Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XVII/Глава 17

English	Русский
Martin learned to do many things. In the course of the first week, in one afternoon, he and Joe accounted for the two hundred white shirts. Joe ran the tiler, a machine wherein a hot iron was hooked on a steel string which furnished the pressure. By this means he ironed the yoke, wristbands, and neckband, setting the latter at right angles to the shirt, and put the glossy finish on the bosom. As fast as he finished them, he flung the shirts on a rack between him and Martin, who caught them up and "backed" them. This task consisted of ironing all the unstarched portions of the shirts.	Мартин многому научился. В первую неделю они с Джо однажды за полдня обработали двести белых сорочек. Джо управлялся с гладильной машиной - горячими утюгами, подвешенными на стальной пружине и опускавшимися как пресс. Он гладил стойку, обшлага, ворот, расправлял их под нужным углом к сорочке и наводил глянец на манишку. Едва кончив, кидал сорочку на полку между ним и Мартином, тот хватал ее и "доводил". Иначе говоря, гладил все, что не накрахмалено.
It was exhausting work, carried on, hour after hour, at top speed. Out on the broad verandas of the hotel, men and women, in cool white, sipped iced drinks and kept their circulation down. But in the laundry the air was sizzling. The huge stove roared red hot and white hot, while the irons, moving over the damp cloth, sent up clouds of steam. The heat of these irons was different from that used by housewives. An iron that stood the ordinary test of a wet finger was too cold for Joe and Martin, and such test was useless. They went wholly by holding the irons close to their cheeks, gauging the heat by some secret mental process that Martin admired but could not understand. When the fresh irons proved too hot, they hooked them on iron rods and dipped them into cold water. This again required a precise and subtle judgment. A fraction of a second too long in the water and the fine and silken edge of the proper heat was lost, and Martin found time to marvel at the accuracy he developed--an automatic accuracy, founded upon criteria that were machine-like and unerring.	Изматывающая работа, час за часом, в бешеном темпе. Поодаль, на просторных верандах гостиницы, мужчины и женщины в белых прохладных одеждах потягивали ледяные напитки, умеряли жар. А в прачечной нечем было дышать. Огромная плита раскалялась только что не добела, утюги двигались взад-вперед по влажной ткани, и над ними клубился жаркий пар. Накал утюгов был совсем не тот, что дома у хозяйки. Утюг, который шипит, когда его тронешь мокрым пальцем, для Мартина и Джо был недостаточно горячий, их утюги так не попробуешь. Они проверяли утюг, поднося его близко к щеке, и определяли, хорош ли, полагаясь на какое-то таинственное чутье, которое восхищало Мартина, но оставалось непонятным. Если только что взятый утюг оказывался чересчур горяч, его подвешивали на железный крюк и окунали в холодную воду. И опять же тут требовалась безупречная верность сужденья. Лишняя доля секунды в воде - и неуловимая толика жара потеряна; а Мартин еще успевал иной раз подивиться развившейся у него точности, автоматической точности, безошибочной, как у машины.
But there was little time in which to marvel. All Martin's consciousness was concentrated in the work. Ceaselessly active, head and hand, an intelligent machine, all that constituted him a man was devoted to furnishing that intelligence. There was no room in his brain for the universe and its mighty problems. All the broad and spacious corridors of his mind were closed and hermetically sealed. The echoing chamber of his soul was a narrow room, a conning tower, whence were directed his arm and shoulder muscles, his ten nimble fingers, and the swift-moving iron along its steaming path in broad, sweeping strokes, just so many strokes and no more, just so far with each stroke and not a fraction of an inch farther, rushing along interminable sleeves, sides, backs, and tails, and tossing the finished shirts, without rumpling, upon the receiving frame. And even as his hurrying soul tossed, it was reaching for another shirt. This went on, hour after hour, while outside all the world swooned under the overhead California sun. But there was no swooning in that superheated room. The cool guests on the verandas needed clean linen.	Но дивиться было недосуг. Работа требовала предельной сосредоточенности. Весь он, и голова и руки, в непрестанном напряжении - он просто разумная машина, и все, что делало его человеком, теперь служит этому машинному разуму. Для вселенной, для ее великих загадок в сознании уже нет места. Все широкие просторные коридоры мозга наглухо закрыты и запечатаны. Только один уголок души еще отзывается на внешний мир - будто штурманская рубка, откуда он управляет мышцами рук, десятью ловкими пальцами да утюгами, что проворно двигаются по своей курящейся паром дорожке - столько-то плавных, размеренных движений, и ни единым больше, такой-то длины размах руки, и ни на волос больше, - по несчетным рукавам, бокам, спинам и нижним краям - и аккуратно, чтобы не помять, - отбрасывает отглаженную сорочку на приемную раму. И, торопливо отбрасывая, уже протягивает руку за следующей сорочкой. И так час за часом, а между тем мир за стенами прачечной замирает под пылающим солнцем Калифорнии. Но в жаркой духоте прачечной работа не замирает ни на миг. Постояльцам гостиницы, отдыхающим на прохладных верандах, требуется чистое белье.
The sweat poured from Martin. He drank enormous quantities of water, but so great was the heat of the day and of his exertions, that the water sluiced through the interstices of his flesh and out at all his pores. Always, at sea, except at rare intervals, the work he performed had given him ample opportunity to commune with himself. The master of the ship had been lord of Martin's time; but here the manager of the hotel was lord of Martin's thoughts as well. He had no thoughts save for the nerve- racking, body-destroying toil. Outside of that it was impossible to think. He did not know that he loved Ruth. She did not even exist, for his driven soul had no time to remember her. It was only when he crawled to bed at night, or to breakfast in the morning, that she asserted herself to him in fleeting memories.	Мартин обливался потом. Он без конца пил воду, но такая стояла жара и таких усилий требовала работа, что влагой исходила вся его плоть, все поры. В море всегда, кроме редких самых напряженных часов, за работой вполне можно было поразмыслить о своем. Капитану корабля было подвластно время Мартина, а вот хозяину гостиницы оказались подвластны и его мысли. Мартин только и думал что о выматывающей душу, изнуряющей тело работе. Ни о чем другом думать уже не было сил. Он больше не помнил, что любит Руфь. Она как будто и не существовала - загнанной душе некогда было о ней вспомнить. Лишь когда он, еле волоча ноги, добирался поздно вечером до постели или утром за завтраком, она мимолетно возникала в памяти.
"This is hell, ain't it?" Joe remarked once.	- Вот он где, ад, верно? - заметил однажды Джо.
Martin nodded, but felt a rasp of irritation. The statement had been obvious and unnecessary. They did not talk while they worked. Conversation threw them out of their stride, as it did this time, compelling Martin to miss a stroke of his iron and to make two extra motions before he caught his stride again.	Мартин кивнул, но его взяло зло. И так ясно, чего болтать. За работой они не разговаривали. Разговоры нарушали ритм, вот как сейчас - Мартин сбился, не провел вовремя, утюгом, и, чтобы вернуться к прежнему ритму, пришлось сделать два лишних движения.
On Friday morning the washer ran. Twice a week they had to put through hotel linen,--the sheets, pillow-slips, spreads, table-cloths, and napkins. This finished, they buckled down to "fancy starch." It was slow work, fastidious and delicate, and Martin did not learn it so readily. Besides, he could not take chances. Mistakes were disastrous.	В пятницу утром запустили стиральную машину. Дважды в неделю надо было стирать гостиничное белье: простыни, наволочки, покрывала, скатерти, салфетки. Покончив со стиркой, тут же взялись за фасонное белье. Обращение с ним требовалось неспешное, искусное, осторожное, и Мартин овладел мастерством не сразу. К тому же рисковать тут было нельзя. Ошибки кончались катастрофой.
"See that," Joe said, holding up a filmy corset-cover that he could have crumpled from view in one hand. "Scorch that an' it's twenty dollars out of your wages."	- Гляди-ка, - сказал Джо, протягивая Мартину тонкий как паутина чехол корсета, который можно было спрятать в кулаке. - Подпалишь - двадцать долларов из жалованья долой.
So Martin did not scorch that, and eased down on his muscular tension, though nervous tension rose higher than ever, and he listened sympathetically to the other's blasphemies as he toiled and suffered over the beautiful things that women wear when they do not have to do their own laundrying. "Fancy starch" was Martin's nightmare, and it was Joe's, too. It was "fancy starch" that robbed them of their hard-won minutes. They toiled at it all day. At seven in the evening they broke off to run the hotel linen through the mangle. At ten o'clock, while the hotel guests slept, the two laundrymen sweated on at "fancy starch" till midnight, till one, till two. At half-past two they knocked off.	И Мартин не подпалил эту паутинку, он расслабил мышцы, но напряг внимание и при этом сочувственно слушал, как ругательски ругается Джо, потея и мучась над красивыми вещичками, что носят женщины, которым не приходится самим их стирать. Для Мартина стирка фасонного белья была как страшный сон, и для Джо тоже. Фасонное белье пожирало их с трудом сэкономленные минуты. Оно отняло у них целый день. В семь вечера они отложила его и прокатали постельное, скатерти и прочее гостиничное белье. С десяти, когда постояльцы уже спали, опять потели над фасонным бельем до полуночи, до часу, до двух. В половине третьего наконец отделались.
Saturday morning it was "fancy starch," and odds and ends, and at three in the afternoon the week's work was done.	Утром в субботу опять фасонное и вся мелочь, и к трем часам дня со всей недельной работой покончили.
"You ain't a-goin' to ride them seventy miles into Oakland on top of this?" Joe demanded, as they sat on the stairs and took a triumphant smoke.	- Неужто опять будешь семьдесят миль до Окленда крутить педали? - спросил Джо, когда они сидели на крыльце и победоносно покуривали.
"Got to," was the answer.	- Надо, - был ответ.
"What are you goin' for?--a girl?"	- Чего тебя несет, к девчонке?
"No; to save two and a half on the railroad ticket. I want to renew some books at the library."	- Нет, сэкономлю два с половиной доллара на железнодорожном билете. Хочу обменять книги в библиотеке.
"Why don't you send 'em down an' up by express? That'll cost only a quarter each way."	- Послал бы срочной почтой. В один конец всего четвертак.
Martin considered it.	Мартин призадумался.
"An' take a rest to-morrow," the other urged. "You need it. I know I do. I'm plumb tuckered out."	- А завтра передохни, - настаивал Джо. - Без роздыха не вытянешь. По себе знаю. Я вчистую вымотался.
He looked it. Indomitable, never resting, fighting for seconds and minutes all week, circumventing delays and crushing down obstacles, a fount of resistless energy, a high-driven human motor, a demon for work, now that he had accomplished the week's task he was in a state of collapse. He was worn and haggard, and his handsome face drooped in lean exhaustion. He pulled his cigarette spiritlessly, and his voice was peculiarly dead and monotonous. All the snap and fire had gone out of him. His triumph seemed a sorry one.	Оно и видно было. Всю неделю он яростно работал, неутомимо отвоевывал у времени секунды и минуты, ловко избегал промедлений и сокрушал препятствия, источал неодолимую энергию, - мощный человек-мотор, он работал, не щадя сил, все горело у него в руках, и вот теперь, завершив недельный труд, он был в полном изнеможении. Он вконец умаялся, вымотался, измученное красивое лицо осунулось. Он вяло попыхивал сигаретой, и голос звучал до странности глухо, бесцветно. Огня, живости - как не бывало. Жалкая это была победа.
"An' next week we got to do it all over again," he said sadly. "An' what's the good of it all, hey? Sometimes I wish I was a hobo. They don't work, an' they get their livin'. Gee! I wish I had a glass of beer; but I can't get up the gumption to go down to the village an' get it. You'll stay over, an' send your books dawn by express, or else you're a damn fool."	- А на той неделе опять начинай сызнова, - грустно сказал он. - И на черта мне это сдалось? Бывает, рад бы податься в бродяги. Ихний брат не работает, а с голоду ж не помирает. Слышь! Сейчас бы кружку пива, да пороху не хватает топать за ней в поселок. Ты не дури, оставайся, а книжки свои пошли срочной почтой.
"But what can I do here all day Sunday?" Martin asked.	- А все воскресенье что тут делать? - спросил Мартин.
"Rest. You don't know how tired you are. Why, I'm that tired Sunday I can't even read the papers. I was sick once--typhoid. In the hospital two months an' a half. Didn't do a tap of work all that time. It was beautiful."	- Отдыхать. Ты сам не знаешь, до чего замучился. Да я в воскресенье вовсе замученный, газету и то читать сил нет. Раз было захворал я тифом. Два месяца с половиной в больнице отлежал. И никакой тебе работы. Во была красота.
"It was beautiful," he repeated dreamily, a minute later.
Martin took a bath, after which he found that the head laundryman had disappeared. Most likely he had gone for a glass of beer Martin decided, but the half-mile walk down to the village to find out seemed a long journey to him. He lay on his bed with his shoes off, trying to make up his mind. He did not reach out for a book. He was too tired to feel sleepy, and he lay, scarcely thinking, in a semi-stupor of weariness, until it was time for supper. Joe did not appear for that function, and when Martin heard the gardener remark that most likely he was ripping the slats off the bar, Martin understood. He went to bed immediately afterward, and in the morning decided that he was greatly rested. Joe being still absent, Martin procured a Sunday paper and lay down in a shady nook under the trees. The morning passed, he knew not how. He did not sleep, nobody disturbed him, and he did not finish the paper. He came back to it in the afternoon, after dinner, and fell asleep over it.	Мартин принял ванну, а после ванны оказалось, Джо исчез. Скорей всего пошел выпить кружку пива, решил Мартин, но прошагать полмили, лишь бы в этом удостовериться, слишком длинное путешествие. Он скинул башмаки, лег на кровать и попытался сообразить, что делать дальше. За книгу и не брался. Такой он был измочаленный, даже в сон не клонило и он лежал, оцепенев от усталости, почти без мыслей, до самого ужина. Джо к столу не явился, и лишь когда Мартин услышал слова садовника, мол, Джо видать, загулял в баре, он понял, что к чему. Сразу после ужина он лег спать, а поутру решил, что отдохнул на славу. Джо все не возвращался; Мартин раздобыл воскресную газету и улегся в тенистом уголке под деревьями. Он и не заметил, как прошло утро. Спать он не спал, и никто его не тревожил, а меж тем газета осталась недочитанная. Он опять взялся за нее после обеда, и тут его сморил сон.
So passed Sunday, and Monday morning he was hard at work, sorting clothes, while Joe, a towel bound tightly around his head, with groans and blasphemies, was running the washer and mixing soft-soap.	Так прошло воскресенье, в понедельник он уже крутился как белка в колесе, разбирал грязное белье, а Джо, крепко обвязав голову полотенцем, со стонами и проклятьями запустил стиральную машину и перемешивал жидкое мыло.
"I simply can't help it," he explained. "I got to drink when Saturday night comes around."	- Просто не могу без этого, - объяснил он. - Как подходит вечер субботы, должен выпить, хоть тресни.
Another week passed, a great battle that continued under the electric lights each night and that culminated on Saturday afternoon at three o'clock, when Joe tasted his moment of wilted triumph and then drifted down to the village to forget. Martin's Sunday was the same as before. He slept in the shade of the trees, toiled aimlessly through the newspaper, and spent long hours lying on his back, doing nothing, thinking nothing. He was too dazed to think, though he was aware that he did not like himself. He was self-repelled, as though he had undergone some degradation or was intrinsically foul. All that was god-like in him was blotted out. The spur of ambition was blunted; he had no vitality with which to feel the prod of it.	Прошла еще неделя, великое сражение, что ежедневно затягивалось до позднего вечера при электрическом свете, завершилось победой в субботу в три часа дня, и Джо вкусил свой миг убогого торжества, а потом его опять потянуло искать забвения в ближнем кабаке. Мартин и это воскресенье провел как первое. Спал в тени деревьев, с трудом, бесцельно проглядывал газету, не один час провалялся так, ничего не делал, ни о чем не думал. Слишком его сморило, и никакие мыслей не было, одно лишь недовольство собой. Он был сам себе противен, словно что-то в нем подгнило или вылезла наружу какая-то сидевшая в нем мерзость. Божественный огонь в нем угас. Честолюбие притупилось, Мартин уже не ощущал его уколов, не хватало жизненной силы.
He was dead. His soul seemed dead. He was a beast, a work-beast. He saw no beauty in the sunshine sifting down through the green leaves, nor did the azure vault of the sky whisper as of old and hint of cosmic vastness and secrets trembling to disclosure. Life was intolerably dull and stupid, and its taste was bad in his mouth. A black screen was drawn across his mirror of inner vision, and fancy lay in a darkened sick-room where entered no ray of light. He envied Joe, down in the village, rampant, tearing the slats off the bar, his brain gnawing with maggots, exulting in maudlin ways over maudlin things, fantastically and gloriously drunk and forgetful of Monday morning and the week of deadening toil to come.	Он был мертв. Казалось, мертва душа. Он обратился в скотину, в рабочую скотину. Стал слеп к красоте солнечных лучей, просквозивших зеленую листву, и глух к лазури небосвода, которая, бывало, нашептывала ему о просторах вселенной, о тайнах, трепетно ждущих - когда же их раскроют. Жизнь казалась нестерпимо бессмысленной и скучной, от нее мутило. Зеркало внутреннего зрения скрыла черная завеса, а воображение лежало в затемненной больничной палате, куда не проникал ни единый луч света. Он завидовал Джо - там, в поселке, он буйствует и дебоширит, хмельной дурман бродит у него в голове, бушует хмельная радость и льются хмельные слезы, он неправдоподобно, восхитительно пьян и не помнит об утре понедельника, о предстоящей неделе убийственного труда.
A third week went by, and Martin loathed himself, and loathed life. He was oppressed by a sense of failure. There was reason for the editors refusing his stuff. He could see that clearly now, and laugh at himself and the dreams he had dreamed. Ruth returned his "Sea Lyrics" by mail. He read her letter apathetically. She did her best to say how much she liked them and that they were beautiful. But she could not lie, and she could not disguise the truth from herself. She knew they were failures, and he read her disapproval in every perfunctory and unenthusiastic line of her letter. And she was right. He was firmly convinced of it as he read the poems over. Beauty and wonder had departed from him, and as he read the poems he caught himself puzzling as to what he had had in mind when he wrote them. His audacities of phrase struck him as grotesque, his felicities of expression were monstrosities, and everything was absurd, unreal, and impossible. He would have burned the "Sea Lyrics" on the spot, had his will been strong enough to set them aflame. There was the engine-room, but the exertion of carrying them to the furnace was not worth while. All his exertion was used in washing other persons' clothes. He did not have any left for private affairs.	Миновала третья неделя, и Мартин возненавидел себя, возненавидел жизнь. Угнетало ощущение, что он неудачник. Не зря редакторы отвергали его писанину. Теперь он ясно это понимал и смеялся над собой и над своими мечтами. Руфь вернула ему "Голоса моря" почтой. Письмо ее он прочел равнодушно. Она всячески постаралась убедить его, что стихи ей понравились, что они хороши. Но лгать она не умела, не умела и обманывать себя. Она считала, что стихи не удались, и по каждому вымученному, неглубокому суждению он чувствовал, что она их не одобряет. Что ж, она права. Перечитывая теперь стихи, Мартин твердо в это уверовал. Чувство красоты, ощущение чуда покинуло его, и, читая стихи, он поймал себя на недоумении: с чего ему вздумалось такое написать? Смелость языка показалась ему смехотворной, меткие выражения - уродливыми, все было нелепо, фальшиво, неправдоподобно. Будь у него силы хоть на какое-то действие, он сразу бы сжег эти свои "Голоса". Но чтобы швырнуть их в огонь, надо было еще пойти в котельную, гостиницы, стихи того не стоили. Всю энергию поглощала стирка чужого белья. Для своих дел ее не осталось.
He resolved that when Sunday came he would pull himself together and answer Ruth's letter. But Saturday afternoon, after work was finished and he had taken a bath, the desire to forget overpowered him. "I guess I'll go down and see how Joe's getting on," was the way he put it to himself; and in the same moment he knew that he lied. But he did not have the energy to consider the lie. If he had had the energy, he would have refused to consider the lie, because he wanted to forget. He started for the village slowly and casually, increasing his pace in spite of himself as he neared the saloon.	Вот в воскресенье он непременно возьмет себя в руки и ответит Руфи. Но в субботу днем, когда он вымылся после работы, его охватило неодолимое желание забыться. "Пойду-ка я гляну, как там Джо", - сказал он себе и сразу же понял, что лжет. Но осмыслить, откуда эта ложь, недоставало сил. А и были бы они, все равно не стал бы он об этом думать, хотелось одного - забыться. Медленно, небрежной походкой двинулся он в поселок, и чем ближе к кабачку, тем быстрей, против воли, шагал.
"I thought you was on the water-wagon," was Joe's greeting.	- А я думал, ты непьющий, - такими словами встретил его Джо.
Martin did not deign to offer excuses, but called for whiskey, filling his own glass brimming before he passed the bottle.	Мартин не унизился до оправданий, он спросил виски, налил себе полный стакан и только тогда передал бутылку Джо.
"Don't take all night about it," he said roughly.	- Давай поживей, - сказал он резко.
The other was dawdling with the bottle, and Martin refused to wait for him, tossing the glass off in a gulp and refilling it.	Джо замешкался с бутылкой, и Мартин не стал его ждать, залпом выпил и налил еще.
"Now, I can wait for you," he said grimly; "but hurry up."	- Теперь могу тебя подождать, - мрачно сказал он, - а только поторапливайся.
Joe hurried, and they drank together.	Тот поторопился, и они выпили вместе.
"The work did it, eh?" Joe queried.	- Допекла тебя работенка, а? - спросил Джо.
Martin refused to discuss the matter.	Мартин не пожелал об этом говорить.
"It's fair hell, I know," the other went on, "but I kind of hate to see you come off the wagon, Mart. Well, here's how!"	- Работа - сущий ад, верно, - продолжал Джо. - А только обидно мне глядеть, что ты запил, Март, ох, обидно. Ну, бывай здоров!
Martin drank on silently, biting out his orders and invitations and awing the barkeeper, an effeminate country youngster with watery blue eyes and hair parted in the middle.	Мартин пил молча, отрывисто заказывал еще выпивку, и буфетчик, женоподобный малый с голубыми слезящимися глазами и волосами, зализанными на прямой пробор, уже трепетал перед ним.
"It's something scandalous the way they work us poor devils," Joe was remarking. "If I didn't bowl up, I'd break loose an' burn down the shebang. My bowlin' up is all that saves 'em, I can tell you that."	- Стыд и срам, как из нас, бедолаг, все соки выжимают, - заметил Джо. Зашибаю я здорово, а то спалил бы ихнюю лавочку да и смотался. Только то их и спасает, что зашибаю, верное слово.
But Martin made no answer. A few more drinks, and in his brain he felt the maggots of intoxication beginning to crawl. Ah, it was living, the first breath of life he had breathed in three weeks. His dreams came back to him. Fancy came out of the darkened room and lured him on, a thing of flaming brightness. His mirror of vision was silver-clear, a flashing, dazzling palimpsest of imagery. Wonder and beauty walked with him, hand in hand, and all power was his. He tried to tell it to Joe, but Joe had visions of his own, infallible schemes whereby he would escape the slavery of laundry-work and become himself the owner of a great steam laundry.	Но Мартин промолчал. Еще стакан, еще, и наконец он ощутил, как наползает хмельной дурман. Теперь-то он ожил - впервые за три недели он ощутил дыхание жизни. Вернулись мечты. Вырвалось из темной больничной палаты воображение, яркое, пылающее, и пошло его соблазнять. Ясней ясного стало зеркало внутреннего зрения, и снова в нем засияли, мгновенно сменяя друг друга, мимолетные образы. Чудо и красота идут с ним об руку, снова он всемогущ. Он пытался рассказать про это Джо, но у Джо были свои видения - наивернейшие планы, как сбросить ярмо прачки и гладильщика и самому стать владельцем распрекрасной паровой прачечной.
"I tell yeh, Mart, they won't be no kids workin' in my laundry--not on yer life. An' they won't be no workin' a livin' soul after six P.M. You hear me talk! They'll be machinery enough an' hands enough to do it all in decent workin' hours, an' Mart, s'help me, I'll make yeh superintendent of the shebang--the whole of it, all of it. Now here's the scheme. I get on the water-wagon an' save my money for two years--save an' then--"	- Слышь, Март, уж у меня ребятишки работать не будут, нет, нипочем. А после шести ни одна живая душа не будет работать. Слышь, чего я говорю? Машин будет вдосталь и рабочих рук, не к чему надрываться с утра до ночи, и вот убей меня бог. Март, я тебя поставлю управляющим, будешь ты тут старшой. Я уже все обмозговала Бросаю зашибать и два года коплю деньгу... накоплю, а потом...
But Martin turned away, leaving him to tell it to the barkeeper, until that worthy was called away to furnish drinks to two farmers who, coming in, accepted Martin's invitation. Martin dispensed royal largess, inviting everybody up, farm-hands, a stableman, and the gardener's assistant from the hotel, the barkeeper, and the furtive hobo who slid in like a shadow and like a shadow hovered at the end of the bar.	Но Мартин отвернулся, предоставил ему делиться своими планами с буфетчиком, а после отвлек этого достойнейшего мужа, пускай подаст выпить двоим вновь пришедшим - двум фермерам, которые охотно приняли приглашение Мартина. Мартин был неслыханно щедр, угощал всех и каждого - батраков, конюха, подручного садовника и самого буфетчика и вороватого бродягу, что проскользнул сюда как тень и как тень маячил в конце стойки.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты