Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XXXII/Глава 32

English	Русский
Promptly, the next afternoon, Maria was excited by Martin's second visitor. But she did not lose her head this time, for she seated Brissenden in her parlor's grandeur of respectability.	Назавтра же перед вечером Марию взволновало событие: к Мартину явился еще один гость. Но на этот раз она не растерялась и усадила Бриссендена среди великолепия своей благопристойной гостиной.
"Hope you don't mind my coming?" Brissenden began.	- Надеюсь, вы не против, что я пришел? - начал Бриссенден.
"No, no, not at all," Martin answered, shaking hands and waving him to the solitary chair, himself taking to the bed. "But how did you know where I lived?"	- Нет-нет, нисколько, - ответил Мартин, обмениваясь с ним рукопожатием и указывая на единственный в его комнате стул, а сам сел на кровать. - Но откуда вы узнали, где я живу?
"Called up the Morses. Miss Morse answered the 'phone. And here I am." He tugged at his coat pocket and flung a thin volume on the table. "There's a book, by a poet. Read it and keep it." And then, in reply to Martin's protest: "What have I to do with books? I had another hemorrhage this morning. Got any whiskey? No, of course not. Wait a minute."	- Позвонил Морзам. К телефону подошла мисс Морз. И вот я у вас. - Он вытянул из кармана пальто тоненькую книжку и кинул ее на стол. - Вот книжка одного поэта. Прочтите и оставьте себе. - И когда Мартин стал было возражать, перебил его- - Куда мне книги? Сегодня утром опять шла кровь горлом. Виски у вас есть? Нету, конечно. Минутку.
He was off and away. Martin watched his long figure go down the outside steps, and, on turning to close the gate, noted with a pang the shoulders, which had once been broad, drawn in now over, the collapsed ruin of the chest. Martin got two tumblers, and fell to reading the book of verse, Henry Vaughn Marlow's latest collection.	Бриссенден поднялся и вышел. Высокий, тощий, он спустился с крыльца и обернулся, закрывая калитку, и Мартин, который смотрел ему вслед, с внезапной острой болью заметил, какая у него впалая грудь, как ссутулились некогда широкие плечи. Потом достал два стакана и принялся читать книгу, это оказался последний сборник стихов Генри Вогена Марло.
"No Scotch," Brissenden announced on his return. "The beggar sells nothing but American whiskey. But here's a quart of it."	- Шотландского нет, - объявил, возвратясь, Бриссенден. - Этот паршивец продает только американское виски. Но бутылку я взял.
"I'll send one of the youngsters for lemons, and we'll make a toddy," Martin offered.	- Я пошлю кого-нибудь из малышни за лимонами, и мы сварим пунш, - предложил Мартин.
"I wonder what a book like that will earn Marlow?" he went on, holding up the volume in question.	- Интересно, сколько получает Марло за такую вот книжку? - продолжал он, взяв ее в руки.
"Possibly fifty dollars," came the answer. "Though he's lucky if he pulls even on it, or if he can inveigle a publisher to risk bringing it out."	- Вероятно, долларов пятьдесят, - был ответ. - Хотя, считайте, ему повезло, если ему удалось покрыть все расходы или если нашел издателя, который рискнул его напечатать.
"Then one can't make a living out of poetry?"	- Значит, поэзией не проживешь?
Martin's tone and face alike showed his dejection.	- И голос и лицо Мартина выдавали, как он удручен.
"Certainly not. What fool expects to? Out of rhyming, yes. There's Bruce, and Virginia Spring, and Sedgwick. They do very nicely. But poetry--do you know how Vaughn Marlow makes his living?--teaching in a boys' cramming-joint down in Pennsylvania, and of all private little hells such a billet is the limit. I wouldn't trade places with him if he had fifty years of life before him. And yet his work stands out from the ruck of the contemporary versifiers as a balas ruby among carrots. And the reviews he gets! Damn them, all of them, the crass manikins!"	- Разумеется, нет. Какой дурак на это надеется? Рифмоплетством - пожалуйста. Взять хоть Брюса, и Вирджинию Спринг, и Седжуика. У этих дела идут недурно. Но поэзия... знаете, чем зарабатывает на жизнь Марло?.. преподает в школе для дефективных в Пенсильвании, это не служба, а сущий ад, хуже не придумаешь. Я бы с ним не поменялся, будь даже у него впереди пятьдесят лет жизни. А вот то, что он пишет, сверкает среди современного рифмованного хлама, как оранжевый рубин в куче моркови. А что о нем болтали рецензенты! Будь она проклята, вся эта бездарная мелкота!
"Too much is written by the men who can't write about the men who do write," Martin concurred. "Why, I was appalled at the quantities of rubbish written about Stevenson and his work."	- Да, слишком много понаписано про настоящих писателей теми, кто писать не умеет, - подхватил Мартин. - Ведь вот о Стивенсоне и его творчестве сколько чепухи написано, просто ужас!
"Ghouls and harpies!" Brissenden snapped out with clicking teeth. "Yes, I know the spawn--complacently pecking at him for his Father Damien letter, analyzing him, weighing him--"	- Воронье, стервятники! - сквозь зубы выругался Бриссенден. - Знаю я эту породу... с удовольствием клевали его за "Письмо в защиту отца Дамьена", разбирали по косточкам, взвешивали...
"Measuring him by the yardstick of their own miserable egos," Martin broke in.	- Мерили его меркой своего ничтожного "я", - перебил Мартин.
"Yes, that's it, a good phrase,--mouthing and besliming the True, and Beautiful, and Good, and finally patting him on the back and saying, 'Good dog, Fido.' Faugh! 'The little chattering daws of men,' Richard Realf called them the night he died."	- Да, именно, хорошо сказано... пережевывают и слюнявят Истинное, Прекрасное, Доброе и наконец похлопывают его по плечу и говорят: "Хороший пес, Фидо". Тьфу! "Жалкое галочье племя", как сказал о них в свой смертный час Ричард Рилф.
"Pecking at star-dust," Martin took up the strain warmly; "at the meteoric flight of the master-men. I once wrote a squib on them--the critics, or the reviewers, rather."	- Пытаются ухватить звездную пыль, издеваются над великими, кто проносится над миром, точно огненный метеор, - горячо подхватил Мартин. - Однажды я написал о них памфлет, об этих критиках, вернее, о рецензентах.
"Let's see it," Brissenden begged eagerly.	- Покажите - нетерпеливо попросил Бриссенден.
So Martin unearthed a carbon copy of "Star-dust," and during the reading of it Brissenden chuckled, rubbed his hands, and forgot to sip his toddy.	Мартин извлек копию "Звездной пыли", и Бриссенден погрузился в чтение - он посмеивался, потирал руки и совсем забыл про пунш.
"Strikes me you're a bit of star-dust yourself, flung into a world of cowled gnomes who cannot see," was his comment at the end of it. "Of course it was snapped up by the first magazine?"	- Сдается мне, что и вы крупица звездной пыли, брошенной в мир гномов, а им весь свет застит золото, - сказал он, дочитав до конца. - Первая же редакция, разумеется, выхватила памфлет у вас из рук?
Martin ran over the pages of his manuscript book.	Мартин полистал свои записи.
"It has been refused by twenty-seven of them."	- Его отвергли двадцать семь журналов.
Brissenden essayed a long and hearty laugh, but broke down in a fit of coughing.	Бриссенден искренне захохотал и хохотал бы долго, но отчаянно закашлялся.
"Say, you needn't tell me you haven't tackled poetry," he gasped. "Let me see some of it."	- Послушайте, вы же наверняка пишете стихи, - вымолвил он, задыхаясь. - Покажите что-нибудь.
"Don't read it now," Martin pleaded. "I want to talk with you. I'll make up a bundle and you can take it home."	- Не читайте сейчас, - попросил Мартин. - Давайте лучше поговорим. Я их заверну, и вы возьмете их домой.
Brissenden departed with the "Love-cycle," and "The Peri and the Pearl," returning next day to greet Martin with:-	Бриссенден унес с собой "Стихи о любви" и "Пери и жемчужину", а на другой день пришел опять и первые его слова были:
"I want more."	- Давайте еще.
Not only did he assure Martin that he was a poet, but Martin learned that Brissenden also was one. He was swept off his feet by the other's work, and astounded that no attempt had been made to publish it.	Он решительна заявил, что Мартин подлинный поэт, и тут выяснилось, что и сам он поэт. Стихи Бриссендена ошеломили Мартина, и его поразило, что тот даже не пытался их напечатать.
