обе ее руки судорожно прижались к груди. Сомс схватил ее за руки.
"Don't!" she said under her breath. But he stood holding on to them, trying to stare into her eyes which did not waver. Then she said quietly:	- Не смейте! - задыхаясь, сказала она. Но он продолжал держать их и старался смотреть ей прямо в глаза, которых она не отводила Тогда она спокойно сказала:
"I am alone here. You won't behave again as you once behaved."	- Я здесь одна. Вы не позволите себе того, что позволили однажды.
Dropping her hands as though they had been hot irons, he turned away. Was it possible that there could be such relentless unforgiveness! Could that one act of violent possession be still alive within her? Did it bar him thus utterly? And doggedly he said, without looking up:	Отдернув руки, точно от раскаленного железа, он отвернулся. Как может существовать такая жестокая злопамятность? Неужели все еще живет в ее памяти этот единственный случай насилия? И неужели это так бесповоротно оттолкнуло ее от него? И, не поднимая глаз, он сказал упрямо:
"I am not going till you've answered me. I am offering what few men would bring themselves to offer, I want a--a reasonable answer."	- Я не уйду отсюда, пока вы не ответите мне. Я предлагаю вам то, что немногие мужчины могли бы предложить. Я хочу... я жду разумного ответа.
And almost with surprise he heard her say:	И почти с удивлением он услышал ее слова:
"You can't have a reasonable answer. Reason has nothing to do with it. You can only have the brutal truth: I would rather die."	- Тут не может быть разумного ответа. Разум здесь ни при чем. Вы можете услышать только грубую правду: я бы скорее умерла.
Soames stared at her.	Сомс смотрел на нее в остолбенении.
"Oh!" he said. And there intervened in him a sort of paralysis of speech and movement, the kind of quivering which comes when a man has received a deadly insult, and does not yet know how he is going to take it, or rather what it is going to do with him.	- О! - сказал он, а потом у него словно отнялись язык и способность двигаться, и он почувствовал, что весь дрожит, как человек, которому нанесли смертельное оскорбление и который еще не знает, как ему быть, или, вернее, что теперь с ним будет.
"Oh!" he said again, "as bad as that? Indeed! You would rather die. That's pretty!"	- О! - повторил он еще раз. - Вот даже как! В самом деле! Скорее бы умерли! Недурно!
"I am sorry. You wanted me to answer. I can't help the truth, can I?"	- Мне очень жаль. Вы хотели, чтобы я вам ответила. Что же мне делать, если это правда? Разве я могу это изменить?
At that queer spiritual appeal Soames turned for relief to actuality. He snapped the brooch back into its case and put it in his pocket.	Этот странный и несколько отвлеченный вопрос вернул Сомса к действительности. Он захлопнул футляр с брошью и сунул его в карман.
"The truth!" he said; "there's no such thing with women. It's nerves-nerves."	- Правда! - сказал он. - Это как раз то, чего не знают женщины. Все это только нервы, нервы.
He heard the whisper:	Он услышал ее шепот:
"Yes; nerves don't lie. Haven't you discovered that?"	- Да, нервы не лгут. Разве вы не убедились в этом?
He was silent, obsessed by the thought: 'I will hate this woman. I will hate her.' That was the trouble! If only he could! He shot a glance at her who stood unmoving against the wall with her head up and her hands clasped, for all the world as if she were going to be shot. And he said quickly:	Он молчал, поглощенный одной только мыслью: "Я заставлю себя возненавидеть эту женщину. - Заставлю". В этом-то и было все горе. Если бы он только мог! Он украдкой взглянул на нее: она стояла неподвижно, прижавшись к стене, подняв голову и скрестив руки, словно ждала, что ее убьют. И он сказал быстро:
"I don't believe a word of it. You have a lover. If you hadn't, you wouldn't be such a--such a little idiot."	- Я не верю ни одному вашему слову. У вас есть любовник. Если бы это было не так, вы не были бы такой... дурочкой.
He was conscious, before the expression in her eyes, that he had uttered something of a non-sequitur, and dropped back too abruptly into the verbal freedom of his connubial days. He turned away to the door. But he could not go out. Something within him--that most deep and secret Forsyte quality, the impossibility of letting go, the impossibility of seeing the fantastic and forlorn nature of his own tenacity-- prevented him. He turned about again, and there stood, with his back against the door, as hers was against the wall opposite, quite unconscious of anything ridiculous in this separation by the whole width of the room.	Прежде чем изменилось выражение ее глаз, он понял, что сказал не то, позволил себе слишком резко вернуться К той свободе выражений, которую он усвоил во времена своего супружества. Он повернулся и пошел к двери. Но он не мог уйти. Что-то в самой глубине его существа - самое глубокое, самое скрытое свойство Форсайтов: невозможность упустить, невозможность поверить в то, что упорство тщетно и бесцельно, - мешало ему. Он снова повернулся и стал, прислонившись к двери, так же, как она стояла, прислонившись к стене, не замечая, что, как-то нелепо стоят" вот так друг против друга на разных концах комнаты.
"Do you ever think of anybody but yourself?" he said.	- Вы когда-нибудь думаете о ком-нибудь, кроме себя? - сказал он.
Irene's lips quivered; then she answered slowly:	У Ирэн задрожали губы; она медленно ответила:
"Do you ever think that I found out my mistake--my hopeless, terrible mistake--the very first week of our marriage; that I went on trying three years--you know I went on trying? Was it for myself?"	- Думали ли вы когда-нибудь, что я поняла свою ошибку - ужасную, непоправимую ошибку - в первую же неделю после свадьбы; что я три года старалась переломить себя? Вы знаете, что я старалась? Разве я делала это для себя?
Soames gritted his teeth.	Сомс стиснул зубы.
"God knows what it was. I've never understood you; I shall never understand you. You had everything you wanted; and you can have it again, and more. What's the matter with me? I ask you a plain question: What is it?" Unconscious of the pathos in that enquiry, he went on passionately: "I'm not lame, I'm not loathsome, I'm not a boor, I'm not a fool. What is it? What's the mystery about me?"	- Бог вас знает, что это такое было. Я никогда не понимал вас, никогда не пойму. У вас было все, что вы могли желать, и вы снова можете иметь все это и даже больше Что же во мне такого? Я задаю вам прямой вопрос: что вам не нравится? - не сознавая всего трагизма этого вопроса, он продолжал с жаром: - Я не калека, не урод, не неотесанный дурак, не сумасшедший. В чем же дело? Что тут за секрет?
Her answer was a long sigh.	В ответ последовал только глубокий вздох.
He clasped his hands with a gesture that for him was strangely full of expression.	Он сжал руки, и этот жест был исполнен необычайной для него выразительности.
"When I came here to-night I was--I hoped--I meant everything that I could to do away with the past, and start fair again. And you meet me with 'nerves,' and silence, and sighs. There's nothing tangible. It's like--it's like a spider's web."	- Когда я шел сюда сегодня, я был... я надеялся, я хотел сделать все, что в моих силах, чтобы покончить с прошлым и начать новую жизнь. А вы встречаете меня "нервами", молчанием и вздохами. В этом нет ничего конкретного. Это как... это точно паутина.
"Yes."	- Да.
That whisper from across the room maddened Soames afresh.	Этот шепот с другого конца комнаты снова взорвал Сомса.
"Well, I don't choose to be in a spider's web. I'll cut it."	- Ну, так я не хочу сидеть в паутине. Я разорву ее! - он шагнул к ней. - Я...
He walked straight up to her. "Now!" What he had gone up to her to do he really did not know. But when he was close, the old familiar scent of her clothes suddenly affected him. He put his hands on her shoulders and bent forward to kiss her. He kissed not her lips, but a little hard line where the lips had been drawn in; then his face was pressed away by her hands; he heard her say: "Oh! No!" Shame, compunction, sense of futility flooded his whole being, he turned on his heel and went straight out.	Зачем он шагнул к ней, он и сам не знал. Но когда он очутился около нее, на него вдруг пахнуло прежним, знакомым запахом ее платья. Он положил руки ей на плечи и наклонился, чтобы поцеловать ее. Но он поцеловал не губы, а тонкую твердую линию стиснутых губ; потом он почувствовал, как ее руки отталкивают его лицо; он услышал ее голос: "О нет!" Стыд, раскаяние, сознание, что все оказалось напрасным, нахлынули, поглотили его - он круто повернулся и вышел.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты