Краткая коллекция англтекстов
Генри Фильдинг. История Тома Джонса, найденыша
Том V
Containing a portion of time somewhat longer than half a year/
Охватывающая период времени немного больше полугода
Глава 1.
Of the serious in writing, and for what purpose it is introduced
О серьезном в литературе, и с какой целью оно нами вводится
| English | Русский |
| Peradventure there may be no parts in this prodigious work which will give the reader less pleasure in the perusing, than those which have given the author the greatest pains in composing. Among these probably may be reckoned those initial essays which we have prefixed to the historical matter contained in every book; and which we have determined to be essentially necessary to this kind of writing, of which we have set ourselves at the head. | Весьма возможно, что наименьшее удовольствие доставят читателю те части этого объемистого произведения, которые стоили автору наибольшего труда. К ним, вероятно, будут причислены вступительные очерки, помещенные нами перед повествовательной частью каждой книги и являющиеся, согласно принятому нами решению, существенно необходимым элементом этого созидаемого нами литературного жанра. |
| For this our determination we do not hold ourselves strictly bound to assign any reason; it, being abundantly sufficient that we have laid it down as a rule necessary to be observed in all prosai-comi-epic writing. Who ever demanded the reasons of that nice unity of time or place which is now established to be so essential to dramatic poetry? What critic hath been ever asked, why a play may not contain two days as well as one? Or why the audience (provided they travel, like electors, without any expense) may not be wafted fifty miles as well as five? Hath any commentator well accounted for the limitation which an antient critic hath set to the drama, which he will have contain neither more nor less than five acts? Or hath any one living attempted to explain what the modern judges of our theatres mean by that word low; by which they have happily succeeded in banishing all humour from the stage, and have made the theatre as dull as a drawing-room! Upon all these occasions the world seems to have embraced a maxim of our law, viz., cuicunque in arte sua perito credendum est : for it seems perhaps difficult to conceive that any one should have had enough of impudence to lay down dogmatical rules in any art or science without the least foundation. In such cases, therefore, we are apt to conclude there are sound and good reasons at the bottom, though we are unfortunately not able to see so far. | Почему мы пришли к такому решению, этого, строго говоря, объяснять мы не обязаны; довольно будет сказать, что мы положили это необходимым правилом для всякого прозаико-комико-эпического сочинения. Разве кто-нибудь спрашивал, на чем основано строгое единство времени и места, которое признается столь существенным для драматической поэзии? Разве кому-нибудь из критиков задавался когда-нибудь вопрос, почему действие не может продолжаться два дня, а только один или почему зрители (предполагая, что они, подобно избирателям, путешествуют даром) не могут переноситься за пятьдесят миль, а только за пять? Разве хоть один из комментаторов дал толковое объяснение, почему древний критик поставил драме границы, объявив, что она должна иметь не больше и не меньше пяти действий? Разве пыталась хоть одна живая душа понять, что разумеют наши нынешние театральные судьи под словом низкое, с помощью которого им так счастливо удалось изгнать со сцены всякий юмор и сделать театр скучнее гостиной? Во всех этих случаях люди следуют, по-видимому, правилу нашей юриспруденции, гласящему: cuicunque in arte sua perito credendum est; 15 ведь трудно себе представить, чтобы у кого-нибудь хватило бесстыдства устанавливать непреложные законы в какой-либо области науки или искусства без всякого на то основания. Вот почему мы склонны думать, что в основе всех этих законов лежат здравые и разумные причины, хотя мы, к несчастью, не способны проникать взором в такую глубину. |
| Now, in reality, the world have paid too great a compliment to critics, and have imagined them men of much greater profundity than they really are. From this complacence, the critics have been emboldened to assume a dictatorial power, and have so far succeeded, that they are now become the masters, and have the assurance to give laws to those authors from whose predecessors they originally received them. | Правду сказать, свет чересчур почтителен к критикам и вообразил их людьми гораздо более глубокими, чем они есть на самом деле. Избалованные такой любезностью, критики бесцеремонно присвоили себе диктаторскую власть, стали господами и имеют дерзость предписывать законы писателям, от предшественников которых сами их получили. |
| The critic, rightly considered, is no more than the clerk, whose office it is to transcribe the rules and laws laid down by those great judges whose vast strength of genius hath placed them in the light of legislators, in the several sciences over which they presided. This office was all which the critics of old aspired to; nor did they ever dare to advance a sentence, without supporting it by the authority of the judge from whence it was borrowed. | Критик, говоря по совести,- не более чем писец, обязанность которого переписывать правила и законы, устанавливаемые великими судьями, силой гения вознесенными на степень законодателей в различных областях знания. Это все, к чему стремились критики прежнего времени; они не осмеливались высказать ни одного утверждения, не подкрепив его авторитетом судьи, от которого оно позаимствовано. |
| But in process of time, and in ages of ignorance, the clerk began to invade the power and assume the dignity of his master. The laws of writing were no longer founded on the practice of the author, but on the dictates of the critic. The clerk became the legislator, and those very peremptorily gave laws whose business it was, at first, only to transcribe them. | Но мало-помалу, с наступлением эпохи невежества, писец начал посягать на власть и присваивать права своего господина. Законы литературного произведения стали устанавливаться не творчеством писателя, а предписаниями критика. Писец сделался законодателем; люди, которые первоначально только записывали законы, начали повелительно давать их. |
| Hence arose an obvious, and perhaps an unavoidable error; for these critics being men of shallow capacities, very easily mistook mere form for substance. They acted as a judge would, who should adhere to the lifeless letter of law, and reject the spirit. Little circumstances, which were perhaps accidental in a great author, were by these critics considered to constitute his chief merit, and transmitted as essentials to be observed by his successors. To these encroachments, time and ignorance, the two great supporters of imposture, gave authority; and thus many rules for good writing have been established, which have not the least foundation in truth or nature; and which commonly serve for no other purpose than to curb and restrain genius, in the same manner as it would have restrained the dancing-master, had the many excellent treatises on that art laid it down as an essential rule that every man must dance in chains. | Отсюда проистекло одно очевидное и, может быть, неизбежное недоразумение: названные критики, будучи людьми неблестящих способностей, часто принимали голую форму за сущность. Они действовали подобно судье, который стал бы держаться мертвой буквы закона, совершенно не считаясь с духом его. Незначительные мелочи, может быть, совершенно случайные у великого писателя, рассматривались этими критиками как его главная заслуга и передавались в качестве основных правил, соблюдение которых обязательно для всех последующих писателей. Время и невежество, два великих покровителя обманщиков, придали всем их утверждениям авторитетность, и, таким образом, было установлено множество правил, как следует писать, нисколько не основанных ни на истине, ни на природе и служащих исключительно лишь для того, чтобы стеснять и обуздывать гений, вроде того как стеснили бы балетмейстера самые великолепные трактаты по его искусству, если бы в них выставлялось главным требованием, чтобы каждый человек танцевал в кандалах. |
| To avoid, therefore, all imputation of laying down a rule for posterity, founded only on the authority of ipse dixit - for which, to say the truth, we have not the profoundest veneration- we shall here waive the privilege above contended for, and proceed to lay before the reader the reasons which have induced us to intersperse these several digressive essays in the course of this work. | И вот, во избежание всяких упреков в том, что мы устанавливаем для потомства закон, основанный единственно на авторитете ipse dixit 16,- к коему, по правде говоря, мы не питаем особенно глубокого уважения,- мы отказываемся от вышеназванной привилегии и представим читателю причины, побудившие нас уснастить последовательное изложение нашей истории некоторым числом отступлений. |
| And here we shall of necessity be led to open a new vein of knowledge, which if it hath been discovered, hath not, to our remembrance, been wrought on by any antient or modern writer. This vein is no other than that of contrast, which runs through all the works of the creation, and may probably have a large share in constituting in us the idea of all beauty, as well natural as artificial: for what demonstrates the beauty and excellence of anything but its reverse? Thus the beauty of day, and that of summer, is set off by the horrors of night and winter. And, I believe, if it was possible for a man to have seen only the two former, he would have a very imperfect idea of their beauty. | Для этого нам поневоле придется вскрыть новую жилу знания, которая хотя давно уже известна, однако, насколько мы припоминаем, еще не разрабатывалась никем из древних или новых писателей. Жила эта-не что иное, как закон контраста; она проходит по всем творениям, и, вероятно, немало способствует образованию в нас идеи красоты как естественной, так и искусственной, ибо что лучше раскрывает красоту и достоинство вещи, как не ее противоположность? Так, красота дня и лета оттеняется ужасами ночи и зимы. И я думаю, что если бы нашелся на свете человек, никогда их не видевший, то он имел бы весьма несовершенное представление об их красоте. |
| But to avoid too serious an air; can it be doubted, but that the finest woman in the world would lose all benefit of her charms in the eye of a man who had never seen one of another cast? The ladies themselves seem so sensible of this, that they are all industrious to procure foils: nay, they will become foils to themselves; for I have observed (at Bath particularly) that they endeavour to appear as ugly as possible in the morning, in order to set off that beauty which they intend to show you in the evening. | Но не будем пускаться в слишком серьезные материи и возьмем пример из другой области: можно ли сомневаться, что самая красивая женщина на свете лишится всего своего очарования в глазах мужчины, который никогда не видел женщин иной наружности? Дамы и сами, по-видимому, прекрасно это чувствуют, постоянно заботясь о создании выгодного для себя фона; они доходят даже до того, что в такой фон обращают себя самих. Я замечал (особенно в Бате), что по утрам они стараются казаться как можно безобразнее, чтобы тем сильнее поразить вас своей красотой вечером. |
| Most artists have this secret in practice, though some, perhaps, have not much studied the theory. The jeweller knows that the finest brilliant requires a foil; and the painter, by the contrast of his figures, often acquires great applause. | Многие художники придерживаются этого правила на практике, хотя, может быть, и редко изучали его в теории. Ювелиры знают, что самый лучший брильянт требует фольги, а живописцы часто стяжают себе похвалы изображением контрастных фигур. |
| A great genius among us will illustrate this matter fully. I cannot, indeed, range him under any general head of common artists, as he hath a title to be placed among those | Один великий отечественный гений поможет нам исчерпывающе объяснить это явление. Я не могу, правда, причислить его ни к одной из категорий обыкновенных художников, так как он имеет право занять место среди тех, |
| Inventas qui vitam excoluere per artes. | Inventas qui vitam excoluere per artes - |
| Who by invented arts have life improved. | "которые украсили жизнь изобретенными ими искусствами", |
| I mean here the inventor of that most exquisite entertainment, called the English Pantomime. | я разумею изобретателя изысканнейшего развлечения, известного под названием Английской Пантомимы. |
| This entertainment consisted of two parts, which the inventor distinguished by the names of the serious and the comic. The serious exhibited a certain number of heathen gods and heroes, who were certainly the worst and dullest company into which an audience was ever introduced; and (which was a secret known to few) were actually intended so to be, in order to contrast the comic part of the entertainment, and to display the tricks of harlequin to the better advantage. | Развлечение это состояло из двух частей: первую изобретатель называл серьезной, вторую - комической. В серьезной части показывалось некоторое количество языческих богов и героев,- вероятно, самое дурное и тупоумное общество, в какое когда-либо попадали зрители,- и все это (тайна, известная лишь немногим) делалось умышленно, для того чтобы выгоднее оттенить комическую часть представления и придать больше яркости проделкам арлекина. |
| This was, perhaps, no very civil use of such personages: but the contrivance was, nevertheless, ingenious enough, and had its effect. And this will now plainly appear, if, instead of serious and comic, we supply the words duller and dullest; for the comic was certainly duller than anything before shown on the stage, and could be set off only by that superlative degree of dulness which composed the serious. So intolerably serious, indeed, were these gods and heroes, that harlequin (though the English gentleman of that name is not at all related to the French family, for he is of a much more serious disposition) was always welcome on the stage, as he relieved the audience from worse company. | Это было, может быть, не очень учтивым обращением с такими важными особами, но выдумка все же была остроумной, и желательный эффект достигался. Объяснить его легко, стоит только слова "комическое" и "серьезное" заменить словами "глупейшее" и "самое глупое": комическая часть была, несомненно, глупее всего, что до сих пор показывалось на сцене, и могла вызывать смех только по контрасту с непроходимо глупой серьезной частью. Боги и герои были так нестерпимо серьезны, что арлекину (хотя английский джентльмен, носящий это имя, не имеет ничего общего со своим французским тезкой, будучи гораздо более серьезного нрава) всегда оказывался самый радушный прием, потому что он избавлял зрителей от гораздо худшей компании. |
| Judicious writers have always practised this art of contrast with great success. I have been surprized that Horace should cavil at this art in Homer; but indeed he contradicts himself in the very next line: | Умные писатели всегда с большим успехом пользовались приемом контраста. Меня очень удивляет, что Гораций придирается за это к Гомеру; правда, в следующей же строке он противоречит себе: |
| Indignor quandoque bonus dormitat Homerus; Verum opere in longo fas est obrepere somnum. | Indignor, quandoque bonus dormitat Homerus, Verum opere in longo fas est obrepere somnum.- |
| I grieve if e'er great Homer chance to sleep, Yet slumbers on long works have right to creep. | "Досадно мне, когда засыпает великий Гомер, хоть и позволительно вздремнуть над длинным трудом". |
| For we are not here to understand, as perhaps some have, that an author actually falls asleep while he is writing. It is true, that readers are too apt to be so overtaken; but if the work was as long as any of Oldmixon, the author himself is too well entertained to be subject to the least drowsiness. He is, as Mr. Pope observes, | Ведь этого не должно понимать так, как понимают, быть может, иные, будто писателю случается заснуть в то время, как он пишет. Читатели - те действительно весьма подвержены сонливости, но сам автор, хотя бы произведение его было такой же длины, как произведения Олдмиксона, обыкновенно бывает слишком увлечен своим трудом для того, чтобы им могла овладеть даже легкая дремота. Как говорит мистер Поп: |
| Sleepless himself to give his readers sleep. | Не дремлет он, читателям чтоб спалось. |
| To say the truth, these soporific parts are so many scenes of serious artfully interwoven, in order to contrast and set off the rest; and this is the true meaning of a late facetious writer, who told the public that whenever he was dull they might be assured there was a design in it. | Правду сказать, такими снотворными частями нашего произведения являются серьезные места, искусно в него вплетенные с той целью, чтобы по контрасту выгоднее оттенить остальное; в этом и заключается истинный смысл слов одного покойного писателя-шутника, который просил публику помнить, что всякий раз, когда она будет находить его скучным,- это значит, что он умышленно стремится к этому. |
| In this light, then, or rather in this darkness, I would have the reader to consider these initial essays. And after this warning, if he shall be of opinion that he can find enough of serious in other parts of this history, he may pass over these, in which we profess to be laboriously dull, and begin the following books at the second chapter. | В этом свете, или, вернее, в этой темноте, я желал бы, чтобы читатель рассматривал мои вступительные очерки. Если же он и после этого предупреждения будет находить, что серьезного и без того довольно в других частях моей истории, то может пропускать эти введения, в которых мы умышленно стремимся быть скучными, и начинать следующие книги прямо со второй главы. |
Глава 2.
In which Mr. Jones receives many friendly visits during his confinement; with some fine touches of the passion of love, scarce visible to the naked eye
в которой мистер Джонс принимает во время болезни много дружеских
визитов, а также приводится несколько тонких штрихов любовной страсти, едва
заметных для невооруженного глава
| English | Русский |
| Tom Jones had many visitors during his confinement, though some, perhaps, were not very agreeable to him. Mr. Allworthy saw him almost every day; but though he pitied Tom's sufferings, and greatly approved the gallant behaviour which had occasioned them; yet he thought this was a favourable opportunity to bring him to a sober sense of his indiscreet conduct; and that wholesome advice for that purpose could never be applied at a more proper season than at the present, when the mind was softened by pain and sickness, and alarmed by danger; and when its attention was unembarrassed with those turbulent passions which engage us in the pursuit of pleasure. | Во время болезни у Тома Джонса перебывало много посетителей, хотя, может быть, не все они были ему приятны. Мистер Олверти навещал его почти каждый день. Но хотя он и соболезновал Тому в постигшем его несчастии и горячо одобрял его рыцарское поведение, послужившее причиной этого несчастия, однако решил воспользоваться благоприятным случаем и образумить молодого человека, считая, что благодетельный совет не может быть преподан более своевременно, чем теперь, когда душа умягчена страданием и болезнью и напугана опасностью и когда внимание ее не поглощено бурными страстями, увлекающими нас в погоню за наслаждением. |
| At all seasons, therefore, when the good man was alone with the youth, especially when the latter was totally at ease, he took occasion to remind him of his former miscarriages, but in the mildest and tenderest manner, and only in order to introduce the caution which he prescribed for his future behaviour; "on which alone," he assured him, "would depend his own felicity, and the kindness which he might yet promise himself to receive at the hands of his father by adoption, unless he should hereafter forfeit his good opinion: for as to what had past," he said, "it should be all forgiven and forgotten. He therefore advised him to make a good use of this accident, that so in the end it might prove a visitation for his own good." | Итак, всякий раз, когда добрый сквайр оставался наедине с юношей, особенно когда Том чувствовал себя хорошо, он пользовался случаем напомнить ему о его прежних оплошностях, но с величайшей мягкостью и ласковостью, только с целью предостеречь его на будущее время, говоря, что от него самого всецело зависят и его счастье, и любовь приемного отца, на которую он еще может рассчитывать, если ничем не уронит себя в его мнении; ибо что касается прошлого, то все оно прощено и предано забвению. Поэтому он, Олверти, советует ему извлечь для себя поучение из этого случая, дабы в конечном счете несчастие послужило ему во благо. |
| Thwackum was likewise pretty assiduous in his visits; and he too considered a sick-bed to be a convenient scene for lectures. His stile, however, was more severe than Mr. Allworthy's: he told his pupil, "That he ought to look on his broken limb as a judgment from heaven on his sins. That it would become him to be daily on his knees, pouring forth thanksgivings that he had broken his arm only, and not his neck; which latter," he said, "was very probably reserved for some future occasion, and that, perhaps, not very remote. For his part," he said, "he had often wondered some judgment had not overtaken him before; but it might be perceived by this, that Divine punishments, though slow, are always sure." Hence likewise he advised him, "to foresee, with equal certainty, the greater evils which were yet behind, and which were as sure as this of overtaking him in his state of reprobacy. | Тваком тоже довольно аккуратно навещал Джонса и тоже считал изголовье больного весьма подходящим местом для назиданий. Тон его речи был, однако же, более суровым, чем у мистера Олверти; он говорил своему ученику, что тот должен смотреть на свое увечье как на кару небесную за грехи и что ему надлежит Каждодневно на коленях воссылать благодарения за то, что он сломал только руку, а не шею, каковая, наверное, сохранена для другого случая, и случай этот, надо думать, ждать себя не заставит. Он, Тваком, часто удивлялся, почему никакое наказание не постигло Джонса ранее; однако отсюда надо сделать вывод, что десница божия карает хоть иногда и не скоро, но неуклонно. Он советовал ему также ожидать с полной уверенностью еще горших бедствий, которые запоздали, но постигнут закоснелого грешника с такой же неизбежностью, как и это. |
| These are," said he, "to be averted only by such a thorough and sincere repentance as is not to be expected or hoped for from one so abandoned in his youth, and whose mind, I am afraid, is totally corrupted. It is my duty, however, to exhort you to this repentance, though I too well know all exhortations will be vain and fruitless. But liberavi animam meam. I can accuse my own conscience of no neglect; though it is at the same time with the utmost concern I see you travelling on to certain misery in this world, and to as certain damnation in the next." | - Бедствия эти,- говорил богослов,- могут быть предотвращены лишь глубоким и чистосердечным раскаянием, на какое нельзя надеяться и какого нельзя ожидать от беспутного юноши, развращенного, боюсь я, до мозга костей. Мой долг, однако, увещевать тебя к такому раскаянию, хоть я и прекрасно знаю, что все увещания останутся тщетны и бесплодны. Но libera vi animam meam 17. Никто не может обвинить меня в нерадении, хоть в то же время я с величайшим прискорбием вижу, что ты прямой дорогой идешь к бедствиям в сей и к погибели в будущей жизни. |
| Square talked in a very different strain; he said, "Such accidents as a broken bone were below the consideration of a wise man. That it was abundantly sufficient to reconcile the mind to any of these mischances, to reflect that they are liable to befal the wisest of mankind, and are undoubtedly for the good of the whole." He said, "It was a mere abuse of words to call those things evils, in which there was no moral unfitness: that pain, which was the worst consequence of such accidents, was the most contemptible thing in the world"; with more of the like sentences, extracted out of the second book of Tully's Tusculan questions, and from the great Lord Shaftesbury. In pronouncing these he was one day so eager, that he unfortunately bit his tongue; and in such a manner, that it not only put an end to his discourse, but created much emotion in him, and caused him to mutter an oath or two: but what was worst of all, this accident gave Thwackum, who was present, and who held all such doctrine to be heathenish and atheistical, an opportunity to clap a judgment on his back. Now this was done with so malicious a sneer, that it totally unhinged (if I may so say) the temper of the philosopher, which the bite of his tongue had somewhat ruffled; and as he was disabled from venting his wrath at his lips, he had possibly found a more violent method of revenging himself, had not the surgeon, who was then luckily in the room, contrary to his own interest, interposed and preserved the peace. | Сквейр разглагольствовал совсем в другом духе. Он говорил, что такая случайность, как перелом руки, не стоит внимания мудреца и что ум наш вполне примиряется с такими несчастьями, когда мы рассудим, что они постигают мудрейших из людей и, несомненно, служат для блага человечества. Это простое злоупотребление словами - называть бедствиями вещи, нисколько не нарушающие нравственной гармонии, ибо физическая боль - самое худшее последствие таких случайностей -достойна полнейшего презрения. Он приводил много подобных сентенций, извлеченных из второй части Цицероновых "Тускуланских исследований" и из великого лорда Шефтсбери. Раз он, разгорячившись, даже прикусил себе язык, и так больно, что не только принужден был прекратить свою речь, но в сердцах еще пробормотал какое-то ругательство. Хуже всего было то, что присутствовавший при этом Тваком, который считал все подобные теории языческими и безбожными, воспользовался случаем и объявил, что это не иначе как кара божия. Замечание было сделано с таким злорадством, что философ, и без того раздосадованный тем, что прикусил себе язык, потерял всякое самообладание и, не будучи в состоянии излить гнев свой в словах, вероятно, нашел бы более действительное средство мщения, если бы невмешательство хирурга, к счастью, оказавшегося в комнате, который водворил мир в ущерб собственным интересам. |
| Mr. Blifil visited his friend Jones but seldom, and never alone. This worthy young man, however, professed much regard for him, and as great concern at his misfortune; but cautiously avoided any intimacy, lest, as he frequently hinted, it might contaminate the sobriety of his own character: for which purpose he had constantly in his mouth that proverb in which Solomon speaks against evil communication. Not that he was so bitter as Thwackum; for he always expressed some hopes of Tom's reformation; "which," he said, "the unparalleled goodness shown by his uncle on this occasion, must certainly effect in one not absolutely abandoned": but concluded, if Mr. Jones ever offends hereafter, I shall not be able to say a syllable in his favour." | Мистер Блайфил посещал своего друга редко и никогда не являлся один. Сей достойный молодой человек, впрочем, выражал на словах большое участие к Джонсу и крайнее прискорбие по поводу постигшего его несчастья, но тщательно избегал всякого близкого с ним общения, опасаясь, как он часто намекал, за чистоту своей нравственности; по этому случаю у него постоянно было на языке изречение Соломона о дурном обществе. Не то чтобы он был столь же суров, как Тваком, ибо всегда выражал надежду на исправление Тома; беспримерная доброта, проявленная в настоящем случае дядей, говорил он, должна привести его к таковому, если он не совершенно погибший человек; однако в заключение замечал, что если мистер Джонс и после этого нагрешит, то он, Блайфил, не произнесет больше ни слова в его защиту. |
| As to Squire Western, he was seldom out of the sick-room, unless when he was engaged either in the field or over his bottle. Nay, he would sometimes retire hither to take his beer, and it was not without difficulty that he was prevented from forcing Jones to take his beer too: for no quack ever held his nostrum to be a more general panacea than he did this; which, he said, had more virtue in it than was in all the physic in an apothecary's shop. He was, however, by much entreaty, prevailed on to forbear the application of this medicine; but from serenading his patient every hunting morning with the horn under his window, it was impossible to withhold him; nor did he ever lay aside that hallow, with which he entered into all companies, when he visited Jones, without any regard to the sick person's being at that time either awake or asleep. | Что же касается сквайра Вестерна, то он редко покидал комнату больного - только в тех случаях, когда выезжал на охоту да сидел за бутылкой. Подчас даже и пиво он пил у Джонса, и тогда стоило немалого труда уговорить его не принуждать Джонса делить с ним бутылку, ибо ни один шарлатан не приписывал своему снадобью такой универсальной целебной силы, как сквайр пиву, которое, по его словам, действовало сильнее целой аптеки. Впрочем, после долгих просьб его удалось отговорить от пользования больного этим лекарством, зато невозможно было удержать сквайра от серенад на охотничьем роге, которые он задавал под окном своего пациента каждое утро перед выездом в поле, и он не отказался также от своей привычки входить в комнату с охотничьим кликом "хэло!", не обращая никакого внимания, спит ли больной или нет. |
| This boisterous behaviour, as it meant no harm, so happily it effected none, and was abundantly compensated to Jones, as soon as he was able to sit up, by the company of Sophia, whom the squire then brought to visit him; nor was it, indeed, long before Jones was able to attend her to the harpsichord, where she would kindly condescend, for hours together, to charm him with the most delicious music, unless when the squire thought proper to interrupt her, by insisting on Old Sir Simon, or some other of his favourite pieces. | Это шумное поведение, чуждое, однако, всякого дурного умысла, к счастью, нисколько не повредило Джонсу и было щедро вознаграждено посещением Софьи, которую сквайр привел к больному, как только тот начал вставать с постели. Через короткое время Джонс уже мог провожать ее до клавикордов, и она любезно соглашалась по целым часам услаждать его превосходнейшей музыкой, прерывая ее только по требованию сквайра, когда тому приходила охота послушать "Сэра Саймона" или другую из своих любимых песенок. |
| Notwithstanding the nicest guard which Sophia endeavoured to set on her behaviour, she could not avoid letting some appearances now and then slip forth: for love may again be likened to a disease in this, that when it is denied a vent in one part, it will certainly break out in another. What her lips, therefore, concealed, her eyes, her blushes, and many little involuntary actions, betrayed. | Несмотря на все старания Софьи наблюдать за собой как можно строже, она не в силах была подавить прорывавшихся порой знаков своего чувства,ибо любовь может быть уподоблена болезни также и в том, что когда ей не дают выхода в одном месте, она обязательно пробивается в другом. О чем молчали уста Софьи, то выдавали ее глаза, румянец и множество едва заметных невольных движений. |
| One day, when Sophia was playing on the harpsichord, and Jones was attending, the squire came into the room, crying, | Однажды, когда Софья играла на клавикордах, а Джонс слушал, в комнату вошел сквайр, крича: |
| "There, Tom, I have had a battle for thee below-stairs with thick parson Thwackum. He hath been a telling Allworthy, before my face, that the broken bone was a judgment upon thee. D-n it, says I, how can that be? Did he not come by it in defence of a young woman? A judgment indeed! Pox, if he never doth anything worse, he will go to heaven sooner than all the parsons in the country. He hath more reason to glory in it than to be ashamed of it." | - А я выдержал из-за тебя баталию с этим толстым попом Твакомом, Том! Он только что сказал Олверти в моем присутствии, что сломанная кость-это ниспосланная тебе небесная кара. "Враки, говорю, как это может быть? Ведь он сломал руку, когда спасал девушку!" Вот сморозил! Тьфу! "Да если мальчик в чем-нибудь не проштрафится, то попадет на небо скорее, чем все попы на свете! Ему гордиться надо своим поступком, а не стыдить его!" |
| "Indeed, sir," says Jones, "I have no reason for either; but if it preserved Miss Western, I shall always think it the happiest accident of my life." | - Полноте, сэр,- отвечал Джонс,- тут нечем гордиться и нечего стыдиться; но если я спас мисс Вестерн, то всегда буду считать это счастливейшим событием в моей жизни. |
| "And to gu," said the squire, "to zet Allworthy against thee vor it! D-n un, if the parson had unt his petticuoats on, I should have lent un o flick; for I love thee dearly, my boy, and d-n me if there is anything in my power which I won't do for thee. Sha't take thy choice of all the horses in my stable to-morrow morning, except only the Chevalier and Miss Slouch." | - И за это натравливать Олверти на тебя! Если бы не бабьи юбки на этом попе, задал бы я ему трепку! Потому что я люблю тебя сердечно, паренек, и разрази меня гром, если я не сделаю для тебя всего, что в моей власти! Выбирай себе завтра любую лошадь в моей конюшне, только не Рыцаря и не Мисс Слауч. |
| Jones thanked him, but declined accepting the offer. | Джонс поблагодарил сквайра, но отказался от подарка. |
| "Nay," added the squire, "sha't ha the sorrel mare that Sophy rode. She cost me fifty guineas, and comes six years old this grass." | - Ну так возьми гнедую кобылу, на которой ездила Софья,- не унимался сквайр.- Она стоила мне пятьдесят гиней, и этой весной ей будет только шесть лет. |
| "If she had cost me a thousand," cries Jones passionately, "I would have given her to the dogs." | - А по мне, если б она стоила хоть тысячу гиней,-с жаром воскликнул Джонс, - я отдал бы ее собакам на растерзание! |
| "Pooh! pooh!" answered Western; "what! because she broke thy arm? Shouldst forget and forgive. I thought hadst been more a man than to bear malice against a dumb creature." | - Фу! Фу! - вознегодовал Вестерн.- Неужели за то, что она сломала тебе руку? Забудь и прости ей. Какой же ты после этого мужчина, если сердишься на бессловесное животное! |
| Here Sophia interposed, and put an end to the conversation, by desiring her father's leave to play to him; a request which he never refused. | Тут вмешательство Софьи прекратило разговор: девушка попросила у отца позволения поиграть ему, а в этой просьбе он ей никогда не отказывал. |
| The countenance of Sophia had undergone more than one change during the foregoing speeches; and probably she imputed the passionate resentment which Jones had expressed against the mare, to a different motive from that from which her father had derived it. Her spirits were at this time in a visible flutter; and she played so intolerably ill, that had not Western soon fallen asleep, he must have remarked it. Jones, however, who was sufficiently awake, and was not without an ear any more than without eyes, made some observations; which being joined to all which the reader may remember to have passed formerly, gave him pretty strong assurances, when he came to reflect on the whole, that all was not well in the tender bosom of Sophia; an opinion which many young gentlemen will, I doubt not, extremely wonder at his not having been well confirmed in long ago. To confess the truth, he had rather too much diffidence in himself, and was not forward enough in seeing the advances of a young lady; a misfortune which can be cured only by that early town education, which is at present so generally in fashion. | Софья в продолжение только что изложенного разговора не раз менялась в лице; видимо, она объясняла раздражение и гнев Джонса на кобылу совсем другими причинами, чем ее отец. Она была в явном возбуждении и играла так невыносимо плохо, что если бы Вестерн вскоре не заснул, то он непременно заметил бы это. Но Джонс бодрствовал, и его слух был напряжен не меньше, чем зрение; он сделал кое-какие наблюдения и, сопоставив их со всем тем, что случилось ранее и уже известно читателю, и мысленно охватив взором все эти мелочи, пришел к твердому убеждению, что в нежном сердце Софьи не все благополучно. Многие молодые джентльмены, несомненно, будут крайне удивлены, почему он не догадался об этом гораздо раньше. Если хотите знать правду, так это объяснялось его застенчивостью и недостаточной предприимчивостью при виде авансов молодой дамы - недостаток, от которого можно излечиться только ранним городским воспитанием, вошедшим ныне везде в большую моду. |
| When these thoughts had fully taken possession of Jones, they occasioned a perturbation in his mind, which, in a constitution less pure and firm than his, might have been, at such a season, attended with very dangerous consequences. He was truly sensible of the great worth of Sophia. He extremely liked her person, no less admired her accomplishments, and tenderly loved her goodness. In reality, as he had never once entertained any thought of possessing her, nor had ever given the least voluntary indulgence to his inclinations, he had a much stronger passion for her than he himself was acquainted with. His heart now brought forth the full secret, at the same time that it assured him the adorable object returned his affection. | Всецело завладев умом Джонса, мысли эти произвели в нем большое смятение, которое в натуре, не столь чистой и твердой, могло бы в таком возрасте привести к весьма опасным последствиям. Он ясно сознавал высокие достоинства Софьи. Ему чрезвычайно нравилась внешность девушки, он дивился ее способностям и нежно любил в ней доброту. В действительности же, никогда не лелея мысли обладать ею и ни разу не дав волю своему влечению, он был влюблен в нее гораздо сильнее, чем сам о том подозревал. Сердце раскрыло ему эту тайну в тот момент, когда оно его уверило, что обожаемый предмет отвечает ему взаимностью. |
Глава 3.
Which all who have no heart will think to contain much ado about nothing
о которой люди без сердца подумают: мною шуму из ничего
| English | Русский |
| The reader will perhaps imagine the sensations which now arose in Jones to have been so sweet and delicious, that they would rather tend to produce a chearful serenity in the mind, than any of those dangerous effects which we have mentioned; but in fact, sensations of this kind, however delicious, are, at their first recognition, of a very tumultuous nature, and have very little of the opiate in them. They were, moreover, in the present case, embittered with certain circumstances, which being mixed with sweeter ingredients, tended altogether to compose a draught that might be termed bitter-sweet; than which, as nothing can be more disagreeable to the palate, so nothing, in the metaphorical sense, can be so injurious to the mind. | Читатель, может быть, вообразит, что чувства, пробудившиеся теперь в Джонсе, были так сладки и так приятны, что скорее могли вызвать в его душе радостную безмятежность, чем породить какое-нибудь из только что упомянутых опасных следствий; в действительности, однако, чувства этого рода, несмотря на всю свою сладостность, отличаются при своем появлении весьма бурным характером и действуют далеко не усыпительно. Кроме того, в настоящем случае некоторые обстоятельства придавали им горечь и, смешиваясь с более сладкими ингредиентами, составляли в целом микстуру, которая может быть названа горько-сладкой; если ничего не может быть неприятнее для вкуса, то, в метафорическом смысле, ничего не может быть несноснее для души. |
| For first, though he had sufficient foundation to flatter himself in what he had observed in Sophia, he was not yet free from doubt of misconstruing compassion, or at best, esteem, into a warmer regard. He was far from a sanguine assurance that Sophia had any such affection towards him, as might promise his inclinations that harvest, which, if they were encouraged and nursed, they would finally grow up to require. Besides, if he could hope to find no bar to his happiness from the daughter, he thought himself certain of meeting an effectual bar in the father; who, though he was a country squire in his diversions, was perfectly a man of the world in whatever regarded his fortune; had the most violent affection for his only daughter, and had often signified, in his cups, the pleasure he proposed in seeing her married to one of the richest men in the county. | Прежде всего, хотя он имел достаточно оснований гордиться всем подмеченным им в Софье, однако не вполне еще освободился от сомнений: а вдруг он ошибается и принимает сострадание или, в лучшем случае, уважение за другое, более теплое чувство? Он был далек от уверенности в том, что Софья настолько к нему расположена, чтобы влечение его могло рассчитывать на ту жертву, какой оно в конце концов потребовало бы, если бы он стал его поощрять и питать надеждами. Кроме того, если бы даже он мог надеяться, что не встретит препятствия к своему счастью со стороны дочери, то нисколько не сомневался в том, что натолкнется на самое решительное противодействие со стороны отца. Правда, в своих развлечениях мистер Вестерн был простым деревенским сквайром, но во всем, что касалось его состояния, вел себя как человек вполне светский; он горячо любил свою единственную дочь и часто за бокалом вина говорил об удовольствии видеть ее замужем за кем-нибудь из первых богачей графства. |
| Jones was not so vain and senseless a coxcomb as to expect, from any regard which Western had professed for him, that he would ever be induced to lay aside these views of advancing his daughter. He well knew that fortune is generally the principal, if not the sole, consideration, which operates on the best of parents in these matters: for friendship makes us warmly espouse the interest of others; but it is very cold to the gratification of their passions. Indeed, to feel the happiness which may result from this, it is necessary we should possess the passion ourselves. As he had therefore no hopes of obtaining her father's consent; so he thought to endeavour to succeed without it, and by such means to frustrate the great point of Mr. Western's life, was to make a very ill use of his hospitality, and a very ungrateful return to the many little favours received (however roughly) at his hands. | Джонс не был настолько тщеславным и пустоголовым фатом, чтобы ожидать, что из расположения к нему, в котором Вестерн так часто признавался, сквайр способен будет пренебречь своими видами на партию дочери; он прекрасно знал, что состояние является обыкновенно главным, если не единственным обстоятельством, с которым считаются в этих делах лучшие родители; дружба побуждает нас горячо принимать к сердцу интересы наших друзей, но относится очень холодно к угождению их страстям. Ведь для того чтобы понимать, какое счастье это может доставить другому, надо самому загореться его страстью. А так как Джонс не надеялся на согласие отца Софьи, то считал, что стараться достигнуть своей цели помимо него и таким образом разрушить заветную мечту жизни мистера Вестерна значило бы злоупотребить его гостеприимством и отплатить неблагодарностью за все его многочисленные (хотя и грубоватые) ласки. |
| If he saw such a consequence with horror and disdain, how much more was he shocked with what regarded Mr. Allworthy; to whom, as he had more than filial obligations, so had he for him more than filial piety! He knew the nature of that good man to be so averse to any baseness or treachery, that the least attempt of such a kind would make the sight of the guilty person for ever odious to his eyes, and his name a detestable sound in his ears. The appearance of such unsurmountable difficulties was sufficient to have inspired him with despair, however ardent his wishes had been; but even these were controuled by compassion for another woman. | Но если он не мог думать об этом без самого крайнего отвращения, то насколько же сильнее удерживали его отношения к мистеру Олверти, которому он был обязан больше, чем родному отцу, и к которому питал более чем сыновнее почтение! Он знал, что низость и предательство до такой степени противны его доброму сердцу, что малейшая попытка в этом роде сделает присутствие виновного невыносимым для его зрения, а имя его ненавистным для его слуха. Одних этих непреодолимых затруднений было достаточно для того, чтобы наполнить Тома отчаянием, какими бы пылкими ни были его желания; но даже и пыл их охлаждался состраданием к другой женщине. |
| The idea of lovely Molly now intruded itself before him. He had sworn eternal constancy in her arms, and she bad as often vowed never to out-live his deserting her. He now saw her in all the most shocking postures of death; nay, he considered all the miseries of prostitution to which she would be liable, and of which he would be doubly the occasion; first by seducing, and then by deserting her; for he well knew the hatred which all her neighbours, and even her own sisters, bore her, and how ready they would all be to tear her to pieces. Indeed, he had exposed her to more envy than shame, or rather to the latter by means of the former: for many women abused her for being a whore, while they envied her her lover and her finery, and would have been themselves glad to have purchased these at the same rate. | Образ любезной Молли возник перед его взором. В ее объятиях он клялся ей в вечной верности, и она тоже божилась, что не переживет его измены. Молли рисовалась ему в мучительной предсмертной агонии и, хуже того,- в ужасном положении проститутки, которое ей теперь угрожало и в котором он вдвойне был бы виновен: во-первых, потому, что соблазнил ее, а во-вторых, потому, что покинул, ибо Джонс хорошо знал, как ненавидят ее все соседи и даже родные сестры и как рады они будут растерзать ее на клочки. Ведь он не столько подверг ее позору, сколько сделал предметом зависти или, лучше сказать, подверг позору, порожденному завистью: многие женщины бранили ее потаскухой и в то же время смотрели с завистью на ее любовника и ее наряды и с удовольствием приобрели бы и то и другое за ту же цену. |
| The ruin, therefore, of the poor girl must, he foresaw, unavoidably attend his deserting her; and this thought stung him to the soul. Poverty and distress seemed to him to give none a right of aggravating those misfortunes. The meanness of her condition did not represent her misery as of little consequence in his eyes, nor did it appear to justify, or even to palliate, his guilt, in bringing that misery upon her. But why do I mention justification? His own heart would not suffer him to destroy a human creature who, he thought, loved him, and had to that love sacrificed her innocence. | Таким образом, гибель бедной девушки казалась ему неизбежной, в случае если он покинет ее, и эта мысль жестоко терзала Джонса. Бедность и несчастие, по его мнению, не давали ему никакого права еще более отягчать эти бедствия. Низкое происхождение Молли ничуть не уменьшало их в его глазах и не оправдывало, даже не смягчало его вины, заключавшейся в том, что он навлек их на нее. Но что я говорю об оправдании! Его собственное сердце не позволило бы ему погубить человеческое существо, которое, думал он, любит его и пожертвовало ради этой любви своей невинностью. |
| His own good heart pleaded her cause; not as a cold venal advocate, but as one interested in the event, and which must itself deeply share in all the agonies its owner brought on another. | Его собственное сердце выступило на защиту, и не в роли бездушного наемного адвоката, а в роли кровно заинтересованного в деле ходатая, который болезненно чувствует все страдания, причиненные его клиентом подсудимому. |
| When this powerful advocate had sufficiently raised the pity of Jones, by painting poor Molly in all the circumstances of wretchedness; it artfully called in the assistance of another passion, and represented the girl in all the amiable colours of youth, health, and beauty; as one greatly the object of desire, and much more so, at least to a good mind, from being, at the same time, the object of compassion. | Пробудив в Джонсе живую жалость картиной горя и несчастий бедной Молли, этот могучий адвокат призвал на помощь другую страсть и представил девушку во всем блеске молодости, здоровья и красоты, привлекательность которых, по крайней мере для доброго сердца, еще больше увеличивалась возбуждаемым ею состраданием. |
| Amidst these thoughts, poor Jones passed a long sleepless night, and in the morning the result of the whole was to abide by Molly, and to think no more of Sophia. | В таких мыслях бедный Джонс провел долгую бессонную ночь, и наутро результатом их было решение не покидать Молли и не думать больше о Софье. |
| In this virtuous resolution he continued all the next day till the evening, cherishing the idea of Molly, and driving Sophia from his thoughts; but in the fatal evening, a very trifling accident set all his passions again on float, and worked so total a change in his mind, that we think it decent to communicate it in a fresh chapter. | В этой добродетельной решимости он пребывал целый день до рокового вечера, лелея образ Молли и прогоняя всякую мысль о Софье; но вечером одно ничтожное происшествие снова привело в смятение его чувства и произвело в его образе мыслей такую существенную перемену, что мы считаем долгом рассказать об этом в новой главе. |
Глава 4.
A little chapter, in which is contained a little incident
Маленькая глава, которая содержит одно маленькое происшествие
| English | Русский |
| Among other visitants, who paid their compliments to the young gentleman in his confinement, Mrs. Honour was one. The reader, perhaps, when he reflects on some expressions which have formerly dropt from her, may conceive that she herself had a very particular affection for Mr. Jones; but, in reality, it was no such thing. Tom was a handsome young fellow; and for that species of men Mrs. Honour had some regard; but this was perfectly indiscriminate; for having being crossed in the love which she bore a certain nobleman's footman, who had basely deserted her after a promise of marriage, she had so securely kept together the broken remains of her heart, that no man had ever since been able to possess himself of any single fragment. She viewed all handsome men with that equal regard and benevolence which a sober and virtuous mind bears to all the good. She might indeed be called a lover of men, as Socrates was a lover of mankind, preferring one to another for corporeal, as he for mental qualifications; but never carrying this preference so far as to cause any perturbation in the philosophical serenity of her temper. | В числе прочих гостей, навещавших молодого джентльмена во время его болезни, была и миссис Гонора. Припоминая некоторые выражения, сорвавшиеся у нее в разговоре с Софьей, читатель, может быть, вообразит, что сама она была неравнодушна к мистеру Джонсу. Ничуть не бывало. Том был красивый юноша, а к красавцам миссис Гонора относилась с некоторым вниманием, но это внимание распространялось на них всех без различия. Дело в том, что, испытав неудачу в своей любви к лакею одного знатного барина, который бессовестно ее бросил, пообещав жениться, она так заботливо собрала обломки своего разбитого сердца, что ни одному мужчине не удалось с тех пор овладеть ни малейшим его кусочком. Она смотрела на всех красивых мужчин с одинаковым вниманием и приветливостью, вроде того как здравомыслящие и добродетельные люди смотрят на все доброе. Можно сказать, что она любила мужчин той любовью, какой Сократ любил человечество, отдавая предпочтение одному перед другим за телесные, как Сократ за духовные, качества; но предпочтение это никогда не простиралось так далеко, чтобы возмутить философскую ясность ее духа. |
| The day after Mr. Jones had that conflict with himself which we have seen in the preceding chapter, Mrs. Honour came into his room, and finding him alone, began in the following manner: | На другой день после пережитой Джонсом борьбы, которую Мы описали в предыдущей главе, миссис Гонора вошла к нему в комнату и, застав его одного, сказала; |
| "La, sir, where do you think I have been? I warrants you, you would not guess in fifty years; but if you did guess, to be sure I must not tell you neither." | - Ну, как вы думаете, сударь, где я была? Бьюсь об заклад, что в пятьдесят лет не отгадаете; да если б и отгадали, так, верьте слову, я не должна вам этого говорить. |
| "Nay, if it be something which you must not tell me," said Jones, "I shall have the curiosity to enquire, and I know you will not be so barbarous to refuse me." | - Вот потому-то, что вы не должны, мне и хочется допросить вас,отвечал Джонс.- И я уверен, вы не будете настолько жестоки, чтобы отказать мне. |
| "I don't know," cries she, "why I should refuse you neither, for that matter; for to be sure you won't mention it any more. And for that matter, if you knew where I have been, unless you knew what I have been about, it would not signify much. Nay, I don't see why it should be kept a secret for my part; for to be sure she is the best lady in the world." | - И правда, зачем вам отказывать? Ведь вы, верно, никому не перескажете. Да если и узнаете, где я была, но не узнаете зачем, так это мало что значит. И почему мне держать это в тайне? Право же, она самая добрая госпожа на свете. |
| Upon this, Jones began to beg earnestly to be let into this secret, and faithfully promised not to divulge it. She then proceeded thus: | Тут Джонс начал усердно просить, чтобы она открыла ему эту тайну, поклявшись, что будет свято хранить ее. |
| "Why, you must know, sir, my young lady sent me to enquire after Molly Seagrim, and to see whether the wench wanted anything; to be sure, I did not care to go, methinks; but servants must do what they are ordered.- How could you undervalue yourself so, Mr. Jones?- So my lady bid me go and carry her some linen, and other things. She is too good. If such forward sluts were sent to Bridewell, it would be better for them. I told my lady, says I, madam, your la'ship is encouraging idleness." | - Изволите ли видеть, сударь,- сообщила Гонора,- госпожа моя послала меня к Молли Сигрим разузнать, не нужно ли чего этой девчонке. Верьте слову, уж так не хотелось мне идти, но ничего не поделаешь: слуги должны исполнять, что им приказано... И как только вы могли так унизиться, мистер Джонс?.. Словом, госпожа моя велела мне снести ей белья и еще кой-чего. Слишком она добрая. Таких негодниц надо в исправительный дом, это им на пользу пойдет... Я и говорю барышне: ваша милость потакаете праздности. |
| "And was my Sophia so good?" says Jones. | - Неужели моя Софья была настолько добра? - воскликнул Джонс. |
| "My Sophia! I assure you, marry come up," answered Honour. "And yet if you knew all- indeed, if I was as Mr. Jones, I should look a little higher than such trumpery as Molly Seagrim." | - "Моя Софья"! Скажите пожалуйста! - отвечала Гонора.- Ах, если бы вы знали все... Право, будь я мистером Джонсом, так я метила бы чуточку повыше, чем на такую дрянь, как Молли Сигрим. |
| "What do you mean by these words," replied Jones, "if I knew all?" | - Что вы хотите этим сказать: если бы я знал все? - спросил Джонс. |
| "I mean what I mean," says Honour. | - Да уж что хочу, то и хочу,- отвечала Гонора. |
| "Don't you remember putting your hands in my lady's muff once? I vow I could almost find in my heart to tell, if I was certain my lady would never come to the hearing on't." | - Помните, как вы засунули однажды руки в муфту моей госпожи? Ей-богу, охотно рассказала бы вам все, если б знала, что не дойдет до барышни. |
| Jones then made several solemn protestations. And Honour proceeded | Джонс произнес несколько торжественных клятв, и Гонора продолжала: |
| "Then to be sure, my lady gave me that muff; and afterwards, upon hearing what you had done" | - Верьте слову, барышня подарила мне эту муфту, а потом, когда услышала, что вы сделали... |
| "Then you told her what I had done?" interrupted Jones. | - Так вы рассказали ей? - перебил ее Джонс. |
| "If I did, sir," answered she, "you need not be angry with me. Many's the man would have given his head to have had my lady told, if they had known,- for, to be sure, the biggest lord in the land might be proud- but, I protest, I have a great mind not to tell you." | - Да хоть бы и рассказала, все-таки сердиться вам нечего, сударь. Многие господа головы своей не пожалели бы, только бы кто-нибудь рассказал об этом моей госпоже,- кабы они знали... ей-богу, первый лорд в королевстве мог бы гордиться... Нет, ни слова больше вам не скажу. |
| Jones fell to entreaties, and soon prevailed on her to go on thus. | Джонс принялся упрашивать, в ему не понадобилось для этого много времени. |
| "You must know then, sir, that my lady had given this muff to me; but about a day or two after I had told her the story, she quarrels with her new muff, and to be sure it is the prettiest that ever was seen. Honour, says she, this is an odious muff; it is too big for me, I can't wear it: till I can get another, you must let me have my old one again, and you may have this in the room on't- for she's a good lady, and scorns to give a thing and take a thing, I promise you that. So to be sure I fetched it her back again, and, I believe, she hath worn it upon her arm almost ever since, and I warrants hath given it many a kiss when nobody hath seen her." | - Извольте знать, сударь, что барышня подарила эту муфту мне,продолжала Гонора,- а через два-три дня, когда я ей все рассказала, она возьми и рассердись на свою новую муфту - а уж на что красивая, лучшей и не сыскать. "Гонора, говорит, препротивная эта муфта слишком велика мне, не могу носить ее; покамест достану другую, отдай мне старую, а вместо нее можешь взять эту". Барышня ведь добрая: подарила что-нибудь, так уж ни за что не возьмет назад. Ну, понятное дело, отдала я ей муфту; и с тех пор она, кажется, ни на минуту с ней не разлучается, а когда никто не видит, так все целует ее и целует... |
| Here the conversation was interrupted by Mr. Western himself, who came to summon Jones to the harpsichord; whither the poor young fellow went all pale and trembling. This Western observed, but, on seeing Mrs. Honour, imputed it to a wrong cause; and having given Jones a hearty curse between jest and earnest, he bid him beat abroad, and not poach up the game in his warren. | Тут разговор был прерван появлением мистера Вестерна, который пришел звать Джонса послушать клавикорды; и бедный юноша последовал за ним, бледный и дрожащий. Вестерн это заметил, но, заставши у Джонса Гонору, приписал его растерянность совсем другой причине: крепко ругнув Тома, он полушутливо-полусерьезно посоветовал ему охотиться где-нибудь подальше и не воровать дичь в его заповеднике. |
| Sophia looked this evening with more than usual beauty, and we may believe it was no small addition to her charms, in the eye of Mr. Jones, that she now happened to have on her right arm this very muff. | Софья была в этот вечер еще красивее, чем обыкновенно, и, надо думать, еще больше прелести придавала ей в глазах Джонса надетая на правую руку хорошо знакомая нам муфта. |
| She was playing one of her father's favourite tunes, and he was leaning on her chair, when the muff fell over her fingers, and put her out. This so disconcerted the squire, that he snatched the muff from her, and with a hearty curse threw it into the fire. Sophia instantly started up, and with the utmost eagerness recovered it from the flames. | Она играла одну из любимых песенок отца, а сквайр слушал, облокотившись на спинку стула, как вдруг муфта соскользнула ей на пальцы и помешала играть. Это так рассердило сквайра, что он выхватил у дочери муфту и с крепким ругательством бросил ее в камин. Софья моментально вскочила и с большой поспешностью спасла муфту из пламени. |
| Though this incident will probably appear of little consequence to many of our readers; yet, trifling as it was, it had so violent an effect on poor Jones, that we thought it our duty to relate it. In reality, there are many little circumstances too often omitted by injudicious historians, from which events of the utmost importance arise. The world may indeed be considered as a vast machine, in which the great wheels are originally set in motion by those which are very minute, and almost imperceptible to any but the strongest eyes. | Случай этот большинству наших читателей покажется, вероятно, ничтожным, но он произвел на Джонса потрясающее впечатление, так что мы сочли долгом рассказать о нем. По правде говоря, недальновидные историки слишком часто опускают разные мелочи, из которых вырастают события чрезвычайной важности. Ведь мир похож на огромную машину, в которой движение сообщается большим колесам самыми маленькими, заметными только для очень острого зрения. |
| Thus, not all the charms of the incomparable Sophia; not all the dazzling brightness, and languishing softness of her eyes; the harmony of her voice, and of her person; not all her wit, good-humour, greatness of mind, or sweetness of disposition, had been able so absolutely to conquer and enslave the heart of poor Jones, as this little incident of the muff. Thus the poet sweetly sings of Troy- | Так, никакие прелести несравненной Софьи-ни ослепительный блеск и томная нежность ее глаз, ни мелодичность голоса и стройность стана, ни ум, ни доброта, ни возвышенность мыслей, ни ласковость - не были в состоянии покорить и поработить серд-це бедного Джонса так совершено, как это маленькое происшествие с муфтой. То же самое поэт мелодически поет о Трое: |
| -Captique dolis lachrymisque coacti Quos neque Tydides, nec Larissaeus Achilles, Non anni domuere decem, non mille Carinoe. | ...captique dolis lacrimisque coacti Quos neque Tydides, nee Larissaeus Achilles Non anni domuere decem, non mille carinae. |
| What Diomede or Thetis' greater son, A thousand ships, nor ten years' siege had done, False tears and fawning words the city won. | ...обманом пленив и слезами подвигнув, Нас, кого одолеть ни Тидид, ни Ахилл Лариссейский Не были в силах, ни десять лет, ни тысяча килей. |
| The citadel of Jones was now taken by surprise. All those considerations of honour and prudence which our heroe had lately with so much military wisdom placed as guards over the avenues of his heart, ran away from their posts, and the god of love marched in, in triumph. | Крепость Джонса взята была врасплох. Все доводы чести и благоразумия, которые герой наш только что расставил на подступах к своему сердцу по всем правилам военного искусства, бежали со своих позиций, и бог любви с торжеством вступил в оставленные владения. |
Глава 5.