"A plague on all their houses!" was Brissenden's answer to Martin's volunteering to market his work for him. "Love Beauty for its own sake," was his counsel, "and leave the magazines alone. Back to your ships and your sea--that's my advice to you, Martin Eden. What do you want in these sick and rotten cities of men? You are cutting your throat every day you waste in them trying to prostitute beauty to the needs of magazinedom. What was it you quoted me the other day?--Oh, yes, 'Man, the latest of the ephemera.' Well, what do you, the latest of the ephemera, want with fame? If you got it, it would be poison to you. You are too simple, too elemental, and too rational, by my faith, to prosper on such pap. I hope you never do sell a line to the magazines. Beauty is the only master to serve. Serve her and damn the multitude! Success! What in hell's success if it isn't right there in your Stevenson sonnet, which outranks Henley's 'Apparition,' in that 'Love-cycle,' in those sea- poems?	- Чума на все их дома! [7] - ответил Бриссенден, когда Мартин вызвался предложить их редакциям. - Любите красоту ради нее самой, - сказал он, - и к черту журналы. Мой совет вам, Мартин Иден, - вернитесь к кораблям и к морю. На что вам город и эта мерзкая человеческая свалка? Вы каждый день зря убиваете время, торгуете красотой на потребу журналишкам и сами себя губите. Как это вы мне недавно цитировали? А, вот "Человек, последняя из эфемерид". Так на что вам, последнему из эфемерид, слава? Если она придет к вам, она вас отравит. Верьте мне, вы слишком настоящий, слишком искренний, слишком мыслящий, не вам довольствоваться этой манной кашкой! Надеюсь, вы никогда не продадите журналам ни строчки. Служить надо только красоте. Служите красоте, и будь проклята толпа! Успех! Что такое успех, черт возьми? Вот ваш стивенсоновский сонет, который превосходит "Привидение" Хенли, вот "Стихи о любви", морские стихи - это и есть успех.
"It is not in what you succeed in doing that you get your joy, but in the doing of it. You can't tell me. I know it. You know it. Beauty hurts you. It is an everlasting pain in you, a wound that does not heal, a knife of flame. Why should you palter with magazines? Let beauty be your end. Why should you mint beauty into gold? Anyway, you can't; so there's no use in my getting excited over it. You can read the magazines for a thousand years and you won't find the value of one line of Keats. Leave fame and coin alone, sign away on a ship to-morrow, and go back to your sea."	Радость не в том, что твоя работа пользуется успехом, радость - когда работаешь. И не заговаривайте мне зубы. Я-то знаю. И вы знаете. Красота ранит. Это непреходящая боль, неисцелимая рана, разящее пламя. Чего ради вы торгуетесь с журналами? Пусть все завершится красотой. Чего ради из красоты чеканить монеты? Да у вас это и не получится, зря я волнуюсь. Если читать журналы, в них и за тысячу лет не найдется ничего, что сравнялось бы с одной-единственной строкой Китса. Бог с ней; со славой и с золотом, полите завтра на корабль и возвращайтесь в море.
"Not for fame, but for love," Martin laughed. "Love seems to have no place in your Cosmos; in mine, Beauty is the handmaiden of Love."	- Не ради славы, ради любви, - усмехнулся Мартин. - Похоже, в вашей вселенной нет места любви, а в моей красота - служанка любви.
Brissenden looked at him pityingly and admiringly.	С жалостью в восхищением посмотрел на него Бриссенден.
"You are so young, Martin boy, so young. You will flutter high, but your wings are of the finest gauze, dusted with the fairest pigments. Do not scorch them. But of course you have scorched them already. It required some glorified petticoat to account for that 'Love-cycle,' and that's the shame of it."	- Вы так молоды, Мартин, мой мальчик, так молоды. Вы взлетите высоко, но у вас тончайшие крылья, а узор на нихпрекраснейшая пыльца. Не опалите их. Но вы, конечно, уже их опалили. Понадобилась какая-нибудь девчонка, которую вы превозносите, чтобы появились "Стихи о любви", вот в чем позор.
"It glorifies love as well as the petticoat," Martin laughed.	- Я превозношу не только женщину, но и любовь, - со смехом возразил Мартин.
"The philosophy of madness," was the retort. "So have I assured myself when wandering in hasheesh dreams. But beware. These bourgeois cities will kill you. Look at that den of traitors where I met you. Dry rot is no name for it. One can't keep his sanity in such an atmosphere. It's degrading. There's not one of them who is not degrading, man and woman, all of them animated stomachs guided by the high intellectual and artistic impulses of clams--"	- Философия безумия, - вспылил Бриссенден. - Я убедил себя в этом, когда забывался, накурившись гашиша. Но берегитесь. Города, эти царства буржуа, убьют вас. Чего стоит логово торгашей, где я вас встретил. Гнилые души - это еще мягко сказано. В такой среде нравственное здоровье не сохранишь. Она растлевает. Все они там растленные, мужчины и женщины, в каждом только и есть, что желудок, а интеллектуальные и духовные запросы у них как у моллюска...
He broke off suddenly and regarded Martin. Then, with a flash of divination, he saw the situation. The expression on his face turned to wondering horror.	Он вдруг умолк, посмотрел на Мартина. И тут его осенило, он все понял. Ужас и недоумение выразились на его лице.
"And you wrote that tremendous 'Love-cycle' to her--that pale, shrivelled, female thing!"	- И вы написали свои потрясающие "Стихи о любви" в честь этой жалкой девицы, этой бледной немочи!
The next instant Martin's right hand had shot to a throttling clutch on his throat, and he was being shaken till his teeth rattled. But Martin, looking into his eyes, saw no fear there,--naught but a curious and mocking devil. Martin remembered himself, and flung Brissenden, by the neck, sidelong upon the bed, at the same moment releasing his hold.	Миг - и Мартин схватил его за горло, стиснул, затряс так, что у того застучали зубы. Но, заглянув в глаза Бриссендена, Мартин не увидел там страха, нет, - разве что любопытство да язвительную усмешку. Мартин опомнился, одним движением швырнул его поперек кровати и разжал руку.
Brissenden panted and gasped painfully for a moment, then began to chuckle.	Минуту-другую Бриссенден задыхался, мучительно хватал ртом воздух, потом засмеялся.
"You had made me eternally your debtor had you shaken out the flame," he said.	- Был бы я вашим должником на веки вечные, если б вы окончательно вытрясли из меня душу, - сказал он.
"My nerves are on a hair-trigger these days," Martin apologized. "Hope I didn't hurt you. Here, let me mix a fresh toddy."	- Последние дни я на взводе, - извинился Мартин. - Надеюсь, ничего худого я вам не сделал. Сейчас приготовлю свежий пунш.
"Ah, you young Greek!" Brissenden went on. "I wonder if you take just pride in that body of yours. You are devilish strong. You are a young panther, a lion cub. Well, well, it is you who must pay for that strength."	- Эх вы, юный эллин! - продолжал Бриссенден. - Вы хотя бы гордитесь своим телом? Оно того стоит! Ну и силач же вы! Молодая пантера, львенок. Ну-ну, придется вам поплатиться за этакую силищу.
"What do you mean?" Martin asked curiously, passing aim a glass. "Here, down this and be good."	- То есть? - не поняв, переспросил Мартин и протянул Бриссендену стакан. - Вот выпейте и не ругайте меня.
"Because--" Brissenden sipped his toddy and smiled appreciation of it. "Because of the women. They will worry you until you die, as they have already worried you, or else I was born yesterday. Now there's no use in your choking me; I'm going to have my say. This is undoubtedly your calf love; but for Beauty's sake show better taste next time. What under heaven do you want with a daughter of the bourgeoisie? Leave them alone. Pick out some great, wanton flame of a woman, who laughs at life and jeers at death and loves one while she may. There are such women, and they will love you just as readily as any pusillanimous product of bourgeois sheltered life."	- Из-за... - Бриссенден отпил глоток и одобрительно улыбнулся. - Из-за женщин. Они будут вас донимать всю жизнь, уже донимают, или я ничего не смыслю. А душить меня не надо, я все равно свое скажу. Это, конечно, юношеская любовь; но во имя Красоты в следующий раз покажите, что у вас есть вкус. Боже милостивый, да чего вы ждете от буржуазной девицы. Забудьте про них. Найдите женщину пылкую, с горячей кровью, чтоб потешалась над жизнью, и насмехалась над смертью, и любила, пока любится. Такие женщины есть, и они полюбят вас с такой же готовностью, как любая малодушная неженка, выросшая под колпаком в буржуазной теплице.
"Pusillanimous?" Martin protested.	- Малодушная? - вскинулся Мартин.
"Just so, pusillanimous; prattling out little moralities that have been prattled into them, and afraid to live life. They will love you, Martin, but they will love their little moralities more. What you want is the magnificent abandon of life, the great free souls, the blazing butterflies and not the little gray moths. Oh, you will grow tired of them, too, of all the female things, if you are unlucky enough to live. But you won't live. You won't go back to your ships and sea; therefore, you'll hang around these pest-holes of cities until your bones are rotten, and then you'll die."	- Именно, все они - мелкие души, долбят убогую прописную мораль, которую сызмальства вдолбили в них, а жить настоящей жизнью боятся. Они будут любить вас, Мартин, но свою жалкую мораль будут любить больше. Вам нужно великолепное бесстрашие перед жизнью, души крупные и свободные, ослепительно яркие бабочки, а не какая-то серенькая моль. Но если, на свою беду, вы протянете еще долго, вам успеют надоесть и женщины. Да нет, не протянете вы. Не вернетесь вы к кораблям и морям, а потому будете слоняться по этим рассадникам заразы, по городам, пока гниль не проест вас до костей.
"You can lecture me, but you can't make me talk back," Martin said. "After all, you have but the wisdom of your temperament, and the wisdom of my temperament is just as unimpeachable as yours."	- Отчитывайте меня сколько угодно, спорить не стану, - сказал Мартин. - В конце концов, у каждого своя мудрость, в зависимости от склада души, моя для меня столь же бесспорна, как ваша для вас.
They disagreed about love, and the magazines, and many things, but they liked each other, and on Martin's part it was no less than a profound liking. Day after day they were together, if for no more than the hour Brissenden spent in Martin's stuffy room. Brissenden never arrived without his quart of whiskey, and when they dined together down-town, he drank Scotch and soda throughout the meal. He invariably paid the way for both, and it was through him that Martin learned the refinements of food, drank his first champagne, and made acquaintance with Rhenish wines.	Они смотрели по-разному на любовь, на журналы и еще на многое, но полюбились друг другу, и Мартин всем сердцем привязался к Бриссендену. Они виделись каждый день, хотя в душной комнатенке Мартина Бриссенден мог выдержать не больше часа. Он всегда приносил с собой бутылку виски, а когда они обедали вместе где-нибудь в городе, за едой то и дело потягивал шотландское виски с содовой. Он неизменно платил за обоих, и благодаря ему Мартин испробовал разные деликатесы, впервые выпил шампанского, отведал рейнвейна.
But Brissenden was always an enigma. With the face of an ascetic, he was, in all the failing blood of him, a frank voluptuary. He was unafraid to die, bitter and cynical of all the ways of living; and yet, dying, he loved life, to the last atom of it. He was possessed by a madness to live, to thrill, "to squirm my little space in the cosmic dust whence I came," as he phrased it once himself. He had tampered with drugs and done many strange things in quest of new thrills, new sensations. As he told Martin, he had once gone three days without water, had done so voluntarily, in order to experience the exquisite delight of such a thirst assuaged. Who or what he was, Martin never learned. He was a man without a past, whose future was the imminent grave and whose present was a bitter fever of living.	И однако Бриссенден оставался для него загадкой. По облику аскет, он, несмотря на слабеющее здоровье, отнюдь не отказывался отчувственных радостей. Смерти он не боялся, с едкой горечью высмеивал любой образ жизни, но, умирая, жадно любил жизнь, каждую кроху бытия. Он был одержим безумным желанием жить, ощущать трепет жизни, "все испытать на краткий миг, пока и я - пылинка в звездном вихре бытия", как выразился он однажды. Он рисковал пробовать наркотики, шел и на другие странные опыты в погоне за новой встряской, за неизведанными ощущениями. Он рассказал Мартину, что однажды прожил три дня без воды, нарочно промучился, лишь бы изведать во всей полноте восторг, с каким утоляешь жесточайшую жажду. Кто он, откуда, Мартин так и не узнал. Был он человек без прошлого, чье близкое будущее - неминуемая могила, а настоящее - горькая лихорадка жизни.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты