Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра
Часть III
CHAPTER II. I GO HOME, AND HARP ON THE OLD STRING./Глава II Снова старая песня
| English | Русский |
| After quitting Mons and the army, and as he was waiting for a packet at Ostend, Esmond had a letter from his young kinsman Castlewood at Bruxelles, conveying intelligence whereof Frank besought him to be the bearer to London, and which caused Colonel Esmond no small anxiety. | Дожидаясь в Остенде попутного пакетбота, мистер Эсмонд получил от своего юного родственника из Брюсселя письмо, содержавшее вести, носителем которых Фрэнк просил его стать в Лондоне и которые повергли полковника Эсмонда в немалое беспокойство. |
| The young scapegrace, being one-and-twenty years old, and being anxious to sow his "wild otes," as he wrote, had married Mademoiselle de Wertheim, daughter of Count de Wertheim, Chamberlain to the Emperor, and having a post in the Household of the Governor of the Netherlands. | Молодой повеса, достигший к тому времени двадцати одного года, решил, что ему уже пришла пора "образумиться", как он писал, и сочетался законным браком с мадемуазель де Вертгейм, дочерью графа Вертгейма, камергера императорского двора, в то время занимавшего почетную должность при губернаторе Нидерландов. |
| "P.S.," the young gentleman wrote: "Clotilda is OLDER THAN ME, which perhaps may be objected to her: but I am so OLD A RAIK that the age makes no difference, and I am DETERMINED to reform. We were married at St. Gudule, by Father Holt. She is heart and soul for the GOOD CAUSE. And here the cry is Vif-le-Roy, which my mother will JOIN IN, and Trix TOO. Break this news to 'em gently: and tell Mr. Finch, my agent, to press the people for their rents, and send me the RYNO anyhow. Clotilda sings, and plays on the Spinet BEAUTIFULLY. She is a fair beauty. And if it's a son, you shall stand GODFATHER. I'm going to leave the army, having had ENUF OF SOLDERING; and my Lord Duke RECOMMENDS me. I shall pass the winter here: and stop at least until Clo's lying in. I call her OLD CLO, but nobody else shall. She is the cleverest woman in all Bruxelles: understanding painting, music, poetry, and perfect at COOKERY AND PUDDENS. I borded with the Count, that's how I came to know her. There are four Counts her brothers. One an Abbey--three with the Prince's army. They have a lawsuit for AN IMMENCE FORTUNE: but are now in a PORE WAY. Break this to mother, who'll take anything from YOU. And write, and bid Finch write AMEDIATELY. Hostel de l'Aigle Noire, Bruxelles, Flanders." | "P. S., - писал далее молодой джентльмен: - Клотильда старше меня, что может вызвать неодобрение; но я сам такой старый _разпутник_, что разница в летах значения не имеет; правда, я твердо решил _изправиться_. Нас обвенчал патер Холт в церкви св. Гудулы. Клотильда сердцем и душой предана правому делу. Здесь все готовы кричать _Vif-le-Roy_, к чему матушка охотно присоединилась бы, и Трикс тоже. Сообщи им эту новость, только поосторожнее, и скажи мистеру Финчу, моему управляющему, чтобы он поприжал арендаторов и поскорее выслал мне денег. Клотильда восхитительно поет и играет на _клавекордах_. Она прелестная блондинка. Если это будет сын, мы тебя позовем в крестные отцы. Я намереваюсь выйти из армии; хватит с меня _салдатчины_, и милорд герцог тоже так советует. Зиму я останусь здесь; во всяком случае, покуда Кло не разрешится. Это я так ее зову: "старушка Кло", но больше никому не дозволяется. Она самая умная женщина во всем Брюсселе; знает толк в живописи, музыке, поэзии и притом отличная стряпуха и мастерица печь _пуденги_. Я познакомился с нею в доме у графа, где был на постое. У нее четыре брата. Один - аббат, трое других - в армии принца. Они должны получить огромное богатство, за которое ведут _тяшбу_, а пока живут в бедности. Расскажи обо всем этом матушке, от тебя она выслушает что угодно. И напиши, и пусть Финч напишет _безотлагатильно_. Hostel "De l'Aigle Noire" {Гостиница "Черный Орел" (франц.).}, Брюссель, Фландрия". |
| So Frank had married a Roman Catholic lady, and an heir was expected, and Mr. Esmond was to carry this intelligence to his mistress at London. 'Twas a difficult embassy; and the Colonel felt not a little tremor as he neared the capital. | Итак, Фрэнк взял жену-католичку и ожидал наследника, и мистеру Эсмонду предстояло привезти эту новость своей госпоже в Лондон, То была нелегкая комиссия; и полковника чуть ли не в дрожь бросало, когда он приближался к столице. |
| He reached his inn late, and sent a messenger to Kensington to announce his arrival and visit the next morning. The messenger brought back news that the Court was at Windsor, and the fair Beatrix absent and engaged in her duties there. Only Esmond's mistress remained in her house at Kensington. She appeared in court but once in the year; Beatrix was quite the mistress and ruler of the little mansion, inviting the company thither, and engaging in every conceivable frolic of town pleasure. Whilst her mother, acting as the young lady's protectress and elder sister, pursued her own path, which was quite modest and secluded. | Поздно вечером он прибыл в гостиницу, куда имел обыкновение заезжать, и тотчас же послал сообщить друзьям в Кенсингтон о своем приезде и о том, что будет к ним завтра утром. Посланный воротился с известием, что двор находится в Виндзоре, а с ним и прекрасная Беатриса, послушная служебному долгу. Таким образом, леди Каслвуд была в Кенсингтоне одна. Она появлялась при дворе не чаще, чем раз в год. Беатриса была полновластной госпожой и хозяйкой в их скромном доме, принимала гостей и не пропускала ни одного из затейливых городских увеселений. Старшая же леди, оказывая младшей необходимое покровительство и защиту, жила своей жизнью, весьма скромной и уединенной. |
| As soon as ever Esmond was dressed (and he had been awake long before the town), he took a coach for Kensington, and reached it so early that he met his dear mistress coming home from morning prayers. She carried her prayer-book, never allowing a footman to bear it, as everybody else did: and it was by this simple sign Esmond knew what her occupation had been. He called to the coachman to stop, and jumped out as she looked towards him. She wore her hood as usual, and she turned quite pale when she saw him. To feel that kind little hand near to his heart seemed to give him strength. They were soon at the door of her ladyship's house--and within it. | Как только Эсмонд закончил свое одевание (а надо сказать, что проснулся он задолго до привычного для горожан часа), он тотчас же послал за каретой и явился в Кенсингтон так рано, что встретил свою дорогую госпожу на пути из церкви после утренней службы. В руках у нее был молитвенник, который она никогда не давала нести лакею, как то было принято у других; и для Эсмонда не составило труда угадать, какому занятию она только что предавалась. Он велел кучеру остановить лошадей и соскочил в то самое мгновение, когда она оглянулась. Голову ее прикрывал обычный капор; завидя Эсмонда, она сильно побледнела. Прикосновение ее нежной маленькой ручки к его груди словно влило в него силы. Несколько минут спустя они были у ворот дома ее милости, а еще через миг вошли в дом. |
| With a sweet sad smile she took his hand and kissed it. | С грустной и ласковой улыбкой она взяла его руку и поцеловала. |
| "How ill you have been: how weak you look, my dear Henry," she said. | - Вы были очень больны, дорогой мой Генри; вы еще совсем слабы на вид, - сказала она. |
| 'Tis certain the Colonel did look like a ghost, except that ghosts do not look very happy, 'tis said. Esmond always felt so on returning to her after absence, indeed whenever he looked in her sweet kind face. | И в самом деле, полковник смахивал на привидение, с той лишь разницей, что привидениям несвойственно сиять от радости. А у Эсмонда всегда душа радовалась, когда он возвращался к своей дорогой госпоже после разлуки, да и когда бы он ни смотрел на ее доброе, нежное лицо. |
| "I am come back to be nursed by my family," says he. "If Frank had not taken care of me after my wound, very likely I should have gone altogether." | - Я затем и приехал, чтобы меня выходили родные, - сказал он. - Если б не заботы Фрэнка, мне бы, пожалуй, вовсе не оправиться после той раны. |
| "Poor Frank, good Frank!" says his mother. "You'll always be kind to him, my lord," she went on. "The poor child never knew he was doing you a wrong." | - Бедный Фрэнк, милый Фрэнк! - сказала мать юноши. - Оставайтесь всегда добры к нему, милорд, - продолжала она. - Бедный мальчик не знает ничего о своей вине перед вами. |
| "My lord!" cries out Colonel Esmond. "What do you mean, dear lady?" | - Милорд! - воскликнул полковник Эсмонд. - Что это значит, дорогая леди? |
| "I am no lady," says she; "I am Rachel Esmond, Francis Esmond's widow, my lord. I cannot bear that title. Would we never had taken it from him who has it now. But we did all in our power, Henry: we did all in our power; and my lord and I--that is--" | - Я не леди, - возразила она. - Я просто Рэйчел Эсмонд, вдова Фрэнсиса Эсмонда, милорд. Я не имею права на этот титул. Лучше бы нам никогда не отнимать его у того, кому он по праву принадлежит. Но мы сделали все, что могли, Генри; мы сделали все, что могли; и покойный милорд, и я... то есть... |
| "Who told you this tale, dearest lady?" asked the Colonel. | - Кто рассказал вам, дорогая леди? - спросил полковник. |
| "Have you not had the letter I writ you? I writ to you at Mons directly I heard it," says Lady Esmond. | - Разве вы не получили моего письма? Я написала вам в Монс тотчас же, как только узнала обо всем, - сказала леди Эсмонд. |
| "And from whom?" again asked Colonel Esmond--and his mistress then told him that on her death-bed the Dowager Countess, sending for her, had presented her with this dismal secret as a legacy. | - Но от кого же? - снова спросил полковник Эсмонд, и тут его дорогая госпожа поведала ему, как вдовствующая виконтесса, лежа на смертном одре, послала за ней и передала ей в наследство эту печальную тайну. |
| "'Twas very malicious of the Dowager," Lady Esmond said, "to have had it so long, and to have kept the truth from me." "Cousin Rachel," she said,--and Esmond's mistress could not forbear smiling as she told the story--"Cousin Rachel," cries the Dowager, "I have sent for you, as the doctors say I may go off any day in this dysentery; and to ease my conscience of a great load that has been on it. You always have been a poor creature and unfit for great honor, and what I have to say won't, therefore, affect you so much. You must know, Cousin Rachel, that I have left my house, plate, and furniture, three thousand pounds in money, and my diamonds that my late revered Saint and Sovereign, King James, presented me with, to my Lord Viscount Castlewood." | - Это было очень дурно со стороны виконтессы, - сказала леди Эсмонд, - так долго знать и скрывать истину от меня. "Сестрица Рейчел, сказала она, - и Эсмондова госпожа не могла удержаться от улыбки, повествуя об этом, - сестрица Рэйчел, воскликнула виконтесса, я послала за вами, потому что врачи опасаются, как бы я не умерла от этой дизентерии, и я хочу облегчить свою душу от тяжкого бремени, которое на ней лежит. Вы не рождены для блеска и почета, вы всегда были незначительным созданием, и потому то, что я собираюсь открыть вам, не будет ударом для вас. Знайте же, сестрица Рэйчел, что свой дом, серебро и мебель, а также три тысячи фунтов звонкой монетой и бриллианты, подаренные мне моим святым и обожаемым государем, ныне покойным королем Иаковом, я завещаю милорду виконту Каслвуду". |
| "To my Frank?" says Lady Castlewood; "I was in hopes--" | "Моему Фрэнку? - переспросила леди Каслвуд. - А я надеялась, что..." |
| To Viscount Castlewood, my dear; Viscount Castlewood and Baron Esmond of Shandon in the Kingdom of Ireland, Earl and Marquis of Esmond under patent of his Majesty King James the Second, conferred upon my husband the late Marquis--for I am Marchioness of Esmond before God and man." | "Виконту Каслвуду, моя дорогая, виконту Каслвуду, барону Эсмонду Шендону в Ирландии, графу и маркизу Эсмонду, согласно патенту, данному его величеством королем Иаковом Вторым покойному маркизу, моему супругу, ибо я по праву - маркиза Эсмонд перед богом и людьми". |
| "And have you left poor Harry nothing, dear Marchioness?" asks Lady Castlewood (she hath told me the story completely since with her quiet arch way; the most charming any woman ever had: and I set down the narrative here at length, so as to have done with it). "And have you left poor Harry nothing?" asks my dear lady: "for you know, Henry," she says with her sweet smile, "I used always to pity Esau--and I think I am on his side--though papa tried very hard to convince me the other way." | "А бедному Гарри вы совсем ничего не оставите, дорогая маркиза? - спросила леди Каслвуд (все это она пересказала мне впоследствии с добродушным лукавством, несравненным по своей прелести; я же записываю здесь ее рассказ во всех подробностях, чтобы уже более к нему не возвращаться). - Бедному Гарри вы совсем ничего не оставите?" - спросила моя дорогая госпожа. (Вы ведь знаете, Генри, - сказала она мне со своей ласковой улыбкой, - я всегда жалела Исава и была на его стороне, хоть мой отец усердно пытался переубедить меня.) |
| "Poor Harry!" says the old lady. "So you want something left to poor Harry: he,--he! (reach me the drops, cousin). Well, then, my dear, since you want poor Harry to have a fortune, you must understand that ever since the year 1691, a week after the battle of the Boyne, where the Prince of Orange defeated his royal sovereign and father, for which crime he is now suffering in flames (ugh! ugh!) Henry Esmond hath been Marquis of Esmond and Earl of Castlewood in the United Kingdom, and Baron and Viscount Castlewood of Shandon in Ireland, and a Baronet--and his eldest son will be, by courtesy, styled Earl of Castlewood--he! he! What do you think of that, my dear?" | "Бедному Гарри! - отозвалась старуха. - Ах, так вы хлопочете о бедном Гарри (кхе-кхе, подайте-ка мне мои капли, сестрица). Ну, что ж, моя милая, раз уж вы так желаете добра бедному Гарри, то да будет вам известно, что с самого тысяча шестьсот девяностого года, после сражения на Бойне, в котором принц Оранский разбил своего государя и отца, за каковое преступление и горит ныне на вечном огне (кхе-кхе), Генри Эсмонд был и есть законный маркиз Эсмонд и граф Каслвуд в Соединенном Королевстве, а также барон и виконт Каслвуд Шендон в Ирландии и баронет, и его старший сын будет именоваться графом Каслвудом, хе-хе! Что вы на это скажете, моя милая?" |
| "Gracious mercy! how long have you known this?" cries the other lady (thinking perhaps that the old Marchioness was wandering in her wits). | "Боже правый! Когда вы узнали об этом?" - вскричала младшая леди (полагая, быть может, что престарелая маркиза тронулась в рассудке). |
| "My husband, before he was converted, was a wicked wretch," the sick sinner continued. "When he was in the Low Countries he seduced a weaver's daughter; and added to his wickedness by marrying her. And then he came to this country and married me--a poor girl--a poor innocent young thing--I say,"--"though she was past forty, you know, Harry, when she married: and as for being innocent"--"Well," she went on, "I knew nothing of my lord's wickedness for three years after our marriage, and after the burial of our poor little boy I had it done over again, my dear: I had myself married by Father Holt in Castlewood chapel, as soon as ever I heard the creature was dead--and having a great illness then, arising from another sad disappointment I had, the priest came and told me that my lord had a son before our marriage, and that the child was at nurse in England; and I consented to let the brat be brought home, and a queer little melancholy child it was when it came. | "Супруг мой до своего обращения вел образ жизни распутный и недостойный, - продолжала умирающая грешница. - Находясь в Нидерландах, он соблазнил дочку одного ткача и в довершение низости еще обвенчался с нею. Потом он воротился на родину и женился на мне, бедняжке, юном, невинном создании. (Как вам известно, Гарри, ей в ту пору уже перевалило за сорок; что же до ее невинности...) Ну вот, - продолжала она, - я узнала о низком поступке милорда лишь три года спустя после нашей свадьбы; и когда смерть похитила наше бедное дитя, я решила исправить дело: прослышав, что той несчастной уже более нет в живых, я тотчас же заставила патера Холта вновь повенчать нас в Каслвудской церкви. И вот однажды, когда я лежала в тяжком недуге, который был следствием другого жестокого разочарования, постигшего меня в ту пору, Холт рассказал мне о том, что у милорда есть сын, родившийся еще до нашего брака, и что он отдан на воспитание здесь, в Англии, и я согласилась взять мальчишку в Каслвуд. Чудной это был ребенок, когда его привезли к нам, настоящий маленький меланхолик! |
| "Our intention was to make a priest of him: and he was bred for this, until you perverted him from it, you wicked woman. And I had again hopes of giving an heir to my lord, when he was called away upon the King's business, and died fighting gloriously at the Boyne water. | Мы хотели сделать из него священника и так его к тому и готовили, покуда вы не совратили его с пути, дурная вы женщина! У меня меж тем вновь появилась надежда подарить наследника моему лорду, но в это самое время долг призвал его в Ирландию, где он и погиб на берегу Войны, сражаясь за своего короля. |
| "Should I be disappointed--I owed your husband no love, my dear, for he had jilted me in the most scandalous way and I thought there would be time to declare the little weaver's son for the true heir. But I was carried off to prison, where your husband was so kind to me--urging all his friends to obtain my release, and using all his credit in my favor--that I relented towards him, especially as my director counselled me to be silent; and that it was for the good of the King's service that the title of our family should continue with your husband the late viscount, whereby his fidelity would be always secured to the King. And a proof of this is, that a year before your husband's death, when he thought of taking a place under the Prince of Orange, Mr. Holt went to him, and told him what the state of the matter was, and obliged him to raise a large sum for his Majesty; and engaged him in the true cause so heartily, that we were sure of his support on any day when it should be considered advisable to attack the usurper. Then his sudden death came; and there was a thought of declaring the truth. But 'twas determined to be best for the King's service to let the title still go with the younger branch; and there's no sacrifice a Castlewood wouldn't make for that cause, my dear. | К вашему мужу я не питала особого расположения, моя милая, так как в свое время он изменил мне самым коварным образом; и я полагала, что, если мне вновь суждено обмануться в своих надеждах, я успею объявить единственным законным наследником ткачихина сына. Однако случилось так, что я была схвачена и заключена в тюрьму, и ваш муж так благородно поступил со мною - хлопотал и сам и через друзей, все свое влияние употребляя на то, чтобы добиться моего освобождения, - что сердце мое смягчилось, да к тому же и мой духовник советовал мне хранить молчание; по его словам, для нашего дела было лучше оставить титул за тогдашним виконтом, вашим покойным мужем, ибо тем самым будет обеспечена его верность королю. И это было правильно, потому что за год до смерти вашего мужа, когда он захотел поступить на службу к принцу Оранскому, мистер Холт отправился к нему и открыл ему всю истину и заставил его раздобыть крупную сумму денег для его величества и прочно втянул его в ряды защитников правого дела, так что мы могли не сомневаться, что он будет с нами, когда придет час напасть на узурпатора. Потом он внезапно погиб; и тут мы хотели было объявить обо всем. Но было решено, что для дела короля лучше, чтобы титулом владела младшая ветвь рода; а во имя этого дела, моя милая, для Каслвудов любая жертва легка. |
| "As for Colonel Esmond, he knew the truth already." ("And then, Harry," my mistress said, "she told me of what had happened at my dear husband's death-bed"). "He doth not intend to take the title, though it belongs to him. But it eases my conscience that you should know the truth, my dear. And your son is lawfully Viscount Castlewood so long as his cousin doth not claim the rank." | Что до полковника Эсмонда, он уже знает все (и тут, Гарри, она поведала мне о том, что произошло у смертного одра моего дорогого супруга). Хотя титул принадлежит ему, он не намерен притязать на него. Мне легче будет умереть, зная, что вам известна истина, моя милая. Итак, покуда полковник не предъявил своих прав, ваш сын - законный виконт Каслвуд". |
| This was the substance of the Dowager's revelation. Dean Atterbury had knowledge of it, Lady Castlewood said, and Esmond very well knows how: that divine being the clergyman for whom the late lord had sent on his death-bed: and when Lady Castlewood would instantly have written to her son, and conveyed the truth to him, the Dean's advice was that a letter should be writ to Colonel Esmond rather; that the matter should be submitted to his decision, by which alone the rest of the family were bound to abide. | Такова была суть признаний вдовствующей виконтессы. Декан Эттербери, по словам леди Каслвуд, также знал все, и Эсмонд сразу понял, откуда, ибо мистер Эттербери был тем самым священником, которого призвал его господин в свой последний час; и когда леди Каслвуд пожелала тотчас же написать сыну и открыть ему истину, декан дал ей совет написать прежде полковнику Эсмонду и ожидать от него решения, которому должны беспрекословно подчиниться прочие члены семьи. |
| "And can my dearest lady doubt what that will be?" says the Colonel. | - Неужели моя дорогая госпожа сомневается в чем-либо? - сказал полковник. |
| "It rests with you, Harry, as the head of our house." | - Вы теперь глава дома, Гарри, и вам решать. |
| "It was settled twelve years since, by my dear lord's bedside," says Colonel Esmond. "The children must know nothing of this. Frank and his heirs after him must bear our name. 'Tis his rightfully; I have not even a proof of that marriage of my father and mother, though my poor lord, on his death-bed, told me that Father Holt had brought such a proof to Castlewood. I would not seek it when I was abroad. I went and looked at my poor mother's grave in her convent. What matter to her now? No court of law on earth, upon my mere word, would deprive my Lord Viscount and set me up. I am the head of the house, dear lady; but Frank is Viscount of Castlewood still. And rather than disturb him, I would turn monk, or disappear in America." | - Я решил еще двенадцать лет назад, у смертного одра моего дорогого лорда, - сказал полковник Эсмонд. - Дети ничего не должны знать. Титул будет носить Фрэнк, а после него его наследники. Он ему принадлежит по праву; у меня ведь нет даже доказательств законности брака моих родителей, хотя милорд и говорил мне перед смертью, что патер Холт привозил эти доказательства в Каслвуд. Но я не искал их и тогда, когда был в Брюсселе. Я лишь побывал на могиле бедной моей матери на монастырском кладбище. Что ей теперь до всего этого? Никакой суд на основании одних лишь моих слов не лишит милорда виконта его прав, с тем чтобы передать их мне. Пусть я глава рода, дорогая леди, но виконтом Каслвудом остается Фрэнк. И я скорее уйду в монахи или уеду в Америку, нежели решусь смутить его покой. |
| As he spoke so to his dearest mistress, for whom he would have been willing to give up his life, or to make any sacrifice any day, the fond creature flung herself down on her knees before him, and kissed both his hands in an outbreak of passionate love and gratitude, such as could not but melt his heart, and make him feel very proud and thankful that God had given him the power to show his love for her, and to prove it by some little sacrifice on his own part. To be able to bestow benefits or happiness on those one loves is sure the greatest blessing conferred upon a man--and what wealth or name, or gratification of ambition or vanity, could compare with the pleasure Esmond now had of being able to confer some kindness upon his best and dearest friends? | Когда он договорил эти слова, обращенные к той, ради кого он всегда был готов на любую жертву ж охотно расстался бы даже с жизнью, кроткое создание бросилось перед ним на колени, целуя его руки в страстном порыве благодарности и любви, и сердце его растаяло и преисполнилось гордостью и счастьем оттого, что бог послал ему случай явить всю силу своей любви к ней и хотя столь малой жертвой доказать ее. Нет большего счастья в жизни, чем возможность делать добро и дарить радость тем,, кого любишь, и ни богатства и титулы, ни сбывшиеся честолюбивые или тщеславные мечты не могли бы дать Эсмонду ту радость, которую он испытывал при мысли, что может сделать нечто для блага своих лучших и самых дорогих друзей. |
| "Dearest saint," says he--"purest soul, that has had so much to suffer, that has blest the poor lonely orphan with such a treasure of love. 'Tis for me to kneel, not for you: 'tis for me to be thankful that I can make you happy. Hath my life any other aim? Blessed be God that I can serve you! What pleasure, think you, could all the world give me compared to that?" | - Святая, прекрасная женщина, - сказал он, - чистая душа, которой столько пришлось выстрадать в жизни и которая подарила бедного, заброшенного сироту сокровищем своей любви. Это я, а не вы, должен пасть на колени; я должен возблагодарить судьбу за то, что мне дано сделать вас счастливой. Разве у меня есть иная, лучшая цель? Благословен будь господь, даровавший мне возможность служить вам! Что мне все блага мира по сравнению с этим благом? |
| "Don't raise me," she said, in a wild way, to Esmond, who would have lifted her. "Let me kneel--let me kneel, and--and--worship you." | - Не трогайте меня, - сказала она каким-то странным голосом, когда Эсмонд наклонился, чтобы поднять ее. - Позвольте мне остаться на коленях, да, да, и на коленях боготворить вас. |
| Before such a partial judge as Esmond's dear mistress owned herself to be, any cause which he might plead was sure to be given in his favor; and accordingly he found little difficulty in reconciling her to the news whereof he was bearer, of her son's marriage to a foreign lady, Papist though she was. Lady Castlewood never could be brought to think so ill of that religion as other people in England thought of it: she held that ours was undoubtedly a branch of the Catholic church, but that the Roman was one of the main stems on which, no doubt, many errors had been grafted (she was, for a woman, extraordinarily well versed in this controversy, having acted, as a girl, as secretary to her father, the late dean, and written many of his sermons, under his dictation); and if Frank had chosen to marry a lady of the church of south Europe, as she would call the Roman communion, there was no need why she should not welcome her as a daughter-in-law: and accordingly she wrote to her new daughter a very pretty, touching letter (as Esmond thought, who had cognizance of it before it went), in which the only hint of reproof was a gentle remonstrance that her son had not written to herself, to ask a fond mother's blessing for that step which he was about taking. | Дело, в котором ходатаем являлся полковник Эсмонд, не могло не решиться в его пользу у столь пристрастного судьи, каким, по собственному признанию, была леди Каслвуд; и потому для него не составило особого труда примирить ее с известием, им привезенным, о женитьбе ее сына, на иностранке и притом папистке. Госпожа Эсмонда никогда не доходила до той враждебности по отношению к католичеству, которая не в диковинку была среди ее соотечественников; она считала, что наша религия, бесспорно, является ответвлением католической, но что на главном стволе, который представляла собой Римская церковь, немало привилось всяких извращений (она удивительно хорошо для женщины разбиралась в этих богословских спорах благодаря тому, что еще девушкою заменяла секретаря покойному декану, своему отцу, и записывала многие из его проповедей под диктовку); и если Фрэнк выбрал себе жену, принадлежащую к южно-европейской церкви, как она называла католичество, то это не причина, чтобы ей не признать своей невестки. А потому она тотчас же написала вновь обретенной дочке прелестное, трогательное письмо (таким его нашел Эсмонд, которому оно было показано перед отправлением), где лишь легкая тень неодобрения сквозила в ласковых упреках сыну за то, что он не испросил хотя бы письменно благословения любящей матери на тот шаг, который готовился совершить. |
| "Castlewood knew very well," so she wrote to her son, "that she never denied him anything in her power to give, much less would she think of opposing a marriage that was to make his happiness, as she trusted, and keep him out of wild courses, which had alarmed her a good deal:" and she besought him to come quickly to England, to settle down in his family house of Castlewood ("It is his family house," says she, to Colonel Esmond, "though only his own house by your forbearance") and to receive the accompt of her stewardship during his ten years' minority. By care and frugality, she had got the estate into a better condition than ever it had been since the Parliamentary wars; and my lord was now master of a pretty, small income, not encumbered of debts, as it had been, during his father's ruinous time. "But in saving my son's fortune," says she, "I fear I have lost a great part of my hold on him." And, indeed, this was the case: her ladyship's daughter complaining that their mother did all for Frank, and nothing for her; and Frank himself being dissatisfied at the narrow, simple way of his mother's living at Walcote, where he had been brought up more like a poor parson's son than a young nobleman that was to make a figure in the world. 'Twas this mistake in his early training, very likely, that set him so eager upon pleasure when he had it in his power; nor is he the first lad that has been spoiled by the over-careful fondness of women. No training is so useful for children, great or small, as the company of their betters in rank or natural parts; in whose society they lose the overweening sense of their own importance, which stay-at-home people very commonly learn. | Каслвуд отлично знает - так она писала сыну, - что она никогда не отказывала ему ни в чем, что только зависело от ее воли, и едва ли стала бы противиться браку, который, как она надеется, составит его счастье и удержит его от всяческих безрассудств, до сих пор доставлявших ей немало тревог; далее она просила его поскорей вернуться и водвориться в своем родовом Каслвуде ("Это и в самом деле его родовое гнездо, - сказала она полковнику Эсмонду, - но он над ним господин только благодаря вашему самоотвержению") и принять от нее отчет за те десять лет, что она управляла всем по причине его несовершеннолетия. Неусыпным попечением и бережливостью она достигла того, что поместье находилось ныне в лучшем состоянии, чем когда-либо со времени парламентских войн, и милорд являлся обладателем небольшого, но твердого дохода, не обремененного долгами, как то было при его расточительном отце. "Боюсь только, - сказала она, - что я сберегла моему сыну имение, но зато утратила в значительной мере свое влияние на него". И так оно в самом деле и было. Дочь миледи постоянно жаловалась, что мать все делает для Фрэнка, а для нее ничего; сам же Фрэнк был недоволен простым непритязательным укладом жизни в Уолкоте, где он воспитывался скорей как сын бедного священника, нежели как молодой дворянин, призванный играть некоторую роль в свете. Должно быть, именно этот пробел в его воспитании побудил его столь жадно наброситься на жизненные удовольствия, как только он получил к ним доступ; и он не первый юноша, испорченный чрезмерно ласковой заботой женщин. Нет лучшей школы для детей, больших и малых, нежели общество тех, кто по своему положению или природным качествам превосходит их; это помогает избавиться от преувеличенной самоуверенности, свойственной растущим в одиночестве. |
| But, as a prodigal that's sending in a schedule of his debts to his friends, never puts all down, and, you may be sure, the rogue keeps back some immense swingeing bill, that he doesn't dare to own; so the poor Frank had a very heavy piece of news to break to his mother, and which he hadn't the courage to introduce into his first confession. Some misgivings Esmond might have, upon receiving Frank's letter, and knowing into what hands the boy had fallen; but whatever these misgivings were, he kept them to himself, not caring to trouble his mistress with any fears that might be groundless. | Но подобно тому, как неисправимый мот, составляя для друзей перечень своих долгов, никогда не сделает его полным и уж непременно утаит какой-нибудь чудовищный счет, которого не смеет перед ними обнаружить, так и у бедняги Фрэнка осталось на совести еще одно весьма важное признание, которым он не решался ошеломить свою мать в первом письме. Быть может, у Эсмонда и возникли кое-какие опасения после этого письма, ибо он знал, в чьи руки попал молодой виконт; но каковы бы ни были эти опасения, он их хранил про себя, не желая смущать свою госпожу тревогой, которая могла оказаться безосновательной. |
| However, the next mail which came from Bruxelles, after Frank had received his mother's letters there, brought back a joint composition from himself and his wife, who could spell no better than her young scapegrace of a husband, full of expressions of thanks, love, and duty to the Dowager Viscountess, as my poor lady now was styled; and along with this letter (which was read in a family council, namely, the Viscountess, Mistress Beatrix, and the writer of this memoir, and which was pronounced to be vulgar by the maid of honor, and felt to be so by the other two), there came a private letter for Colonel Esmond from poor Frank, with another dismal commission for the Colonel to execute, at his best opportunity; and this was to announce that Frank had seen fit, "by the exhortation of Mr. Holt, the influence of his Clotilda, and the blessing of heaven and the saints," says my lord, demurely, "to change his religion, and be received into the bosom of that church of which his sovereign, many of his family, and the greater part of the civilized world, were members." And his lordship added a postscript, of which Esmond knew the inspiring genius very well, for it had the genuine twang of the Seminary, and was quite unlike poor Frank's ordinary style of writing and thinking; in which he reminded Colonel Esmond that he too was, by birth, of that church; and that his mother and sister should have his lordship's prayers to the saints (an inestimable benefit, truly!) for their conversion. | Однако же с обратной брюссельской почтой от Фрэнка прибыло ответное послание, написанное им вкупе с супругою, которая в правописании была не сильней молодого повесы, доставшегося ей в мужья, и полное изъявление любви, благодарности и сыновнего почтения к вдовствующей виконтессе, как теперь величали мою бедную госпожу; письмо это было прочтено на семейном совете, состоявшем из виконтессы, госпожи Беатрисы и автора этих записок, и все нашли его вульгарным - прекрасная фрейлина во всеуслышание, а остальные двое мысленно. Но вместе с ним прибыло еще другое, адресованное лично полковнику Эсмонду и содержавшее новое нелегкое поручение, выполнить которое полковник должен был при первом удобном случае: именно сообщить о том, что Фрэнк, "следуя увещаниям мистера Холта, настояниям милой Клотильды и воле неба и святых, - как степенно писал милорд, - почел за благо переменить религию и быть принятым в лоно той церкви, к которой принадлежит его государь, многие из его родичей и большинство цивилизованного мира". Письмо заканчивалось припиской, вдохновителя которой Эсмонд без труда угадал, ибо она явно отдавала духом иезуитской коллегии и была написана так, как бедному Фрэнку несвойственно было ни думать, ни писать; в ней его милость напоминал полковнику Эсмонду о том, что и он по рождению принадлежит к той же церкви, а также обещал матери и сестре (поистине неоценимая услуга!) неустанно молиться всем святым об их обращении в истинную веру. |
| If Esmond had wanted to keep this secret, he could not; for a day or two after receiving this letter, a notice from Bruxelles appeared in the Post-Boy and other prints, announcing that "a young Irish lord, the Viscount C-stlew--d, just come to his majority, and who had served the last campaigns with great credit, as aide-de- camp to his Grace the Duke of Marlborough, had declared for the Popish religion at Bruxelles, and had walked in a procession barefoot, with a wax-taper in his hand." The notorious Mr. Holt, who had been employed as a Jacobite agent during the last reign, and many times pardoned by King William, had been, the Post-Boy said, the agent of this conversion. | Даже если бы Эсмонд захотел сохранить это известие в тайне, он бы не смог, ибо день или два спустя после получения упомянутого письма в "Почтальоне" и других печатных изданиях появилось сообщение из Брюсселя, где говорилось, что "молодой ирландский лорд виконт К-слв-д, только что достигший совершеннолетия и весьма отличившийся в последних кампаниях в качестве адьютанта его светлости герцога Мальборо, объявил о своем переходе в папистскую веру и недавно участвовал в церковной процессии, шествуя по улицам Брюсселя босиком, с восковою свечой в руке". Честь этого обращения принадлежала, по словам "Почтальона", знаменитому патеру Холту, который был деятельным агентом якобитов во время последнего царствования, однако же покойный король Вильгельм неоднократно прощал ему все вины. |
| The Lady Castlewood was as much cast down by this news as Miss Beatrix was indignant at it. | Насколько леди Каслвуд была подавлена этим известием, настолько Беатриса вознегодовала. |
| "So," says she, "Castlewood is no longer a home for us, mother. Frank's foreign wife will bring her confessor, and there will be frogs for dinner; and all Tusher's and my grandfather's sermons are flung away upon my brother. I used to tell you that you killed him with the catechism, and that he would turn wicked as soon as he broke from his mammy's leading-strings. Oh, mother, you would not believe that the young scapegrace was playing you tricks, and that sneak of a Tusher was not a fit guide for him. Oh, those parsons, I hate 'em all!" says Mistress Beatrix, clapping her hands together; "yes, whether they wear cassocks and buckles, or beards and bare feet. There's a horrid Irish wretch who never misses a Sunday at Court, and who pays me compliments there, the horrible man; and if you want to know what parsons are, you should see his behavior, and hear him talk of his own cloth. They're all the same, whether they're bishops, or bonzes, or Indian fakirs. They try to domineer, and they frighten us with kingdom come; and they wear a sanctified air in public, and expect us to go down on our knees and ask their blessing; and they intrigue, and they grasp, and they backbite, and they slander worse than the worst courtier or the wickedest old woman. I heard this Mr. Swift sneering at my Lord Duke of Marlborough's courage the other day. | - Ну, маменька, - говорила она, - никогда больше Каслвуд не будет для нас родным домом. Эта немка привезет туда своего духовника, а к обеду станут подавать лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный дедушка - все их проповеди пропали для моего братца даром. Говорила я вам, что вы его заморите катехизисом и что стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как он покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас водит за нос и что подлипала Тэшер не наставник для него. Ах, эти священники! Ненавижу всю их породу, - сказала госпожа Беатриса, стиснув руки, - да, да, все равно, носят ли они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и не бреют бороды. Есть тут один противный ирландец, который не пропускает ни одного воскресного приема при дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы вы за ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях по сану, тогда бы вы узнали, что такое священники. Все они на один покрой, что епископы, что бонзы или индийские факиры. Все хотят одного - властвовать, и для того запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а мы еще преклоняем перед ними колени, испрашивая благословения. И все они интриганы, корыстолюбцы и клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними не угонится ни один придворный сплетник, ни одна самая злющая старая кумушка. Недавно я слышала, как этот мистер Свифт высмеивал храбрость герцога Мальборо. |
| He! that Teague from Dublin! because his Grace is not in favor, dares to say this of him; and he says this that it may get to her Majesty's ear, and to coax and wheedle Mrs. Masham. They say the Elector of Hanover has a dozen of mistresses in his court at Herrenhausen, and if he comes to be king over us, I wager that the bishops and Mr. Swift, that wants to be one, will coax and wheedle them. Oh, those priests and their grave airs! I'm sick of their square toes and their rustling cassocks. I should like to go to a country where there was not one, or turn Quaker, and get rid of 'em; and I would, only the dress is not becoming, and I've much too pretty a figure to hide it. Haven't I, cousin?" and here she glanced at her person and the looking-glass, which told her rightly that a more beautiful shape and face never were seen. | Он, этот дублинский мужлан, осмеливается на подобную дерзость потому только, что его светлость теперь не в фаворе; а все лишь затем, чтобы слова его дошли до ушей ее величества и чтобы подольститься к миссис Мэшем. Говорят, у Ганноверского курфюрста целая куча любовниц в Геренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим королем, все епископы и мистер Свифт, который метит в епископы, точно так же будут льстить и прислуживаться им. Ах, уж эти священники! Как опротивела мне их напускная святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые башмаки! Я бы охотно уехала в такую страну, где нет ни одного пастора, или сделалась бы квакершей, чтоб избавиться от них раз и навсегда, непременно сделалась бы, только вот квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня слишком стройный, чтобы прятать его от людских глаз. Не правда ли, кузен? - И она оглядела себя в зеркало, которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать в мире. |
| "I made that onslaught on the priests," says Miss Beatrix, afterwards, "in order to divert my poor dear mother's anguish about Frank. Frank is as vain as a girl, cousin. Talk of us girls being vain, what are WE to you? It was easy to see that the first woman who chose would make a fool of him, or the first robe--I count a priest and a woman all the same. We are always caballing; we are not answerable for the fibs we tell; we are always cajoling and coaxing, or threatening; and we are always making mischief, Colonel Esmond--mark my word for that, who know the world, sir, and have to make my way in it. I see as well as possible how Frank's marriage hath been managed. The Count, our papa-in-law, is always away at the coffee-house. The Countess, our mother, is always in the kitchen looking after the dinner. The Countess, our sister, is at the spinet. When my lord comes to say he is going on the campaign, the lovely Clotilda bursts into tears, and faints--so; he catches her in his arms--no, sir, keep your distance, cousin, if you please--she cries on his shoulder, and he says, 'Oh, my divine, my adored, my beloved Clotilda, are you sorry to part with me?' 'Oh, my Francisco,' says she, 'oh my lord!' and at this very instant mamma and a couple of young brothers, with moustaches and long rapiers, come in from the kitchen, where they have been eating bread and onions. | - Это я для того так напустилась на священников, - говорила мне позднее госпожа Беатриса, - чтобы отвлечь бедняжку маменьку от печальных мыслей о Фрэнке. Фрэнк тщеславен, как девушка, кузен. Говорят о девичьем тщеславии, но что мы перед вами! Нетрудно было предвидеть, что его одурачит первая же юбка, которой это заблагорассудится, или первая сутана; для меня что священник, что женщина - одно и то же. Мы всегда строим козни; плетем небылицы, не задумываясь о том, что говорим; всегда или воркуем и ластимся, или угрожаем - и всегда причиняем зло, полковник Эсмонд, верьте моему слову, слову женщины, которая знает свет и должна прокладывать себе дорогу в нем. Могу изобразить вам всю историю женитьбы Фрэнка так, будто все это происходило на моих глазах. Граф, будущий тесть, постоянно в кофейне. Графиня-маменька не выходит из кухни. Графиня-сестрица всегда за клавикордами. Когда милорд приходит с вестью о том, что собирается в поход, прелестная Клотильда разражается слезами и готова лишиться чувств - вот так; он подхватывает ее в объятия, - нет, нет, кузен, уберите руки, прошу вас, сэр, - она рыдает у него на плече, и он говорит: "О моя божественная, моя возлюбленная Клотильда, так вам жаль расставаться со мной?" - "О мой Франциско! - восклицает она. - О май повелитель!" - И в этот самый миг маменька, а с ней пара усатых братцев с длинными рапирами появляются из кухни, где они закусывали хлебом и луком. |
| Mark my word, you will have all this woman's relations at Castlewood three months after she has arrived there. The old count and countess, and the young counts and all the little countesses her sisters. Counts! every one of these wretches says he is a count. Guiscard, that stabbed Mr. Harvey, said he was a count; and I believe he was a barber. All Frenchmen are barbers-- Fiddledee! don't contradict me--or else dancing-masters, or else priests." And so she rattled on. | Попомните мое слово: трех месяцев не пройдет после приезда этой женщины в Каслвуд, как там водворится вея ее родня. Старый граф, и графиня, и молодые графы, и бесчисленные графини-сестрицы. Графы! Все они графы, вся эта голытьба. Гискар, который едва не заколол мистера Харли, выдавал себя за графа; а был он, кажется, цирюльник. Французы все цирюльники, - да-да-да, не спорьте со мной! - а кто не цирюльник, тот или учитель танцев, или аббат. - И так она болтала без умолку. |
| "Who was it taught YOU to dance, Cousin Beatrix?" says the Colonel. | - А кто _вас_ учил танцевать, кузина Беатриса? - спросил полковник. |
| She laughed out the air of a minuet, and swept a low curtsy, coming up to the recover with the prettiest little foot in the world pointed out. Her mother came in as she was in this attitude; my lady had been in her closet, having taken poor Frank's conversion in a very serious way; the madcap girl ran up to her mother, put her arms round her waist, kissed her, tried to make her dance, and said: "Don't be silly, you kind little mamma, and cry about Frank turning Papist. What a figure he must be, with a white sheet and a candle, walking in a procession barefoot!" And she kicked off her little slippers (the wonderfullest little shoes with wonderful tall red heels: Esmond pounced upon one as it fell close beside him), and she put on the drollest little moue, and marched up and down the room holding Esmond's cane by way of taper. Serious as her mood was, Lady Castlewood could not refrain from laughing; and as for Esmond he looked on with that delight with which the sight of this fair creature always inspired him: never had he seen any woman so arch, so brilliant, and so beautiful. | Она, смеясь, пропела несколько тактов менуэта и низко присела перед ним, выставив вперед прелестнейшую в мире ножку. В этой позе ее застала вошедшая мать; миледи очень близко к сердцу приняла весть об обращении бедного Фрэнка и с утра просидела, запершись, в своем кабинете. Проказница подбежала к матери, расцеловала ее, обхватив за талию, и потащила танцевать, приговаривая: "Полно вам, милая, глупенькая моя маменька, стоит ли плакать из-за того, что Фрэнк стал папистом. Хорош он, верно, был, когда шел в процессии, завернувшись в белую простыню, босиком и со свечою в руках!" И она проворно сбросила свои маленькие туфельки (восхитительные туфельки на прелестных красных каблучках; одна упала неподалеку от Эсмонда, который так и набросился на нее), состроила презабавную гримасу и, держа перед собою трость Эсмонда вместо свечи, принялась шагать взад и вперед по комнате. Как ни тяжело было на душе у леди Каслвуд, а и она не могла удержаться от смеха; что же до Эсмонда, то он смотрел на представление с восторгом, как смотрел на все, что ни делало это прекрасное существо; для него ни одна женщина на свете не могла сравниться с нею задором, блеском и красотой. |
| Having finished her march, she put out her foot for her slipper. The Colonel knelt down: | Покончив с представлением, она протянула ножку за своей туфелькой. Полковник опустился на колени. |
| "If you will be Pope I will turn Papist," says he; and her Holiness gave him gracious leave to kiss the little stockinged foot before he put the slipper on. | - Если вы сядете на папский престол, я готов стать папистом, - сказал он, в ответ на что получил от ее святейшества милостивое разрешение поцеловать обтянутую шелковым чулком ножку, прежде чем надеть на нее туфельку. |
| Mamma's feet began to pat on the floor during this operation, and Beatrix, whose bright eyes nothing escaped, saw that little mark of impatience. | Во время этой церемонии ножки миледи нетерпеливо застучали по полу, и Беатриса, от чьих блестящих глаз ничто не могло укрыться, тотчас же заметила это. |
| She ran up and embraced her mother, with her usual cry of, "Oh, you silly little mamma: your feet are quite as pretty as mine," says she: "they are, cousin, though she hides 'em; but the shoemaker will tell you that he makes for both off the same last." | - Ах вы глупенькая моя маменька, - ведь ваши ножки ничуть не хуже моих, - сказала она, - можете в этом не сомневаться, кузен, хоть она и прячет их. Спросите нашего башмачника, и он скажет вам, что шьет обеим по одной колодке. |
| "You are taller than I am, dearest," says her mother, blushing over her whole sweet face--"and--and it is your hand, my dear, and not your foot he wants you to give him;" and she said it with a hysteric laugh, that had more of tears than laughter in it; laying her head on her daughter's fair shoulder, and hiding it there. They made a very pretty picture together, and looked like a pair of sisters--the sweet simple matron seeming younger than her years, and her daughter, if not older, yet somehow, from a commanding manner and grace which she possessed above most women, her mother's superior and protectress. | - Но ты выше меня ростом, дорогая, - возразила мать, и румянец залил ее нежные щеки, - а кроме того... кроме того, ведь он не ноги твоей добивается, а руки. - Она сказала это с нервическим смешком, в котором больше было грусти, чем веселья, и склонив голову, спрятала лицо на плече у дочери. Прелестное зрелище они являли вдвоем, точно две сестры - кроткая матрона казалась много моложе своих лет, и хотя дочь не выглядела старше, но благодаря величавой и несколько властной грации, всегда выделявшей ее среди женщин, казалось, будто мать находится под ее защитой и покровительством. |
| "But oh!" cries my mistress, recovering herself after this scene, and returning to her usual sad tone, "'tis a shame that we should laugh and be making merry on a day when we ought to be down on our knees and asking pardon." | - Что это, право! - вскричала моя госпожа, приходя в себя и возвращаясь к прежнему своему печальному тону. - Не стыдно ли нам хохотать и веселиться, в то время когда мы должны были бы преклонить колени и молить господа о прощении. |
| "Asking pardon for what?" says saucy Mrs. Beatrix--"because Frank takes it into his head to fast on Fridays and worship images? You know if you had been born a Papist, mother, a Papist you would have remained to the end of your days. 'Tis the religion of the King and of some of the best quality. For my part, I'm no enemy to it, and think Queen Bess was not a penny better than Queen Mary." | - Прощении? А за что? - спросила неугомонная госпожа Беатриса. - Не за то ли, что Фрэнку взбрело на ум поститься по пятницам и бить поклоны статуям? Да если б вы сами родились паписткой, маменька, вы ею и остались бы до конца своих дней. Эту религию исповедует король и многие из знати. Что до меня, я не чувствую презрения к ней и нахожу, что королева Бесс была ничем не лучше королевы Мэри. |
| "Hush, Beatrix! Do not jest with sacred things, and remember of what parentage you come," cries my lady. Beatrix was ordering her ribbons, and adjusting her tucker, and performing a dozen provokingly pretty ceremonies, before the glass. The girl was no hypocrite at least. She never at that time could be brought to think but of the world and her beauty; and seemed to have no more sense of devotion than some people have of music, that cannot distinguish one air from another. Esmond saw this fault in her, as he saw many others--a bad wife would Beatrix Esmond make, he thought, for any man under the degree of a Prince. She was born to shine in great assemblies, and to adorn palaces, and to command everywhere--to conduct an intrigue of politics, or to glitter in a queen's train. But to sit at a homely table, and mend the stockings of a poor man's children! that was no fitting duty for her, or at least one that she wouldn't have broke her heart in trying to do. She was a princess, though she had scarce a shilling to her fortune; and one of her subjects--the most abject and devoted wretch, sure, that ever drivelled at a woman's knees--was this unlucky gentleman; who bound his good sense, and reason, and independence, hand and foot, and submitted them to her. | - Тсс, Беатриса! Такими вещами не шутят. Вспомни, из какого ты рода! - воскликнула миледи. Беатриса меж тем уже вертелась перед зеркалом, охорашиваясь на все лады: оправляла рюш на шее, приводила в порядок свои ленты, подбирала рассыпавшиеся локоны. В этой девушке не было ни капли лицемерия. Она не умела в ту пору думать ни о чем, кроме света и собственной красоты, и была попросту лишена чувства преданности, как некоторые люди бывают лишены музыкального слуха до такой степени, что не могут отличить одну мелодию от другой. Эсмонд знал этот ее недостаток, знал и много других и не раз думал о том, что Беатриса Эсмонд будет плохою женой для всякого, кто званием ниже принца. Она была рождена, чтобы повелевать, блистать на больших приемах, украшать собою дворцовые залы, - ей пристало бы вести политические интриги или сверкать в королевской свите. Но сидеть у очага в доме бедного человека и штопать его детям чулки! То была доля не для нее, и едва ли она стала бы надрываться, стараясь с честью ее нести. Она была настоящей принцессой, хоть и не имела шиллинга за душой; и одним из ее подданных - самым верным и самым жалким существом когда-либо пресмыкавшимся у ног женщины - был злополучный джентльмен, по доброй воле заковавший в цепи свой здравый смысл, разум и свободу и положивший все это к ее ногам. |
| And who does not know how ruthlessly women will tyrannize when they are let to domineer? and who does not know how useless advice is? I could give good counsel to my descendants, but I know they'll follow their own way, for all their grandfather's sermon. A man gets his own experience about women, and will take nobody's hearsay; nor, indeed, is the young fellow worth a fig that would. 'Tis I that am in love with my mistress, not my old grandmother that counsels me: 'tis I that have fixed the value of the thing I would have, and know the price I would pay for it. It may be worthless to you, but 'tis all my life to me. Had Esmond possessed the Great Mogul's crown and all his diamonds, or all the Duke of Marlborough's money, or all the ingots sunk at Vigo, he would have given them all for this woman. | А кто же не знает, как беспощадна в своем тиранстве женщина, когда она почувствует власть? И кто не знает, как бесплодны тут всякие советы? Я многое мог бы сказать в назидание своим потомкам, но не сомневаюсь, что когда придет час, они позабудут дедовские наставления и поступят по-своему. Всякий мужчина учится на собственном опыте, а не заимствует его из чужих рассказов; да и немногого стоил бы тот, кто поступал бы иначе. Ведь это я влюблен в свою избранницу, а не бабушка, поучающая меня; и это мое дело - оценить предмет моих желаний и установить, сколько я готов заплатить за него. Для вас он, может быть, ничего не стоит, а для меня дороже всей жизни. Обладай Эсмонд короной и бриллиантами Великого Могола, или состоянием герцога Мальборо, или золотыми слитками, потопленными в бухте Виго, он, не задумавшись, отдал бы все за эту женщину. |
| A fool he was, if you will; but so is a sovereign a fool, that will give half a principality for a little crystal as big as a pigeon's egg, and called a diamond: so is a wealthy nobleman a fool, that will face danger or death, and spend half his life, and all his tranquillity, caballing for a blue ribbon; so is a Dutch merchant a fool, that hath been known to pay ten thousand crowns for a tulip. There's some particular prize we all of us value, and that every man of spirit will venture his life for. With this, it may be to achieve a great reputation for learning; with that, to be a man of fashion, and the admiration of the town; with another, to consummate a great work of art or poetry, and go to immortality that way; and with another, for a certain time of his life, the sole object and aim is a woman. | Сочтите его глупцом, если угодно; но так же глуп принц, готовый отдать полкоролевства за кристалл величиною с голубиное яйцо, зовущийся бриллиантом; или вельможа-дворянин, который, не зная ни отдыха, ни покоя и подчас рискуя головой, полжизни тратит на интриги ради куска голубой ленты; или же голландский купец, который уплатил десять тысяч за луковицу тюльпана. У каждого из нас есть своя заветная цель, ради которой мы готовы поставить жизнь на карту. Один стремится к славе ученого, другой - к светским успехам на зависть всему городу, тот мечтает создать шедевр кисти или пера и тем проложить себе дорогу к бессмертию, а у этого в известную пору его жизни средоточием всех помыслов и стремлений является женщина. |
| Whilst Esmond was under the domination of this passion, he remembers many a talk he had with his intimates, who used to rally Our Knight of the Rueful Countenance at his devotion, whereof he made no disguise, to Beatrix; and it was with replies such as the above he met his friends' satire. | В памяти Эсмонда живы беседы, которые он не раз вел с близкими друзьями в ту пору, когда эта страсть им владела. Друзья высмеивали рыцаря печального образа за его преданность Беатрисе, которую он и не пытался скрывать, но на их насмешки у него всегда готов был ответ в духе рассуждений, приведенных выше. |
| "Granted, I am a fool," says he, "and no better than you; but you are no better than I. You have your folly you labor for; give me the charity of mine. What flatteries do you, Mr. St. John, stoop to whisper in the ears of a queen's favorite? What nights of labor doth not the laziest man in the world endure, foregoing his bottle, and his boon companions, foregoing Lais, in whose lap he would like to be yawning, that he may prepare a speech full of lies, to cajole three hundred stupid country-gentlemen in the House of Commons, and get the hiccupping cheers of the October Club! What days will you spend in your jolting chariot." (Mr. Esmond often rode to Windsor, and especially, of later days, with the secretary.) "What hours will you pass on your gouty feet--and how humbly will you kneel down to present a despatch--you, the proudest man in the world, that has not knelt to God since you were a boy, and in that posture whisper, flatter, adore almost, a stupid woman, that's often boozy with too much meat and drink, when Mr. Secretary goes for his audience! If my pursuit is vanity, sure yours is too." | - Пусть я глуп, - говорил он, - и ничем не лучше вас; но ведь и вы не лучше меня. У каждого из вас есть своя слабость, ради которой он хлопочет; дайте же и мне право иметь свою. Взять хотя бы вас, мистер Сент-Джон; какой только лести вы не нашептываете в уши королевской фаворитке! Как часто вы, отъявленнейший ленивец, пренебрегаете бутылкой и собутыльниками, пренебрегаете Лайсой, в чьих объятиях понежились бы столь охотно, и ночи напролет трудитесь над сочинением речи, полной небылиц, чтоб заговорить зубы трем сотням тупоголовых сквайров в палате общин и вызвать одобрительный рев пьяниц из Октябрьского клуба! Сколько дней вы проводите в тряской карете! (Мистер Эсмонд за последнее время часто ездил в Виндзор в обществе государственного секретаря.) Сколько часов выстаиваете на своих подагрических ногах, как смиренно преклоняете колени, вы, непомерной гордости человек, с детства не преклонявший колен даже перед богом! Как льстите, прислуживаетесь, едва ли не молитесь недалекой женщине, которая подчас принимает господина секретаря, осоловев от чересчур обильных закусок и возлияний! Если суетность - мой удел, то и ваш, без сомнения, тоже. |
| And then the Secretary, would fly out in such a rich flow of eloquence, as this pen cannot pretend to recall; advocating his scheme of ambition, showing the great good he would do for his country when he was the undisputed chief of it; backing his opinion with a score of pat sentences from Greek and Roman authorities (of which kind of learning he made rather an ostentatious display), and scornfully vaunting the very arts and meannesses by which fools were to be made to follow him, opponents to be bribed or silenced, doubters converted, and enemies overawed. | Но тут государственный секретарь разражался таким потоком красноречия, который это перо не властно передать; он защищал свои честолюбивые планы, распространялся обо всем том, что он сумеет сделать для блага родины, когда получит над ней непререкаемую власть; подкреплял свои суждения десятками удачных цитат из латинских и греческих источников (знанием которых он любил щегольнуть), и цинично выхвалял те уловки и хитросплетения, с помощью которых намерен был глупцов обратить в сторонников, противников подкупить или принудить к молчанию, сомневающихся убедить, а врагам внушить страх. |
| "I am Diogenes," says Esmond, laughing, "that is taken up for a ride in Alexander's chariot. I have no desire to vanquish Darius or to tame Bucephalus. I do not want what you want, a great name or a high place: to have them would bring me no pleasure. But my moderation is taste, not virtue; and I know that what I do want is as vain as that which you long after. Do not grudge me my vanity, if I allow yours; or rather, let us laugh at both indifferently, and at ourselves, and at each other." | - Я Диоген, удостоившийся прогулки в колеснице Александра, - смеясь, говорил Эсмонд. - Не моя цель покорить Дария или укротить Буцефала. Я не гонюсь за тем, за чем гонитесь вы; громкие имена и высокие посты мне ни к чему. Но моя скромность - дело вкуса, а не добродетели, и я знаю: то, что меня влечет, столь же суетно, сколь и то, к чему стремитесь вы. Будьте же снисходительны к моим слабостям, как я снисходителен к вашим; или еще лучше, посмеемся вместе над теми и другими, и над самими собой, и друг над другом. |
| "If your charmer holds out," says St. John, "at this rate she may keep you twenty years besieging her, and surrender by the time you are seventy, and she is old enough to be a grandmother. I do not say the pursuit of a particular woman is not as pleasant a pastime as any other kind of hunting," he added; "only, for my part, I find the game won't run long enough. They knock under too soon--that's the fault I find with 'em." | - Если у вашей очаровательницы хватит стойкости, - сказал Сент-Джон, - она, пожалуй, заставит вас вести осаду лет двадцать и сдастся тогда, когда вам стукнет семьдесят, а ей впору будет няньчить внучат. Что ж, охота на женщину - не хуже всякой иной потехи, - прибавил он, - только уж очень коротка на мой взгляд. Дичь настигаешь слишком быстро - в этом вся беда. |
| "The game which you pursue is in the habit of being caught, and used to being pulled down," says Mr. Esmond. | - Вам, видно, приходилось иметь дело с дичью, которая привыкла к тому, что ее ловят, и потому легко дается в руки, - сказал мистер Эсмонд. |
| "But Dulcinea del Toboso is peerless, eh?" says the other. "Well, honest Harry, go and attack windmills--perhaps thou art not more mad than other people," St. John added, with a sigh. | - Дульцинее Тобосской равных нет, не так ли? - подхватил его собеседник. - Что же, честный мой Гарри, ступай, сражайся с ветряными мельницами, быть может, ты безумен не более других, - закончил Сент-Джон со вздохом. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