A very long chapter, containing a very great incident
Очень длинная глава, которая содержит очень важное происшествие
| English | Русский |
| But though this victorious deity easily expelled his avowed enemies from the heart of Jones, he found it more difficult to supplant the garrison which he himself had placed there. To lay aside all allegory, the concern for what must become of poor Molly greatly disturbed and perplexed the mind of the worthy youth. The superior merit of Sophia totally eclipsed, or rather extinguished, all the beauties of the poor girl; but compassion instead of contempt succeeded to love. He was convinced the girl had placed all her affections, and all her prospect of future happiness, in him only. For this he had, he knew, given sufficient occasion, by the utmost profusion of tenderness towards her: a tenderness which he had taken every means to persuade her he would always maintain. She, on her side, had assured him of her firm belief in his promise, and had with the most solemn vows declared, that on his fulfilling or breaking these promises, it depended, whether she should be the happiest or most miserable of womankind. And to be the author of this highest degree of misery to a human being, was a thought on which he could not bear to ruminate a single moment. He considered this poor girl as having sacrificed to him everything in her little power; as having been at her own expense the object of his pleasure; as sighing and languishing for him even at that very instant. Shall then, says he, my recovery, for which she hath so ardently wished; shall my presence, which she hath so eagerly expected, instead of giving her that joy with which she hath flattered herself, cast her at once down into misery and despair? Can I be such a villain? Here, when the genius of poor Molly seemed triumphant, the love of Sophia towards him, which now appeared no longer dubious, rushed upon his mind, and bore away every obstacle before it. | Но хотя победоносный бог легко изгнал из сердца Джонса своих заклятых врагов, ему было гораздо труднее вытеснить гарнизон, который он сам когда-то туда поставил. Говоря без аллегорий, мысль о судьбе бедной Молли сильно тревожила и смущала достойного юношу. Несравненные достоинства Софьи совершенно затмили или, лучше сказать, упразднили все прелести бедной девушки; но любовь заменилась не презрением, а состраданием. Джонс был убежден, что Молли отдала ему все свое сердце и что все ее надежды на будущее счастье сосредоточены только в нем. Он дал ей для этого все основания своими бурными ласками и нежным вниманием, в неизменности которого уверял ее при всяком случае. Она же, с своей стороны, постоянно говорила ему о непоколебимой вере в его обещания и с торжественными клятвами заявляла, что от исполнения или нарушения этих обещаний будет зависеть, быть ли ей счастливейшей или несчастнейшей из женщин. Между тем мысль о том, что он может явиться виновником тягчайшего для человека горя, была для него совершенно невыносима. Он видел в Молли женщину, пожертвовавшую ему всем, что находилось в ее маленькой власти, поплатившуюся за доставленное ему наслаждение и, может быть, в эту самую минуту вздыхающую и тоскующую о нем. "Так неужели же,-говорил он себе,- мое выздоровление, которого она желала так пламенно, неужели мое свидание с ней, которого она ждала с таким нетерпением, должны принести ей вместо предвкушаемой радости одно только горе и разочарование? Неужели я способен быть таким негодяем?" Но в минуты, когда добрый гений бедной Молли, казалось, уже торжествовал, в сердце юноши вторгалась любовь Софьи, в которой он больше не сомневался, и сметала на пути своем все препятствия. |
| At length it occurred to him, that he might possibly be able to make Molly amends another way; namely, by giving her a sum of money. This, nevertheless, he almost despaired of her accepting, when he recollected the frequent and vehement assurances he had received from her, that the world put in balance with him would make her no amends for his loss. However, her extreme poverty, and chiefly her egregious vanity (somewhat of which hath been already hinted to the reader), gave him some little hope, that, notwithstanding all her avowed tenderness, she might in time be brought to content herself with a fortune superior to her expectation, and which might indulge her vanity, by setting her above all her equals. He resolved therefore to take the first opportunity of making a proposal of this kind. | Наконец ему пришло на мысль, нельзя ли вознаградить Молли другим способом, именно - подарить ей достаточную сумму денег. Однако он почти отчаивался в ее согласии, припоминая, как часто и с каким жаром она уверяла его, что целый мир не вознаградит ее за его потерю. Лишь крайняя бедность Молли и особенно ее непомерное тщеславие (кое-какие примеры которого были уже приведены читателю) подавали ему слабую надежду, что, несмотря на все ее уверения в любви до гроба, со временем она, может быть, согласится принять денежное вознаграждение, которое польстит ее тщеславию, возвысив ее над людьми ее круга. Джонс решил при первом же удобном случае сделать ей такое предложение. |
| One day, accordingly, when his arm was so well recovered that he could walk easily with it slung in a sash, he stole forth, at a season when the squire was engaged in his field exercises, and visited his fair one. Her mother and sisters, whom he found taking their tea, informed him first that Molly was not at home; but afterwards the eldest sister acquainted him, with a malicious smile, that she was above stairs a-bed. Tom had no objection to this situation of his mistress, and immediately ascended the ladder which let towards her bed-chamber; but when he came to the top, he, to his great surprise, found the door fast; nor could he for some time obtain any answer from within; for Molly, as she herself afterwards informed him, was fast asleep. | И вот однажды, когда рука его уже настолько зажила, что он мог свободно ходить, подвязав ее шарфом, он воспользовался выездом сквайра на охоту и посетил свою любезную. Ее мать и сестры, которых он застал за чаепитием, сказали ему сперва, что Молли нет дома; но потом старшая сестра с ехидной улыбкой сообщила, что она наверху, в постели. Том ничего не имел против того, чтобы застать свою любовницу в этом положении, и мигом взбежал по лестнице, которая вела к ее спальне; но, дойдя до двери, к великому своему изумлению, увидел, что она заперта, и долго не мог даже добиться никакого ответа изнутри, потому что Молли, как она сказала потом, спала мертвым сном. |
| The extremes of grief and joy have been remarked to produce very similar effects; and when either of these rushes on us by surprize, it is apt to create such a total perturbation and confusion, that we are often thereby deprived of the use of all our faculties. It cannot therefore be wondered at, that the unexpected sight of Mr. Jones should so strongly operate on the mind of Molly, and should overwhelm her with such confusion, that for some minutes she was unable to express the great raptures, with which the reader will suppose she was affected on this occasion. As for Jones, he was so entirely possessed, and as it were enchanted, by the presence of his beloved object, that he for a while forgot Sophia, and consequently the principal purpose of his visit. | Замечено, что безутешное горе и бурная радость действуют на человека почти одинаково, и когда они обрушиваются на нас врасплох, то могут вызвать такое потрясение и замешательство, что мы часто лишаемся всех своих способностей. Поэтому нет ничего удивительного, что неожиданное появление мистера Джонса так сильно поразило Молли и привело ее в такое смущение, что в течение нескольких минут она не в силах была выразить восторг, какого читатель вправе ожидать от нее в этом случае. Что же касается Джонса, то он был до такой степени захвачен и как бы очарован присутствием любимой женщины, что на время забыл о Софье, а следовательно - и о цели своего визита. |
| This, however, soon recurred to his memory; and after the first transports of their meeting were over, he found means by degrees to introduce a discourse on the fatal consequences which must attend their amour, if Mr. Allworthy, who had strictly forbidden him ever seeing her more, should discover that he still carried on this commerce. Such a discovery, which his enemies gave him reason to think would be unavoidable, must, he said, end in his ruin, and consequently in hers. Since therefore their hard fates had determined that they must separate, he advised her to bear it with resolution, and swore he would never omit any opportunity, through the course of his life, of showing her the sincerity of his affection, by providing for her in a manner beyond her utmost expectation, or even beyond her wishes, if ever that should be in his power; concluding at last, that she might soon find some man who would marry her, and who would make hei much happier than she could be by leading a disreputable life with him. | Скоро, впрочем, он опомнился; и когда первые бурные проявления радости любовников по случаю их встречи миновали, он постепенно перевел разговор на роковые последствия, ожидающие их любовь, если мистер Олверти, настрого запретивший ему с ней видеться, узнает, что связь их продолжается. Если же это произойдет, сказал Джонс,- а враги его, наверное, постараются довести обо всем до сведения сквайра,-тогда его, а следовательно, и ее гибель неминуема. Но раз уж суровая судьба определила им разлуку, то он советует ей перенести ее мужественно и клянется, что в течение всей своей жизни не пропустит ни одного случая доказать ей искренность своей привязанности, обеспечив ее так, как она никогда не ожидала и даже, может быть, не желала, если когда-нибудь это будет в его власти. Заключил он свою речь выражением уверенности, что она вскоре найдет себе мужа, который сделает ее гораздо счастливее, чем она могла бы быть, продолжая свою позорную связь с ним. |
| Molly remained a few moments in silence, and then bursting into a flood of tears, she began to upbraid him in the following words: | Несколько мгновений Молли молчала, а потом, залившись слезами, начала корить его: |
| "And this is your love for me, to forsake me in this manner, now you have ruined me! How often, when I have told you that all men are false and perjury alike, and grow tired of us as soon as ever they have had their wicked wills of us, how often have you sworn you would never forsake me! And can you be such a perjury man after all? What signifies all the riches in the world to me without you, now you have gained my heart, so you have- you have-? Why do you mention another man to me? I can never love any other man as long as I live. All other men are nothing to me. if the greatest squire in all the country would come a suiting to me to-morrow, I would not give my company to him. No, I shall always hate and despise the whole sex for your sake."- | - Так вот какова ваша любовь ко мне: погубили, а теперь бросаете! А сколько раз, когда я, бывало, говорила вам, что все мужчины обманщики и клятвопреступники и тяготятся нами, едва только добились от нас удовлетворения своих грязных желаний,- сколько раз вы клялись, что никогда меня не покинете! И после этого вы способны на такое вероломство? Что для меня все богатства мира без вас, когда вы похитили мое сердце,- да, похитили, похитили... К чему эти речи о другом мужчине? Пока я жива, я больше не полюблю другого. Другие мужчины для меня не существуют. Пусть самый первый сквайр в государстве придет ко мне завтра свататься, я с ним и разговаривать не стану. С этих пор я буду из-за вас ненавидеть и презирать всех мужчин на свете... |
| She was proceeding thus, when an accident put a stop to her tongue, before it had run out half its career. The room, or rather garret, in which Molly lay, being up one pair of stairs, that is to say, at the top of the house, was of a sloping figure, resembling the great Delta of the Greeks. The English reader may perhaps form a better idea of it, by being told that it was impossible to stand upright anywhere but in the middle. Now, as this room wanted the conveniency of a closet, Molly had, to supply that defect, nailed up an old rug against the rafters of the house, which enclosed a little hole where her best apparel, such as the remains of that sack which we have formerly mentioned, some caps, and other things with which she had lately provided herself, were hung up and secured from the dust. | Так она причитала, как вдруг одно происшествие остановило ее речь на самой середине. Комната или, лучше сказать, чердак, где лежала Молли, находился на втором этаже, то есть под самой крышей, и благодаря покатым стенам напоминал своей формой прописную греческую дельту. Английский читатель, может быть, еще лучше представит себе его, если мы скажем, что на нем можно было стоять, на сгибаясь, только посредине. Так как в этом помещении не было стенного шкафа, то взамен его Молли приколотила к стропилам старый плед, прикрывавший небольшое углубление, в котором висели и были защищены от пыли лучшие принадлежности ее туалета, вроде остатков знакомого нам нарядного платья, нескольких чепчиков и других вещиц, которыми она недавно обзавелась. |
| This enclosed place exactly fronted the foot of the bed, to which, indeed, the rug hung so near, that it served in a manner to supply the want of curtains. Now, whether Molly, in the agonies of her rage, pushed this rug with her feet; or Jones might touch it; or whether the pin or nail gave way of its own accord, I am not certain; but as Molly pronounced those last words, which are recorded above, the wicked rug got loose from its fastening, and discovered everything hid behind it; where among other female utensils appeared- (with shame I write it, and with sorrow will it be read)- the philosopher Square, in a posture (for the place would not near admit his standing upright) as ridiculous as can possibly be conceived. | Этот завешенный угол был расположен в ногах кровати, непосредственно примыкая к ней, так что плед в некотором роде заменял недостающий полог. И вот то ли сама Молли в порыве бешенства толкнула его ногами, то ли задел его Джонс или же гвоздь или булавки вывалились сами собой, не могу сказать наверное, только при последних словах Молли злополучный плед упал, открыв все, что было за ним спрятано, и среди разной женской рухляди там оказался (со стыдом пишу я, и с прискорбием вы прочтете)... философ Сквейр в самой смешной позе, какую можно себе представить (так как ограниченность места не позволяла ему стоять прямо). |
| The posture, indeed, in which he stood, was not greatly unlike that of a soldier who is tied neck and heels; or rather resembling the attitude in which we often see fellows in the public streets of London, who are not suffering but deserving punishment by so standing. He had a nightcap belonging to Molly on his head, and his two large eyes, the moment the rug fell, stared directly at Jones; so that when the idea of philosophy was added to the figure now discovered, it would have been very difficult for any spectator to have refrained from immoderate laughter. | Поза эта весьма близко напоминала позу человека, посаженного на кол, в которой мы часто видим молодцов на улицах Лондона, не отбывающих наказание, но вполне его заслуживающих за такую непринужденность. На голове философа был ночной чепец Молли, а широко раскрытые глаза его были в минуту падения пледа уставлены прямо на Джонса, так что если связать с внезапно представшей фигурой мысль о философии, то едва ли кто-нибудь при таком зрелище мог бы удержаться от громкого хохота. |
| I question not but the surprize of the reader will be here equal to that of Jones; as the suspicions which must arise from the appearance of this wise and grave man in such a place, may seem so inconsistent with that character which he hath, doubtless, maintained hitherto, in the opinion of every one. | Я не сомневаюсь, что изумление читателя не уступит изумлению Джонса, ибо мысли, невольно порождаемые появлением степенного философа в таком месте, с трудом можно совместить с тем представлением о его характере, какое, наверное, сложилось у каждого читателя. |
| But to confess the truth, this inconsistency is rather imaginary than real. Philosophers are composed of flesh and blood as well as other human creatures; and however sublimated and refined the theory of these may be, a little practical frailty is as incident to them as to other mortals. It is, indeed, in theory only, and not in practice, as we have before hinted, that consists the difference: for though such great beings think much better and more wisely, they always act exactly like other men. They know very well how to subdue all appetites and passions, and to despise both pain and pleasure; and this knowledge affords much delightful contemplation, and is easily acquired; but the practice would be vexatious and troublesome; and, therefore, the same wisdom which teaches them to know this, teaches them to avoid carrying it into execution. | Однако, говоря по правде, эта несовместимость скорее воображаемая, чем действительная. Философы состоят из такой же плоти и крови, как и остальные люди, и как бы ни были возвышенны и утонченны их теории, на практике они так же подвержены слабостям, как и все прочие смертные. Действительно, вся разница, как мы сказали, состоит только в теории, но не в практике, ибо хотя эти великие существа мыслят гораздо лучше и мудрее, но поступают совершенно так же, как и другие люди. Они прекрасно знают, каким образом обуздывать желания и страсти и презирать боль и удовольствие, и знание это, приобретаемое без труда, способствует многим приятным размышлениям; однако его практическое применение стеснительно и неудобно, так что та же самая мудрость, которая научает их ему, научает их также избегать применения его на деле. |
| Mr. Square happened to be at church on that Sunday, when, as the reader may be pleased to remember, the appearance of Molly in her sack had caused all that disturbance. Here he first observed her, and was so pleased with her beauty, that he prevailed with the young gentlemen to change their intended ride that evening, that he might pass by the habitation of Molly, and by that means might obtain a second chance of seeing her. This reason, however, as he did not at that time mention to any, so neither did we think proper to communicate it then to the reader. | Мистер Сквейр был в церкви в то самое воскресенье, когда, как благоволит припомнить читатель, появление Молли в щегольском платье наделало столько шуму. Там он впервые увидел ее и был так пленен ее красотой, что уговорил молодых людей поворотить во время прогулки на другую дорогу, надеясь проехать мимо дома Молли и таким образом получить случай еще раз увидеть ее. Но так как в то время он никому не сказал о своих намерениях, то и мы не сочли нужным изложить их читателю. |
| Among other particulars which constituted the unfitness of things in Mr. Square's opinion, danger and difficulty were two. The difficulty therefore which he apprehended there might be in corrupting this young wench, and the danger which would accrue to his character on the discovery, were such strong dissuasives, that it is probable he at first intended to have contented himself with the pleasing ideas which the sight of beauty furnishes us with. These the gravest men, after a full meal of serious meditation, often allow themselves by way of dessert: for which purpose, certain books and pictures find their way into the most private recesses of their study, and a certain liquorish part of natural philosophy is often the principal subject of their conversation. | В числе прочих частностей, нарушавших, по мнению мистера Сквейра, гармонию вещей, находились также опасность и трудность. Поэтому трудность, с которой, как ему казалось, было сопряжено обольщение этой девицы, и опасность, угрожавшая его репутации в случае огласки, так сильно его расхолаживали, что, по всей вероятности, он сначала намеревался ограничиться приятными мыслями, возбуждаемыми в нас созерцанием красоты. Ведь самые степенные люди, насытившись серьезными размышлениями, частенько не прочь полакомиться на десерт клубничкой; вот почему некоторые книжки и картинки находят себе приют в укромных уголках их рабочего кабинета и некоторые скоромные части естествознания нередко служат главной темой их разговоров. |
| But when the philosopher heard, a day or two afterwards, that the fortress of virtue had already been subdued, he began to give a larger scope to his desires. His appetite was not of that squeamish kind which cannot feed on a dainty because another hath tasted it. In short, he liked the girl the better for the want of that chastity, which, if she had possessed it, must have been a bar to his pleasures; he pursued and obtained her. | Но, прослышав дня через два, что твердыня добродетели уже взята, философ начал давать больше простора своим желаниям: он не принадлежал к числу тех привередливых людей, которые не прикасаются к лакомству, потому что другой уже отведал его. Словом, потеря невинности делала красотку в его глазах лишь привлекательнее, так как невинность служила бы преградой для его вожделений. Он приволокнулся и достиг цели. |
| The reader will be mistaken, if he thinks Molly gave Square the preference to her younger lover: on the contrary, had she been confined to the choice of one only, Tom Jones would undoubtedly have been, of the two, the victorious person. Nor was it solely the consideration that two are better than one (though this had its proper weight) to which Mr. Square owed his success: the absence of Jones during his, confinement was an unlucky circumstance; and in that interval some well-chosen presents from the philosopher so softened and unguarded the girl's heart, that a favourable opportunity became irresistible, and Square triumphed over the poor remains of virtue which subsisted in the bosom of Molly. | Читатель ошибается, если думает, что Молли предпочла Сквейра своему более юному любовнику. Напротив, если бы ей пришлось ограничить выбор только одним, то победа, несомненно, была бы одержана Томом Джонсом. Мистер Сквейр не был также обязан своим успехом и той истине, что два лучше одного (хотя она имела свой вес). Решающим обстоятельством было отсутствие Джонса во время болезни; этим перерывом и воспользовался философ: несколько удачно сделанных подарков настолько смягчили и обезоружили сердце красавицы, что при первом же благоприятном случае Сквейр восторжествовал над жалкими остатками добродетели, еще хранившимися в груди Молли. |
| It was now about a fortnight since this conquest, when Jones paid the above-mentioned visit to his mistress, at a time when she and Square were in bed together. This was the true reason why the mother denied her as we have seen; for as the old woman shared in the profits arising from the iniquity of her daughter, she encouraged and protected her in it to the utmost of her power; but such was the envy and hatred which the elder sister bore towards Molly, that, notwithstanding she had some part of the booty, she would willingly have parted with this to ruin her sister and spoil her trade. Hence she had acquainted Jones with her being above-stairs in bed, in hopes that he might have caught her in Square's arms. This, however, Molly found means to prevent, as the door was fastened; which gave her an opportunity of conveying her lover behind that rug or blanket where he now was unhappily discovered. | Джонс явился к своей любовнице недели через две после этой победы и как раз в ту минуту, когда она была в постели со Сквейром. Поэтому-то мать и сказала ему, что Молли нет дома: старуха получала свою долю от доходов дочери и всячески ее поощряла и покровительствовала ей. Однако старшая сестра полна была такой зависти и ненависти к Молли, что, несмотря на то что ей кое-что перепадало, охотно пожертвовала бы этим, лишь бы погубить сестру и подорвать ее промысел,- вот почему она открыла Джонсу, что Молли наверху в постели: она надеялась, что он застанет ее в объятиях Сквейра. Но так как дверь была заперта, то Молли удалось это предотвратить: она упрятала своего любовника за плед или одеяло в тот угол, где он и был теперь так несчастливо обнаружен. |
| Square no sooner made his appearance than Molly flung herself back in her bed, cried out she was undone, and abandoned herself to despair. This poor girl, who was yet but a novice in her business, had not arrived to that perfection of assurance which helps off a town lady in any extremity; and either prompts her with an excuse, or else inspires her to brazen out the matter with her husband, who, from love of quiet, or out of fear of his reputation- and sometimes, perhaps, from fear of the gallant, who, like Mr. Constant in the play, wears a sword- is glad to shut his eyes, and content to put his horns in his pocket. Molly, on the contrary, was silenced by this evidence, and very fairly gave up a cause which she had hitherto maintained with so many tears, and with such solemn and vehement protestations of the purest love and constancy. | Едва только Сквейр появился на сцену, как Молли снова бросилась в постель с криком, что она погибла, и предалась отчаянию. Бедняжка была новичком в своем деле и не приобрела еще спокойной уверенности, выручающей столичную даму при самых рискованных обстоятельствах, либо подсказывая ей оправдание, либо внушая самый вызывающий образ действий с мужем, который из любви к спокойствию или из страха за свою репутацию,а иногда, может быть, и из страха перед любовником, если, подобно мистеру Константу в театральной пьесе, тот носит шпагу,- рад бывает закрыть на все глаза и спрятать рога в карман. Молли, напротив, онемела при появлении этой живой улики и честно отказалась защищать дело, которое за минуту перед тем отстаивала с обильными слезами и торжественными и пылкими уверениями в преданнейшей любви и верности. |
| As to the gentleman behind the arras, he was not in much less consternation. He stood for a while motionless, and seemed equally at a loss what to say, or whither to direct his eyes. Jones, though perhaps the most astonished of the three, first found his tongue; and being immediately recovered from those uneasy sensations which Molly by her upbraidings had occasioned he burst into a loud laughter, and then saluting Mr. Square, advanced to take him by the hand, and to relieve him from his place of confinement. | Замешательство джентльмена, скрывавшегося за занавесом, было немногим меньше. Некоторое время он оставался без движения и, казалось, совершенно не знал, что сказать и куда устремить свои взоры. Джонс, изумленный, может быть, больше всех троих, первый обрел дар речи; живо оправившись от неприятных ощущений, вызванных упреками Молли, он разразился громким хохотом и затем с поклоном подошел и подал Сквейру руку, чтобы освободить его из заключения. |
| Square being now arrived in the middle of the room, in which part only he could stand upright, looked at Jones with a very grave countenance, and said to him, | Выйдя, таким образом, на середину комнаты, где он только и мог разогнуться, Сквейр серьезно посмотрел на Джонса и сказал: |
| "Well, sir, I see you enjoy this mighty discovery, and, I dare swear, take great delight in the thoughts of exposing me; but if you will consider the matter fairly, you will find you are yourself only to blame. I am not guilty of corrupting innocence. I have done nothing for which that part of the world which judges of matters by the rule of right, will condemn me. Fitness is governed by the nature of things, and not by customs, forms, or municipal laws. Nothing is indeed unfit which is not unnatural." | - Я вижу, сэр, что вы очень обрадованы этим великим открытием и, готов поклясться, с восторгом выставите меня на позор. Но если разобрать дело беспристрастно, то выйдет, что достойны порицания только вы. Я не виновен в обольщении невинности. Я не совершил ничего такого, за что та часть человечества, которая судит на основании закона справедливости, могла бы осудить меня. Гармония определяется природой вещей, а не обычаями, формальностями или гражданскими законами. Только неестественное нарушает ее. |
| "Well reasoned, old boy," answered Jones; "but why dost thou think that I should desire to expose thee? I promise thee, I was never better pleased with thee in my life; and unless thou hast a mind to discover it thyself, this affair may remain a profound secret for me." | - Отличное рассуждение, дружище! - отвечал Джоне.- Только почему ты думаешь, что я намерен выставлять тебя на позор? Право, никогда в жизни ты не доставлял мне такого удовольствия, и если ты сам не вздумаешь проболтаться, то это дело останется глубокой тайной для всех. |
| "Nay, Mr. Jones," replied Square, "I would not be thought to undervalue reputation. Good fame is a species of the Kalon, and it is by no means fitting to neglect it. Besides, to murder one's own reputation is a kind of suicide, a detestable and odious vice. If you think proper, therefore, to conceal any infirmity of mine (for such I may have, since no man is perfectly perfect), I promise you I will not betray myself. Things may be fitting to be done, which are not fitting to be boasted of; for by the perverse judgment of the world, that often becomes the subject of censure, which is, in truth, not only innocent but laudable." | - О нет, мистер Джонс,- сказал Сквейр,- не думайте, что я так мало дорожу своей репутацией. Добрая слава есть род прекрасного, и пренебрежение ею нисколько не способствует общей гармонии. Кроме того, губить свою репутацию - значит совершать в некотором роде самоубийство, порок гнусный и презренный. Поэтому, если вы находите нужным молчать о моей слабости (а я тоже не без слабостей, ибо нет человека совершенно совершенного), то обещаю вам, что и я себя не выдам. Есть вещи, делать которые вполне пристойно - непристойно лишь ими хвастаться, ибо свет обладает таким превратным суждением о вещах, что часто подвергает порицанию то, что по существу не только невинно, но и похвально. |
| "Right!" cries Jones: "what can be more innocent than the indulgence of a natural appetite? or what more laudable than the propagation of our species?" | - Правильно! - воскликнул Джоне.- Что может быть невиннее снисходительности к природному влечению? И что может быть похвальнее размножения рода человеческого? |
| "To be serious with you," answered Square, "I profess they always appeared so to me." | - Если говорить серьезно,- отвечал Сквейр,- то я всегда держался такого мнения. |
| "And yet," said Jones, "you was of a different opinion when my affair with this girl was first discovered." | - А между тем,- возразил Джонс,- вы говорили совсем иное, когда стали известны мои отношения с этой девушкой! |
| "Why, I must confess," says Square, "as the matter was misrepresented to me, by that parson Thwackum, I might condemn the corruption of innocence: it was that, sir, it was that- and that-: for you must know, Mr. Jones, in the consideration of fitness, very minute circumstances, sir, very minute circumstances cause great alteration." | - Что ж, я должен сознаться,- сказал Сквейр,- поскольку этот поп Тваком представил мне дело в ложном свете, я мог осудить обольщение невинности,- да, так это было, сэр, именно так... именно так. Ибо вы должны знать, мистер Джонс, что в рассуждении гармонии ничтожнейшие обстоятельства - да, сэр, ничтожнейшие обстоятельства - порождают великие изменения. |
| "Well," cries Jones, "be that as it will, it shall be your own fault, as I have promised you, if you ever hear any more of this adventure. Behave kindly to the girl, and I will never open my lips concerning the matter to any one. And, Molly, do you be faithful to your friend, and I will not only forgive your infidelity to me, but will do you all the service I can." | - Ладно, пусть себе порождают! - воскликнул Джонс.- Помните только, что, как я вам сказал, вы сами будете виноваты, если узнают об этом приключении. Ведите себя благородно с этой девушкой, и я никому не обмолвлюсь ни одним словом о случившемся. А ты, Молли, будь верна своему другу, и я не только прощу тебе твою измену, но и буду помогать тебе, чем могу. |
| So saying, he took a hasty leave, and, slipping down the ladder, retired with much expedition. | С этими словами он быстро попрощался и, сбежав с лестницы, удалился скорыми шагами. |
| Square was rejoiced to find this adventure was likely to have no worse conclusion; and as for Molly, being recovered from her confusion, she began at first to upbraid Square with having been the occasion of her loss of Jones; but that gentleman soon found the means of mitigating her anger, partly by caresses, and partly by a small nostrum from his purse, of wonderful and approved efficacy in purging off the ill humours of the mind, and in restoring it to a good temper. | Сквейр был в восторге оттого, что приключение не имело худших последствий, а что касается Молли, то, оправившись от смущения, она первым делом принялась упрекать философа за то, что из-за него она потеряла Джонса; но этот джентльмен скоро нашел средство успокоить ее гнев - частью ласками, а частью лекарством, вынутым из кошелька и обладающим чудодейственной и испытанной силой прогонять дурное расположение духа и возвращать веселость и добродушие. |
| She then poured forth a vast profusion of tenderness towards her new lover; turned all she had said to Jones, and Jones himself, into ridicule; and vowed, though he once had the possession of her person, that none but Square had ever been master of her heart. | После этого Молли стала в изобилии расточать нежности своему новому любовнику, обратила в шутку все сказанное ею Джонсу, высмеяла самого Джонса и поклялась, что хотя тот и обладал ее телом, однако Сквейр является единственным обладателем ее сердца. |
Глава 6.
By comparing which with the former, the reader may possibly correct some abuse which he hath formerly been guilty of in the application of the word love
при сравнении, коей с предшествующей читатель, вероятно, исправит
кое-какие ошибочные применения слова "любовь", в которых он прежде был
повинен
| English | Русский |
| The infidelity of Molly, which Jones had now discovered, would, perhaps, have vindicated a much greater degree of resentment than he expressed on the occasion; and if he had abandoned her directly from that moment, very few, I believe, would have blamed him. | Измена Молли, обнаруженная Джонсом, оправдала бы, может быть, в нем и гораздо большее раздражение, чем то, которое он выказал; и если бы он покинул ее в ту минуту, то, мне кажется, очень немногие стали бы порицать его. |
| Certain, however, it is, that he saw her in the light of compassion; and though his love to her was not of that kind which could give him any great uneasiness at her inconstancy, yet was he not a little shocked on reflecting that he had himself originally corrupted her innocence; for to this corruption he imputed all the vice into which she appeared now likely to plunge herself. | Несомненно, однако, что он смотрел на девушку с состраданием, и хотя любовь его к Молли была не такова, чтобы ее неверность могла сильно его расстроить, но все же он немало смущался при мысли, что был ее первым обольстителем, ибо этому обольщению приписывал он ту легкость, с какой она теперь вступила, казалось, на путь порока. |
| This consideration gave him no little uneasiness, till Betty, the elder sister, was so kind, some time afterwards, entirely to cure him by a hint, that one Will Barnes, and not himself, had been the first seducer of Molly; and that the little child, which he had hitherto so certainly concluded to be his own, might very probably have an equal title, at least, to claim Barnes for its father. | Мысль эта порядком его мучила, пока наконец несколько времени спустя старшая сестра Бетти, по доброте своей, не успокоила его совершенно, дав понять, что первым обольстителем Молли был вовсе не он, а некий Виль Барнес и что ребенок, которого он до сих пор с полной уверенностью считал своим, может, по меньшей мере с таким же правом, считаться произведением Барнеса. |
| Jones eagerly pursued this scent when he had first received it; and in a very short time was sufficiently assured that the girl had told him truth, not only by the confession of the fellow, but at last by that of Molly herself. | Джонс рьяно пустился по этому следу, едва только напал на него, и через короткое время вполне убедился в том, что Бетти сказала ему правду: ручательством служило признание не только Барнеса, но и самой Молли. |
| This Will Barnes was a country gallant, and had acquired as many trophies of this kind as any ensign or attorney's clerk in the kingdom. He had, indeed, reduced several women to a state of utter profligacy, had broke the hearts of some, and had the honour of occasioning the violent death of one poor girl, who had either drowned herself, or, what was rather more probable, had been drowned by him. | Этот Виль Барнес был деревенский сердцеед, и трофеев у него было не меньше, чем у какого-нибудь лихого прапорщика или судейского писаря. Он толкнул нескольких женщин на путь порока, нескольким разбил сердца и удостоился чести быть причиной насильственной смерти одной бедной девушки, которая или утопилась, или, что более вероятно, была им утоплена. |
| Among other of his conquests, this fellow had triumphed over the heart of Betty Seagrim. He had made love to her long before Molly was grown to be a fit object of that pastime; but had afterwards deserted her, and applied to her sister, with whom he had almost immediate success. Now Will had, in reality, the sole possession of Molly's affection, while Jones and Square were almost equally sacrifices to her interest and to her pride. | В числе побед этого молодчика было и покорение сердца Бетти Сигрим. Он волочился за ней еще задолго до того, как Молли созрела для этого приятного времяпрепровождения, но потом ее бросил и принялся за младшую сестру, у которой сразу же добился успеха. По правде говоря, Виль был единственным обладателем сердца Молли, тогда как Джонс и Сквейр были почти в равной мере жертвами ее гордости и ее корысти. |
| Hence had grown that implacable hatred which we have before seen raging in the mind of Betty; though we did not think it necessary to assign this cause sooner, as envy itself alone was adequate to all the effects we have mentioned. | Вот откуда проистекала лютая ненависть, бушевавшая, как мы видели, в груди Бетти; мы не сочли нужным указать на этот источник раньше, так как все упомянутые нами проявления ненависти можно было удовлетворительно объяснить одной завистью. |
| Jones was become perfectly easy by possession of this secret with regard to Molly; but as to Sophia, he was far from being in a state of tranquillity; nay, indeed, he was under the most violent perturbation; his heart was now, if I may use the metaphor, entirely evacuated, and Sophia took absolute possession of it. He loved her with an unbounded passion, and plainly saw the tender sentiments she had for him; yet could not this assurance lessen his despair of obtaining the consent of her father, nor the horrors which attended his pursuit of her by any base or treacherous method. | Итак, проникнув в эту тайну, Джонс совершенно успокоился насчет Молли; но что касается Софьи, то тут он был очень далек от покоя и, напротив, находился в сильнейшем возбуждении: сердце его, если можно употребить такую метафору, было начисто эвакуировано, и Софья полностью завладела им. Любовь его была безгранична, и он ясно видел, что и Софья питает к нему нежные чувства; однако уверенность эта нисколько не прибавляла надежды добиться согласия ее отца и не ослабляла отвращения овладеть ею каким-либо низким или предательским способом. |
| The injury which he must thus do to Mr. Western, and the concern which would accrue to Mr. Allworthy, were circumstances that tormented him all day, and haunted him on his pillow at night. His life was a constant struggle between honour and inclination, which alternately triumphed over each other in his mind. He often resolved, in the absence of Sophia, to leave her father's house, and to see her no more; and as often, in her presence, forgot all those resolutions, and determined to pursue her at the hazard of his life, and at the forfeiture of what was much dearer to him. | Мысль об оскорблении, которое он неминуемо нанесет этим мистеру Вестерну, и огорчении, которое доставит мистеру Олверти, мучила его все дни и не давала покоя ночью. Жизнь его превратилась в непрерывную борьбу между честью и влечением сердца, в которой попеременно брало верх то одно, то другое чувство. В отсутствие Софьи он не раз принимал решение покинуть дом ее отца и больше ее не видеть и столько же раз в ее присутствии забывал все эти решении и готов был добиваться ее руки, рискуя жизнью и жертвуя вещами, которые были для него еще дороже. |
| This conflict began soon to produce very strong and visible effects: for he lost all his usual sprightliness and gaiety of temper, and became not only melancholy when alone, but dejected and absent in company; nay, if ever he put on a forced mirth, to comply with Mr. Western's humour, the constraint appeared so plain, that he seemed to have been giving the strongest evidence of what he endeavoured to conceal by such ostentation. | Скоро стали явственно и резко сказываться следствия этой душевной борьбы: исчезла обычная живость и веселость Джонса, он сделался не только грустен наедине, но также угрюм и рассеян в обществе, и когда, в угоду мистеру Вестерну, насильно старался быть веселым, принужденность бывала так очевидна, что скрываемые им чувства лишь ярче проступали под маской показных. |
| It may, perhaps, be a question, whether the art which he used to conceal his passion, or the means which honest nature employed to reveal it, betrayed him most: for while art made him more than ever reserved to Sophia, and forbad him to address any of his discourse to her, nay, to avoid meeting her eyes, with the utmost caution; nature was no less busy in counter-plotting him. Hence, at the approach of the young lady, he grew pale; and if this was sudden, started. If his eyes accidentally met hers, the blood rushed into his cheeks, and his countenance became all over scarlet. If common civility ever obliged him to speak to her, as to drink her health at table, his tongue was sure to falter. If he touched her, his hand, nay his whole frame, trembled. And if any discourse tended, however remotely, to raise the idea of love, an involuntary sigh seldom failed to steal from his bosom. Most of which accidents nature was wonderfully industrious to throw daily in his way. | Очень трудно решить, что изменяло ему больше: искусство, к которому он прибегал с целью скрыть свою страсть, или способы ее обнаружения, постоянно применяемые честной натурой; ибо в то время как это искусство заставляло его быть более чем когда-либо сдержанным с Софьей, запрещало ему заговаривать с ней и даже встречаться взглядами, природа то и дело его выдавала. При приближении девушки он бледнел, а если она подходила к нему неожиданно, вздрагивал. Если взгляд его нечаянно встречался со взглядом Софьи, кровь приливала к его щекам и окрашивала ярким румянцем все лицо. Если обыкновенная вежливость заставляла его обращаться к ней с какими-нибудь словами, например, пить за ее здоровье, он всегда робел и запинался. Если ему случалось прикоснуться к ней, рука его, а иногда и весь он дрожал; и если в разговоре речь хотя бы издалека заходила о любви, невольный вздох почти всегда вырывался из груди его. Между тем природа с удивительной изобретательностью ставила его ежедневно в такие положения. |
| All these symptoms escaped the notice of the squire: but not so of Sophia. She soon perceived these agitations of mind in Jones, and was at no loss to discover the cause; for indeed she recognized it in her own breast. And this recognition is, I suppose, that sympathy which hath been so often noted in lovers, and which will sufficiently account for her being so much quicker-sighted than her father. | Все это ускользнуло от внимания сквайра, но не от Софьи. Она сразу заметила волнение Джонса и без труда догадалась о причине, потому что и сама чувствовала то же самое. В этом, мне кажется, и состоит так часто отмечавшаяся симпатия любовников, которая служит достаточным объяснением большей зоркости Софьи по сравнению с отцом ее. |
| But, to say the truth, there is a more simple and plain method of accounting for that prodigious superiority of penetration which we must observe in some men over the rest of the human species, and one which will serve not only in the case of lovers, but of all others. From whence is it that the knave is generally so quick-sighted to those symptoms and operations of knavery, which often dupe an honest man of a much better understanding? There surely is no general sympathy among knaves; nor have they, like freemasons, any common sign of communication. In reality, it is only because they have the same thing in their heads, and their thoughts are turned the same way. Thus, that Sophia saw, and that Western did not see, the plain symptoms of love in Jones can be no wonder, when we consider that the idea of love never entered into the head of the father, whereas the daughter, at present, thought of nothing else. | Но, по правде говоря, существует более простой и легкий способ объяснить удивительную проницательность, наблюдаемую в некоторых людях и встречающуюся не только у любовников, по и у других. Отчего, например, мошенник так зорко видит проделки и плутни, на которые сплошь и рядом попадается честный человек гораздо более высокого ума? Между мошенниками, конечно, нет никакой симпатии, и они не узнают также друг друга, подобно франкмасонам, при помощи условных знаков. В действительности происходит это потому, что головы их заняты одним и тем же и мысли обращены в одну и ту же сторону. Таким образом, не удивительно, что Вестерн не видел ясных симптомов любви Джонса, а Софья их видела: ведь мысль о любви и в голову не приходила отцу, тогда как дочь теперь больше ни о чем другом и не думала. |
| When Sophia was well satisfied of the violent passion which tormented poor Jones, and no less certain that she herself was its object, she had not the least difficulty in discovering the true cause of his present behaviour. This highly endeared him to her, and raised in her mind two the best affections which any lover can wish to raise in a mistress- these were, esteem and pity- for sure the most outrageously rigid among her sex will excuse her pitying a man whom she saw miserable on her own account; nor can they blame her for esteeming one who visibly, from the most honourable motives, endeavoured to smother a flame in his own bosom, which, like the famous Spartan theft, was preying upon and consuming his very vitals. Thus his backwardness, his shunning her, his coldness, and his silence, were the forwardest, the most diligent, the warmest, and most eloquent advocates; and wrought so violently on her sensible and tender heart, that she soon felt for him all those gentle sensations which are consistent with a virtuous and elevated female mind. In short, all which esteem, gratitude, and pity, can inspire in such towards an agreeable man- indeed, all which the nicest delicacy can allow. In a word, she was in love with him to distraction. | Вполне удостоверившись в бурной страсти, терзавшей бедного Джонса, и убедившись, что предмет этой любви она сама, Софья без малейшего труда открыла истинную причину его теперешнего поведения. Это наполнило ее еще более горячей любовью к нему и пробудило в ней два лучших чувства, какие только можно пожелать в любимой женщине, именно: уважение и жалость,ведь и суровейшая из женщин простит ей сострадание к человеку, который мучился не по ее вине, и не станет порицать за уважение к тому, кто из самых благородных побуждений явно старался потушить в груди своей пламя, которое, подобно знаменитой спартанской покраже, пожирало и палило его внутренности. Таким образом, стремление Джонса уклониться от встреч с Софьей, его холодность и молчаливость были самыми ревностными, прилежными, горячими и красноречивыми его защитниками и подействовали на нежное и чувствительное сердце Софьи так сильно, что вскоре она прониклась к нему всеми благосклонными чувствами, на какие способна добродетельная и возвышенная женская душа,- короче говоря, всеми чувствами, какие могут породить в ней уважение, благодарность и сострадание к обаятельному мужчине, всеми чувствами, какие допускает самая строгая щепетильность. Словом, Софья безумно влюбилась в Джонса. |
| One day this young couple accidentally met in the garden, at the end of the two walks which were both bounded by that canal in which Jones had formerly risqued drowning to retrieve the little bird that Sophia had there lost. | Однажды юная парочка случайно встретилась в саду, в конке двух аллей, тянувшихся вдоль канала, в котором Джонс когда-то чуть не утонул, пустившись за птичкой Софьи. |
| This place had been of late much frequented by Sophia. Here she used to ruminate, with a mixture of pain and pleasure, on an incident which, however trifling in itself, had possibly sown the first seeds of that affection which was now arrived to such maturity in her heart. | В последнее время Софья очень часто посещала это место. Здесь, с каким-то смешанным чувством горя и радости, любила она помечтать о случае, который при всей своей ничтожности заронил, вероятно, первые семена любви, достигшей теперь полной зрелости в ее сердце. |
| Here then this young couple met. They were almost close together before either of them knew anything of the other's approach. A bystander would have discovered sufficient marks of confusion in the countenance of each; but they felt too much themselves to make any observation. As soon as Jones had a little recovered his first surprize, he accosted the young lady with some of the ordinary forms of salutation, which she in the same manner returned; and their conversation began, as usual, on the delicious beauty of the morning. Hence they past to the beauty of the place, on which Jones launched forth very high encomiums. When they came to the tree whence he had formerly tumbled into the canal, Sophia could not help reminding him of that accident, and said, | Итак, юная парочка встретилась здесь. Они были уже почти лицом к лицу, когда заметили, что идут друг другу навстречу. Посторонний зритель обнаружил бы немало признаков смущения на лицах обоих, но молодые люди были слишком полны чувства, чтобы производить какие-нибудь наблюдения. Немного опомнившись от изумления, Джонс обратился к молодой девушке с обычным приветствием, на которое она отвечала ему тем же, и беседа их началась, как водится, с восхищения красотой утра. Потом разговор перешел на красоту места, и Джонс принялся усердно его расхваливать. Когда они подошли к дереву, с которого он когда-то свалился в канал, Софья не могла удержаться и напомнила ему этот случай, сказав: |
| "I fancy, Mr. Jones, you have some little shuddering when you see that water." | - Должно быть, и теперь вас дрожь берет, мистер Джонс, когда вы видите эту воду? |
| "I assure you, madam," answered Jones, "the concern you felt at the loss of your little bird will always appear to me the highest circumstance in that adventure. Poor little Tommy! there is the branch he stood upon. How could the little wretch have the folly to fly away from that state of happiness in which I had the honour to place him? His fate was a just punishment for his ingratitude." | - Уверяю вас, сударыня,- отвечал Джонс,- что ваша печаль по случаю потери птички всегда будет для меня самым драгоценным обстоятельством этого приключения. Бедняжка Томми! Вот та ветка, на которую он уселся. Надо же быть таким дурачком, чтобы улететь от счастливой жизни, которую я имел честь доставить ему! Постигшая его участь-справедливое наказание за такую неблагодарность! |
| "Upon my word, Mr. Jones," said she, "your gallantry very narrowly escaped as severe a fate. Sure the remembrance must affect you." | - Вы сами, мистер Джонс, с вашей услужливостью едва избегли столь же суровой участи. Должно быть, вспоминать об этом вам неприятно. |
| "Indeed, madam," answered he, "if I have any reason to reflect with sorrow on it, it is, perhaps, that the water had not been a little deeper, by which I might have escaped many bitter heart-aches that Fortune seems to have in store for me." | - Право, сударыня, - отвечал Джонс,- если у меня есть о чем сожалеть по этому поводу, так только о том, что канал не оказался немного поглубже. Это избавило бы меня от многих сердечных страданий, которые Фортуна, видно, в изобилии припасла для меня. |
| "Fie, Mr. Jones!" replied Sophia; "I am sure you cannot be in earnest now. This affected contempt of life is only an excess of your complacence to me. You would endeavour to lessen the obligation of having twice ventured it for my sake. Beware the third time." | - Стыдитесь, мистер Джонс! - возразила Софья.- Я уверена, чтобы говорите несерьезно. Ваше деланное презрение к жизни - только слова, продиктованные вам любезностью. Вы хотите уменьшить в моих глазах цену вашей самоотверженности: два раза рисковали вы для меня жизнью, берегитесь рискнуть ею в третий раз! |
| She spoke these last words with a smile, and a softness inexpressible. Jones answered with a sigh, "He feared it was already too late for caution:" and then looking tenderly and stedfastly on her, he cried, | Она произнесла эти слова с улыбкой и невыразимо ласково. Джонс со вздохом ответил, что боится, не слишком ли поздно теперь предостерегать; потом, посмотрев на нее нежно и пристально, воскликнул: |
| "Oh, Miss Western! can you desire me to live? Can you wish me so ill?" | - Ах, мисс Вестерн! Неужели вы можете желать, чтобы я жил? Неужели вы способны желать мне такого зла? |
| Sophia, looking down on the ground, answered with some hesitation, "Indeed, Mr. Jones, I do not wish you ill." | - Право, мистер Джонсон, я не желаю вам зла,- ответила Софья несколько нерешительно, потупив взоры. |
| "Oh, I know too well that heavenly temper," cries Jones, "that divine goodness, which is beyond every other charm." | - О, я знаю вашу небесную кротость, вашу божественную доброту, эту драгоценнейшую из ваших прелестей! - воскликнул Джонс. |
| "Nay, now," answered she, "I understand you not. I can stay no longer." | - Честное слово, я вас не понимаю...- отвечала Софья.- И мне пора уходить. |
| "I- I would not be understood!" cries he; "nay, I can't be understood. I know not what I say. Meeting you here so unexpectedly, I have been unguarded: for Heaven's sake pardon me, if I have said anything to offend you. I did not mean it. Indeed, I would rather have died- nay, the very thought would kill me." | - Я... я... тоже не хочу, чтобы вы меня поняли! - воскликнул Джонс.Вы не должны меня понимать! Я сам не знаю, что говорю. Встретив вас здесь так неожиданно, я был застигнут врасплох. Ради бога, простите, если я сказал что-нибудь оскорбительное. Это вышло неумышленно. Право, я готов скорее умереть,- одна мысль, что я вас оскорбил, способна убить меня. |
| "You surprize me," answered she. "How can you possibly think you have offended me?" | - Вы удивляете меня,- отвечала Софья.- Почему вы думаете, что оскорбили меня? |
| "Fear, madam," says he, "easily runs into madness; and there is no degree of fear like that which I feel of offending you. How can I speak then? Nay, don't look angrily at me; one frown will destroy me. I mean nothing. Blame my eyes, or blame those beauties. What am I saying? Pardon me if I have said too much. My heart overflowed. I have struggled with my love to the utmost, and have endeavoured to conceal a fever which preys on my vitals, and will, I hope, soon make it impossible for me ever to offend you more." | - Страх, сударыня, легко переходит в безумие, а для меня ничего не может быть страшнее мысли оскорбить вас. Что ж я могу еще сказать? Не смотрите на меня так сердито: одна ваша нахмуренная бровь убьет меня. Я не хотел сказать ничего худого. Браните глаза мои, браните свою красоту... Что я говорю? Простите, если я сказал лишнее! Сердце мое переполнено. Я боролся со своей любовью изо всех сил, я старался скрыть снедающий меня жар, который, надеюсь, скоро навеки лишит меня возможности оскорблять вас. |
| Mr. Jones now fell a trembling as if he had been shaken with the fit of an ague. | И мистер Джонс весь задрожал, точно в лихорадке. |
| Sophia, who was in a situation not very different from his, answered in these words: | Софья, находившаяся в таком же состоянии, отвечала: |
| "Mr. Jones, I will not affect to misunderstand you; indeed, I understand you too well; but, for Heaven's sake, if you have any affection for me, let me make the best of my way into the house. I wish I may be able to support myself thither." | - Не буду притворяться, будто я не понимаю вас, мистер Джонс,напротив, я понимаю вас прекрасно. Но, ради бога, если вы хоть немного меня любите, позвольте мне поскорее уйти домой. Лишь бы только у меня хватило силы дойти. |
| Jones, who was hardly able to support himself, offered her his arm, which she condescended to accept, but begged he would not mention a word more to her of this nature at present. He promised he would not; insisting only on her forgiveness of what love, without the leave of his will, had forced from him: this, she told him, he knew how to obtain by his future behaviour; and thus this young pair tottered and trembled along, the lover not once daring to squeeze the hand of his mistress, though it was locked in his. | Джонс, который сам едва держался на ногах, предложил ей руку, и Софья согласилась взять ее, с условием, чтобы он не говорил больше ни слова на эту тему. Он пообещал, но просил только простить его за слова, вырванные у него любовью помимо его воли, и Софья отвечала, что все будет зависеть от его будущего поведения. Так и побрела объятая трепетом молодая парочка, и кавалер ни разу даже не осмелился пожать у своей дамы руку, которая была заключена в его руке. |
| Sophia immediately retired to her chamber, where Mrs. Honour and the hartshorn were summoned to her assistance. As to poor Jones, the only relief to his distempered mind was an unwelcome piece of news, which, as it opens a scene of different nature from those in which the reader hath lately been conversant, will be communicated to him in the next chapter. | Софья медленно удалилась в свою комнату, куда были приглашены ей на помощь миссис Гонора и нюхательная соль. Что же касается бедняги Джонса, то единственным лекарством для его расстроенных чувств была неприятная новость, которую мы сообщим читателю уже в следующей главе, так как она открывает сцену, совсем непохожую на те, среди которых читатель вращался в последнее время. |
Глава 7.
In which Mr. Allworthy appears on a sick-bed
в которой мистер Олверти является на одре болезни
| English | Русский |
| Mr. Western was become so fond of Jones that he was unwilling to part with him, though his arm had been long since cured; and Jones, either from the love of sport, or from some other reason, was easily persuaded to continue at his house, which he did sometimes for a fortnight together without paying a single visit at Mr. Allworthy's; nay, without ever hearing from thence. | Мистер Вестерн так полюбил Джонса, что не желал с ним расстаться и после того, как рука молодого человека давно зажила. Джонс тоже, из любви ли к охоте или по другой какой причине, любезно соглашался проживать в его доме недели по две, не наведываясь ни разу к мистеру Олверти и даже не получая от него никаких вестей. |
| Mr. Allworthy had been for some days indisposed with a cold, which had been attended with a little fever. This he had, however, neglected; as it was usual with him to do all manner of disorders which did not confine him to his bed, or prevent his several faculties from performing their ordinary functions;- a conduct which we would by no means be thought to approve or recommend to imitation; for surely the gentlemen of the Esculapian art are in the right in advising, that the moment the disease has entered at one door, the physician should be introduced at the other: what else is meant by that old adage, Venienti occurrite morbo? "Oppose a distemper at its first approach." Thus the doctor and the disease meet in fair and equal conflict; whereas, by giving time to the latter, we often suffer him to fortify and entrench himself, like a French army; so that the learned gentleman finds it very difficult, and sometimes impossible, to come at the enemy. Nay, sometimes by gaining time the disease applies to the French military politics, and corrupts nature over to his side, and then all the powers of physic must arrive too late. Agreeable to these observations was, I remember, the complaint of the great Doctor Misaubin, who used very pathetically to lament the late applications which were made to his skill, saying, "Bygar, me believe my pation take me for de undertaker, for dey never send for me till de physicion have kill dem." | Мистер Олверти простудился и уже несколько дней чувствовал недомогание, сопровождавшееся легким жаром. Однако он не обращал на него внимания, как обыкновенно это делал, когда болезнь не заставляла его слечь и не мешала его способностям нормально функционировать,поведение, которого мы ни в коем случае не одобряем и не советуем ему подражать, ибо правы господа, занимающиеся искусством Эскулапа, говоря, что если болезнь вошла в одну дверь, то врач должен войти в другую. Иначе что значила бы старинная пословица: "Venienti occurrite morbo" - "Противоборствуйте болезни с самого ее появления"? При этих условиях доктор и болезнь встречаются в честном поединке, одинаково вооруженные; тогда как, давши недугу время, мы позволяем ему укрепиться и окопаться, подобно французской армии, и для ученого мужа бывает очень трудно, а подчас и невозможно подступиться к нему. Порой даже, выиграв время, болезнь применяет французскую военную тактику, подкупая самое природу, и тогда все медицинские средства оказываются запоздалыми. Так, помнится, знаменитый доктор Мизобен любил патетически жаловаться, что к его искусству обращаются слишком поздно, говоря: "Мои пациенты, должно быть, принимают меня за гробовщика, потому что посылают за мной только уже после того, как врач убил их". |
| Mr. Allworthy's distemper, by means of this neglect, gained such ground, that, when the increase of his fever obliged him to send for assistance, the doctor at his first arrival shook his head, wished he had been sent for sooner, and intimated that he thought him in very imminent danger. Mr. Allworthy, who had settled all his affairs in this world, and was as well prepared as it is possible for human nature to be for the other, received this information with the utmost calmness and unconcern. He could, indeed, whenever he laid himself down to rest, say with Cato in the tragical poem- | Вследствие такой небрежности недомогание мистера Олверти настолько усилилось, что, когда нестерпимый жар заставил его наконец обратиться к медицинской помощи, доктор, войдя к больному, покачал головой, выразив сожаление, что за ним не послали раньше, и объявил, что, по его мнению, пациент в большой опасности. Мистер Олверти, все дела которого в этом мире были устроены и который вполне приготовился к переходу в мир иной, выслушал это сообщение с величайшим спокойствием и невозмутимостью. Он мог бы каждый день, отходя ко сну, говорить вместе с Катоном в известной трагедии: |
| Let guilt or fear Disturb man's rest: Cato knows neither of them; Indifferent in his choice to sleep or die. | Пускай вина иль страх Тревожит нас,- не знает их Катон, И для него равны и сон и смерть. |
| In reality, he could say this with ten times more reason and confidence than Cato, or any other proud fellow among the antient or modern heroes; for he was not only devoid of fear, but might be considered as a faithful labourer, when at the end of harvest he is summoned to receive his reward at the hands of a bountiful master. | И он мог говорить это даже с гораздо большим основанием и уверенностью, чем Катон или любой из надменных героев древности или современности, ибо он не только был чужд страха, но имел полное право, как добросовестный работник по окончании жатвы, рассчитывать на получение награды из рук щедрого хозяина. |
| The good man gave immediate orders for all his family to be summoned round him. None of these were then abroad, but Mrs. Blifil, who had been some time in London, and Mr. Jones, whom the reader hath just parted from at Mr. Western's, and who received this summons just as Sophia had left him. | Мистер Олверти немедленно распорядился созвать всех своих домочадцев. Все были налицо, за исключением миссис Блайфил, несколько времени тому назад уехавшей в Лондон, и мистера Джонса, с которым читатель только что расстался в доме мистера Вестерна и которого пришли звать в ту самую минуту, когда его покинула Софья. |
| The news of Mr. Allworthy's danger (for the servant told him he was dying) drove all thoughts of love out of his head. He hurried instantly into the chariot which was sent for him, and ordered the coachman to drive with all imaginable haste; nor did the idea of Sophia, I believe, once occur to him on the way. | Известие об опасности, угрожающей мистеру Олверти (слуга сказал, что он умирает), прогнало из головы Джонса всякую мысль о любви. Он тотчас же бросился в присланную за ним коляску и приказал кучеру гнать во весь опор; дорогой, я убежден, он ни разу не вспомнил о Софье. |
| And now the whole family, namely, Mr. Blifil, Mr. Jones, Mr. Thwackum, Mr. Square, and some of the servants (for such were Mr. Allworthy's orders), being all assembled round his bed, the good man sat up in it, and was beginning to speak, when Blifil fell to blubbering, and began to express very loud and bitter lamentations. Upon this Mr. Allworthy shook him by the hand, and said, | Когда вся семья, именно: мистер Блайфил, мистер Джонс, мистер Тваком, мистер Сквейр и некоторые из слуг (так приказал мистер Олверти), собралась вокруг постели, больной сел и начал было говорить, но ему помешали громкие рыдания и горькие жалобы Блайфила. Мистер Олверти пожал ему руку и сказал: |
| "Do not sorrow thus, my dear nephew, at the most ordinary of all human occurrences. When misfortunes befal our friends we are justly grieved; for those are accidents which might often have been avoided, and which may seem to render the lot of one man more peculiarly unhappy than that of others; but death is certainly unavoidable, and is that common lot in which alone the fortunes of all men agree: nor is the time when this happens to us very material. If the wisest of men hath compared life to a span, surely we may be allowed to consider it as a day. It is my fate to leave it in the evening; but those who are taken away earlier have only lost a few hours, at the best little worth lamenting, and much oftener hours of labour and fatigue, of pain and sorrow. One of the Roman poets, I remember, likens our leaving life to our departure from a feast;- a thought which hath often occurred to me when I have seen men struggling to protract an entertainment, and to enjoy the company of their friends a few moments longer. Alas! how short is the most protracted of such enjoyments! how immaterial the difference between him who retires the soonest, and him who stays the latest! This is seeing life in the best view, and this unwillingness to quit our friends is the most amiable motive from which we can derive the fear of death; and yet the longest enjoyment which we can hope for of this kind is of so trivial a duration, that it is to a wise man truly contemptible. Few men, I own, think in this manner; for, indeed, few men think of death till they are in its jaws. However gigantic and terrible in object this may appear when it approaches them, they are nevertheless incapable of seeing it at any distance; nay, though they have been ever so much alarmed and frightened when they have apprehended themselves in danger of dying, they are no sooner cleared from this apprehension than even the fears of it are erased from their minds. But, alas! he who escapes from death is not pardoned; he is, only reprieved, and reprieved to a short day. | - Не кручинься так, дорогой племянник, по случаю самого обыкновенного события, выпадающего на долю человека. Когда друзей наших постигают несчастья, мы справедливо огорчаемся, потому что часто эти несчастья можно было бы предотвратить и они делают участь одного человека более тяжелой, чем участь других; но смерти избежать невозможно, это наш общий удел, который один только равняет всех людей, а приходит ли она раньше или позже - это несущественно. Если мудрейший из людей сравнивал продолжительность жизни с мгновеньем, то, уж конечно, нам позволительно смотреть на нее, как на один день. Мне суждено покинуть ее вечером; но те, что были взяты раньше, потеряли лишь несколько часов, в самом лучшем случае мало стоящих сожаления, а гораздо чаще - это часы изнурительного труда, страданий и горя. Один римский поэт, помнится, сравнивает нашу кончину с окончанием празднества,- мысль эта часто приходила мне в голову, когда я видел, как люди изо всех сил стараются продлить развлечение и насладиться обществом своих друзей несколько лишних минут. Увы, как кратки все самые продолжительные из этих удовольствий! Как ничтожна разница между уходящим прежде всех и уходящим последним! Но такой взгляд на жизнь еще самый благоприятный, и это нежелание расстаться с друзьями еще прекраснейшее из побуждений, заставляющих нас бояться смерти; и все же самое продолжительное, на какое мы можем рассчитывать, удовольствие этого рода так быстротечно, что не имеет никакой цены в глазах мудреца. Немногие, должен сознаться, так думают, ибо немногие думают о смерти до того, как попадут в ее пасть. Как ни чудовищно грозна она для них при своем приближении, все-таки они не в состоянии видеть ее издали; больше того, несмотря на весь страх и трепет, охватывающие их в предсмертный час, всякая память об этом у них исчезает, как только опасность смерти миновала. Но, увы, ускользнуть от смерти - не значит быть пощаженным ею; это только отсрочка, и притом отсрочка недолгая. |
| "Grieve, therefore, no more, my dear child, on this occasion: an event which may happen every hour; which every element, nay, almost every particle of matter that surrounds us is capable of producing, and which must and will most unavoidably reach us all at last, ought neither to occasion our surprize nor our lamentation. | Не печалься же, друг мой. Событие, которое может случиться каждый час, которое может быть вызвано каждой стихией, больше того - почти каждой частицей окружающей нас материи и которое совершенно неизбежно для всех нас, не должно ни удивлять, ни огорчать нас. |
| "My physician having acquainted me (which I take very kindly of him) that I am in danger of leaving you all very shortly, I have determined to say a few words to you at this our parting, before my distemper, which I find grows very fast upon me, puts it out of my power. | Так как доктор сообщил мне (и я очень ему благодарен за это), что мне угрожает опасность скоро с вами расстаться, то я решил сказать вам на прощанье несколько слов, пока болезнь, которая, чувствую я, быстро берет власть надо мной, еще не лишила меня способности говорить. |
| "But I shall waste my strength too much. I intended to speak concerning my will, which, though I have settled long ago, I think proper to mention such heads of it as concern any of you, that I may have the comfort of perceiving you are all satisfied with the provision I have there made for you. | Но мне приходится слишком напрягать свои силы. Я намерен поговорить относительно моего завещания. Хотя оно давно уже мною составлено, но мне хочется сообщить его пункты, касающиеся каждого из вас, чтобы увериться, все ли вы довольны теми распоряжениями, которые я в нем сделал. |
| "Nephew Blifil, I leave you the heir to my whole estate, except only L500 a-year, which is to revert to you after the death of your mother, and except one other estate of L500 a-year, and the sum of L6000, which I have bestowed in the following manner: | Вам, племянник Блайфил, я отказываю все свое состояние, за исключением пятисот фунтов годового дохода, которые перейдут вам после смерти вашей матери, и за исключением поместья с пятьюстами фунтов годового дохода и капитала в шесть тысяч фунтов, которые я разделил следующим образом. |
| "The estate of L500 a-year I have given to you, Mr. Jones: and as I know the inconvenience which attends the want of ready money, I have added L1000 in specie. In this I know not whether I have exceeded or fallen short of your expectation. Perhaps you will think I have given you too little, and the world will be as ready to condemn me for giving you too much; but the latter censure I despise; and as to the former, unless you should entertain that common error which I have often heard in my life pleaded as an excuse for a total want of charity, namely, that instead of raising gratitude by voluntary acts of bounty, we are apt to raise demands, which of all others are the most boundless and most difficult to satisfy.- Pardon me the bare mention of this; I will not suspect any such thing." | Вам, мистер Джонс, я завещаю поместье с пятьюстами фунтов годового дохода; и так как я знаю, как неудобно оставаться без наличных денег, то прибавил к ним еще тысячу фунтов звонкой монетой. Не знаю, превзошел ли я или обманул ваши ожидания. Может быть, вам покажется этого мало, а свет не замедлит осудить меня, сказав, что я дал слишком много; но суждение света я презираю, а что касается вашего мнения, то, если вы не разделяете общераспространенного заблуждения, которое мне не раз доводилось слышать на своем веку в качестве оправдания скаредности,именно, будто благодеяния, вместо того чтобы делать людей благодарными, делают их только безгранично требовательными и вечно недовольными... Извините меня, что я об этом заговорил; я не подозреваю вас в таких чувствах. |
| Jones flung himself at his benefactor's feet, and taking eagerly hold of his hand, assured him his goodness to him, both now and all other times, had so infinitely exceeded not only his merit but his hopes, that no words could express his sense of it. | Джонс припал к ногам своего благодетеля и, горячо пожав ему руку, сказал, что доброта его, и в настоящем случае, и прежде, настолько им не заслужена и настолько превосходит все его ожидания, что никакие слова не могут выразить его благодарности. |
| "And I assure you, sir," said he, "your present generosity hath left me no other concern than for the present melancholy occasion. Oh, my friend, my father!" | - И смею вас уверить, сэр, ваше великодушие тронуло меня до глубины души, и если бы не эта печальная минута... О друг мой, отец мой! |
| Here his words choaked him, and he turned away to hide a tear which was starting from his eyes. | От волнения он не мог больше говорить и отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. |
| Allworthy then gently squeezed his hand, and proceeded thus: | Олверти дружески пожал ему руку и продолжал; |
| "I am convinced, my child, that you have much goodness, generosity, and honour, in your temper: if you will add prudence and religion to these, you must be happy; for the three former qualities, I admit, make you worthy of happiness, but they are the latter only which will put you in possession of it. | - Я убежден, друг мой, что ты добр, великодушен, благороден; если к этим качествам ты присоединишь еще благоразумие и благочестие, ты будешь счастлив. Первые три качества, я признаю, делают человека достойным счастья, но только последние два сделают действительно счастливым. |
| "One thousand pound I have given to you, Mr. Thwackum; a sum I am convinced which greatly exceeds your desires, as well as your wants. However you will receive it as a memorial of my friendship; and whatever superfluities may redound to you, that piety which you so rigidly maintain will instruct you how to dispose of them. | Тысячу фунтов даю я вам, мистер Тваком. Сумма эта, я уверен, намного превосходит ваши желания и ваши потребности. Однако примите ее на память о моих дружеских чувствах к вам; и если что окажется липшим, то ваше благочестие, которого вы держитесь так строго, научит вас, как распорядиться остатком. |
| "A like sum, Mr. Square, I have bequeathed to you. This. I hope, will enable you to pursue your profession with better success than hitherto. I have often observed with concern, that distress is more apt to excite contempt than commiseration, especially among men of business, with whom poverty is understood to indicate want of ability. But the little I have been able to leave you will extricate you from those difficulties with which you have formerly struggled; and then I doubt not but you will meet with sufficient prosperity to supply what a man of your philosophical temper will require. | Такую же сумму даю я и вам, мистер Сквейр. Она, я надеюсь, даст вам возможность продолжать ваши занятия с большим успехом, чем до сих пор. Я не раз замечал с прискорбием, что нужда чаще возбуждает презрение, чем сострадание, особенно в людях деловых, для которых бедность есть свидетельство недостатка практических способностей. Те небольшие деньги, которые я могу предложить вам, освободят вас, однако, от затруднений, стоявших прежде на вашем пути, и я не сомневаюсь, что доставшиеся вам средства позволят удовлетворить все скромные потребности вашей философской натуры. |
| "I find myself growing faint, so I shall refer you to my will for my disposition of the residue. My servants will there find some tokens to remember me by; and there are a few charities which, I trust, my executors will see faithfully performed. Bless you all. I am setting out a little before you."- | Я чувствую, что силы покидают меня, и потому не упоминаю об остальных: все это вы найдете в моем завещании. Там помянуты и слуги мои; кое-что оставлено и на дела благотворения; я уверен, что душеприказчики исполнят волю мою в точности. Да благословит всех вас господь! Я отправлюсь в путь немножко раньше вас... |
| Here a footman came hastily into the room, and said there was an attorney from Salisbury who had a particular message, which he said he must communicate to Mr. Allworthy himself: that he seemed in a violent hurry, and protested he had so much business to do, that, if he could cut himself into four quarters, all would not be sufficient. | Тут в комнату поспешно вошел лакей и доложил, что приехал стряпчий из Солсбери с важным поручением, которое, по его словам, он должен передать лично мистеру Олверти. Человек этот, сказал лакей, по-видимому, очень торопится и заявляет, что у него столько дел, что, разорвись он на четыре части, и то с ними не справится. |
| "Go, child," said Allworthy to Blifil, "see what the gentleman wants. I am not able to do any business now, nor can he have any with me, in which you are not at present more concerned than myself. Besides, I really am- I am incapable of seeing any one at present, or of any longer attention." | - Ступай, друг мой, и узнай, что нужно этому джентльмену,- обратился Олверти к Блайфилу.- Сейчас я не в состоянии заниматься делами, и притом это дело касается теперь больше тебя, чем меня. Я решительно не в состоянии принять кого-нибудь в эту минуту и сосредоточить на чем-нибудь внимание. |
| He then saluted them all, saying, perhaps he should be able to see them again, but he should be now glad to compose himself a little, finding that he had too much exhausted his spirits in discourse. | После этого он простился со всеми, сказав, что, может быть, будет в силах снова свидеться со своими родными, но теперь ему хочется немного отдохнуть, так как произнесенная только что речь сильно его утомила. |
| Some of the company shed tears at their parting; and even the philosopher Square wiped his eyes, albeit unused to the melting mood. As to Mrs. Wilkins, she dropt her pearls as fast as the Arabian trees their medicinal gums; for this was a ceremonial which that gentlewoman never omitted on a proper occasion. | Некоторые из собравшихся горько плакали, уходя из комнаты, и даже философ Сквейр отирал глаза, давно отвыкшие наполняться слезами. Что же касается миссис Вилкинс, то она роняла капли слез, как аравийские деревья целительную камедь,- церемония, без которой эта дама никогда не обходилась в подобающих случаях. |
| After this Mr. Allworthy again laid himself down on his pillow, and endeavoured to compose himself to rest. | После этого мистер Олверти снова опустился на подушки и расположился поудобнее, чтобы соснуть. |
Глава 8.
Containing matter rather natural than pleasing
содержащая предметы скорее естественные, чем приятные
| English | Русский |
| Besides grief for her master, there was another source for that briny stream which so plentifully rose above the two mountainous cheek-bones of the housekeeper. She was no sooner retired, than she began to mutter to herself in the following pleasant strain: | Помимо сокрушения по случаю болезни хозяина, был еще другой источник соленых ключей, так обильно забивших над холмоподобными скулами домоправительницы. Не успела она выйти из комнаты, как завела себе под нос такую приятную песню: |
| "Sure master might have made some difference, methinks, between me and the other servants. I suppose he hath left me mourning; but, i'fackins! if that be all, the devil shall wear it for him, for me. I'd have his worship know I am no beggar. I have saved five hundred pound in his service, and after all to be used in this manner.- It is a fine encouragement to servants to be honest; and to be sure, if I have taken a little something now and then, others have taken ten times as much; and now we are all put in a lump together. If so be that it be so, the legacy may go to the devil with him that gave it. No, I won't give it up neither, because that will please some folks. No, I'll buy the gayest gown I can get, and dance over the old curmudgeon's grave in it. This is my reward for taking his part so often, when all the country have cried shame of him, for breeding up his bastard in that manner; but he is going now where he must pay for all. It would have become him better to have repented of his sins on his deathbed, than to glory in them, and give away his estate out of his own family to a misbegotten child. Found in his bed, forsooth! a pretty story! ay, ay, that hide know where to find. Lord forgive him! I warrant he hath many more bastards to answer for, if the truth was known. One comfort is, they will all be known where he is a going now.- 'The servants will find some token to remember me by.' Those were the very words; I shall never forget them, if I was to live a thousand years. Ay, ay, I shall remember you for huddling me among the servants. One would have thought he might have mentioned my name as well as that of Square; but he is a gentleman forsooth, though he had not clothes on his back when he came hither first. Marry come up with such gentlemen! though he hath lived here this many years, I don't believe there is arrow a servant in the house ever saw the colour of his money. The devil shall wait upon such a gentleman for me." | - Кажется, хозяин мог бы сделать некоторое различие между мной и остальными слугами. На траур-то, я думаю, он мне оставил, но если это все, так пусть дьявол его носит по нем вместо меня! Надо бы его милости знать, что я ведь не нищая. Пять сотенок прикопила у него на службе, а он вот как со мной поступает... Славное поощрение для честных слуг! Если подчас я и брала кое-что лишнее, так другие брали в десять раз больше; а теперь все в одну кучу свалены! Коли так, пусть все завещанное идет к черту вместе с самим завещателем! Впрочем, нет - от своего я не откажусь, а то уж слишком обрадуется кое-кто. Куплю себе платье поярче, да и пропляшу в нем на могиле этого скряги. Так вот какая мне награда за то, что постоянно вступалась за него, когда, бывало, все соседи примутся на чем свет ругать его за то, что так нянчится со своим ублюдком! Но теперь он идет туда, где за все придется расплачиваться. Лучше бы покаялся перед смертью в своих грехах, а он ими еще хвастает, отдает семейное добро незаконнорожденному. Нашел его, видите ли, у себя в постели! Хорошенькое дело! Кто спрятал, тот знает, где найти. Господи, прости ему! Бьюсь об заклад, ему не за одного такого отвечать придется. Хоть то утешение, что там, куда он идет, ни одного не скроешь. "Помянуты и слуги мои" - вот его собственные слова; тысячу лет проживу, а их не забуду. Припомню вам, сударь, что в одну кучу со всей челядью свалена! Мог бы, кажется, упомянуть меня отдельно, как, скажем, Сквейра; да тот, видите ли, джентльмен, хоть и пришел сюда в одних опорках! Черт бы побрал таких джентльменов! Сколько лет в доме прожил, а никто из слуг не видел даже, какого цвета его деньги. Пусть черт прислуживает такому джентльмену, а меня увольте! |
| Much more of the like kind she muttered to herself; but this taste shall suffice to the reader. | Долго она еще приговаривала в таком роде, но для читателя довольно будет и этого образчика. |
| Neither Thwackum nor Square were much better satisfied with their legacies. Though they breathed not their resentment so loud, yet from the discontent which appeared in their countenances, as well as from the following dialogue, we collect that no great pleasure reigned in their minds. | Тваком и Сквейр остались немногим более довольны завещанной им долей. Правда, они не высказывали своего недовольства так явно, но по их кислым лицам, а также на основании нижеприведенного разговора мы заключаем, что они не были в большом восторге. |
| About an hour after they had left the sickroom, Square met Thwackum in the hall and accosted him thus: | Через час после ухода из комнаты больного Сквейр встретил Твакома в зале и обратился к нему с вопросом: |
| "Well, sir, have you heard any news of your friend since we parted from him?" | - Вы не получали никаких вестей, сэр, о состоянии вашего друга, после того как мы расстались с ним? |
| "If you mean Mr. Allworthy," answered Thwackum, "I think you might rather give him the appellation of your friend; for he seems to me to have deserved that title." | - Если вы подразумеваете мистера Олверти,- отвечал Тваком,- то, мне кажется, вы скорее вправе называть его вашим другом, он это вполне заслужил. |
| "The title is as good on your side," replied Square, "for his bounty, such as it is, hath been equal to both." | - Так же, как и название вашего друга,-возразил Сквейр,- ведь он оделил нас в своем завещании одинаково. |
| "I should not have mentioned it first," cries Thwackum, "but since you begin, I must inform you I am of a different opinion. There is a wide distinction between voluntary favours and rewards. The duty I have done in this family, and the care I have taken in the education of his two boys, are services for which some men might have expected a greater return. I would not have you imagine I am therefore dissatisfied; for St. Paul hath taught me to be content with the little I have. Had the modicum been less, I should have known my duty. But though the Scriptures obliges me to remain contented, it doth not enjoin me to shut my eyes to my own merit, nor restrain me from seeing when I am injured by an unjust comparison." | - Я не стал бы от этом заговаривать первый,- сказал повышенным тоном Тваком,- но раз уже вы начали, то должен вам заявить, что не разделяю вашего мнения. Существует огромная разница между добровольным даром и вознаграждением за труд. Обязанности, которые я исполнял в семье, заботы по воспитанию двух мальчиков, казалось бы, дают право на большую награду. Не вздумайте, однако, заключить из моих слов, что я недоволен: апостол Павел научил меня довольствоваться тем малым, что у меня есть; и если бы полученная мною безделица была еще меньше, я не забыл бы своего долга. Но если Писание требует от меня оставаться довольным, то оно не обязывает закрывать глаза на собственные заслуги и не возбраняет чувствовать обиду при несправедливом сравнении с другими. |
| "Since you provoke me," returned Square, "that injury is done to me; nor did I ever imagine Mr. Allworthy had held my friendship so light, as to put me in balance with one who received his wages. I know to what it is owing; it proceeds from those narrow principles which you have been so long endeavouring to infuse into him, in contempt of everything which is great and noble. The beauty and loveliness of friendship is too strong for dim eyes, nor can it be perceived by any other medium than that unerring rule of right, which you have so often endeavoured to ridicule, that you have perverted your friend's understanding." | - Уж если на то пошло.- возразил Сквейр,- так обида нанесена мне. Я никогда не предполагал, что мистер Олверти ценит мою дружбу так мало, чтобы ставить меня на одну доску с человеком, работающим за жалованье. Но я знаю, откуда это идет: это все следствие тех узких правил, которые вы так усердно старались внедрить в него, наперекор всему великому и благородному. Красота и изящество дружбы ослепляют слабое зрение и могут быть восприняты не иначе, как посредством непогрешимого закона справедливости, который вы так часто осмеивали, что совсем сбили с толку вашего друга. |
| "I wish," cries Thwackum, in a rage, "I wish, for the sake of his soul, your damnable doctrines have not perverted his faith. It is to this I impute his present behaviour, so unbecoming a Christian. Who but an atheist could think of leaving the world without having first made up his account? without confessing his sins, and receiving that absolution which he knew he had one in the house duly authorized to give him? He will feel the want of these necessaries when it is too late, when he is arrived at that place where there is wailing and gnashing of teeth. It is then he will find in what mighty stead that heathen goddess, that virtue, which you and all other deists of the age adore, will stand him. He will then summon his priest, when there is none to be found, and will lament the want of that absolution, without which no sinner can be safe." | - Я желаю только,- в ярости воскликнул Тваком,- я желаю только, ради спасения его души, чтобы ваше проклятое учение не подорвало в нем веры! Вот чему я приписываю его теперешнее поведение, столь неприличное для христианина. Кто, кроме атеиста, мог бы помыслить уйти из этого мира, не представив отчета в делах своих, не исповедавшись в грехах и не получив отпущения, тогда как хорошо известно, что в доме есть человек, имеющий право дать это отпущение? Он почувствует потребность в этих необходимых вещах, когда будет уже поздно, когда он окажется уже там, где раздаются плач и скрежет зубовный. Лишь тогда узнает он, много ли может помочь ему эта языческая богиня, эта добродетель, которой поклоняетесь вы и все другие деисты нашего века. Тогда потребует он священника, которого там не сыскать, и воскорбит об отпущении, без которого для грешника нет спасения. |
| "If it be so material," says Square, "why don't you present it him of your own accord?" | - Если оно так существенно,- заметил Сквейр,- так почему вы не дадите его по собственному почину? |
| "It hath no virtue," cries Thwackum, "but to those who have sufficient grace to require it. But why do I talk thus to a heathen and an unbeliever? It is you that taught him this lesson, for which you have been well rewarded in this world, as I doubt not your disciple will soon be in the other." | - Оно имеет силу только для людей, с верой его приемлющих. Но что говорить об этом с язычником и неверующим! Ведь вы сами преподали ему этот урок, за который вознаграждены на этом свете столь же щедро, как, я не сомневаюсь, ученик ваш скоро будет вознагражден на том. |
| "I know not what you mean by reward," said Square; "but if you hint at that pitiful memorial of our friendship, which he hath thought fit to bequeath me, I despise it; and nothing but the unfortunate situation of my circumstances should prevail on me to accept it." | - Не знаю, что вы разумеете под вознаграждением, - сказал Сквейр,- но если вы намекаете на жалкий дар нашей дружбе, который он соблаговолил отказать мне, то я его презираю, и если бы не мои стесненные обстоятельства, так ни за что бы его не принял. |
| The physician now arrived, and began to inquire of the two disputants, how we all did above-stairs? | В эту минуту вошел доктор и начал расспрашивать спорщиков, как обстоят дела наверху. |
| "In a miserable way," answered Thwackum. | - Плачевно,- отвечал Тваком. |
| "It is no more than I expected," cries the doctor: "but pray what symptoms have appeared since I left you?" | - Так я и предвидел. Но скажите, пожалуйста, не появились ли какие-нибудь новые симптомы после моего ухода? |
| "No good ones, I am afraid," replied Thwackum: "after what past at our departure, I think there were little hopes." | - Боюсь, что неблагоприятные,- отвечал Тваком.- После того, что произошло при нашем уходе, мне кажется, обнадеживающего мало. |
| The bodily physician, perhaps, misunderstood the curer of souls; and before they came to an explanation, Mr. Blifil came to them with a most melancholy countenance, and acquainted them that he brought sad news, that his mother was dead at Salisbury; that she had been seized on the road home with the gout in her head and stomach, which had carried her off in a few hours. | Врач плоти, должно быть, превратно понял целителя душ, но, прежде чем они успели объясниться, к ним подошел мистер Блайфил с чрезвычайно удрученным видом и объявил, что принес печальные вести: мать его скончалась в Солсбери. По дороге домой с ней случился припадок подагры, болезнь бросилась в голову и желудок, и через несколько часов ее не стало. |
| "Good-lack-a-day!" says the doctor. "One cannot answer for events; but I wish I had been at hand, to have been called in. The gout is a distemper which it is difficult to treat; yet I have been remarkably successful in it." | - Увы! Увы! - воскликнул доктор. - Поручиться, конечно, нельзя, но жаль, что меня там не было. Подагра -трудная для лечения болезнь, а все же мне удавалось достигать замечательных успехов. |
| Thwackum and Square both condoled with Mr. Blifil for the loss of his mother, which the one advised him to bear like a man, and the other like a Christian. The young gentleman said he knew very well we were all mortal, and he would endeavour to submit to his loss as well as he could. That he could not, however, help complaining a little against the peculiar severity of his fate, which brought the news of so great a calamity to him by surprize, and that at a time when he hourly expected the severest blow he was capable of feeling from the malice of fortune. He said, the present occasion would put to the test those excellent rudiments which he had learnt from Mr. Thwackum and Mr. Square; and it would be entirely owing to them, if he was enabled to survive such misfortunes. | Тваком и Сквейр выразили мистеру Блайфилу соболезнование по случаю постигшей его утраты, причем первый советовал ему перенести это несчастье с христианским смирением, а второй - со стойкостью мужчины. Молодой человек ответил, что ему хорошо известно, что все мы смертны, и что он постарается перенести утрату по мере своих сил, но не может все же не пожаловаться на чрезмерную суровость к нему судьбы, которая приносит врасплох такое прискорбное известие в то время, когда он с часу на час ожидает ужаснейшего из ударов, какими она может поразить его. Настоящий случай, сказал он, покажет, насколько им усвоены наставления, преподанные мистером Твакомом и мистером Сквейром, и если ему удастся пережить столь великие несчастья, он будет всецело обязан этим своим наставникам. |
| It was now debated whether Mr. Allworthy should be informed of the death of his sister. This the doctor violently opposed; in s sister. n which, I believe, the whole college would agree with him: but Mr. Blifil said, he had received such positive and repeated orders from his uncle, never to keep any secret from him for fear of the disquietude which it might give him, that he durst not think of disobedience, whatever might be the consequence. He said, for his part, considering the religious and philosophic temper of his uncle, he could not agree with the doctor in his apprehensions. He was therefore resolved to communicate it to him: for if his uncle recovered (as he heartily prayed he might) he knew he would never forgive an endeavour to keep a secret of this kind from him. | Стали обсуждать, следует ли известить мистера Олверти о смерти сестры. Доктор резко этому воспротивился, в чем, я думаю, согласятся с ним все его коллеги; но Блайфил заявил, что он неоднократно получал от дяди самые решительные приказания никогда и ничего не утаивать от него из опасения разволновать его и что поэтому он не смеет и думать об ослушании, какие бы последствия ни произошли. Что до него лично, сказал Блайфил, то, принимая во внимание философские и религиозные убеждения дяди, он не может согласиться с доктором и не разделяет его опасений. Поэтому он решил сообщить дяде полученное известие: ведь если мистер Олверти поправится (о чем он, Блайфил, пламенно молит бога), то никогда не простит ему такого рода утайки. |
| The physician was forced to submit to these resolutions, which the two other learned gentlemen very highly commended. | Доктор принужден был подчиниться атому решению, горячо одобренному обоими учеными мужами, и отправился вместе с мистером Блайфилом в комнату больного. |
| So together moved Mr. Blifil and the doctor toward the sickroom; where the physician first entered, and approached the bed, in order to feel his patient's pulse, which he had no sooner done, than he declared he was much better; that the last application had succeeded to a miracle, and had brought the fever to intermit: so that, he said, there appeared now to be as little danger as he had before apprehended there were hopes. | Войдя туда первый, он приблизился к постели мистера Олверти с целью пощупать ему пульс, после чего объявил, что больному гораздо лучше: последнее лекарство сделало чудеса, жар прекратился, и опасность теперь столь же ничтожна, сколь ничтожны были перед этим надежды на благополучный исход. |
| To say the truth, Mr. Allworthy's situation had never been so bad as the great caution of the doctor had represented it: but as a wise general never despises his enemy, however inferior that enemy's force may be, so neither doth a wise physician ever despise a distemper, however inconsiderable. As the former preserves the same strict discipline, places the same guards, and employs the same scouts, though the enemy be never so weak; so the latter maintains the same gravity of countenance, and shakes his head with the same significant air, let the distemper be never so trifling. And both, among many other good ones, may assign this solid reason for their conduct, that by these means the greater glory redounds to them if they gain the victory, and the less disgrace if by any unlucky accident they should happen to be conquered. | По правде говоря, положение мистера Олверти никогда не было столь опасным, как изображал его чересчур осторожный доктор. Как умный генерал никогда не смотрит с пренебрежением на неприятеля, хотя бы он значительно уступал ему силами, так и умный врач никогда не относится пренебрежительно к самому ничтожному недомоганию. Если первый поддерживает строжайшую дисциплину, ставит караулы и посылает разведчиков, несмотря на слабость неприятеля, то второй сохраняет серьезное выражение лица и многозначительно покачивает головой при самом пустячном заболевании. И в числе других веских оснований такой тактики оба они могут привести то самое веское, что если им удастся одержать победу, то тем большей славой они себя покроют, а если вследствие какой-нибудь несчастной случайности окажутся побежденными, тем меньше им будет стыда. |
| Mr. Allworthy had no sooner lifted up his eyes, and thanked Heaven for these hopes of his recovery, than Mr. Blifil drew near, with a very dejected aspect, and having applied his handkerchief to his eye, either to wipe away his tears, or to do as Ovid somewhere expresses himself on another occasion, | Едва только мистер Олверти возвел глаза к небу и поблагодарил бога за дарование этой надежды на выздоровление, как мистер Блайфил подошел к нему с удрученным видом и, приложив к глазам платок, для того ли, чтобы отереть слезы, или же для того, чтобы поступить по совету Овидия, который говорит: |
| Si nullus erit, tamen excute nullum, | Si nullus erit, tamen excute nullum - |
| If there be none, then wipe away that none, | "Коль нет слезы, утри пустое место", |
| he communicated to his uncle what the reader hath been just before acquainted with. | сообщил дяде известие, о котором мы только что рассказали читателю. |
| Allworthy received the news with concern, with patience, and with resignation. He dropt a tender tear, then composed his countenance, and at last cried, | Олверти выслушал племянника с огорчением, кротостью и безропотностью. Он проронил слезу, но потом овладел собой и воскликнул: |
| "The Lord's will be done in everything." | - Да будет воля господня! |
| He now enquired for the messenger; but Blifil told him it had been impossible to detain him a moment; for he appeared by the great hurry he was in to have some business of importance on his hands; that he complained of being hurried and driven and torn out of his life, and repeated many times, that if he could divide himself into four quarters, he knew how to dispose of every one. | Тогда Олверти попросил Блайфила взять на себя заботы о похоронах. Он выразил желание, чтобы сестра была похоронена в их фамильном склепе; а что касается частностей, то предоставил их на усмотрение племянника, назначив только, какого священника пригласить для совершения обряда. |
| Allworthy then desired Blifil to take care of the funeral. He said, he would have his sister deposited in his own chapel; and as to the particulars, he left them to his own discretion, only mentioning the person whom he would have employed on this occasion. | Тогда Олверти попросил Блайфила взять на себя заботы о похоронах. Он выразил желание, чтобы сестра была похоронена в их фамильном склепе; а что касается частностей, то предоставил их на усмотрение племянника, назначив только, какого священника пригласить для совершения обряда. |
Глава 9.
Which, among other things, may serve as a comment on that saying of Жschines, that "drunkenness shows the mind of a man, as a mirrour reflects his person"
которая, между прочим, может служить комментарием к словам Эсхина, что
"опьянение показывает душу человека, как зеркало отражает его тело"
| English | Русский |
| The reader may perhaps wonder at hearing nothing of Mr. Jones in. the last chapter. In fact, his behaviour was so different from that of the persons there mentioned, that we chose not to confound his name with theirs. | Читатель, может быть, удивится, что в предыдущей главе ни слова не было сказано о мистере Джонсе. Но его поведение было настолько отлично от поведения выведенных там лиц, что мы предпочли не упоминать его имени в связи с ними. |
| When the good man had ended his speech, Jones was the last who deserted the room. Thence he retired to his own apartment, to give vent to his concern; but the restlessness of his mind would not suffer him to remain long there; he slipped softly therefore to Allworthy's chamber-door, where he listened a considerable time without hearing any kind of motion within, unless a violent snoring, which at last his fears misrepresented as groans. This so alarmed him, that he could not forbear entering the room; where he found the good man in the bed, in a sweet composed sleep, and his nurse snoring in the above-mentioned hearty manner, at the bed's feet. He immediately took the only method of silencing this thorough bass, whose music he feared might disturb Mr. Allworthy; and then sitting down by the nurse, he remained motionless till Blifil and the doctor came in together and waked the sick man, in order that the doctor might feel his pulse, and that the other might communicate to him that piece of news, which, had Jones been apprized of it, would have had great difficulty of finding its way to Mr. Allworthy's ear at such a season. | Когда мистер Олверти кончил свою речь, Джонс вышел от него последний. Он удалился в свою комнату, чтобы излить там наедине свое горе; но владевшее им беспокойство не позволило ему долго оставаться там,- он тихонько прокрался к комнате Олверти и долго прислушивался у дверей: изнутри доносился только громкий храп, в котором расстроенному воображению Джонса почудились стоны. Это так его встревожило, что он не вытерпел и вошел к больному; он увидел, что благодетель его спит сладким сном, а сиделка, расположившаяся в ногах мистера Олверти, храпит во всю мочь. Опасаясь, как бы эта басовая ария не разбудила больного, Джонс немедленно принял меры для ее прекращения, после чего расположился возле сиделки и не тронулся с места, пока вошедшие в комнату Блайфил и доктор не разбудили больного, чтобы пощупать ему пульс и сообщить известие, которое едва ли достигло бы слуха мистера Олверти в такую минуту, если бы Джонс знал его содержание. |
| When he first heard Blifil tell his uncle this story, Jones could hardly contain the wrath which kindled in him at the other's indiscretion, especially as the doctor shook his head, and declared his unwillingness to have the matter mentioned to his patient. But as his passion did not so far deprive him of all use of his understanding, as to hide from him the consequences which any violent expression towards Blifil might have on the sick, this apprehension stilled his rage at the present; and he grew afterwards so satisfied with finding that this news had, in fact, produced no mischief, that he suffered his anger to die in his own bosom, without ever mentioning it to Blifil. | Услышав доклад Блайфила о печальном событии, Джонс едва мог сдержать гнев, вызванный в нем столь бесцеремонным поступком, тем более что доктор покачал головой и запротестовал против того, чтобы такие вещи сообщались его пациенту. Однако негодование не настолько отшибло у Тома рассудок, чтобы он не понимал, какой вред может причинить больному резкое замечание по адресу Блайфила, и сдержал свой пыл. Увидя же, что печальное известие вреда не наделало, он так обрадовался, что забыл всякий гнев и не сказал Блайфилу ни слова. |
| The physician dined that day at Mr. Allworthy's; and having after dinner visited his patient, he returned to the company, and told them, that he had now the satisfaction to say, with assurance, that his patient was out of all danger: that he had brought his fever to a perfect intermission, and doubted not by throwing in the bark to prevent its return. | Доктор остался обедать в доме мистера Олверти, после обеда он посетил своего пациента и, возвратясь к обществу, сказал, что с удовольствием может теперь объявить больного вне всякой опасности; лихорадка совершенно прошла, и он не сомневается, что прописанная хина не позволит ей вернуться. |
| This account so pleased Jones, and threw him into such immoderate excess of rapture, that he might be truly said to be drunk with joy- an intoxication which greatly forwards the effects of wine; and as he was very free too with the bottle on this occasion (for he drank many bumpers to the doctor's health, as well as to other toasts he became very soon literally drunk. | Это до такой степени обрадовало Джонса и привело его в такой неистовый восторг, что он буквально опьянел от счастья - возбуждение, сильно помогающее действию вина; а так как по этому случаю он усердно приложился к бутылке (именно: осушил несколько бокалов за здоровье доктора, а также и прочих сотрапезников), то вскоре опьянел уже по-настоящему. |
| Jones had naturally violent animal spirits: these being set on float and augmented by the spirit of wine, produced most extravagant effects. He kissed the doctor, and embraced him with the most passionate endearments; swearing that next to Mr. Allworthy himself, he loved him of all men living. | Кровь Джонса от природы была горячая, а под влиянием винных паров она воспламенилась еще более, толкнув его на самые эксцентричные поступки. Он бросился целовать и душить в своих объятиях доктора, клятвенно уверяя, что после Олверти любит его больше всех людей на свете. |
| "Doctor," added he, "you deserve a statue to be erected to you at the public expense, for having preserved a man, who is not only the darling of all good men who know him, but a blessing to society, the glory of his country, and an honour to human nature. D-n me if I don't love him better than my own soul." | - Доктор! - вскричал он.- Вы заслуживаете, чтобы вам поставили на общественный счет статую за спасение человека, который не только любим всеми, кто его знает, но является благословением общества, славой свой родины и делает честь человеческой природе. Будь я проклят, если я не люблю его больше собственной души! |
| "More shame for you," cries Thwackum. "Though I think you have reason to love him, for he hath provided very well for you. And perhaps it might have been better for some folks that he had not lived to see just reason of revoking his gift." | - Тем больше срама для вас! - воскликнул Тваком.- Впрочем, я думаю, вы имеете все основания любить того, который наделил вас так щедро. Хотя, может быть, для кое-кого было бы лучше, чтобы он не дожил до той минуты, когда ему пришлось бы взять свой подарок обратно. |
| Jones now looking on Thwackum with inconceivable disdain, answered, | Джонс с неописуемым презрением взглянул на Твакома и ответил: |
| "And doth thy mean soul imagine that any such considerations could weigh with me? No, let the earth open and swallow her own dirt (if I had millions of acres I would say it) rather than swallow up my dear glorious friend." | - И ты воображаешь, низкая душа, что такие соображения что-нибудь значат для меня? Нет, пусть лучше земля разверзнется и поглотит свои нечистоты (имей я миллионы акров, все равно я сказал бы это), только бы остался жив мой дорогой великодушный друг! |
| Quis desiderio sit pudor aut modus Tam chari capitis? | Quis desiderio sit pudor aut modus Tarn cari capitis? 18 |
| The doctor now interposed, and prevented the effects of a wrath which was kindling between Jones and Thwackum; after which the former gave a loose to mirth, sang two or three amorous songs, and fell into every frantic disorder which unbridled joy is apt to inspire; but so far was he from any disposition to quarrel, that he was ten times better humoured, if possible, than when he was sober. | Вмешательство доктора предотвратило серьезные последствия ссоры, вспыхнувшей между Джонсом и Твакомом. После этого Джонс дал волю своим чувствам, пропел две или три любовные песни и стал творить всевозможные дурачества, какие способно внушить нам необузданное веселье; он ничуть не был расположен ссориться, а, напротив, сделался в десять раз добродушнее, если только это возможно, чем в трезвом состоянии. |
| To say truth, nothing is more erroneous than the common observation, that men who are ill-natured and quarrelsome when they are drunk, are very worthy persons when they are sober: for drink, in reality, doth not reverse nature, or create passions in men which did not exist in them before. It takes away the guard of reason, and consequently forces us to produce those symptoms, which many, when sober, have art enough to conceal. It heightens and inflames our passions (generally indeed that passion which is uppermost in our mind), so that the angry temper, the amorous, the generous, the good-humoured, the avaricious, and all other dispositions of men, are in their cups heightened and exposed. | Правду сказать, нет ничего ошибочнее ходячего мнения, будто люди, злые и сварливые в пьяном состоянии, являются достойными всякого уважения, когда они трезвы; на самом деле опьянение не перерождает человека и не создает страстей, которых в нем не было прежде. Оно лишь снимает стражу рассудка и вследствие этого толкает нас на такие поступки, от которых многие в трезвом виде имели бы довольно расчетливости удержаться. Оно усиливает и распаляет наши страсти (по большей части преобладающую страсть), так что гневливость, влюбчивость, великодушие, веселость, скупость и все прочие наклонности человека за бокалом вина выступают наружу гораздо явственнее. |
| And yet as no nation produces so many drunken quarrels, especially among the lower people, as England (for indeed, with them, to drink and to fight together are almost synonymous terms), I would not, methinks, have it thence concluded, that the English are the worst-natured people alive. Perhaps the love of glory only is at the bottom of this; so that the fair conclusion seems to be, that our countrymen have more of that love, and more of bravery, than any other plebeians. And this the rather, as there is seldom anything ungenerous, unfair, or ill-natured, exercised on these occasions: nay, it is common for the combatants to express good-will for each other even at the time of the conflict; and as their drunken mirth generally ends in a battle, so do most of their battles end in friendship. | Но хотя ни в одной нации не бывает столько драк в пьяном виде, как в Англии, особенно среди простонародья (для которого слова "напиться" и "подраться" почти синонимы), я все-таки не сделал бы отсюда заключения, что англичане первые забияки на свете. Может быть, это проистекает только от любви к славе, и правильнее было бы сказать, что в наших соотечественниках больше этой любви и больше отваги, чем в плебеях других национальностей; тем более что в таких случаях редко совершается что-нибудь низкое, неблаговидное или злобное, напротив, даже во время драки противники проявляют друг к другу доброжелательность; и если пьяное веселье обыкновенно кончается у нас свалкой, то свалки в большинстве случаев кончаются дружбой. |
| But to return to our history. Though Jones had shown no design of giving offence, yet Mr. Blifil was highly offended at a behaviour which was so inconsistent with the sober and prudent reserve of his own temper. He bore it too with the greater impatience, as it appeared to him very indecent at this season; "When," as he said, "the house was a house of mourning, on the account of his dear mother; and if it had pleased Heaven to give him some prospect of Mr. Allworthy's recovery, it would become them better to express the exultations of their hearts in thanksgiving, than in drunkenness and riots; which were properer methods to encrease the Divine wrath, than to avert it." Thwackum, who had swallowed more liquor than Jones, but without any ill effect on his brain, seconded the pious harangue of Blifil; but Square, for reasons which the reader may probably guess, was totally silent. | Но вернемся к нашей истории. Хотя у Джонса и в мыслях не было кого-нибудь оскорбить, однако мистер Блайфил чрезвычайно обиделся поведением, столь не вязавшимся с его собственной степенностью и сдержанностью. Оно сильно его раздражало, так как казалось ему весьма неприличным в ту минуту, когда, по его словам, весь дом был погружен в траур по случаю смерти его дорогой матери; и если небу угодно было даровать некоторую надежду на выздоровление мистера Олверти, то ликование сердец было бы приличнее выразить благодарственными молитвами, а не пьяным разгулом, каковой способен скорее навлечь гнев божий, чем отвратить его. Тваком, выпивший больше Джонса, но сохранивший мозги свои ясными, поддержал благочестивую рацею Блайфила; Сквейр же, по причинам, о которых читатель, вероятно, догадывается, хранил полное молчание. |
| Wine had not so totally overpowered Jones, as to prevent his recollecting Mr. Blifil's loss, the moment it was mentioned. As no person, therefore, was more ready to confess and condemn his own errors, he offered to shake Mr. Blifil by the hand, and begged his pardon, saying, "His excessive joy for Mr. Allworthy's recovery had driven every other thought out of his mind." | Вино, однако же, не настолько одолело Джонса, чтобы он не вспомнил об утрате мистера Блайфила, когда тот о ней упомянул. А будучи всегда готов признать и осудить свои ошибки, он протянул мистеру Блайфилу руку и попросил у него извинения, сказав, что его буйная радость по случаю выздоровления мистера Олверти прогнала у него все прочие мысли. |
| Blifil scornfully rejected his hand; and with much indignation answered, "It was little to be wondered at, if tragical spectacles made no impression on the blind; but, for his part, he had the misfortune to know who his parents were, and consequently must be affected with their loss." | Блайфил презрительно оттолкнул его руку и с большим негодованием отвечал: нисколько не удивительно, что трагические зрелища не производят никакого впечатления на слепого, но сам он имеет несчастье знать, кто были его родители, и потому не может оставаться равнодушным к их потере. |
| Jones, who, notwithstanding his good humour, had some mixture of the irascible in his constitution, leaped hastily from his chair, and catching hold of Blifil's collar, cried out, | Джонс, который при всем своем добродушии отличался вспыльчивостью, мгновенно вскочил со стула и, схватив Блайфила за шиворот, закричал: |
| "D-n you for a rascal, do you insult me with the misfortune of my birth?" He accompanied these words with such rough actions, that they soon got the better of Mr. Blifil's peaceful temper; | - Так ты, мерзавец, смеешь попрекать меня моим происхождением? - И сопроводил эти слова таким резким движением, что мистер Блайфил очень скоро позабыл о своем миролюбивом характере. |
| and a scuffle immediately ensued, which might have produced mischief, had it not been prevented by the interposition of Thwackum and the physician; for the philosophy of Square rendered him superior to all emotions, and he very calmly smoaked his pipe, as was his custom in all broils, unless when he apprehended some danger of having it broke in his mouth. | Началась потасовка, которая могла бы иметь весьма печальные последствия, если бы не была прекращена вмешательством Твакома и доктора, ибо что касается Сквейра, то философия возносила его над всеми треволнениями, и он преспокойно курил свою трубку, как всегда это делал вовремя ссор, нарушая невозмутимость только в те мгновения, когда трубке угрожала опасность быть разбитой у него в зубах. |
| The combatants being now prevented from executing present vengeance on each other, betook themselves to the common resources of disappointed rage, and vented their wrath in threats and defiance. In this kind of conflict, Fortune, which, in the personal attack, seemed to incline to Jones, was now altogether as favourable to his enemy. | Разъяренные противники, не имея возможности порешить спор врукопашную, прибегли к обычному в таких случаях способу изливать неутоленный гнев в брани и угрозах. Фортуна, в рукопашной борьбе больше благоволившая Джонсу, перешла в этом словесном поединке всецело на сторону его врага. |
| A truce, nevertheless, was at length agreed on, by the mediation of the neutral parties, and the whole company again sat down at the table; where Jones being prevailed on to ask pardon, and Blifil to give it, peace was restored, and everything seemed in statu quo. | Однако при посредничестве нейтральных сторон в конце концов было заключено перемирие, и все снова сели за стол. Джонса уговорили попросить извинения, а Блайфила - простить его, и таким образом мир был восстановлен, и все пришло in status quo 19. |
| But though the quarrel was, in all appearance, perfectly reconciled, the good humour which had been interrupted by it, was by no means restored. All merriment was now at an end, and the subsequent discourse consisted only of grave relations of matters of fact, and of as grave observations upon them; a species of conversation, in which, though there is much of dignity and instruction, there is but little entertainment. As we presume therefore to convey only this last to the reader, we shall pass by whatever was said, till the rest of the company having by degrees dropped off, left only Square and the physician together; at which time the conversation was a little heightened by some comments on what had happened between the two young gentlemen; both of whom the doctor declared to be no better than scoundrels; to which appellation the philosopher, very sagaciously shaking his head, agreed. | Но хотя ссора была с виду совершенно прекращена, радостного оживления, нарушенного ею, восстановить не удалось. Веселье пропало, и дальнейшие разговоры состояли лишь из сухого изложения фактов и столь же сухих замечаний по их поводу - род беседы весьма почтенный и поучительный, но очень мало занимательный. А так как мы решили сообщать читателю лишь вещи занимательные, то эту часть разговоров опускаем; скажем лишь, что общество понемногу разошлось, остались только Сквейр да доктор; тогда беседа снова немного оживилась замечаниями по поводу ссоры молодых людей, причем доктор обозвал обоих негодяями, а философ, многозначительно кивнув головой, вполне с этим согласился. |
Глава 10.
Showing the truth of many observations of Ovid, and of other more grave writers, who have proved beyond contradiction, that wine is often the forerunner of incontinency
подтверждающая справедливость многих замечаний Овидия и других, более
серьезных писателей, неопровержимо доказавших, что вино часто является
предтечей невоздержанности
| English | Русский |
| Jones retired from the company, in which we have seen him engaged, into the fields, where he intended to cool himself by a walk in the open air before he attended Mr. Allworthy. There, whilst he renewed those meditations on his dear Sophia, which the dangerous illness of his friend and benefactor had for some time interrupted, an accident happened, which with sorrow we relate, and with sorrow doubtless will it be read; however, that historic truth to which we profess so inviolable an attachment, obliges us to communicate it to posterity. | Из общества, в котором мы его видели, Джонс ушел в поле, чтобы освежиться прогулкой на открытом воздухе перед тем, как снова сесть у постели мистера Олверти. Здесь он предался мечтам о милой своей Софье, от которых его отвлекла на некоторое время опасная болезнь друга и благодетеля, как вдруг случилось одно происшествие, о котором мы сообщаем с прискорбием и о котором, несомненно, с таким же прискорбием будет прочитано; однако нерушимая верность истине, в которой мы поклялись, обязывает нас передать его потомству. |
| It was now a pleasant evening in the latter end of June, when our heroe was walking in a most delicious grove, where the gentle breezes fanning the leaves, together with the sweet trilling of a murmuring stream, and the melodious notes of nightingales, formed altogether the most enchanting harmony. In this scene, so sweetly accommodated to love, he meditated on his dear Sophia. While his wanton fancy roamed unbounded over all her beauties, and his lively imagination painted the charming maid in various ravishing forms, his warm heart melted with tenderness; and at length, throwing himself on the ground, by the side of a gently murmuring brook, he broke forth into the following ejaculation: | Был прелестный июньский вечер. Герой наш углубился в очаровательную рощу, где шелест листьев, колыхаемых легким ветерком, соединялся в чудесной гармонии со сладким журчаньем ручейка и мелодичным пением соловьев. В этой обстановке, как нельзя более подходящей для любви, Джонс обратился мыслями к своей милой Софье. Резвые мечты его без стеснения блуждали по всем ее прелестям, живое воображение рисовало очаровательную девушку в самых восхитительных образах, и пылкое сердце юноши таяло от любви; наконец, бросившись на траву близ ласково журчащего ручья, он разразился следующей тирадой; |
| "O Sophia, would Heaven give thee to my arms, how blest would be my condition! Curst be that fortune which sets a distance between us. Was I but possessed of thee, one only suit of rags thy whole estate, is there a man on earth whom I would envy! How contemptible would the brightest Circassian beauty, drest in all the jewels of the Indies, appear to my eyes! But why do I mention another woman? Could I think my eyes capable of looking at any other with tenderness, these hands should tear them from my head. No, my Sophia, if cruel fortune separates us for ever, my soul shall doat on thee alone. The chastest constancy will I ever preserve to thy image. Though I should never have possession of thy charming person, still shalt thou alone have possession of my thoughts, my love, my soul. Oh! my fond heart is so wrapt in that tender bosom, that the brightest beauties would for me have no charms, nor would a hermit be colder in their embraces. Sophia, Sophia alone shall be mine. What raptures are in that name! I will engrave it on every tree." | - О Софья, какое было бы блаженство, если бы небо привело тебя в мои объятия! Будь проклята судьба, воздвигшая преграду между нами! Если бы только я владел тобой, то, будь даже все твое богатство - рубище, ни один человек в мире не возбудил бы во мне зависти! Сколь презренной явилась бы в глазах моих ослепительнейшая красавица черкешенка, убранная во все драгоценности Индии!.. Но что это я заговорил о другой женщине? Если бы я считал глаза мои способными заглядеться на другую, вот эти руки вырвали бы их. Нет, дорогая Софья, жестокая судьба хоть и разлучает нас навеки, но душа моя будет любить тебя одну. Нерушимую верность к тебе я буду хранить вечно. Хоть мне и не владеть никогда твоим прелестным телом, но ты одна будешь владычицей моих помыслов, моей любви, души моей. Ах, сердце мое так полно нежностью к тебе, что первые красавицы мира лишены для меня всякой прелести, и я буду холоден, как отшельник, в их объятиях! Софья, одна только Софья будет моей! Сколько очарования в этом имени! Я вырежу его на каждом дереве. |
| At these words he started up, and beheld- not his Sophia- no, nor a Circassian maid richly and elegantly attired for the grand Signior's seraglio. No; without a gown, in a shift that was somewhat of the coarsest, and none of the cleanest, bedewed likewise with some odoriferous effluvia, the produce of the day's labour, with a pitchfork in her hand, Molly Seagrim approached. Our hero had his penknife in his hand, which he had drawn for the before-mentioned purpose of carving on the bark; when the girl coming near him, cryed out with a smile, | С этими словами он вскочил и увидел - не Софью, нет, и не черкешенку, роскошно и изящно убранную для сераля восточного вельможи... нет. Без платья, в одной рубашке грубого полотна, и притом не из самых чистых, увлажненная благоуханной испариной, выжатой из тела дневной работой с вилами в руках,- к нему приближалась Молли Сигрим. Герой наш стоял с перочинным ножиком, вынутым из кармана, с вышеупомянутым намерением изрезать кору деревьев. Увидя это, девушка сказала с улыбкой: |
| "You don't intend to kill me, squire, I hope!" | - Надеюсь, вы не собираетесь зарезать меня, сквайр? |
| "Why should you think I would kill you?" answered Jones. | - Откуда ты взяла, что я собираюсь тебя зарезать? - удивился Джонс. |
| "Nay," replied she, "after your cruel usage of me when I saw you last, killing me would, perhaps, be too great kindness for me to expect." | - После вашего жестокого поступка со мной во время последнего свидания это было бы для меня еще большой милостью,- отвечала она. |
| Here ensued a parley, which, as I do not think myself obliged to relate it, I shall omit. It is sufficient that it lasted a full quarter of an hour, at the conclusion of which they retired into the thickest part of the grove. | И между ними завязался разговор, который я не считаю себя обязанным передавать, а потому опускаю. Довольно будет сказать, что он продолжался целых четверть часа, и по окончании его парочка удалилась в самую густую часть рощи. |
| Some of my readers may be inclined to think this event unnatural. However, the fact is true; and perhaps may be sufficiently accounted for by suggesting, that Jones probably thought one woman better than none, and Molly as probably imagined two men to be better than one. Besides the before-mentioned motive assigned to the present behaviour of Jones, the reader will be likewise pleased to recollect in his favour, that he was not at this time perfect master of that wonderful power of reason, which so well enables grave and wise men to subdue their unruly passions, and to decline any of these prohibited amusements. Wine now had totally subdued this power in Jones. He was, indeed, in a condition, in which, if reason had interposed, though only to advise, she might have received the answer which one Cleostratus gave many years ago to a silly fellow, who asked him, if he was not ashamed to be drunk? | Некоторым из моих читателей это происшествие, может быть, покажется неестественным. Однако факт этот справедлив и может быть удовлетворительно объяснен тем, что Джонс, вероятно, считал, что одна женщина лучше, чем ничего, а Молли, должно быть, думала, что двое мужчин лучше, чем один. Помимо этого соображения, читатель благоволит припомнить, что Джонс в это время не был полным господином той чудесной способности рассуждать, при помощи которой люди мудрые и степенные обуздывают свои беспорядочные страсти и воздерживаются от запретных удовольствий; вино совершенно лишило Джонса этой способности. Он был в таком состоянии, что если бы рассудок вздумал хотя бы только увещевать его, то, вероятно, получил бы такой же ответ, какой дал много лет тому назад некий Клеострат глупцу, спросившему, разве ему не стыдно быть пьяным: |
| "Are not you," said Cleostratus, "ashamed to admonish a drunken man?" | - А тебе разве не стыдно увещевать пьяного? |
| To say the truth, in a court of justice drunkenness must not be an excuse, yet in a court of conscience it is greatly so; and therefore Aristotle, who commends the laws of Pittacus, by which drunken men received double punishment for their crimes, allows there is more of policy than justice in that law. Now, if there are any transgressions pardonable from drunkenness, they are certainly such as Mr. Jones was at present guilty of; on which head I could pour forth a vast profusion of learning, if I imagined it would either entertain my reader, or teach him anything more than he knows already. For his sake therefore I shall keep my learning to myself, and return to my history. | По правде говоря, перед судом государственным опьянение не может служить извинением, но перед судом совести оно сильно смягчает вину. Вот почему Аристотель, хваля законы Питтака, согласно которым пьяных наказывали за преступление вдвойне, сознается, что в законах этих больше государственной мудрости, чем справедливости. И если есть вообще какие-либо извинительные по случаю опьянения проступки, то это, без сомнения, такие, как тот, в котором был повинен в ту минуту мистер Джонс. На эту тему я мог бы представить обширное ученое рассуждение, если бы был уверен, что оно доставит читателю развлечение или сообщит ему нечто такое, чего он не знает. Итак, из уважения к нему, я сохраню свою ученость при себе и вернусь к рассказу. |
| It hath been observed, that Fortune seldom doth things by halves. To say truth, there is no end to her freaks whenever she is disposed to gratify or displease. No sooner had our heroe retired with his Dido, but | Замечено, что Фортуна редко делает что-нибудь наполовину. Обыкновенно затеям ее нет конца - вздумает ли она побаловать нас или раздосадовать. Не успел наш герой удалиться со своей Дидоной, как |
| Speluncam Blifil dux et divinus eandem Deveniunt- | Speluncam Blifil dux et divinus eandem Deveniunt... - |
| the parson and the young squire, who were taking a serious walk, arrived at the stile which leads into the grove, and the latter caught a view of the lovers just as they were sinking out of sight. | священник и молодой сквайр, вышедшие чинно прогуляться, показались на тропинке, ведущей в рощу, и Блайфил заметил парочку в ту минуту, когда она скрывалась из виду. |
| Blifil knew Jones very well, though he was at above a hundred yards' distance, and he was as positive to the sex of his companion, though not to the individual person. He started, blessed himself, and uttered a very solemn ejaculation. | Блайфил тотчас узнал Джонса, хотя был от него на расстоянии свыше ста ярдов, и явственно заметил пол его спутницы, не разглядев только, кто именно она была. Он затрепетал от радости, перекрестился и издал какое-то благочестивое воклицание. |
| Thwackum expressed some surprize at these sudden emotions, and asked the reason of them. To which Blifil answered, "He was certain he had seen a fellow and wench retire together among the bushes, which he doubted not was with some wicked purpose." As to the name of Jones, he thought proper to conceal it, and why he did so must be left to the judgment of the sagacious reader; for we never chuse to assign motives to the actions of men, when there is any possibility of our being mistaken. | Тваком был удивлен этими неожиданными движениями и спросил, что они означают. На это Блайфил ответил, что он ясно видел какого-то молодчика, удалившегося в кусты вместе с девицей, и не сомневается, что это сделано с дурной целью. Имя Джонса он предпочел умолчать, а почему - об этом предоставляем догадываться проницательному читателю, ибо мы никогда не указываем мотивы человеческих поступков, если есть какая-либо опасность совершить ошибку. |
| The parson, who was not only strictly chaste in his own person, but a great enemy to the opposite vice in all others, fired at this information. He desired Mr. Blifil to conduct him immediately to the place, which as he approached he breathed forth vengeance mixed with lamentations; nor did he refrain from casting some oblique reflections on Mr. Allworthy; insinuating that the wickedness of the country was principally owing to the encouragement he had given to vice, by having exerted such kindness to a bastard, and by having mitigated that just and wholesome rigour of the law which allots a very severe punishment to loose wenches. | Священник, который был не только человек строгих нравственных правил, но и непримиримый враг всякой распущенности, воспылал гневом при этом сообщении. Он попросил мистера Блайфила немедленно провести его к тому месту и по дороге все время расточал угрозы, перемешанные с жалобами, причем не мог удержаться от некоторых косвенных замечаний по адресу мистера Олверти, намекая, что распущенность местных нравов объясняется главным образом его потаканием пороку, выразившимся в благосклонности к этому ублюдку и в смягчении справедливой и благодетельной строгости закона, требующего самого сурового наказания для распутных женщин. |
| The way through which our hunters were to pass in pursuit of their game was so beset with briars, that it greatly obstructed their walk, and caused besides such a rustling, that Jones had sufficient warning of their arrival before they could surprize him; nay, indeed, so incapable was Thwackum of concealing his indignation, and such vengeance did he utter forth every step he took, that this alone must have abundantly satisfied Jones that he was (to use the language of sportsmen) found sitting. | Дорога, по которой наши охотники пустились за дичью, густо поросла терновником, который сильно затруднял их движение и при этом так шуршал, что Джонс был заблаговременно предупрежден об их приближении; вдобавок Тваком был настолько неспособен сдерживать свое негодование и изрыгал на каждом шагу такие проклятия, что одного этого было вполне достаточно для оповещения Джонса о том, что его застигли (выражаясь охотничьим языком) прямо в норе. |
Глава 11.
In which a simile in Mr. Pope's period of a mile introduces as bloody a battle as can possibly be fought without the assistance of steel or cold iron
в которой сравнение, выраженное при помощи семимильного периода в духе
мистера Попа, вводит читателя в кровопролитнейшую битву, какая может
произойти без применения железа или холодной стали
| English | Русский |
| As in the season of rutting (an uncouth phrase, by which the vulgar denote that gentle dalliance, which in the well-wooded forest of Hampshire, passes between lovers of the ferine kind), if, while the lofty-crested stag meditates the amorous sport, a couple of puppies, or any other beasts of hostile note, should wander so near the temple of Venus Ferina that the fair hind should shrink from the place, touched with that somewhat, either of fear or frolic, of nicety or skittishness, with which nature hath bedecked all females, or hath at least instructed them how to put it on; lest, through the indelicacy of males, the Samean mysteries should be pryed into by unhallowed eyes: for, at the celebration of these rites, the female priestess cries out with her in Virgil (who was then, probably, hard at work on such celebration), | Как в период течки (грубое выражение, которым чернь обозначает нежные сцены, происходящие в густых лесах Гемпшира между любовниками звериной породы), если в минуту, когда круторогий олень замышляет любовную игру, пара щенков или иных враждебных ему хищников настолько приблизится к святилищу Венеры Звериной, что стройная лань шарахается в сторону в порыве не то страха, не то резвости, не то жеманства, не то игривости - чувства, которыми природа наградила весь женский пол или, по крайней мере, научила напускать на себя, дабы, по неделикатности самцов, не проникли в самосские мистерии глаза непосвященных, ибо при совершении этих обрядов жрица восклицает вслед за пророчицей Вергилия (находившейся, вероятно, в ту минуту за работой на таком литургийном действе): |
| -Procul, o procul este, profani; Proclamat vates, totoque absistite luco. | Procul, о procul este profani, Proclamat vates, totoque absistite luco! 20- |
| -Far hence be souls profane, The sibyl cry'd, and from the grove abstain. DRYDEN | |
| If, I say, while these sacred rites, which are in common to genus omne animantium, are in agitation between the stag and his mistress, any hostile beasts should venture too near, on the first hint given by the frighted hind, fierce and tremendous rushes forth the stag to the entrance of the thicket; there stands he sentinel over his love, stamps the ground with his foot, and with his horns brandished aloft in air, proudly provokes the apprehended foe to combat. | если, говорю, во время совершения оленем и его возлюбленной этих священных обрядов, свойственных generi omni animantium 21, к ним отважатся приблизиться враждебные хищники - олень по первому знаку, поданному испуганной ланью, бросается, грозный и яростный, ко входу в чащу, становится здесь на страже своей любви, бьет в землю копытом, потрясает в воздухе рогами и гордо вызывает на бой устрашенного врага. |
| Thus, and more terrible, when he perceived the enemy's approach, leaped forth our heroe. Many a step advanced he forwards, in order to conceal the trembling hind, and, if possible, to secure her retreat. And now Thwackum, having first darted some livid lightning from his fiery eyes, began to thunder forth, | Так, и еще грознее, воспрянул наш герой, услышав приближение неприятеля. Он выступил далеко вперед, чтобы скрыть трепещущую лань и по возможности обеспечить ей отступление. Тут Тваком, метнув сначала молнию из воспламененных гневом очей, загремел: |
| "Fie upon it! Fie upon it! Mr. Jones. Is it possible you should be the person?" | - Срам и позор! Мистер Джонс, возможно ли? Это вы? |
| "You see," answered Jones, "it is possible I should be here." | - Вы видите, что возможно,- ответил Джонс. |
| "And who," said Thwackum, "is that wicked slut with you?" | - А кто эта непотребная девка с вами? - спросил Тваком. |
| "If I have any wicked slut with me," cries Jones, "it is possible I shall not let you know who she is." | - Если со мной есть непотребная девка,- воскликнул Джонс,- так, может быть, я вам и не скажу, кто она? |
| "I command you to tell me immediately," says Thwackum: "and I would not have you imagine, young man, that your age, though it hath somewhat abridged the purpose of tuition, hath totally taken away the authority of the master. The relation of the master and scholar is indelible; as, indeed, all other relations are; for they all derive their original from heaven. I would have you think yourself, therefore, as much obliged to obey me now, as when I taught you your first rudiments." | - Приказываю вам немедленно сказать! - гремел Тваком.- И не воображайте, пожалуйста, молодой человек, будто ваши лета, ограничивши несколько круг моих прав воспитателя, вовсе уничтожили мою власть. Взаимоотношения между учеником и учителем неуничтожимы, как неуничтожимы и все прочие взаимоотношения между людьми, ибо все они берут свое начало свыше. Поэтому вы и теперь обязаны мне повиноваться, как в то время, когда я учил вас азам. |
| "I believe you would," cries Jones; "but that will not happen, unless you had the same birchen argument to convince me." | - Знаю, что вам этого хочется,- воскликнул Джонс,- только этому не бывать, потому что время убеждений березовыми доводами миновало. |
| "Then I must tell you plainly," said Thwackum, "I am resolved to discover the wicked wretch." | - Тогда я заявляю вам прямо, что я решил дознаться, кто эта непотребная девка. |
| "And I must tell you plainly," returned Jones, "I am resolved you shall not." | - А я заявляю вам, что вы этого не узнаете, - возразил Джонс. |
| Thwackum then offered to advance, and Jones laid hold of his arms; which Mr. Blifil endeavoured to rescue, declaring, "he would not see his old master insulted." | Тут Тваком хотел было двинутся вперед, но Джонс схватил его за руки; мистер Блайфил бросился на выручку священнику, крича, что не позволит оскорблять своего старого учителя. |
| Jones now finding himself engaged with two, thought it necessary to rid himself of one of his antagonists as soon as possible. He therefore applied to the weakest first; and, letting the parson go, he directed a blow at the young squire's breast, which luckily taking place, reduced him to measure his length on the ground. | Джонс, увидев, что ему приходится иметь дело с двумя, решил как можно скорее отделаться от одного из них. Поэтому он сначала напал на слабейшего; оставив священника, он нанес молодому сквайру в грудь удар, который пришелся так счастливо, что тот сразу же растянулся на земле. |
| Thwackum was so intent on the discovery, that, the moment he found himself at liberty, he stept forward directly into the fern, without any great consideration of what might in the meantime befal his friend; but he had advanced a very few paces into the thicket, before Jones, having defeated Blifil, overtook the parson, and dragged him backward by the skirt of his coat. | Тваком был весь обуян желанием обнаружить спутницу Джонса и потому, почувствовав себя на свободе, устремился прямо в кусты, не заботясь о судьбе своего приятеля, но не успел он сделать нескольких шагов, как Джонс, расправившись с Блайфилом, догнал его и оттащил назад за полу кафтана. |
| This parson had been a champion in his youth, and had won much honour by his fist, both at school and at the university. He had now indeed, for a great number of years, declined the practice of that noble art; yet was his courage full as strong as his faith, and his body no less strong than either. He was moreover, as the reader may perhaps have conceived, somewhat irascible in his nature. When he looked back, therefore, and saw his friend stretched out on the ground, and found himself at the same time so roughly handled by one who had formerly been only passive in all conflicts between them (a circumstance which highly aggravated the whole), his patience at length gave way; he threw himself into a posture of offence; and collecting all his force, attacked Jones in the front with as much impetuosity as he had formerly attacked him in the rear. | Богослов был в молодости искусным бойцом и стяжал себе кулаком большую славу как в школе, так и в университете Теперь, правда будучи в годах, он поотстал в этом благородном искусстве, однако отвага его была так же непоколебима, как и вера, и тело ничуть не утратило своей крепости. Вдобавок, как читатель, может быть, и сам догадался, он был темперамента вспыльчивого Оглянувшись и увидев приятеля поверженным, а полу своего кафтана бесцеремонно схваченной человеком, который во всех своих прежних столкновениях с ним играл чисто страдательную роль (обстоятельство, сильно отягчавшее ситуацию), он потерял всякое терпение, занял наступательную позицию и, напрягши все свои силы, атаковал Джонса во фронт не менее яростно, чем в былые дни атаковывал его с тылу. |
| Our heroe received the enemy's attack with the most undaunted intrepidity, and his bosom resounded with the blow. This he presently returned with no less violence, aiming likewise at the parson's breast; but he dexterously drove down the fist of Jones, so that it reached only his belly, where two pounds of beef and as many of pudding were then deposited, and whence consequently no hollow sound could proceed. Many lusty blows, much more pleasant as well as easy to have seen, than to read or describe, were given on both sides: at last a violent fall, in which Jones had thrown his knees into Thwackum's breast, so weakened the latter, that victory had been no longer dubious, had not Blifil, who had now recovered his strength, again renewed the fight, and by engaging with Jones, given the parson a moment's time to shake his ears, and to regain his breath. | Герой наш встретил вражескую атаку с величайшим бесстрашием, и грудь его зазвучала под ударом. Он мгновенно вернул его с не меньшей силой, целясь тоже в грудь священника, но тот ловко отбил кулак Джонса, так что тот угодил ему только в брюхо, где в это время покоились два фунта говядины и столько же пудинга, и потому никакого гулкого звука отсюда не последовало. Много мощных ударов, которые гораздо приятнее и легче наблюдать, чем описывать, было нанесено с обеих сторон, пока наконец бешеный выпад Джонса коленом в грудь Твакома не ослабил последнего до такой степени, что победа не могла бы дольше оставаться сомнительной, если бы Блайфил, успевший тем временем оправиться, не возобновил битвы и, сцепившись с Джонсом, не дал священнику возможности встряхнуться и перевести дух. |
| And now both together attacked our heroe, whose blows did not retain that force with which they had fallen at first, so weakened was he by his combat with Thwackum; for though the pedagogue chose rather to play solos on the human instrument, and had been lately used to those only, yet he still retained enough of his antient knowledge to perform his part very well in a duet. | Тогда оба они соединенными силами напали на нашего героя, удары которого не сохранили той силы, с какой они сыпались первоначально, настолько он ослабел в поединке с Твакомом,- ибо хотя педагог предпочитал разыгрывать соло на человеческом инструменте и в последнее время только и практиковал такой способ, все же он еще довольно хорошо помнил прежнее искусство, чтобы уверенно исполнить свою партию также и в дуэте. |
| The victory, according to modern custom, was like to be decided by numbers, when, on a sudden, a fourth pair of fists appeared in the battle, and immediately paid their compliments to the parson; and the owner of them at the same time crying out, | Победа, по-видимому, уже решалась, по нынешнему обычаю, численным перевесом сил, как вдруг в бой вступила четвертая пара кулаков и немедленно приветствовала священника, между тем как их владелец закричал: |
| "Are not you ashamed, and be d-n'd to you, to fall two of you upon one?" | - Ну, не стыдно ли вам, черт бы вас побрал, нападать вдвоем на одного? |
| The battle, which was of the kind that for distinction's sake is called royal, now raged with the utmost violence during a few minutes; till Blifil being a second time laid sprawling by Jones, Thwackum condescended to apply for quarter to his new antagonist, who was now found to be Mr. Western himself; for in the heat of the action none of the combatants had recognized him. | И битва, которую во внимание к ее размаху, следует назвать королевской, закипела с еще большей силой, пока Блайфил не был вторично повержен Джонсом, а Тваком не запросил пощады у своего нового противника, который оказался не кем иным, как мистером Вестерном, ибо в пылу сражения бойцы не узнали его. |
| In fact, that honest squire, happening, in his afternoon's walk with some company, to pass through the field where the bloody battle was fought, and having concluded, from seeing three men engaged, that two of them must be on a side, he hastened from his companions, and with more gallantry than policy, espoused the cause of the weaker party. By which generous proceeding he very probably prevented Mr. Jones from becoming a victim to the wrath of Thwackum, and to the pious friendship which Blifil bore his old master; for, besides the disadvantage of such odds, Jones had not yet sufficiently recovered the former strength of his broken arm. This reinforcement, however, soon put an end to the action, and Jones with his ally obtained the victory. | Действительно, почтенный сквайр, прогуливаясь в этот день с компанией, случайно зашел на поляну, где разыгрывалась кровопролитная битва; увидя троих сражающихся, он тотчас сообразил, что двое должны быть против одного, оставил общество и, проявляя больше благородства, чем расчетливости, бросился на помощь слабейшей стороне. Рыцарский поступок его, по всей вероятности, спас мистера Джонса от ярости Твакома и благоговейной дружбы Блайфила к своему старому наставнику, ибо, не говоря уже о неравенстве сил, рука Джонса еще недостаточно оправилась после перелома и не обладала прежней мощью. Неожиданное подкрепление, однако, скоро положило конец битве, и Джонс со своим союзником вышли из нее победителями. |
Глава 12.
In which is seen a more moving spectacle than all the blood in the bodies of Thwackum and Blifil, and of twenty other such, is capable of producing
в которой дано зрелище более волнующее, нежели окровавленные тела
Твакома и Блайфила и дюжины им подобных
| English | Русский |
| The rest of Mr. Western's company were now come up, being just at the instant when the action was over. These were the honest clergyman, whom we have formerly seen at Mr. Western's table; Mrs. Western, the aunt of Sophia; and lastly, the lovely Sophia herself. | Тут показались спутники мистера Вестерна, явившиеся как раз в ту минуту, когда сражение окончилось. Это были почтенный священнослужитель, которого мы видели недавно за столом мистера Вестерна, миссис Вестерн - тетка Софьи, и, наконец, сама прекрасная Софья. |
| At this time, the following was the aspect of the bloody field. In one place lay on the ground, all pale, and almost breathless, the vanquished Blifil. Near him stood the conqueror Jones, almost covered with blood, part of which was naturally his own, and part had been lately the property of the Reverend Mr. Thwackum. In a third place stood the said Thwackum, like King Porus, sullenly submitting to the conqueror. The last figure in the piece was Western the Great, most gloriously forbearing the vanquished foe. | Поле кровавой битвы представляло собой в это время следующую картину. Побежденный Блайфил, весь бледный и почти бездыханный, был распростерт на земле. Возле него стоял победитель Джонс, покрытый кровью - частью своей собственной, а частью принадлежавшей недавно его преподобию мистеру Твакому. Поодаль названный Тваком, подобно царю Пору, мрачно сдавался победителю. Последним действующим лицом был Вестерн Великий, великодушно дававший пощаду побежденному врагу. |
| Blifil, in whom there was little sign of life, was at first the principal object of the concern of every one, and particularly of Mrs. Western, who had drawn from her pocket a bottle of hartshorn, and was herself about to apply it to his nostrils, when on a sudden the attention of the whole company was diverted from poor Blifil, whose spirit, if it had any such design, might have now taken an opportunity of stealing off to the other world, without any ceremony. | Блайфил, почти без признаков жизни, первый стал предметом заботливости всех, в особенности миссис Вестерн; вынув из кармана скляночку с нюхательной солью, она собиралась уже поднести ее к носу пострадавшего, как вдруг внимание общества было отвлечено от бедного Блайфила, душе которого был предоставлен удобный случай отправиться, если бы ей вздумалось, без дальних церемоний на тот свет. |
| For now a more melancholy and a more lovely object lay motionless before them. This was no other than the charming Sophia herself, who, from the sight of blood, or from fear for her father, or from some other reason, had fallen down in a swoon, before any one could get to her assistance. | Дело в том, что предмет более прекрасный и более достойный сожаления лежал без движения перед ними. То был не кто иной, как сама прелестная Софья, которая, при виде ли крови, из боязни ли за отца или по какой другой причине, упала в обморок, прежде чем кто-нибудь мог поспеть ей на помощь. |
| Mrs. Western first saw her and screamed. Immediately two or three voices cried out, "Miss Western is dead." Hartshorn, water, every remedy was called for, almost at one and the same instant. | Миссис Вестерн первая увидела это и вскрикнула. Тотчас же раздалось два или три голоса: "Мисс Вестерн умерла!" - и все сразу стали требовать нюхательной соли, воды и других лекарств. |
| The reader may remember, that in our description of this grove we mentioned a murmuring brook, which brook did not come there, as such gentle streams flow through vulgar romances, with no other purpose than to murmur. No! Fortune had decreed to ennoble this little brook with a higher honour than any of those which wash the plains of Arcadia ever deserved. | Читатель, может быть, помнит, что при описании этой рощи мы упомянули о журчащем ручейке, который, не в пример ручьям, изображаемым в пошлых романах, протекал здесь не для того только, чтобы журчать. Нет! Фортуна удостоила этот ручеек высшей чести, чем какая выпадала когда-либо самым счастливым ручьям, орошающим равнины Аркадии. |
| Jones was rubbing Blifil's temples, for he began to fear he had given him a blow too much, when the words, Miss Western and Dead, rushed at once on his ear. He started up, left Blifil to his fate, and flew to Sophia, whom, while all the rest were running against each other, backward and forward, looking for water in the dry paths, he caught up in his arms, and then ran away with her over the field to the rivulet above mentioned; where, plunging himself into the water, he contrived to besprinkle her face, head, and neck very plentifully. | Джонс растирал Блайфилу виски, испугавшись, не слишком ли он поусердствовал во время борьбы, когда слова "мисс Вестерн" и "умерла" одновременно поразили его слух. Он вскочил, бросил Блайфила на произвол судьбы, помчался к Софье, и, в то время как остальные метались без толку взад и вперед в поисках воды на сухих дорожках, подхватил ее на руки и побежал через полянку к вышеупомянутому ручейку; войдя в воду, он принялся усердно обрызгивать ей лицо, голову и шею. |
| Happy was it for Sophia that the same confusion which prevented her other friends from serving her, prevented them likewise from obstructing Jones. He had carried her half ways before they knew what he was doing, and he had actually restored her to life before they reached the waterside. She stretched our her arms, opened her eyes, and cried, "Oh! heavens!" just as her father, aunt, and the parson came up. | К счастью для Софьи, то самое замешательство, которое воспрепятствовало ее прочим спутникам оказать ей помощь, помешало им также удержать Джонса. Он пробежал уже полдороги, прежде чем они сообразили, что он делает, и успел вернуть девушку к жизни, прежде чем они достигли берега ручья. Софья протянула руки, открыла глаза и воскликнула: "Боже мой!" - в ту самую минуту, когда подоспели отец ее, тетка и священник. |
| Jones, who had hitherto held this lovely burthen in his arms, now relinquished his hold; but gave her at the same instant a tender caress, which, had her senses been then perfectly restored, could not have escaped her observation. As she expressed, therefore, no displeasure at this freedom, we suppose she was not sufficiently recovered from her swoon at the time. | Джонс, до сих пор державший дорогую ношу в своих объятиях, опустил ее на землю, но в то же самое мгновение нежно приласкал ее, что не могло бы ускользнуть от ее внимания, если бы она уже совершенно пришла в чувство. Но так как она не обнаруживала никакого неудовольствия при этой вольности, то мы думаем, что в ту минуту она еще не совсем очнулась от обморока. |
| This tragical scene was now converted into a sudden scene of joy. In this our heroe was certainly the principal character; for as he probably felt more ecstatic delight in having saved Sophia than she herself received from being saved, so neither were the congratulations paid to her equal to what were conferred on Jones, especially by Mr. Western himself, who, after having once or twice embraced his daughter, fell to hugging and kissing Jones. He called him the preserver of Sophia, and declared there was nothing, except her, or his estate, which he would not give him; but upon recollection, he afterwards excepied his fox-hounds, the Chevalier, and Miss Slouch (for so he called his favourite mare). | Трагическая сцена вдруг обратилась в радостную, в которой герою нашему, несомненно, принадлежала главная роль; ибо если он чувствовал, вероятно, гораздо больший восторг по случаю спасения Софьи, чем сама она, то и поздравления, приносимые ей, не могли сравняться с ласками, посыпавшимися на Джонса; особенно неистовствовал мистер Вестерн, который, обняв раза два свою дочь, бросился на радостях душить и целовать Джонса. Он называл его спасителем Софьи и объявил, что готов отдать ему все, за исключением ее и своего поместья, впрочем, немного придя в себя, он исключил также своих гончих, Кавалера и Мисс Слауч (так называлась его любимая кобыла). |
| All fears for Sophia being now removed, Jones became the object of the squire's consideration. | Успокоившись окончательно насчет дочери, сквайр обратил свою заботливость на Джонса. |
| "Come, my lad," says Western, "d'off thy quoat and wash thy feace; for att in a devilish pickle, I promise thee. Come, come, wash thyself, and shat go huome with me; and we'l zee to vind thee another quoat." | - Скинь-ка голубчик, кафтан да умой лицо, оно у тебя здорово разукрашено,- приговаривал Вестерн.- Живее, живей умывайся да пойдем ко мне, мы отыщем для тебя другое платье. |
| Jones immediately complied, threw off his coat, went down to the water, and washed both his face and bosom; for the latter was as much exposed and as bloody as the former. But though the water could clear off the blood, it could not remove the black and blue marks which Thwackum had imprinted on both his face and breast, and which, being discerned by Sophia, drew from her a sigh and a look full of inexpressible tenderness. | Джонс беспрекословно повиновался, снял кафтан, подошел к воде и вымыл лицо и грудь, которая была избита и окровавлена в не меньшей степени. Но, смывши кровь, вода не могла удалить черных и синих пятен, которыми его изукрасил Тваком. Заметив их, Софья невольно вздохнула и бросила на Джонса взгляд, полный невыразимой нежности. |
| Jones received this full in his eyes, and it had infinitely a stronger effect on him than all the contusions which he had received before. An effect, however, widely different; for so soft and balmy was it, that, had all his former blows been stabs, it would for some minutes have prevented his feeling their smart. | Встреченный им взгляд этот произвел на него неизмеримо сильнейшее действие, чем все ушибы, полученные в драке. Действие, однако, совсем иного свойства - столь благотворное и успокоительное, что если бы даже он был не избит, а изранен, то и тогда оно прогнало бы на несколько минут всякую боль. |
| The company now moved backwards, and soon arrived where Thwackum had got Mr. Blifil again on his legs. Here we cannot suppress a pious wish, that all quarrels were to be decided by those weapons only with which Nature, knowing what is proper for us, hath supplied us; and that cold iron was to be used in digging no bowels but those of the earth. Then would war, the pastime of monarchs, be almost inoffensive, and battles between great armies might be fought at the particular desire of several ladies of quality; who, together with the kings themselves, might be actual spectators of the conflict. Then might the field be this moment well strewed with human carcasses, and the next, the dead men, or infinitely the greatest part of them, might get up, like Mr. Bayes's troops, and march off either at the sound of a drum or fiddle, as should be previously agreed on. | Общество отправилось теперь в обратный путь и вскоре дошло до того места, где Твакому удалось наконец поставить мистера Блайфила ни ноги. По этому случаю мы не можем не выразить благочестивого пожелания, чтобы все споры решались только тем оружием, которым снабдила нас Природа, знающая, что нам годится, и чтобы холодное железо вонзалось только во внутренности земли. Тогда война, любимое занятие монархов, сделалась бы почти безвредной и можно было бы давать сражения между многочисленными армиями по прихоти высокопоставленных дам, которые вместе с самими королями любовались бы зрелищем битвы; тогда поле ее можно было бы спокойно усеивать человеческими трупами, для того чтобы через несколько минут мертвецы или значительнейшая часть их, подобно мистеру Байеса, встали и ушли церемониальным маршем под звуки барабана или скрипки, смотря по предварительному соглашению. |
| I would avoid, if possible, treating this matter ludicrously, lest grave men and politicians, whom I know to be offended at a jest, may cry pish at it; but, in reality, might not a battle be as well decided by the greater number of broken heads, bloody noses, and black eyes, as by the greater heaps of mangled and murdered human bodies? Might not towns be contended for in the same manner? Indeed, this may be thought too detrimental a scheme to the French interest, since they would thus lose the advantage they have over other nations in the superiority of their engineers; but when I consider the gallantry and generosity of that people, I am persuaded they would never decline putting themselves upon a par with their adversary; or, as the phrase is, making themselves his match. | Я желал бы избежать обвинения в юмористическом трактовании этой темы, иначе серьезные политики, которые, я знаю, шуток не любят, пожалуй, скорчат презрительную гримасу. Но, говоря серьезно, разве сражения не могли бы решаться большим числом поломанных черепов, расквашенных носов и подбитых глаз, как теперь они решаются большими кучами изувеченных и убитых человеческих тел? Разве нельзя таким же способом брать города? Конечно, предложение это чрезвычайно невыгодное для французов, потому что при этом они лишились бы преимущества над другими нациями, доставляемого им высоким искусством их инженеров; но, принимая в соображение рыцарский характер и благородство этого народа, я убежден, что они не откажутся сражаться со своим противником равными силами, как это делается в поединках. |
| But such reformations are rather to be wished than hoped for: I shall content myself, therefore, with this short hint, and return to my narrative. | Однако, как ни желательны такие преобразования, мало надежды на проведение их в жизнь, поэтому я ограничиваюсь этим кратким наброском и возвращаюсь к прерванному рассказу. |
| Western began now to inquire into the original rise of this quarrel. To which neither Blifil nor Jones gave any answer; but Thwackum said surlily, | Вестерн стал расспрашивать о причинах ссоры. Ни Блайфил, ни Джонс ничего ему не ответили, Тваком же сказал со злобой: |
| "I believe the cause is not far off; if you beat the bushes well you may find her." | - Причина, я думаю, недалеко отсюда: пошарьте в кустах, и вы найдете ее. |
| "Find her?" replied Western: "what! have you been fighting for a wench?" | - Найдем ее? - удивился Вестерн.- Как! Неужели вы дрались из-за девчонки? |
| "Ask the gentleman in his waistcoat there," said Thwackum: "he best knows." | - Спросите этого джентльмена в жилетке, он лучше знает,- отвечал Тваком. |
| "Nay then," cries Western, "it is a wench certainly.- Ah, Tom, Tom, thou art a liquorish dog. But come, gentlemen, be all friends, and go home with me, and make final peace over a bottle." | - Ну, тогда, конечно, девчонка! - воскликнул Вестерн.- Ах, Том, Том, какой же ты сластена! Однако, джентльмены, будемте друзьями и пойдем ко мне, выпьем мировую. |
| "I ask your pardon, sir," says Thwackum: "it is no such slight matter for a man of my character to be thus injuriously treated, and buffeted by a boy, only because I would have done my duty, in endeavouring to detect and bring to justice a wanton harlot; but, indeed, the principal fault lies in Mr. Allworthy and yourself; for if you put the laws in execution, as you ought to do, you will soon rid the country of these vermin." | - Прошу извинить меня, сэр,- сказал Тваком,- это не пустяки для человека моего звания потерпеть такое оскорбление от мальчишки и быть им избитым только за то, что хотел исполнить свой долг и пытался открыть и привести к судье гулящую девку. Впрочем, главная вина тут падает на мистера Олверти и на вас: если бы вы строже взыскивали за нарушение законов, как вам надлежит делать, то скоро очистили бы всю нашу местность от этой погани. |
| "I would as soon rid the country of foxes," cries Western. "I think we ought to encourage the recruiting those numbers which we are every day losing in the war.- But where is she? Prithee, Tom, show me." | - Скорее я очистил бы ее от лисиц,- отвечал Вестерн.- По-моему, мы должны поощрять пополнение убыли нашего населения, которую мы терпим каждый день на войне. Где же она, однако? Покажи ее, пожалуйста, Том. |
| He then began to beat about, in the same language and in the same manner as if he had been beating for a hare; and at last cried out, | И он принялся шарить по кустам таким же способом и с такими же возгласами, как если бы хотел поднять зайца. Через несколько минут раздался его крик: |
| "Soho! Puss is not far off. Here's her form, upon my soul; I believe I may cry stole away." | - Го, го! Зайчик недалеко! Клянусь честью, вот его нора. Только, сдается, дичь улизнула. |
| And indeed so he might; for he had now discovered the place whence the poor girl had, at the beginning of the fray, stolen away, upon as many feet as a hare generally uses in travelling. | Сквайр действительно обнаружил место, откуда бедная девушка при начале драки улепетнула со всех ног, не хуже зайца. |
| Sophia now desired her father to return home; saying she found herself very faint, and apprehended a relapse. The squire immediately complied with his daughter's request (for he was the fondest of parents). He earnestly endeavoured to prevail with the whole company to go and sup with him: but Blifil and Thwackum absolutely refused; the former saying, there were more reasons than he could then mention, why he must decline this honour; and the latter declaring (perhaps rightly) that it was not proper for a person of his function to be seen at any place in his present condition. | Тут Софья стала просить отца вернуться домой, говоря, что ей нехорошо и она боится повторения обморока. Сквайр тотчас исполнил ее желание (потому что был нежно любящим родителем) и снова пригласил к себе все общество отужинать. Однако Блайфил и Тваком решительно отказались: первый сказал, что есть мною причин, заставляющих его отклонить приглашение сквайра, по называть их сейчас ему неудобно, а второй объявил (может быть, справедливо), что человеку его звания неприлично являться куда-либо в таком виде. |
| Jones was incapable of refusing the pleasure of being with his Sophia; so on he marched with Squire Western and his ladies, the parson bringing up the rear. This had, indeed, offered to tarry with his brother Thwackum, professing his regard for the cloth would not permit him to depart; but Thwackum would not accept the favour, and, with no great civility, pushed him after Mr. Western. | Что же касается Джонса, то он был неспособен отказаться от удовольствия находиться подле своей Софьи, почему и продолжал путь вместе со сквайром Вестерном и его дамами, предоставив приходскому священнику замыкать шествие. Этот последний хотел было остаться с Твакомом, говоря, что уважение к сану не позволяет ему покинуть собрата, но Тваком отклонил его заботливость и довольно нелюбезно заставил его идти с мистером Вестерном. |
| Thus ended this bloody fray; and thus shall end the fifth book of this history. | Так кончилась эта кровавая битва; и ею да закончится пятая книга нашей истории. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
