Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XV/Глава 15

English	Русский
"The first battle, fought and finished," Martin said to the looking-glass ten days later. "But there will be a second battle, and a third battle, and battles to the end of time, unless--"	"Первый бой позади, - сказал Мартин зеркалу десять дней спустя. - Но предстоит второй бой, и третий, и еще многое множество, разве что... "
He had not finished the sentence, but looked about the mean little room and let his eyes dwell sadly upon a heap of returned manuscripts, still in their long envelopes, which lay in a corner on the floor. He had no stamps with which to continue them on their travels, and for a week they had been piling up. More of them would come in on the morrow, and on the next day, and the next, till they were all in. And he would be unable to start them out again. He was a month's rent behind on the typewriter, which he could not pay, having barely enough for the week's board which was due and for the employment office fees.	Он не договорил, оглядел свою жалкую каморку, с грустью задержался взглядом на кипе возвращенных рукописей в больших конвертах, что так и лежали в углу на полу. Нет марок, чтобы снова отправить их странствовать, и вот уже неделю они все прибывают и прибывают. А завтра, и послезавтра, и послепослезавтра будут возвращаться еще другие, пока не вернутся все до одной. А он не сможет отослать их снова. Он уже на месяц опоздал с платой за взятую напрокат машинку и не может уплатить, денег осталось только на недельную плату за стол и жилье да на взнос в бюро по найму.
He sat down and regarded the table thoughtfully. There were ink stains upon it, and he suddenly discovered that he was fond of it.	Он сел, задумчиво уставился на стол. На нем полно чернильных пятен. Кляксы, кляксы... и вдруг ощутил самую настоящую нежность.
"Dear old table," he said, "I've spent some happy hours with you, and you've been a pretty good friend when all is said and done. You never turned me down, never passed me out a reward-of-unmerit rejection slip, never complained about working overtime."	- Дружище, - сказал он столу, - я провел с тобой немало счастливых часов, и, в сущности, ты был мне предан. Ты ни разу не отверг меня, ни разу не послал мне листка с незаслуженным отказом, ни разу не пожаловался, что работаешь сверх сил.
He dropped his arms upon the table and buried his face in them. His throat was aching, and he wanted to cry. It reminded him of his first fight, when he was six years old, when he punched away with the tears running down his cheeks while the other boy, two years his elder, had beaten and pounded him into exhaustion. He saw the ring of boys, howling like barbarians as he went down at last, writhing in the throes of nausea, the blood streaming from his nose and the tears from his bruised eyes.	Он уронил руки на стол, уткнулся в них лицом. У него перехватило горло, он чуть не заплакал. И вспомнилось его первое сражение, в шесть лет, он тогда отбивался кулаками, по щекам бежали слезы, а его противник, двумя годами старше, лупцевал и тузил его так, что Мартин совсем обессилел. Он упал наконец, корчась в приступах тошноты, из носа струилась кровь, из подбитых глаз градом катились слезы, а кольцом обступившие их двоих мальчишки дико вопили.
"Poor little shaver," he murmured. "And you're just as badly licked now. You're beaten to a pulp. You're down and out."	- Бедняга ты, малец, - пробормотал он. - Опять попал в такую же переделку. Совсем тебя измордовали.. И нет больше сил.
But the vision of that first fight still lingered under his eyelids, and as he watched he saw it dissolve and reshape into the series of fights which had followed. Six months later Cheese-Face (that was the boy) had whipped him again. But he had blacked Cheese-Face's eye that time. That was going some. He saw them all, fight after fight, himself always whipped and Cheese-Face exulting over him. But he had never run away. He felt strengthened by the memory of that. He had always stayed and taken his medicine. Cheese-Face had been a little fiend at fighting, and had never once shown mercy to him. But he had stayed! He had stayed with it!	Картина того первого сражения еще стояла перед глазами, а потом истаяла и ее сменяли чередой дальнейшие сражения. Через полгода Чурбан (так прозвали того мальчишку) опять его излупил. Но на этот раз и Мартин подбил ему глаз. Здорово получилось! Мартину привиделись все эти сражения, одно за другим, и всякий раз Чурбан торжествовал победу. Но Мартин никогда не удирал. И воспоминание об этом прибавило ему сил. Он всегда оставался и стойко переносил удары. Чурбан, злобный чертенок, никогда его не щадил. А он держался. Не сдавался, и все тут!
Next, he saw a narrow alley, between ramshackle frame buildings. The end of the alley was blocked by a one-story brick building, out of which issued the rhythmic thunder of the presses, running off the first edition of the Enquirer. He was eleven, and Cheese-Face was thirteen, and they both carried the Enquirer. That was why they were there, waiting for their papers. And, of course, Cheese-Face had picked on him again, and there was another fight that was indeterminate, because at quarter to four the door of the press-room was thrown open and the gang of boys crowded in to fold their papers.	Потом ему привиделся узкий проулок меж ветхими бараками. Проулок упирался в одноэтажную кирпичную постройку, откуда доносился мерный грохот печатных машин, - там печатали первый выпуск "Любознательного". Ему было в ту пору одиннадцать, Чурбану - тринадцать, и оба продавали "Любознательного" на улицах. Оттого они там и оказались-ждали газету. И конечно же, Чурбан опять на него налетел, только драка окончилась ничем, потому что без четверти четыре двери печатного цеха растворились и вся орава мальчишек кинулась разбирать газеты.
"I'll lick you to-morrow," he heard Cheese-Face promise; and he heard his own voice, piping and trembling with unshed tears, agreeing to be there on the morrow.	- Завтра положу тебя на обе лопатки, - услышал он обещание Чурбана, услышал и свой тоненький, дрожащий от накипающих слез голос, мол, завтра сразимся.
And he had come there the next day, hurrying from school to be there first, and beating Cheese-Face by two minutes. The other boys said he was all right, and gave him advice, pointing out his faults as a scrapper and promising him victory if he carried out their instructions. The same boys gave Cheese-Face advice, too. How they had enjoyed the fight! He paused in his recollections long enough to envy them the spectacle he and Cheese-Face had put up. Then the fight was on, and it went on, without rounds, for thirty minutes, until the press-room door was opened.	И назавтра он пришел, бегом бежал из школы, чтобы поспеть первым, на две минуты опередил Чурбана. Мальчишки говорили, он молодец и надавали ему советов, и толковали, как и в чем он сплоховал, и сулили ему победу, пускай только дерется как ему сказано. И те же мальчишки надавали советов и Чурбану. А как наслаждались они, глядя на драку! Мартин задержался на этом воспоминании и позавидовал: отличное представление устроили они с Чурбаном для тех мальчишек! Драка разгорелась и длилась целых полчаса без перерывов, пока не отворилась дверь печатного цеха.
He watched the youthful apparition of himself, day after day, hurrying from school to the Enquirer alley. He could not walk very fast. He was stiff and lame from the incessant fighting. His forearms were black and blue from wrist to elbow, what of the countless blows he had warded off, and here and there the tortured flesh was beginning to fester. His head and arms and shoulders ached, the small of his back ached,--he ached all over, and his brain was heavy and dazed. He did not play at school. Nor did he study. Even to sit still all day at his desk, as he did, was a torment. It seemed centuries since he had begun the round of daily fights, and time stretched away into a nightmare and infinite future of daily fights. Why couldn't Cheese-Face be licked? he often thought; that would put him, Martin, out of his misery. It never entered his head to cease fighting, to allow Cheese-Face to whip him.	Он видел себя мальчишкой, и день за днем он спешил из школы к типографии. Ходить быстро он не мог. Из-за бесконечных драк он хромал, двигался с трудом. Руки от кисти до локтя были сплошь в синяках-даром, что ли, он отражал бессчетные удары, кое-где ссадины и ранки гноились. Голова и плечи болели, болела спина, не было на нем живого местечка, в голове-тяжесть и муть. В школе он не играл, и не учился тоже. Даже неподвижно просидеть весь день за партой, не вставая и в перемену, и то было мукой. Казалось, эти ежедневные сражения начались тысячи лет назад, жизнь обратилась в нескончаемую пытку и не будет этим ежедневным дракам конца. Почему же это он никак не одолеет Чурбана? - часто думал он, ведь тогда конец его, Мартина, мучениям. Ни разу не пришло ему в голову отказаться от драки, признать себя окончательно побежденным.
And so he dragged himself to the Enquirer alley, sick in body and soul, but learning the long patience, to confront his eternal enemy, Cheese- Face, who was just as sick as he, and just a bit willing to quit if it were not for the gang of newsboys that looked on and made pride painful and necessary. One afternoon, after twenty minutes of desperate efforts to annihilate each other according to set rules that did not permit kicking, striking below the belt, nor hitting when one was down, Cheese- Face, panting for breath and reeling, offered to call it quits. And Martin, head on arms, thrilled at the picture he caught of himself, at that moment in the afternoon of long ago, when he reeled and panted and choked with the blood that ran into his mouth and down his throat from his cut lips; when he tottered toward Cheese-Face, spitting out a mouthful of blood so that he could speak, crying out that he would never quit, though Cheese-Face could give in if he wanted to. And Cheese-Face did not give in, and the fight went on.	И вот он тащится в проулок, измученный телом и душой, зато постигает науку истинного упорства, противостоит своему вечному врагу, Чурбану, а тот, мучаясь не меньше, уже готов бы покончить с этими драками, если бы не эта орава мальчишек-газетчиков, ведь они ждут зрелища, и, как ни тяжко, надо быть гордым. Однажды после двадцати минут отчаянных попыток изничтожить друг друга, не нарушая правил, не разрешающих лягаться, бить ниже пояса, ударить поверженного, Чурбан, задыхаясь и едва держась - на ногах, предложил считать, что они квиты. И сейчас за столом, уронив голову на руки, Мартин со счастливым волнением видел себя в тот далекий миг - его шатает, он задыхается, давится кровью с разбитых губ, и все равно неверной походкой движется на Чурбана, сплевывает кровь, чтобы заговорить, и орет, что никакие не квиты, а если Чурбан желает, пускай сдается. Но нет, Чурбан не сдался и сражение продолжалось.
The next day and the next, days without end, witnessed the afternoon fight. When he put up his arms, each day, to begin, they pained exquisitely, and the first few blows, struck and received, racked his soul; after that things grew numb, and he fought on blindly, seeing as in a dream, dancing and wavering, the large features and burning, animal- like eyes of Cheese-Face. He concentrated upon that face; all else about him was a whirling void. There was nothing else in the world but that face, and he would never know rest, blessed rest, until he had beaten that face into a pulp with his bleeding knuckles, or until the bleeding knuckles that somehow belonged to that face had beaten him into a pulp. And then, one way or the other, he would have rest. But to quit,--for him, Martin, to quit,--that was impossible!	На другой день, и на третий, и еще бессчетное множество раз проулок был свидетелем их сражений. Каждый день перед началом, едва он замахивался, его пронизывала боль, и первые удары, которые они наносили друг другу, были нестерпимо мучительны: а потом все ощущения притуплялись, и он дрался вслепую, подпрыгивал, пританцовывал, уклонялся от ударов, и, словно во сне, виделись ему крупные черты, горящие звериные глазки Чурбана. Только это он и видел, все остальное вокруг лишь кружащаяся в вихре пустота. Ничего нет в мире, кроме этого лица, и вовек не будет покоя, блаженного покоя, пока он, Мартин, не разобьет его в лепешку кровоточащими кулаками или пока кровоточащие кулаки, имеющие какое-то отношение к этому лицу, не разобьют в лепешку его самого. И уж тогда он так ли, эдак ли обретет покой. А счесть, что они квиты, просто квиты, - нет, невозможно.
Came the day when he dragged himself into the Enquirer alley, and there was no Cheese-Face. Nor did Cheese-Face come. The boys congratulated him, and told him that he had licked Cheese-Face. But Martin was not satisfied. He had not licked Cheese-Face, nor had Cheese-Face licked him. The problem had not been solved. It was not until afterward that they learned that Cheese-Face's father had died suddenly that very day.	Наступил день, когда он приплелся в проулок, а Чурбана там не было. Чурбан не пришел. Мальчишки поздравили его, сказали, он победил Чурбана. Но Мартин не был удовлетворен. Не победил он Чурбана, и Чурбан его не победил. Дело кончилось ничем. Лишь потом они узнали, что в тот самый день у Чурбана неожиданно умер отец.
Martin skipped on through the years to the night in the nigger heaven at the Auditorium. He was seventeen and just back from sea. A row started. Somebody was bullying somebody, and Martin interfered, to be confronted by Cheese-Face's blazing eyes.	Мартин перенесся через годы в Аудиториум, на галерку. Было ему семнадцать, и он только что вернулся из плаванья. Началась заварушка. Кто-то к кому-то пристал, Мартин вступился, и перед ним оказались горящие глаза Чурбана.
"I'll fix you after de show," his ancient enemy hissed.	- Разделаюсь с тобой после представленья, - прошипел его давний враг.
Martin nodded. The nigger-heaven bouncer was making his way toward the disturbance.	Мартин кивнул. К ним, учуяв заварушку, уже спешил вышибала.
"I'll meet you outside, after the last act," Martin whispered, the while his face showed undivided interest in the buck-and-wing dancing on the stage.	- Жду тебя на улице после представленья, - прошептал Мартин, а по лицу его можно было подумать, будто он поглощен танцорами, выплясывающими на сцене в деревянных башмаках.
The bouncer glared and went away.	Вышибала свирепо на них глянул и отошел.
"Got a gang?" he asked Cheese-Face, at the end of the act.	- Ты с компанией? - спросил Мартин в перерыве.
"Sure."	- Ясно.
"Then I got to get one," Martin announced.	- Тогда и я себе сыщу, - объявил Мартин.
Between the acts he mustered his following--three fellows he knew from the nail works, a railroad fireman, and half a dozen of the Boo Gang, along with as many more from the dread Eighteen-and-Market Gang.	В антракте он сыскал подмогу - троих ребят, которых знал по гвоздильной мастерской, пожарного с железной дороги, полдюжины любителей пошуметь и еще столько же из компании, приводившей в трепет весь квартал Восемнадцатой - Маркет-стрит.
When the theatre let out, the two gangs strung along inconspicuously on opposite sides of the street. When they came to a quiet corner, they united and held a council of war.	В потоке зрителей, хлынувшем из театра, обе компании незаметно разошлись на противоположные стороны улицы. Потом на безлюдном углу сошлись держать военный совет.
"Eighth Street Bridge is the place," said a red-headed fellow belonging to Cheese-Face's Gang. "You kin fight in the middle, under the electric light, an' whichever way the bulls come in we kin sneak the other way."	- Мост Восьмой улицы самое подходящее, - сказал рыжий парень из компании Чурбана. - Драться можно посередке под фонарем, а появятся фараоны, дадим деру в другую сторону.
"That's agreeable to me," Martin said, after consulting with the leaders of his own gang.	- Ладно, идет, - сказал Мартин, посоветовавшись с заводилами из своих.
The Eighth Street Bridge, crossing an arm of San Antonio Estuary, was the length of three city blocks. In the middle of the bridge, and at each end, were electric lights. No policeman could pass those end-lights unseen. It was the safe place for the battle that revived itself under Martin's eyelids. He saw the two gangs, aggressive and sullen, rigidly keeping apart from each other and backing their respective champions; and he saw himself and Cheese-Face stripping. A short distance away lookouts were set, their task being to watch the lighted ends of the bridge. A member of the Boo Gang held Martin's coat, and shirt, and cap, ready to race with them into safety in case the police interfered. Martin watched himself go into the centre, facing Cheese-Face, and he heard himself say, as he held up his hand warningly:-	Мост Восьмой улицы, переброшенный через один из рукавов дельты Сан-Антонио, в длину не меньше трех городских кварталов. Посреди моста и по концам горели электрические фонари. И эти крайние фонари не дадут ни одному полицейскому ступить на мост незамеченным. Для битвы, что ожила сейчас под сомкнутыми веками Мартина, место безопасное. Он видел две оравы, воинственные и угрюмые, они держались поодаль друг от друга, каждая - позади своего бойца; видел, как сам он и Чурбан раздеваются. В стороне выставлены дозоры, их задача - не спускать глаз с освещенных концов моста. Один из любителей пошуметь держал куртку Мартина, рубашку, матросскую бескозырку, если вмешается полиция, он мигом кинется с ними подальше от греха. И вот Мартин выходит на середину и в упор смотрит на Чурбана, предостерегающе подняв руку, и снова он слышит слова, что сказал тогда:
"They ain't no hand-shakin' in this. Understand? They ain't nothin' but scrap. No throwin' up the sponge. This is a grudge-fight an' it's to a finish. Understand? Somebody's goin' to get licked."	- Никаких рукопожатий. Понял? Будем биться и боле ничего. И чтоб пощады не просить. Счеты у нас старые, деремся до победного. Кто кого уложит на обе лопатки.
Cheese-Face wanted to demur,--Martin could see that,--but Cheese-Face's old perilous pride was touched before the two gangs.	Мартин приметил, Чурбан было заколебался, но перед двумя сворами взыграла прежняя рисковая гордость.
"Aw, come on," he replied. "Wot's the good of chewin' de rag about it? I'm wit' cheh to de finish."	- Да чего там! - ответил он. - Еще разговоры разговаривать! До конца так до конца.
Then they fell upon each other, like young bulls, in all the glory of youth, with naked fists, with hatred, with desire to hurt, to maim, to destroy. All the painful, thousand years' gains of man in his upward climb through creation were lost. Only the electric light remained, a milestone on the path of the great human adventure. Martin and Cheese- Face were two savages, of the stone age, of the squatting place and the tree refuge. They sank lower and lower into the muddy abyss, back into the dregs of the raw beginnings of life, striving blindly and chemically, as atoms strive, as the star-dust if the heavens strives, colliding, recoiling, and colliding again and eternally again.	И они кинулись друг на дружку, будто молодые бычки, во всем великолепии юности, вооруженные лишь кулаками, да ненавистью, да жаждой исколошматить, изувечить, изничтожить. Все, чего достиг человек за время тысячелетнего мучительного восхождения, было забыто. От всего этого остался лишь электрический фонарь, веха на великом пути к вершинам. Мартин и Чурбан были два дикаря из каменного века, те самые, что укрывались в пещерах и на деревьях. Все глубже и глубже опускались они, в пучину, на илистое дно, где зарождались примитивные начатки жизни, и подобно крупицам звездной пыли в небесах и атомам во всем сущем, движимые слепой стихийной силой, притягивались, отталкивались и снова притягивались, опять и опять, без конца.
"God! We are animals! Brute-beasts!" Martin muttered aloud, as he watched the progress of the fight. It was to him, with his splendid power of vision, like gazing into a kinetoscope. He was both onlooker and participant. His long months of culture and refinement shuddered at the sight; then the present was blotted out of his consciousness and the ghosts of the past possessed him, and he was Martin Eden, just returned from sea and fighting Cheese-Face on the Eighth Street Bridge. He suffered and toiled and sweated and bled, and exulted when his naked knuckles smashed home.	- Господи! Ну и скоты, свирепое зверье! - пробормотал Мартин, вновь наблюдая за той дракой. При его редкостной силе воображения, он словно смотрел в кинетоскоп. Он был сразу и зритель и участник. Все впитанное за долгие месяцы приобщения к культуре и самоусовершенствования содрогалось от этого зрелища; а потом настоящее стерлось в сознании, призраки прошлого завладели им, и снова он-прежний Мартин Иден, он только что возвратился из плавания и дерется с Чурбаном на мосту Восьмой улицы. Он терпел боль, и надрывался, и потел, и истекал кровью, и бурно ликовал, когда ободранные кулаки попадали в цель.
They were twin whirlwinds of hatred, revolving about each other monstrously. The time passed, and the two hostile gangs became very quiet. They had never witnessed such intensity of ferocity, and they were awed by it. The two fighters were greater brutes than they. The first splendid velvet edge of youth and condition wore off, and they fought more cautiously and deliberately. There had been no advantage gained either way. "It's anybody's fight," Martin heard some one saying. Then he followed up a feint, right and left, was fiercely countered, and felt his cheek laid open to the bone. No bare knuckle had done that. He heard mutters of amazement at the ghastly damage wrought, and was drenched with his own blood. But he gave no sign. He became immensely wary, for he was wise with knowledge of the low cunning and foul vileness of his kind. He watched and waited, until he feigned a wild rush, which he stopped midway, for he had seen the glint of metal.	Два бешеных смерча, заряженные ненавистью, в неистовом круговороте сшибались друг с другом. Время шло, и две враждебные оравы притихли. Никогда еще не видели они такого накала ярости и ужаснулись. Эти двое оказались еще более жестокими, чем они сами. Безоглядность первых минут, пыл силы и молодости сменились осторожной расчетливостью. Ни тому, ни другому не удавалось взять верх. "Верная ничья" - донеслось до Мартина. Потом он сделал ложный выпад вправо, влево, получил ответный яростный удар и почувствовал - рассечена скула. Голыми руками такого не сделаешь. Рана была страшная, среди зрителей поднялся ропот изумления. Мартин залился кровью. Но не выдал подозрения. Он повел себя невероятно осторожно, - он хорошо знал, на какое коварство и гнусную низость способны его собратья. Он помедлил, присматриваясь, потом будто в бешенстве кинулся, но на полдороге остановился - увидел наконец, как блеснул металл.
"Hold up yer hand!" he screamed. "Them's brass knuckles, an' you hit me with 'em!"	- Подыми руку - заорал он. - Свинчаткой меня вдарил.
Both gangs surged forward, growling and snarling. In a second there would be a free-for-all fight, and he would be robbed of his vengeance. He was beside himself.	Обе своры, злобно рыча, рванулись вперед. Еще миг, и начнется общая потасовка, и он не сможет отомстить. Он осатанел.
"You guys keep out!" he screamed hoarsely. "Understand? Say, d'ye understand?"	- Все прочь! - хрипло завопил он. - Поняли? Эй вы, поняли?
They shrank away from him. They were brutes, but he was the arch-brute, a thing of terror that towered over them and dominated them.	И все шарахнулись назад. Сами звери, в нем они увидели сверхзверя и, укрощенные, подчинились.
"This is my scrap, an' they ain't goin' to be no buttin' in. Gimme them knuckles."	- Никто не суйся, уж я с ним сочтусь! Гони свинчатку!
Cheese-Face, sobered and a bit frightened, surrendered the foul weapon.	Чурбан, отрезвев и малость струхнув, отдал гнусное оружие.
"You passed 'em to him, you red-head sneakin' in behind the push there," Martin went on, as he tossed the knuckles into the water. "I seen you, an' I was wonderin' what you was up to. If you try anything like that again, I'll beat cheh to death. Understand?"	- Это ты ему передал, ты, Рыжий, за спинами пролез, - продолжал Мартин и швырнул свинчатку в воду. - Я видал - рядом отираешься, еще подумал, какого черта. Опять чего затеешь, забью насмерть. Понял?
They fought on, through exhaustion and beyond, to exhaustion immeasurable and inconceivable, until the crowd of brutes, its blood-lust sated, terrified by what it saw, begged them impartially to cease. And Cheese- Face, ready to drop and die, or to stay on his legs and die, a grisly monster out of whose features all likeness to Cheese-Face had been beaten, wavered and hesitated; but Martin sprang in and smashed him again and again.	И опять они дрались, в полнейшем изнеможении, в изнеможении безмерном, невообразимом, и наконец толпа зверей, насытясь видом крови, в страхе от происходящего, забыла о распрях и стала упрашивать их разойтись. Видно было, Чурбан вот-вот рухнет и испустит дух или испустит дух стоя; изуродованный кулаками Мартина и уже на себя непохожий, он дрогнул, заколебался; но Мартин ринулся на него и осатанело бил, бил опять и опять.
Next, after a seeming century or so, with Cheese-Face weakening fast, in a mix-up of blows there was a loud snap, and Martin's right arm dropped to his side. It was a broken bone. Everybody heard it and knew; and Cheese-Face knew, rushing like a tiger in the other's extremity and raining blow on blow. Martin's gang surged forward to interfere. Dazed by the rapid succession of blows, Martin warned them back with vile and earnest curses sobbed out and groaned in ultimate desolation and despair.	Казалось, прошла вечность. Чурбан слабел на глазах, а удары с обеих сторон все сыпались, и тут раздался хруст и правая рука Мартина бессильно повисла. Перелом. Все слышали хруст и поняли, что он означает; понял, и Чурбан, как тигр кинулся на искалеченного врага и обрушил на него град ударов. Команда Мартина рванулась вперед, готовая вступиться. Оглушенный беспрерывно сыплющимися на него ударами, Мартин невольно всхлипывал и стонал в безмерном отчаянии, в муке, но остановил защитников бешеной неистовой бранью.
He punched on, with his left hand only, and as he punched, doggedly, only half-conscious, as from a remote distance he heard murmurs of fear in the gangs, and one who said with shaking voice:	Он бил одной левой, и, пока бил, упряма, почт в полубеспамятстве, до него донесся словно издалека приглушенный опасливый ропот обеих команд и чей-то дрожащий голос:
"This ain't a scrap, fellows. It's murder, an' we ought to stop it."	- Это ж, ребята, не драка. Убийство, надо их растащить.
But no one stopped it, and he was glad, punching on wearily and endlessly with his one arm, battering away at a bloody something before him that was not a face but a horror, an oscillating, hideous, gibbering, nameless thing that persisted before his wavering vision and would not go away. And he punched on and on, slower and slower, as the last shreds of vitality oozed from him, through centuries and aeons and enormous lapses of time, until, in a dim way, he became aware that the nameless thing was sinking, slowly sinking down to the rough board-planking of the bridge. And the next moment he was standing over it, staggering and swaying on shaky legs, clutching at the air for support, and saying in a voice he did not recognize:-	Но растаскивать не стали, и Мартин был рад и устало, безостановочно бил левой, лупил кровавое месиво, что маячило напротив, - не лицо, нет, что-то мерзкое, страшное, качалось перед его затуманенными глазами и невнятно бормотало, безымянное, невыразимо гнусное, и упорно не исчезало. И он лупил, лупил, все медленнее и медленнее, и последние остатки жизненной силы вытекали из него, и проходили века, вечность, огромные промежутки времени, и наконец он будто сквозь туман заметил, как это безымянное оседает, медленно оседает на грубый дощатый настил моста. И вот Мартин стоит над ним и, качаясь на подламывающихся дрожащих ногах и в поисках опоры цепляясь за воздух, говорит чужим, неузнаваемым голосом:
"D'ye want any more? Say, d'ye want any more?"	- Ну что, хватит с тебя? Слышь, хватит с тебя?
He was still saying it, over and over,--demanding, entreating, threatening, to know if it wanted any more,--when he felt the fellows of his gang laying hands on him, patting him on the back and trying to put his coat on him. And then came a sudden rush of blackness and oblivion.	Он повторял все одно и то же, опять и опять - требовательно, умоляюще, угрожающе, а потом почувствовал: ребята из его команды держат его, похлопывают по спине; пытаются натянуть на него куртку. И тогда на него нахлынула тьма, и он канул в небытие.
The tin alarm-clock on the table ticked on, but Martin Eden, his face buried on his arms, did not hear it. He heard nothing. He did not think. So absolutely had he relived life that he had fainted just as he fainted years before on the Eighth Street Bridge. For a full minute the blackness and the blankness endured. Then, like one from the dead, he sprang upright, eyes flaming, sweat pouring down his face, shouting:-	Жестяной будильник на столе неутомимо тикал, подсчитывая секунды, но Мартин Иден по-прежнему сидел, уронив голову на руки, и не слышал счета секунд. Ничего уже он не слышал. Ни о чем не думал. С такой полнотой пережил он тогдашнее сызнова, что, как и тогда, на мосту Восьмой улицы, потерял сознанье. Долгую минуту, длились тьма и беспамятство. Потом, будто восстав из мертвых, он вскочил, глаза загорелись, по лицу катился пот.
"I licked you, Cheese-Face! It took me eleven years, but I licked you!"	- Я одолел тебя, Чурбан! - закричал он. - Одиннадцать лет понадобилось, но я тебя одолел!
His knees were trembling under him, he felt faint, and he staggered back to the bed, sinking down and sitting on the edge of it. He was still in the clutch of the past. He looked about the room, perplexed, alarmed, wondering where he was, until he caught sight of the pile of manuscripts in the corner. Then the wheels of memory slipped ahead through four years of time, and he was aware of the present, of the books he had opened and the universe he had won from their pages, of his dreams and ambitions, and of his love for a pale wraith of a girl, sensitive and sheltered and ethereal, who would die of horror did she witness but one moment of what he had just lived through--one moment of all the muck of life through which he had waded.	Колени дрожали, такая накатила на него слабость, он, спотыкаясь, шагнул к кровати, опустился на край. Он был еще в тисках прошлого. Недоумевающе, тревожно огляделся по сторонам, пытаясь понять, где он, и наконец ему попалась на глаза кипа рукописей в углу. И колеса памяти закрутились, перенесли его на четыре года вперед, и он вновь осознал настоящее, книги, которые вошли в его жизнь, мир, открывшийся ему с их страниц, свои мечты и честолюбивые замыслы, свою любовь к бледному, воздушному созданию, девушке нежной и укрытой от жизненных волнений, которая умерла бы от ужаса, окажись она хоть на миг, свидетельницей того, что он сейчас пережил, - той мерзости жизни, из которой он выбрался.
He arose to his feet and confronted himself in the looking-glass.	Он встал, поглядел на себя в зеркало.
"And so you arise from the mud, Martin Eden," he said solemnly. "And you cleanse your eyes in a great brightness, and thrust your shoulders among the stars, doing what all life has done, letting the 'ape and tiger die' and wresting highest heritage from all powers that be."	- Итак, ты поднимаешься из грязи, Мартин Иден, - торжественно произнес он. - Протираешь глаза, чтобы увидеть сияние, и устремляешься к звездам, подобно всему живому до тебя, и даешь умереть в тебе обезьяне и тигру, и готов отвоевать бесценнейшее наследие, какие бы могущественные силы им ни владели.
He looked more closely at himself and laughed.	Он пристальней всмотрелся в свое отражение и рассмеялся.
"A bit of hysteria and melodrama, eh?" he queried. "Well, never mind. You licked Cheese-Face, and you'll lick the editors if it takes twice eleven years to do it in. You can't stop here. You've got to go on. It's to a finish, you know."	- Малость истерики и мелодрамы, а? - осведомился он. - Ну да ничего. Ты одолел Чурбана, одолеешь и редакторов, хоть бы пришлось потратить дважды по одиннадцать лет. Не можешь ты остановиться на полпути. Надо идти дальше. Сражаться до конца, и никаких гвоздей.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты