Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра
Часть III
CHAPTER I. I COME TO AN END OF MY BATTLES AND BRUISES./Глава I Мои битвы и беды приходят к концу
| English | Русский |
| That feverish desire to gain a little reputation which Esmond had had, left him now perhaps that he had attained some portion of his wish, and the great motive of his ambition was over. His desire for military honor was that it might raise him in Beatrix's eyes. 'Twas next to nobility and wealth, the only kind of rank she valued. It was the stake quickest won or lost too; for law is a very long game that requires a life to practise; and to be distinguished in letters or the Church would not have forwarded the poor gentleman's plans in the least. So he had no suit to play but the red one, and he played it; and this, in truth, was the reason of his speedy promotion; for he exposed himself more than most gentlemen do, and risked more to win more. Is he the only man that hath set his life against a stake which may be not worth the winning? Another risks his life (and his honor, too, sometimes,) against a bundle of bank-notes, or a yard of blue ribbon, or a seat in Parliament; and some for the mere pleasure and excitement of the sport; as a field of a hundred huntsmen will do, each out-bawling and out-galloping the other at the tail of a dirty fox, that is to be the prize of the foremost happy conqueror. | Лихорадочное стремление добиться хотя бы скромной славы, ранее владевшее Эсмондом, теперь миновало, быть может, оттого, что желание его отчасти исполнилось, а еще оттого, что не существовало более цели, питавшей эти честолюбивые замыслы. Он стремился к военным почестям в надежде, что они возвысят его в глазах Беатрисы. После знатности и богатства это было единственное, что она ценила. И это была ставка, при которой быстрее всего можно было выиграть или проиграть, ибо изучение законов - долгая игра и надо потратить целую жизнь, чтобы преуспеть в ней; успехи же на поприще литературном или клерикальном ничуть не приблизили бы бедного Эсмонда к заветной цели. Итак, красный мундир был его единственным шансом, и на него он поставил; и тут-то, строго говоря, и кроется секрет его быстрого повышения в чинах, ибо он охотнее подвергал себя опасности, нежели многие джентльмены, и рисковал больше - в надежде больше выиграть. Да и он ли один ставил на карту жизнь ради выигрыша, "который не стоил ставки? Иной рискует жизнью (а подчас и честью) ради пачки кредитных билетов, или ярда голубой ленты, или места на парламентской скамье; другие - из азарта и ради удовольствия, получаемого от самой игры; так сотня охотников с гиканьем взапуски мчится по следу дрянной лисицы, которая должна стать наградой счастливому победителю в этом состязании. |
| When he heard this news of Beatrix's engagement in marriage, Colonel Esmond knocked under to his fate, and resolved to surrender his sword, that could win him nothing now he cared for; and in this dismal frame of mind he determined to retire from the regiment, to the great delight of the captain next in rank to him, who happened to be a young gentleman of good fortune, who eagerly paid Mr. Esmond a thousand guineas for his majority in Webb's regiment, and was knocked on the head the next campaign. Perhaps Esmond would not have been sorry to share his fate. He was more the Knight of the Woful Countenance than ever he had been. His moodiness must have made him perfectly odious to his friends under the tents, who like a jolly fellow, and laugh at a melancholy warrior always sighing after Dulcinea at home. | Услыхав весть о помолвке Беатрисы, полковник Эсмонд покорился судьбе и решил сложить оружие, которое уже не могло добыть ему то, к чему он стремился; пребывая в мрачном расположении духа, он заявил о своем уходе из полка, к величайшей радости следующего по старшинству капитана, молодого джентльмена из богатой" семьи, который охотно отсчитал мистеру Эсмонду тысячу гиней за его полковничью должность и сложил голову в первом же бою. Быть может, Эсмонд непрочь был разделить его участь. Он теперь более, чем когда-либо, походил на рыцаря печального образа. Его меланхолия, должно быть, изрядно надоела соседям по походной палатке, ибо там ценят в товарище веселье, и унылый рыцарь, вечно вздыхающий о далекой Дульцинее, вызывает только смех. |
| Both the ladies of Castlewood approved of Mr. Esmond quitting the army, and his kind General coincided in his wish of retirement and helped in the transfer of his commission, which brought a pretty sum into his pocket. But when the Commander-in-Chief came home, and was forced, in spite of himself, to appoint Lieutenant-General Webb to the command of a division of the army in Flanders, the Lieutenant-General prayed Colonel Esmond so urgently to be his aide-de-camp and military secretary, that Esmond could not resist his kind patron's entreaties, and again took the field, not attached to any regiment, but under Webb's orders. What must have been the continued agonies of fears* and apprehensions which racked the gentle breasts of wives and matrons in those dreadful days, when every Gazette brought accounts of deaths and battles, and when the present anxiety over, and the beloved person escaped, the doubt still remained that a battle might be fought, possibly, of which the next Flanders letter would bring the account; so they, the poor tender creatures, had to go on sickening and trembling through the whole campaign. Whatever these terrors were on the part of Esmond's mistress, (and that tenderest of women must have felt them most keenly for both her sons, as she called them), she never allowed them outwardly to appear, but hid her apprehension, as she did her charities and devotion. 'Twas only by chance that Esmond, wandering in Kensington, found his mistress coming out of a mean cottage there, and heard that she had a score of poor retainers, whom she visited and comforted in their sickness and poverty, and who blessed her daily. | Обе леди Каслвуд одобрили решение мистера Эсмонда уйти из армии, а добрый генерал принял его отставку и помог ему в продаже должности, что весьма изрядно пополнило содержимое его кармана. Но когда генералиссимус воротился на родину и против своего желания принужден был назначить генерал-лейтенанта Уэбба командующим одною из фландрских дивизий, генерал-лейтенант так настоятельно просил полковника Эсмонда быть его адъютантом и военным секретарем, что Эсмонд не мог противиться уговорам своего доброго покровителя и снова надел походный мундир, но на этот раз не вступил в полк, а остался непосредственно при особе генерала. Какие страхи, какие мучительные предчувствия {Воистину, как это верно. Псалом 91; ст. 2, 3, 7. - Р. Э.} терзали, должно быть, нежные сердца жен и матерей в те ужасные дни, когда каждый номер "Газеты" приносил известия о сражениях и смертях, и стоило сегодня улечься тревоге за жизнь любимого существа, как завтра она уже вновь возникала в предвидении новых сражений, о которых следующая почта из Фландрии принесет, быть может, печальную весть; и так, постоянно дрожа и замирая, бедняжкам предстояло жить до конца кампании. Но каковы бы ни были страдания, выпавшие на долю госпожи Эсмонда (а эта нежнейшая из женщин должна была страдать особенно глубоко, думая о судьбе обоих своих сыновей, как она их называла), она никому не подавала виду, тая свои муки так же, как умела таить свои привязанности и добрые дела. Лишь благодаря случаю Эсмонд увидел однажды свою госпожу выходящей из бедной лачуги в Кенсингтоне и узнал, что есть десятка два бедняков в округе, которых она постоянно навещает, помогая им в нужде и болезни, и которые не перестают благословлять ее. |
| She attended the early church daily (though of a Sunday, especially, she encouraged and advanced all sorts of cheerfulness and innocent gayety in her little household): and by notes entered into a table-book of hers at this time, and devotional compositions writ with a sweet artless fervor, such as the best divines could not surpass, showed how fond her heart was, how humble and pious her spirit, what pangs of apprehension she endured silently, and with what a faithful reliance she committed the care of those she loved to the awful Dispenser of death and life. | Она каждое утро ходила к ранней обедне (хотя всячески поощряла любое веселье, любые невинные радости у себя в доме, особенно по воскресеньям), и записи в ее домашней книжке, относящиеся к этому времени, а также благочестивые размышления, проникнутые безыскусственным жаром, которого не превзойти было даже самым красноречивым служителям церкви, показывают, какое это было нежное и любящее сердце, какой смиренный и благочестивый дух, как мучительны были тревоги, молча сносимые ею, и с какой беззаветной верою она поручала тех, кто был ей дорог, заботам всемогущего вершителя судеб. |
| As for her ladyship at Chelsey, Esmond's newly adopted mother, she was now of an age when the danger of any second party doth not disturb the rest much. She cared for trumps more than for most things in life. She was firm enough in her own faith, but no longer very bitter against ours. She had a very good-natured, easy French director, Monsieur Gauthier by name, who was a gentleman of the world, and would take a hand of cards with Dean Atterbury, my lady's neighbor at Chelsey, and was well with all the High Church party. No doubt Monsieur Gauthier knew what Esmond's peculiar position was, for he corresponded with Holt, and always treated Colonel Esmond with particular respect and kindness; but for good reasons the Colonel and the Abbe never spoke on this matter together, and so they remained perfect good friends. | Что же до ее милости вдовствующей виконтессы, Эсмондовой новоявленной приемной матери, то она уже находилась в таком возрасте, когда чужие опасности и беды не в силах смутить душевный покой. Больше всего в жизни интересовали ее ныне козыри при карточной игре. Она была достаточно тверда в своей вере, но более не питала непримиримой вражды к нашей. Духовником ее состоял некий мсье Готье, француз весьма добродушного и покладистого нрава; он был вполне светским джентльменом по воспитанию, охотно игрывал в карты с деканом Эттербери, челсийским соседом миледи, и был на дружеской ноге со всей партией Высокой церкви. По всей видимости, мьсе Готье, состоявший в переписке с Холтом, осведомлен был обо всех особенностях положения Эсмонда и всегда выказывал полковнику Эсмонду свою приязнь и почтение; но, по вполне понятным причинам, полковник и аббат никогда не заговаривали на эту тему и оставались наилучшими друзьями. |
| All the frequenters of my Lady of Chelsey's house were of the Tory and High Church party. Madame Beatrix was as frantic about the King as her elderly kinswoman: she wore his picture on her heart; she had a piece of his hair; she vowed he was the most injured, and gallant, and accomplished, and unfortunate, and beautiful of princes. Steele, who quarrelled with very many of his Tory friends, but never with Esmond, used to tell the Colonel that his kinswoman's house was a rendezvous of Tory intrigues; that Gauthier was a spy; that Atterbury was a spy; that letters were constantly going from that house to the Queen at St. Germains; on which Esmond, laughing, would reply, that they used to say in the army the Duke of Marlborough was a spy too, and as much in correspondence with that family as any Jesuit. And without entering very eagerly into the controversy, Esmond had frankly taken the side of his family. It seemed to him that King James the Third was undoubtedly King of England by right: and at his sister's death it would be better to have him than a foreigner over us. No man admired King William more; a hero and a conqueror, the bravest, justest, wisest of men--but 'twas by the sword he conquered the country, and held and governed it by the very same right that the great Cromwell held it, who was truly and greatly a sovereign. But that a foreign despotic Prince, out of Germany, who happened to be descended from King James the First, should take possession of this empire, seemed to Mr. Esmond a monstrous injustice--at least, every Englishman had a right to protest, and the English Prince, the heir-at-law, the first of all. What man of spirit with such a cause would not back it? What man of honor with such a crown to win would not fight for it? But that race was destined. That Prince had himself against him, an enemy he could not overcome. He never dared to draw his sword, though he had it. He let his chances slip by as he lay in the lap of opera-girls, or snivelled at the knees of priests asking pardon; and the blood of heroes, and the devotedness of honest hearts, and endurance, courage, fidelity, were all spent for him in vain. | Все завсегдатаи дома миледи в Челси принадлежали к партии тори и к Высокой церкви. Госпожа Беатриса усердствовала в своей преданности королю не менее, чем ее престарелая родственница; она носила на груди его портрет, хранила у себя прядь его волос, постоянно твердила, что он самый несчастный, самый храбрый, самый достойный и самый прекрасный принц на свете. Стиль, который рассорился со многими своими друзьями-тори и только Эсмонда жаловал по-прежнему, уверял полковника, что дом его родственницы - гнездо торийских интриг, что Готье шпион, что Эттербери тоже шпион, что из этого дома постоянно летят письма к королеве в Сен-Жермен, на что Эсмонд, смеясь, отвечал, что в армии ходят слухи, будто и герцог Мальборо тоже шпион и усердствует в переписке с Сен-Жерменом не меньше иного иезуита. Эсмонд не вдавался в существо спора, но открыто разделял убеждения всего своего семейства. Он считал, что корона Англии по праву принадлежит королю Иакову Третьему и что лучше, если он взойдет на трон по смерти своей сестры, нежели нам допускать к управлению страной чужеземца. Эсмонд, как никто более, ценил короля Вильгельма; герой и завоеватель, мудрейший, справедливейший и храбрейший из людей, он завоевал страну мечом и владел ею по тому же самому праву, что и великий Кромвель, который поистине был настоящим и могущественным государем. Но чтобы чужеземный тиран, принц немецкой крови, стал хозяйничать в Англии лишь потому, что в каком-то колене происходил от короля Иакова Первого, - это казалось мистеру Эсмонду чудовищной несправедливостью, против которой вправе был восставать всякий англичанин, а более всех законный наследник короны, английский принц. Кто, сильный духом, не стал бы отстаивать подобные права? Кто, дорожа честью, не стал бы бороться за такую корону? Но род Стюартов был обреченный род. У принца был враг, которого он бессилен был одолеть, - он сам. Он не решался обнажить оружие, хоть и был вооружен. Он упускал случай за случаем, нежась в объятиях оперных певичек или же на коленях вымаливая прощение у духовников; и кровь героев понапрасну лилась за него, и преданность честных сердец, стойкость, мужество, верность тратились зря. |
| But let us return to my Lady of Chelsey, who, when her son Esmond announced to her ladyship that he proposed to make the ensuing campaign, took leave of him with perfect alacrity, and was down to piquet with her gentlewoman before he had well quitted the room on his last visit. "Tierce to a king," were the last words he ever heard her say: the game of life was pretty nearly over for the good lady, and three months afterwards she took to her bed, where she flickered out without any pain, so the Abbe Gauthier wrote over to Mr. Esmond, then with his General on the frontier of France. The Lady Castlewood was with her at her ending, and had written too, but these letters must have been taken by a privateer in the packet that brought them; for Esmond knew nothing of their contents until his return to England. | Но возвратимся к вдовствующей виконтессе, которая, услыхав от своего сына Эсмонда о том, что он намерен принять участие в очередной кампании, распрощалась с ним без особой грусти и уселась за пикет со своей компаньонкою, прежде чем он успел затворить за собою дверь. "Терц с королем", - были последние слова, услышанные им от нее в этом мире; игра жизни уже подходила к концу для доброй леди, и три месяца спустя она слегла в постель, где и угасла без всяких страданий, как о том писал аббат Готье мистеру Эсмонду, находившемуся уже на французской границе со своим генералом. Леди Каслвуд присутствовала при ее кончине и также написала ему, но, должно быть, эти письма были захвачены капером вместе с пакетботом, их везшим, ибо Эсмонд до своего Возвращения в Англию так и не узнал ничего о событиях, о которых в них говорилось. |
| My Lady Castlewood had left everything to Colonel Esmond, "as a reparation for the wrong done to him;" 'twas writ in her will. But her fortune was not much, for it never had been large, and the honest viscountess had wisely sunk most of the money she had upon an annuity which terminated with her life. However, there was the house and furniture, plate and pictures at Chelsey, and a sum of money lying at her merchant's, Sir Josiah Child, which altogether would realize a sum of near three hundred pounds per annum, so that Mr. Esmond found himself, if not rich, at least easy for life. Likewise there were the famous diamonds which had been said to be worth fabulous sums, though the goldsmith pronounced they would fetch no more than four thousand pounds. These diamonds, however, Colonel Esmond reserved, having a special use for them: but the Chelsey house, plate, goods, &c., with the exception of a few articles which he kept back, were sold by his orders; and the sums resulting from the sale invested in the public securities so as to realize the aforesaid annual income of three hundred pounds. | Миледи Каслвуд отказала полковнику Эсмонду все, что имела, "в возмещение за причиненное ему зло" - так было написано в завещании. Правда, это составило не так уж много, ибо состояние ее никогда не было велико, а кроме того, добрейшая виконтесса большую его часть благоразумно поместила в ежегодную ренту, прекратившуюся с ее смертью. Но все же оставался еще дом в Челси со всею обстановкою, серебро, картины, а также некоторая сумма денег на руках у ее банкира сэра Джозайи Чайлда; и все это вместе должно было дать ежегодный доход около трехсот фунтов, так что мистер Эсмонд мог счесть себя если и не богатым, то во всяком случае пожизненно обеспеченным. Кроме того, были еще пресловутые бриллианты, о которых всегда говорилось, что они стоят баснословных денег, хотя ювелир определил им цену не более четырех тысяч фунтов. Впрочем, эти бриллианты полковник Эсмонд решил сохранить, имея для них особое предназначение; челсийский же дом, серебро, утварь и прочее, за исключением немногих вещей, оставленных им себе, были проданы по его приказу и вырученным от продажи деньгам найдено надежное помещение, благодаря чему и образовался упомянутый уже годовой доход в триста фунтов. |
| Having now something to leave, he made a will and despatched it home. The army was now in presence of the enemy; and a great battle expected every day. 'Twas known that the General-in-Chief was in disgrace, and the parties at home strong against him, and there was no stroke this great and resolute player would not venture to recall his fortune when it seemed desperate. Frank Castlewood was with Colonel Esmond; his General having gladly taken the young nobleman on to his staff. His studies of fortifications at Bruxelles were over by this time. The fort he was besieging had yielded, I believe, and my lord had not only marched in with flying colors, but marched out again. He used to tell his boyish wickednesses with admirable humor, and was the most charming young scapegrace in the army. | Теперь и у него было что завещать, а потому он составил завещание и тут же отослал его на родину. Армий в то время стояла лицом к лицу с неприятелем, и генеральное сражение ожидалось со дня на день. Известно было, что генералиссимус в опале и что многие сильно настроены против него; и не было такого хода, на который не отважился бы этот умелый и отчаянный игрок, чтобы вернуть расположение фортуны, казалось бы, утраченное навсегда. Фрэнк Каслвуд находился теперь вместе с полковником Эсмондом: генерал охотно взял молодого лорда в свой штаб. Его брюссельские занятия по фортификации к этому времени уже закончились. Крепость, которую он осаждал, в конце концов сдалась, и милорд не только вступил в нее с развевающимися знаменами, но и вновь ее оставил. Он всегда рассказывал о своих мальчишеских похождениях с неподражаемым юмором, и во всей армии не было молодого повесы милей его. |
| 'Tis needless to say that Colonel Esmond had left every penny of his little fortune to this boy. It was the Colonel's firm conviction that the next battle would put an end to him: for he felt aweary of the sun, and quite ready to bid that and the earth farewell. Frank would not listen to his comrade's gloomy forebodings, but swore they would keep his birthday at Castlewood that autumn, after the campaign. He had heard of the engagement at home. | Нет нужды говорить, что все свое скромное состояние до последнего пенни полковник Эсмонд завещал этому мальчику. Полковник был твердо убежден в том, что предстоящее сражение будет для него последним, ибо солнечный свет более не радовал его и он готов был распроститься с ним навсегда. Фрэнк не хотел и слушать о мрачных предчувствиях своего друга и клялся, что осенью, после конца кампании, они вместе отпразднуют в Каслвуде его совершеннолетие. О помолвке сестры он уже слыхал. |
| "If Prince Eugene goes to London," says Frank, "and Trix can get hold of him, she'll jilt Ashburnham for his Highness. I tell you, she used to make eyes at the Duke of Marlborough, when she was only fourteen, and ogling poor little Blandford. I wouldn't marry her, Harry--no, not if her eyes were twice as big. I'll take my fun. I'll enjoy for the next three years every possible pleasure. I'll sow my wild oats then, and marry some quiet, steady, modest, sensible viscountess; hunt my harriers; and settle down at Castlewood. Perhaps I'll represent the county--no, damme, YOU shall represent the county. You have the brains of the family. By the Lord, my dear old Harry, you have the best head and the kindest heart in all the army; and every man says so--and when the Queen dies, and the King comes back, why shouldn't you go to the House of Commons, and be a Minister, and be made a Peer, and that sort of thing? YOU be shot in the next action! I wager a dozen of Burgundy you are not touched. | - Если в Лондон прибудет принц Евгений, - говорил Фрэнк, - и Трикс удастся подцепить его, она сейчас же даст Эшбернхэму отставку. Честное слово, она еще четырнадцати лет строила глазки герцогу Мальборо и прельщала бедняжку Блэпдфорда. Нет, уж я на ней не женился бы, Гарри, даже если б у нее глаза были величиной тарелку. Мне спешить некуда. Я еще года три поживу в свое полное удовольствие, а потом образумлюсь, женюсь на какой-нибудь тихой, скромной, степенной виконтессе, поселюсь в Каслвуде и заведу у себя псовую охоту. Moжет, буду представлять графство в парламенте; нет, черт подери, графство в парламенте представлять будешь ты. Ты у нас главный умница в семье. Клянусь богом, Гарри, старина, во всей армии нет лучше головы и более доброго сердца, чем у тебя, - это все говорят; вот умрет королева, и воротится король, ты тогда пройдешь в палату общин, а потом станешь министром, а потом пэром и тому подобное. Тебе погибнуть в следующем бою? Ставлю дюжину бургундского, что ничего с тобой не случится. |
| Mohun is well of his wound. He is always with Corporal John now. As soon as ever I see his ugly face I'll spit in it. I took lessons of Father--of Captain Holt at Bruxelles. What a man that is! He knows everything." | Мохэн уже оправился от раны. Он теперь неразлучен с капралом Джоном. Как только я увижу его дрянную рожу, я в нее плюну. В Брюсселе я брал уроки у патера... у капитана Хольца. Вот человек! Он знает все на свете. |
| Esmond bade Frank have a care; that Father Holt's knowledge was rather dangerous; not, indeed, knowing as yet how far the Father had pushed his instructions with his young pupil. | Эсмонд просил Фрэнка поостеречься: наука патера Холта может быть опасна; впрочем, он еще не мог судить, как далеко зашел патер в наставлениях своему юному ученику. |
| The gazetteers and writers, both of the French and English side, have given accounts sufficient of that bloody battle of Blarignies or Malplaquet, which was the last and the hardest earned of the victories of the great Duke of Marlborough. In that tremendous combat near upon two hundred and fifty thousand men were engaged, more than thirty thousand of whom were slain or wounded (the Allies lost twice as many men as they killed of the French, whom they conquered): and this dreadful slaughter very likely took place because a great general's credit was shaken at home, and he thought to restore it by a victory. If such were the motives which induced the Duke of Marlborough to venture that prodigious stake, and desperately sacrifice thirty thousand brave lives, so that he might figure once more in a Gazette, and hold his places and pensions a little longer, the event defeated the dreadful and selfish design, for the victory was purchased at a cost which no nation, greedy of glory as it may be, would willingly pay for any triumph. | Газетчики и сочинители, как французские, так и английские, достаточно описывали кровавую битву при Блариньи или Мальплакэ, последнюю и самую нелегкую из побед великого герцога Мальборо. В этом грандиозном сражении участвовало до двухсот пятидесяти тысяч человек, из которых более тридцати тысяч было убито или ранено (союзники понесли потерь вдвое больше, нежели французы, которых они разбили); и это страшное побоище, возможно, имело место лишь потому, что поколебалось доверие сограждан к великому полководцу и он надеялся победой восстановить его. Но если таковы были причины; побудившие герцога Мальборо пойти на столь чудовищный риск в игре и пожертвовать тридцатью тысячами доблестных жизней ради того, чтобы еще раз прочесть свое имя в "Газете" и немного дольше удержать все свои должности и пенсионы, то само событие опрокинуло этот страшный и корыстный расчет, ибо победа была куплена такою ценой, которой ни один народ, как бы он ни был падок до славы, не заплатит с охотой за свое торжество. |
| The gallantry of the French was as remarkable as the furious bravery of their assailants. We took a few score of their flags, and a few pieces of their artillery; but we left twenty thousand of the bravest soldiers of the world round about the intrenched lines, from which the enemy was driven. He retreated in perfect good order; the panic-spell seemed to be broke, under which the French had labored ever since the disaster of Hochstedt; and, fighting now on the threshold of their country, they showed an heroic ardor of resistance, such as had never met us in the course of their aggressive war. Had the battle been more successful, the conqueror might have got the price for which he waged it. As it was, (and justly, I think,) the party adverse to the Duke in England were indignant at the lavish extravagance of slaughter, and demanded more eagerly than ever the recall of a chief whose cupidity and desperation might urge him further still. | Мужество французов было не менее разительным, чем свирепая отвага нападавшей стороны. Мы захватили у лих несколько десятков знамен и несколько артиллерийских орудий; но мы положили двадцать тысяч храбрейших в мире солдат перед укрепленными траншеями, оставленными противником. Войска отступали в образцовом порядке; казалось, нарушено было наконец-то наваждение, которое владело французами после гохштедской катастрофы; и ныне, сражаясь на пороге родной страны, они явили в обороне героический пыл, какого мы никогда не наблюдали у них во время наступления. Будь исход боя счастливее, победитель выиграл бы ту ставку, ради которой он затеял игру. Но при сложившихся обстоятельствах враждебные герцогу круги в Англии пришли в негодование (и вполне справедливо) по поводу неимоверных потерь, которых нам стоил этот успех, и настоятельней, чем когда-либо, потребовали отзыва полководца, чья алчность и безрассудство могли завлечь его еще дальше. |
| After this bloody fight of Malplaquet, I can answer for it, that in the Dutch quarters and our own, and amongst the very regiments and commanders whose gallantry was most conspicuous upon this frightful day of carnage, the general cry was, that there was enough of the war. The French were driven back into their own boundary, and all their conquests and booty of Flanders disgorged. As for the Prince of Savoy, with whom our Commander-in-Chief, for reasons of his own, consorted more closely than ever, 'twas known that he was animated not merely by a political hatred, but by personal rage against the old French King: the Imperial Generalissimo never forgot the slight put by Lewis upon the Abbe de Savoie; and in the humiliation or ruin of his most Christian Majesty, the Holy Roman Emperor found his account. But what were these quarrels to us, the free citizens of England and Holland! | Смею утверждать, что после дела при Мальплакэ в нашей армии, как и в голландской, у всех, вплоть до тех самых солдат и командиров, которые особенно отличились в этот день кровавой бойни, одно было на языке: довольно воевать. Французов загнали уже за старые границы и заставили вновь извергнуть все, что ими было завоевано и награблено во Фландрии. Что же до принца Савойского, с которым наш главнокомандующий, по причинам личного свойства, особенно старался быть в ладу, то всякий знал, что им движет не только политическая вражда, но и личная ненависть к французскому королю: имперский генералиссимус не позабыл обиды, нанесенной Людовиком скромному Abbe de Savoie, a глава Священной Римской Империи находил свою выгоду в посрамлении и разорении его христианнейшего величества. Но что было до этих распрей нам, свободным гражданам Англии и Голландии? |
| Despot as he was, the French monarch was yet the chief of European civilization, more venerable in his age and misfortunes than at the period of his most splendid successes; whilst his opponent was but a semi-barbarous tyrant, with a pillaging, murderous horde of Croats and Pandours, composing a half of his army, filling our camp with their strange figures, bearded like the miscreant Turks their neighbors, and carrying into Christian warfare their native heathen habits of rapine, lust, and murder. Why should the best blood in England and France be shed in order that the Holy Roman and Apostolic master of these ruffians should have his revenge over the Christian king? And it was to this end we were fighting; for this that every village and family in England was deploring the death of beloved sons and fathers. We dared not speak to each other, even at table, of Malplaquet, so frightful were the gaps left in our army by the cannon of that bloody action. 'Twas heartrending for an officer who had a heart to look down his line on a parade-day afterwards, and miss hundreds of faces of comrades--humble or of high rank--that had gathered but yesterday full of courage and cheerfulness round the torn and blackened flags. | Французский монарх, пусть и деспот, все же оставался вождем европейской цивилизации и в старости и несчастье больше заслуживал почтения, нежели в зените своей славы, тогда как противник его был полудикий тиран, чья армия наполовину состояла из буйных орд кроатов и пандуров, в пестрых одеждах, с длинными, точно у неверных турок, бородами, наводнивших наши лагери и внесших в христианскую войну свои языческие навыки грабежей, насилий и убийств. И кровь лучших сынов Англии и Франции лилась для того только, чтобы римско-апостольский повелитель этих головорезов мог отметить за обиду французскому королю. Ведь именно ради этого мы сражались, ради этого в каждой деревне, в каждой семье английской оплакивали гибель возлюбленных отцов и сыновей. Мы не решались поминать о Мальплакэ даже в застольных беседах - такие опустошен! произвели в наших рядах пушечные залпы того кровавого дня. Сердце всякого офицера - если только он не лишен был сердца - надрывалось, когда, обводя глазами колонны, построенные для смотра, он не встречал в них сотен боевых собратьев - офицеров и простых солдат, которые вчера еще бодро и смело шагали под сенью пробитых и почерневших знамен. |
| Where were our friends? As the great Duke reviewed us, riding along our lines with his fine suite of prancing aides-de- camp and generals, stopping here and there to thank an officer with those eager smiles and bows of which his Grace was always lavish, scarce a huzzah could be got for him, though Cadogan, with an oath, rode up and cried--"D--n you, why don't you cheer?" But the men had no heart for that: not one of them but was thinking, "Where's my comrade?--where's my brother that fought by me, or my dear captain that led me yesterday?" 'Twas the most gloomy pageant I ever looked on; and the "Te Deum" sung by our chaplains, the most woful and dreary satire. | Где теперь были они, наши друзья? Когда великий герцог, со свитою гарцующих адъютантов и генералов, объезжал ряды, то и дело осаживая коня, чтобы наградить того или иного офицера сладкой улыбкой или поклоном, на какие его светлость всегда бывал щедр, обычных "ура!" в его честь почти не раздавалось, хотя Кэдоган, подъезжая, с бранью кричал: "Какого черта вы молчите!" Но ни у кого не хватало духа на приветствия; почти каждый думал: "Где товарищ мой, где брат, сражавшийся бок о бок со мною, или добрый командир, который вчера еще вел меня в бой?" То был самый унылый парад, какой я когда-либо видел, и "Те Deum" в устах наших капелланов звучало самой мрачной и горькой насмешкой. |
| Esmond's General added one more to the many marks of honor which he had received in the front of a score of battles, and got a wound in the groin, which laid him on his back; and you may be sure he consoled himself by abusing the Commander-in-Chief, as he lay groaning,--"Corporal John's as fond of me," he used to say, "as King David was of General Uriah; and so he always gives me the post of danger." He persisted, to his dying day, in believing that the Duke intended he should be beat at Wynendael, and sent him purposely with a small force, hoping that he might be knocked on the head there. Esmond and Frank Castlewood both escaped without hurt, though the division which our General commanded suffered even more than any other, having to sustain not only the fury of the enemy's cannonade, which was very hot and well served, but the furious and repeated charges of the famous Maison du Roy, which we had to receive and beat off again and again, with volleys of shot and hedges of iron, and our four lines of musqueteers and pikemen. | У Эсмондова генерала к числу многих почетных ков, полученных им в прежних битвах, прибавился еще один - он был ранен в пах и, лежа без движения на спине, утешался лишь тем, что вперемежку со стонами, усердно честил великого герцога. "Капрал Джон, - говорил; он, - любит меня так, как царь Давид любил полководца Урию; потому он и посылает меня всегда на самый опасный пост". Он до конца своих дней оставался при убеждении, что главнокомандующий рассчитывал на его поражение при Винендале и нарочно дал ему так мало солдат, в надежде, что он там сложит свою голову. Эсмонд и Фрэнк Каслвуд оба остались невредимы, хотя дивизия, которой командовал наш генерал, пострадала больше других: ей пришлось выдержать не только огонь неприятельской артиллерии, очень жаркий и очень меткий, но и неоднократные и яростные атаки знаменитой конницы Maison du Roy, которые приходилось сдерживать и отражать и пулей, и штыком, и дружным усилием наших четырех линий мушкетеров и пикинеров. |
| They said the King of England charged us no less than twelve times that day, along with the French Household. Esmond's late regiment, General Webb's own Fusileers, served in the division which their colonel commanded. The General was thrice in the centre of the square of the Fusileers, calling the fire at the French charges, and, after the action, his Grace the Duke of Berwick sent his compliments to his old regiment and their Colonel for their behavior on the field. | Говорят, король Англии до двенадцати раз устремлялся на наши ряды в этот день с воинами французского королевского дома. Стрелковый полк генерала Уэбба, в котором прежде служил Эсмонд, также находился в составе дивизии под началом своего командира. Трижды генерал оказывался в центре мушкетерских каре, командуя "огонь!" в ответ на натиск французов; и когда сражение окончилось, его светлость герцог Бервик прислал поздравления своим прежним однополчанам и их командиру, столь доблестно проявившим себя на поле боя. |
| We drank my Lord Castlewood's health and majority, the 25th of September, the army being then before Mons: and here Colonel Esmond was not so fortunate as he had been in actions much more dangerous, and was hit by a spent ball just above the place where his former wound was, which caused the old wound to open again, fever, spitting of blood, and other ugly symptoms, to ensue; and, in a word, brought him near to death's door. The kind lad, his kinsman, attended his elder comrade with a very praiseworthy affectionateness and care until he was pronounced out of danger by the doctors, when Frank went off, passed the winter at Bruxelles, and besieged, no doubt, some other fortress there. Very few lads would have given up their pleasures so long and so gayly as Frank did; his cheerful prattle soothed many long days of Esmond's pain and languor. | Двадцать пятого сентября, в день совершеннолетия милорда Каслвуда, мы пили за его здоровье; армия тогда стояла под Монсом, и на этот раз полковнику Эсмонду посчастливилось менее, чем в сражениях более опасных: пуля на излете угодила в него чуть повыше старой раны, отчего последняя вновь открылась, появился жар, кровохарканье и другие зловещие симптомы; короче, полковник очутился на краю могилы. Добрый мальчик, кузен его, ходил за старшим товарищем с примерной нежностью и заботой, и лишь когда врачи объявили, что опасность миновала, Фрэнк Каслвуд уехал в Брюссель, где и провел всю зиму, осаждая, должно быть, еще какую-нибудь крепость. Немного нашлось бы юношей, которые так легко и на столь длительный срок отказались бы от собственных удовольствий, как это сделал Фрэнк; его веселая болтовня скрашивала Эсмонду долгие дни страданий и безделия. |
| Frank was supposed to be still at his kinsman's bedside for a month after he had left it, for letters came from his mother at home full of thanks to the younger gentleman for his care of his elder brother (so it pleased Esmond's mistress now affectionately to style him); nor was Mr. Esmond in a hurry to undeceive her, when the good young fellow was gone for his Christmas holiday. It was as pleasant to Esmond on his couch to watch the young man's pleasure at the idea of being free, as to note his simple efforts to disguise his satisfaction on going away. There are days when a flask of champagne at a cabaret, and a red- cheeked partner to share it, are too strong temptations for any young fellow of spirit. I am not going to play the moralist, and cry "Fie." For ages past, I know how old men preach, and what young men practise; and that patriarchs have had their weak moments too, long since Father Noah toppled over after discovering the vine. Frank went off, then, to his pleasures at Bruxelles, in which capital many young fellows of our army declared they found infinitely greater diversion even than in London: and Mr. Henry Esmond remained in his sick-room, where he writ a fine comedy, that his mistress pronounced to be sublime, and that was acted no less than three successive nights in London in the next year. | Еще с месяц после отъезда Фрэнка предполагалось, что он по-прежнему проводит свой досуг у постели больного, ибо из дому продолжали приходить письма, полные похвал молодому джентльмену за его попечение о старшем брате (этим ласковым именем госпоже Эсмонда угодно было теперь называть его); и мистер Эсмонд не торопился рассеять заблуждение матери, когда добрый юноша отправился на рождественские каникулы в Брюссель. Лежа в постели, Эсмонд с удовольствием наблюдал, как он тешится сознанием свободы и как наивно старается скрыть свою радость по поводу отъезда. Есть пора, когда бутылка шампанского в таверне и румяная соседка, готовая разделить ее, представляют соблазн, перед которым не устоит даже самый благоразумный молодой человек. Я не намерен разыгрывать из себя моралиста и восклицать: "Позор!" Я знаю, чему испокон веков учат старики и как поступают молодые; и знаю, что даже у патриархов бывали минуты слабости с тех самых пор, как Ной свалился ног, впервые хлебнув вина. Итак, Фрэнк устремился к радостям столичной жизни в Брюсселе, где, по отзывам многих наших молодых офицеров, жилось несравненно веселее, нежели даже в Лондоне; а мистер Генри Эсмонд остался на своем скорбном ложе и занялся писанием комедии, которую его госпожа провозгласила верхом совершенства и которая в следующем сезоне выдержала в доне целых три представления кряду. |
| Here, as he lay nursing himself, ubiquitous Mr. Holt reappeared, and stopped a whole month at Mons, where he not only won over Colonel Esmond to the King's side in politics (that side being always held by the Esmond family); but where he endeavored to reopen the controversial question between the churches once more, and to recall Esmond to that religion in which, in his infancy, he had been baptized. Holt was a casuist, both dexterous and learned, and presented the case between the English church and his own in such a way that those who granted his premises ought certainly to allow his conclusions. He touched on Esmond's delicate state of health, chance of dissolution, and so forth; and enlarged upon the immense benefits that the sick man was likely to forego--benefits which the church of England did not deny to those of the Roman communion, as how should she, being derived from that church, and only an offshoot from it? | В эту самую пору в Монс явился вездесущий мистер Холт, который пробыл там около месяца и за это время не только завербовал полковника Эсмонда в ряды сторонников короля (к которым Эсмонды всегда себя причисляли), но и попытался возобновить старый богословский спор с целью вернуть Эсмонда в лоно той церкви, по обряду которой он был крещен при рождении. Будучи искусным и ученым казуистом, Холт умел представить сущность разногласий между обеими религиями так, что принявший его предпосылки неминуемо должен был принять и вывод. Он начал с разговора о расстроенном здоровье Эсмонда, о возможной близости конца и так далее, а затем распространился о неисчислимых преимуществах католической религии, которых лишает себя больной, - преимуществ, коих даже англиканская церковь не отрицает, да и не может отрицать, поскольку сама происходит от Римской церкви и является лишь боковой ее ветвью. |
| But Mr. Esmond said that his church was the church of his country, and to that he chose to remain faithful: other people were welcome to worship and to subscribe any other set of articles, whether at Rome or at Augsburg. But if the good Father meant that Esmond should join the Roman communion for fear of consequences, and that all England ran the risk of being damned for heresy, Esmond, for one, was perfectly willing to take his chance of the penalty along with the countless millions of his fellow-countrymen, who were bred in the same faith, and along with some of the noblest, the truest, the purest, the wisest, the most pious and learned men and women in the world. | Но мистер Эсмонд возразил, что религия, которую он исповедует, есть религия его родины и что ей он намерен остаться верным, не возбраняя никому принимать любые иные догматы веры, где бы они ни были сформулированы в Риме или в Аугсбурге. Если же добрый отец полагает, что Эсмонду следует перейти в католичество из страха перед последствиями и что Англии грозит опасность вечной кары за ересь, то он, Эсмонд, вполне готов разделить эту печальную участь с миллионами своих соотечественников, воспитанных в той же вере, и со многими из самых благородных, праведных, мудрых и чистых духом людей на земле. |
| As for the political question, in that Mr. Esmond could agree with the Father much more readily, and had come to the same conclusion, though, perhaps, by a different way. The right divine, about which Dr. Sacheverel and the High Church party in England were just now making a bother, they were welcome to hold as they chose. If Richard Cromwell, and his father before him had been crowned and anointed (and bishops enough would have been found to do it), it seemed to Mr. Esmond that they would have had the right divine just as much as any Plantagenet, or Tudor, or Stuart. But the desire of the country being unquestionably for an hereditary monarchy, Esmond thought an English king out of St. Germains was better and fitter than a German prince from Herrenhausen, and that if he failed to satisfy the nation, some other Englishman might be found to take his place; and so, though with no frantic enthusiasm, or worship of that monstrous pedigree which the Tories chose to consider divine, he was ready to say, "God save King James!" when Queen Anne went the way of kings and commoners. | Что до вопросов политических, то здесь мистер Эсмонд с патером много легче достигли взаимного понимания и пришли к одинаковым выводам, хотя, быть может, разными путями. Вопрос о праве на престолонаследие, вокруг которого такой шум подняли доктор Сэчеврел и партия Высокой церкви, не вызвал у них особых споров. В глазах мистера Эсмонда Ричард Кромвель, а прежде отец его, будь они коронованы и миропомазаны (а нашлось бы довольно епископов, готовых совершить этот обряд), явились бы монархами столь же законными, как любой Плантагенет, Тюдор или Стюарт; но раз уж страна отдала бесспорное предпочтение наследственной власти, Эсмонд полагал, что английский король из Сен-Жермена - более подходящий правитель для нее, нежели немецкий принц из Герренгаузена; в случае же, если б он не оправдал народных чаяний, можно было найти другого англичанина на его место; а потому хотя полковник и не разделял неистовых восторгов и почти религиозного благоговения перед той внушительной родословной, которую тори угодно было почитать божественной, он все же готов был произнести: "Боже, храни короля Иакова", - в день, когда королева Анна уйдет дорогой, общей для королей и простых смертных. |
| "I fear, Colonel, you are no better than a republican at heart," says the priest with a sigh. | - Боюсь, полковник, что вы самый настоящий республиканец в душе, - со вздохом заметил иезуит. |
| "I am an Englishman," says Harry, "and take my country as I find her. The will of the nation being for church and king, I am for church and king too; but English church and English king; and that is why your church isn't mine, though your king is." | - Я англичанин, - ответил Гарри, - и принимаю свою родину такою, какой ее вижу. Воля народа гласит: церковь и король; вот я и стою за церковь и короля, но только за английского короля и английскую церковь, а потому ваш король - мой король, но ваша церковь - не моя церковь. |
| Though they lost the day at Malplaquet, it was the French who were elated by that action, whilst the conquerors were dispirited, by it; and the enemy gathered together a larger army than ever, and made prodigious efforts for the next campaign. Marshal Berwick was with the French this year; and we heard that Mareschal Villars was still suffering of his wound, was eager to bring our Duke to action, and vowed he would fight us in his coach. Young Castlewood came flying back from Bruxelles, as soon as he heard that fighting was to begin; and the arrival of the Chevalier de St. George was announced about May. "It's the King's third campaign, and it's mine," Frank liked saying. He was come back a greater Jacobite than ever, and Esmond suspected that some fair conspirators at Bruxelles had been inflaming the young man's ardor. Indeed, he owned that he had a message from the Queen, Beatrix's godmother, who had given her name to Frank's sister the year before he and his sovereign were born. | Хотя сражение при Мальплакэ было проиграно французами, оно подняло дух во французской армии, тогда как в лагере победителей царило уныние. Противник собирал армию многочисленнее всех прежних и усердно готовился к новой кампании. Маршал Бервик командовал в этом году французскими войсками, а маршал Виллар, еще не вполне оправившийся от своей раны, если верить молве, горел нетерпением вызвать нашего герцога на открытый бой и клялся, что будет драться с ним, сидя в карете. Молодой Каслвуд спешно примчался из Брюсселя, как только прослышал, что мы вновь готовимся к бою, а в мае ожидалось прибытие шевалье де Сен-Жорж. "Это третья кампания короля - и моя тоже", - любил говорить Фрэнк. Он приехал еще более пламенным якобитом, нежели раньше, и Эсмонд подозревал, что пыл его подогрет какими-то прелестными заговорщицами в Брюсселе. Он признался также, что получил послание от королевы, крестной матери Беатрисы, подарившей свое имя сестре Фрэнка за год до того, как родились на свет сам он и его государь. |
| However desirous Marshal Villars might be to fight, my Lord Duke did not seem disposed to indulge him this campaign. Last year his Grace had been all for the Whigs and Hanoverians; but finding, on going to England, his country cold towards himself, and the people in a ferment of High Church loyalty, the Duke comes back to his army cooled towards the Hanoverians, cautious with the Imperialists, and particularly civil and polite towards the Chevalier de St. George. 'Tis certain that messengers and letters were continually passing between his Grace and his brave nephew, the Duke of Berwick, in the opposite camp. No man's caresses were more opportune than his Grace's, and no man ever uttered expressions of regard and affection more generously. He professed to Monsieur de Torcy, so Mr. St. John told the writer, quite an eagerness to be cut in pieces for the exiled Queen and her family; nay more, I believe, this year he parted with a portion of the most precious part of himself--his money--which he sent over to the royal exiles. | Как ни рвался в бой маршал Виллар, милорд герцог был, видимо, не слишком расположен удовлетворить его желание. В минувшем году все симпатии его светлости были на стороне ганноверцев и вигов, но, приехав в Англию, он, во-первых, ощутил в оказанной ему встрече изрядный холодок, а во-вторых, отметил все растущее влияние Высокой церкви, а потому, воротясь в армию, значительно поостыл к ганноверцам, держался настороже с имперцами и выказывал особую любезность и предупредительность в отношении шевалье де Сен-Жорж. Известно точно, что между главнокомандующим и его племянником, герцогом Бервиком, находившимся во вражеском лагере, шел постоянный обмен письмами и гонцами. Трудно назвать человека, который лучше знал бы, кому и когда следует расточать ласки, и менее скупился бы на знаки уважения и преданности. Мистер Сент-Джон рассказывал пишущему эти строки, что его светлость заверял мсье де Торси в своей готовности дать себя изрезать на куски ради изгнанной королевы и ее семейства; более того, в тот самый год он оторвал от себя драгоценнейший кусок - часть своих денег - и послал царственным изгнанникам. |
| Mr. Tunstal, who was in the Prince's service, was twice or thrice in and out of our camp; the French, in theirs of Arlieu and about Arras. A little river, the Canihe I think 'twas called, (but this is writ away from books and Europe; and the only map the writer hath of these scenes of his youth, bears no mark of this little stream,) divided our pickets from the enemy's. Our sentries talked across the stream, when they could make themselves understood to each other, and when they could not, grinned, and handed each other their brandy-flasks or their pouches of tobacco. And one fine day of June, riding thither with the officer who visited the outposts, (Colonel Esmond was taking an airing on horseback, being too weak for military duty,) they came to this river, where a number of English and Scots were assembled, talking to the good-natured enemy on the other side. | Мистер Тэнсталь, состоящий при особе принца, дважды или трижды за это время навестил наш лагерь. Наши пикеты отделены были от неприятельских лишь узенькой речкой; Канихе, так, кажется, она называлась (все это пишется ныне вдали от книг и от Европы; а на единственной карте, воскрешающей перед автором памятные места его молодости, речонка эта не значится). Часовые переговаривались с берега на берег, если они понимали друг друга; если же нет, то просто ухмылялись и протягивали через ручей то фляжку со спиртным, то кисет с табаком. И однажды, в солнечный июньский день, полковник Эсмонд, очутившись у реки вместе с офицером, объезжавшим аванпосты: (он был еще слишком слаб для исполнения своих обязанностей и выехал верхом, просто чтобы освежиться), застал там целую гурьбу англичан и шотландцев в дружеской беседе с неприятельскими солдатами на другом берегу. |
| Esmond was especially amused with the talk of one long fellow, with a great curling red moustache, and blue eyes, that was half a dozen inches taller than his swarthy little comrades on the French side of the stream, and being asked by the Colonel, saluted him, and said that he belonged to the Royal Cravats. | Особенно забавным показался Эсмонду один из французов, долговязый детина с кудрявыми рыжими усами и голубыми глазами, дюймов на шесть возвышавшийся над своими чернявыми низкорослыми товарищами; на вопрос, обращенный к нему полковником, он учтиво поклонился и сказал, что он из полка королевских кроатов. |
| From his way of saying "Royal Cravat," Esmond at once knew that the fellow's tongue had first wagged on the banks of the Liffey, and not the Loire; and the poor soldier--a deserter probably--did not like to venture very deep into French conversation, lest his unlucky brogue should peep out. He chose to restrict himself to such few expressions in the French language as he thought he had mastered easily; and his attempt at disguise was infinitely amusing. Mr. Esmond whistled Lillibullero, at which Teague's eyes began to twinkle, and then flung him a dollar, when the poor boy broke out with a "God bless--that is, Dieu benisse votre honor," that would infallibly have sent him to the provost-marshal had he been on our side of the river. | По тому, как он выговаривал "королевский кроат", Эсмонд тотчас догадался, что первые свои слова парень этот сказал на берегах Лиффи, а не Луары, и бедняга, должно быть, из дезертиров, - не отваживался пускаться в дальнейшие разговоры, чтобы не обнаружить свой злосчастный ирландский акцент. Он старался ограничиться теми немногими оборотами французской речи, которыми, по его представлению, вполне овладел, и его усилия остаться неразоблаченным поистине были презабавны. Мистер Эсмонд стал насвистывать "Лиллибулеро", отчего у Пэдди тотчас же засверкали глаза, а затем бросил ему монету, и бедняга в ответ разразился такой мешаниной французских и английских благословений, что, случись это на нашем берегу реки, он немедленно был бы взят под стражу. |
| Whilst this parley was going on, three officers on horseback, on the French side, appeared at some little distance, and stopped as if eying us, when one of them left the other two, and rode close up to us who were by the stream. "Look, look!" says the Royal Cravat, with great agitation, "pas lui, that's he; not him, l'autre," and pointed to the distant officer on a chestnut horse, with a cuirass shining in the sun, and over it a broad blue ribbon. | Покуда длились все эти переговоры, на французской стороне показались три всадника и остановились в некотором отдалении, как бы разглядывая нас, после чего один из них отделился и подъехал к самому берегу напротив того места, где стояли мы. - "Глядите, глядите, - заволновался королевский кроат. - Pas lui, вот этот, не тот, L'autre {Не он... другой (франц.).}", - и он указал на остававшегося в отдалении всадника на гнедой лошади, в кирасе, поблескивавшей на солнце, и с широкой голубой лентой через плечо. |
| "Please to take Mr. Hamilton's services to my Lord Marlborough--my Lord Duke," says the gentleman in English: and, looking to see that the party were not hostilely disposed, he added, with a smile, "There's a friend of yours, gentlemen, yonder; he bids me to say that he saw some of your faces on the 11th of September last year." | - Прошу вас, джентльмены, передать милорду Мальборо - милорду герцогу, что мистер Гамильтон свидетельствует ему свое почтение, - обратился к нам по-английски офицер, подъехавший к берегу реки; затем, оглядев нас, как бы с целью убедиться в нашем миролюбивом расположении, добавил с улыбкой: - Вон там ожидает старый ваш друг, джентльмены; он просит передать вам, что кое-кого из вас он видел одиннадцатого сентября прошлого года. |
| As the gentleman spoke, the other two officers rode up, and came quite close. We knew at once who it was. It was the King, then two-and-twenty years old, tall and slim, with deep brown eyes, that looked melancholy, though his lips wore a smile. We took off our hats and saluted him. No man, sure, could see for the first time, without emotion, the youthful inheritor of so much fame and misfortune. It seemed to Mr. Esmond that the Prince was not unlike young Castlewood, whose age and figure he resembled. The Chevalier de St. George acknowledged the salute, and looked at us hard. Even the idlers on our side of the river set up a hurrah. As for the Royal Cravat, he ran to the Prince's stirrup, knelt down and kissed his boot, and bawled and looked a hundred ejaculations and blessings. The prince bade the aide-de-camp give him a piece of money; and when the party saluting us had ridden away, Cravat spat upon the piece of gold by way of benediction, and swaggered away, pouching his coin and twirling his honest carroty moustache. | Между тем и двое других офицеров также подъехали к берегу и очутились прямо перед нами. Мы тотчас же узнали одного из них. То был король, которому в ту пору шел двадцать третий год, высокий, стройный, с глубокими карими глазами, глядевшими печально, хотя на губах была улыбка. Мы сняли шляпы и приветствовали его. Кто не испытал бы волнения, впервые увидя этого юного наследника столь громкой славы и столь печальной судьбы? Мистер Эсмонд нашел в нем сходство с молодым Каслвудом, с которым он был одних лет и одинакового сложения. Шевалье де Сен-Жорж ответил на приветствие и пристально посмотрел на нас. Вся наша сторона реки, даже праздные гуляки закричали "ура!". Что же до ирландца, то он бросился вперед, упал на колени перед лошадью принца и стал целовать его сапоги, испуская восторженные возгласы и благословляя его на все лады. Принц велел своему адъютанту дать ему золотой; и когда кавалькада удалилась, приветствовав нас на прощание, ирландец поплевал на свою монету, чтобы освятить ее, потом бережно спрятал в карман и пошел прочь, приосанившись и покручивая свой славный морковный ус. |
| The officer in whose company Esmond was, the same little captain of Handyside's regiment, Mr. Sterne, who had proposed the garden at Lille, when my Lord Mohun and Esmond had their affair, was an Irishman too, and as brave a little soul as ever wore a sword. | Спутником Эсмонда был тот самый маленький капитан из полка Хэндисайда, по имени мистер Стерн, который в Лилле предложил идти в сад, когда у Эсмонда вышла ссора с милордом Мохэном; он также был ирландец родом, и притом один из самых храбрых маленьких офицеров, когда-либо носивших шпагу. |
| "Bedad," says Roger Sterne, "that long fellow spoke French so beautiful that I shouldn't have known he wasn't a foreigner, till he broke out with his hulla-ballooing, and only an Irish calf can bellow like that." And Roger made another remark in his wild way, in which there was sense as well as absurdity--"If that young gentleman," says he, "would but ride over to our camp, instead of Villars's, toss up his hat and say, 'Here am I, the King, who'll follow me?' by the Lord, Esmond, the whole army would rise and carry him home again, and beat Villars, and take Paris by the way." | - Клянусь создателем, - сказал Роджер Стерн, - этот верзила так отменно говорил по-французски, что мне и в голову не пришло бы усомниться в его происхождении, покуда он не поднял рев, а уж так реветь может только ирландский теленок, это я знаю. - И Роджер, со свойственной ему порывистостью, добавил еще кое-что, в чем было столько же нелепости, сколько и здравого смысла. - Если б вон тот молодой джентльмен, - сказал он, - прискакал бы вместо французского в наш лагерь, бросил шляпу вверх да сказал: "Вот я, ваш король, кто со мною?", - клянусь всевышним, Эсмонд, вся армия поднялась бы, как один человек, чтобы водворить его на родину, а Виллара разбили бы и еще Париж заняли бы в придачу. |
| The news of the Prince's visit was all through the camp quickly, and scores of ours went down in hopes to see him. Major Hamilton, whom we had talked with, sent back by a trumpet several silver pieces for officers with us. Mr. Esmond received one of these; and that medal, and a recompense not uncommon amongst Princes, were the only rewards he ever had from a Royal person, whom he endeavored not very long after to serve. | Слух о посещении принца быстро облетел весь лагерь, и началось настоящее паломничество к реке в надежде его увидеть. Майор Гамильтон, с которым мы беседовали, прислал несколько серебряных медалей для раздачи нашим офицерам. Одна из них досталась мистеру Эсмонду; и эта медаль, да еще одна награда, довольно обычная у принцев, составили все, что он когда-либо видел от царственной особы, которой немного времени спустя пытался оказать важную услугу. |
| Esmond quitted the army almost immediately after this, following his general home; and, indeed, being advised to travel in the fine weather and attempt to take no further part in the campaign. But he heard from the army, that of the many who crowded to see the Chevalier de St. George, Frank Castlewood had made himself most conspicuous: my Lord Viscount riding across the little stream bareheaded to where the Prince was, and dismounting and kneeling before him to do him homage. Some said that the Prince had actually knighted him, but my lord denied that statement, though he acknowledged the rest of the story, and said:--"From having been out of favor with Corporal John," as he called the Duke, "before his Grace warned him not to commit those follies, and smiled on him cordially ever after." | Вскоре после этой встречи Эсмонд покинул армию, ибо должен был сопровождать своего генерала на родину, а также и вследствие полученного совета воспользоваться ясной погодой для путешествия и отказаться от дальнейшего участия в кампании. Но уже после отъезда до него дошло известие о том, что из многих стремившихся лицезреть шевалье де Сен-Жорж Фрэнк Каслвуд особо отличился своим поведением: милорд виконт верхом, с непокрытой головой, переправился вброд на другой берег, спешился и преклонил перед принцем колено в знак преданности. Был даже слух, будто принц тут же возвел его в рыцарское достоинство, но милорд опроверг это, хотя все остальное он подтвердил и добавил: "Если прежде я был в немилости у капрала Джона, - так он назвал герцога, - то теперь его светлость лишь посоветовал не делать впредь подобных глупостей и всегда с тех пор ласково улыбается мне". |
| "And he was so kind to me," Frank writ, "that I thought I would put in a good word for Master Harry, but when I mentioned your name he looked as black as thunder, and said he had never heard of you." | "Он был столь благосклонно настроен, - писал Фрэнк, - что я решил замолвить словечко за мистера Гарри, однако стоило мне упомянуть твое имя, как он тотчас же сделался темнее тучи и сказал, что никогда не слыхивал о тебе". |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
