The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра

Часть II

CHAPTER XI. THE FAMOUS MR. JOSEPH ADDISON./Глава XI Знаменитый мистер Джозеф Аддисон

English	Русский
The gentlemen ushers had a table at Kensington, and the Guard a very splendid dinner daily at St. James's, at either of which ordinaries Esmond was free to dine. Dick Steele liked the Guard- table better than his own at the gentlemen ushers', where there was less wine and more ceremony; and Esmond had many a jolly afternoon in company of his friend, and a hundred times at least saw Dick into his chair. If there is verity in wine, according to the old adage, what an amiable-natured character Dick's must have been! In proportion as he took in wine he overflowed with kindness. His talk was not witty so much as charming. He never said a word that could anger anybody, and only became the more benevolent the more tipsy he grew. Many of the wags derided the poor fellow in his cups, and chose him as a butt for their satire: but there was a kindness about him, and a sweet playful fancy, that seemed to Esmond far more charming than the pointed talk of the brightest wits, with their elaborate repartees and affected severities. I think Steele shone rather than sparkled. Those famous beaux- esprits of the coffee-houses (Mr. William Congreve, for instance, when his gout and his grandeur permitted him to come among us) would make many brilliant hits--half a dozen in a night sometimes-- but, like sharp-shooters, when they had fired their shot, they were obliged to retire under cover till their pieces were loaded again, and wait till they got another chance at their enemy; whereas Dick never thought that his bottle companion was a butt to aim at--only a friend to shake by the hand. The poor fellow had half the town in his confidence; everybody knew everything about his loves and his debts, his creditors or his mistress's obduracy. When Esmond first came on to the town, honest Dick was all flames and raptures for a young lady, a West India fortune, whom he married. In a couple of years the lady was dead, the fortune was all but spent, and the honest widower was as eager in pursuit of a new paragon of beauty, as if he had never courted and married and buried the last one.	Приближенные короля и принца обедали в Келсингтонском дворце, а гвардейцев очень недурно кормили в Сент-Джеймском, и Эсмонд, как здесь, так и там, всегда был желанным гостем. Дик Стиль предпочитал столовую гвардейцев кенсингтонской обеденной зале, где было меньше вина и больше церемоний, и Эсмонд немало веселых вечеров провел в обществе своего друга, и не раз потом ему приходилось подсаживать последнего в портшез. Если старая поговорка не лжет и в вине точно сокрыта истина, - что за душа-человек был мистер Ричард Стиль! Чем больше выпивал он вина, тем больше преисполнялся любви к ближнему. Беседа его была не столь остроумной, сколь пленительной, он никогда ни слова не сказал во гнев другому и, пьянея, лишь становился благодушнее. Находились охотники подтрунить над подвыпившим капитаном, насмешники избирали его мишенью для своих шуток, но Эсмонду природная доброта Дика и его безобидный, веселый юмор были куда милее затейливой беседы присяжных острословов, их отточенных реплик и надуманных сарказмов. Я сказал бы, что Стиль скорее сиял, нежели искрился в разговоре. Знаменитые beaux-esprits {Остроумцы (франц.).} кофеен (как, например, мистер Уильям Конгрив, когда его подагра и его достоинство разрешали ему явиться в нашей среде) умели бить без промаха - и блестяще доказывали это порою раз десять в вечер, - но, подобно искусным стрелкам, сделав выстрел, они должны были отступить под прикрытие, чтобы перезарядить свое оружие и выждать нового удобного случая напасть на врага; что же до Дика, то в своих собутыльниках он никогда не видел мишени для прицела, но лишь друзей для задушевной беседы. У бедняги полгорода состояло в доверенных друзьях; все знали об его долгах и любовных похождениях, о непреклонности его возлюбленных и его заимодавцев. В ту пору, когда Эсмонд впервые прибыл в Лондон, все чувства и помыслы доброго Дика устремлены были к некоей молодой леди, обладательнице крупного состояния в Вест-Индии, на которой он вскоре и женился. Два года спустя леди была в могиле, состояние прожито, а вдовец - у ног новой красавицы, чьей благосклонности он домогался с таким пылом, точно никогда не знавал, не вел к алтарю и не хоронил другой.
Quitting the Guard-table one Sunday afternoon, when by chance Dick had a sober fit upon him, be and his friend were making their way down Germain Street, and Dick all of a sudden left his companion's arm, and ran after a gentleman who was poring over a folio volume at the book-shop near to St. James's Church. He was a fair, tall man, in a snuff-colored suit, with a plain sword, very sober, and almost shabby in appearance--at least when compared to Captain Steele, who loved to adorn his jolly round person with the finest of clothes, and shone in scarlet and gold lace. The Captain rushed up, then, to the student of the book-stall, took him in his arms, hugged him, and would have kissed him--for Dick was always hugging and bussing his friends--but the other stepped back with a flush on his pale face, seeming to decline this public manifestation of Steele's regard.	Однажды после обеда в Сент-Джеймском дворце Дик, на которого в ту пору как раз нашла полоса трезвости, вместе со своим другом шел по освещенной солнцем Джермен-стрит; они уже подходили к собору св. Иакова, как вдруг Дик выпустил руку своего спутника и бросился к неизвестному джентльмену, который стоял у прилавка книгопродавца, погруженный в рассматривание какого-то фолианта. Это был высокий светловолосый человек в платье табачного цвета и при шпаге, весьма скромного и непритязательного вида, особенно по сравнению с капитаном Стилем, который любил принарядить свою кругленькую особу и щеголял в пурпуре и золотых кружевах. Итак, капитан подскочил к любителю книг, схватил его в объятия, крепко сжал и, верно, облобызал бы - ибо Дик постоянно тискал и целовал своих друзей, - но тот, вспыхнув, отступил назад, видимо, не сочувствуя столь бурному всенародному проявлению дружеских чувств.
"My dearest Joe, where hast thou hidden thyself this age?" cries the Captain, still holding both his friend's hands; "I have been languishing for thee this fortnight."	- Мой милый Джо, да где же это ты скрывался целую вечность? - воскликнул капитан, все еще держа своего друга за обе руки. - Вот уже две недели, как я изнываю от тоски по тебе.
"A fortnight is not an age, Dick," says the other, very good- humoredly. (He had light blue eyes, extraordinary bright, and a face perfectly regular and handsome, like a tinted statue.) "And I have been hiding myself--where do you think?"	- Две недели еще не вечность, Дик, - весьма добродушно возразил тот. (У него были голубые глаза удивительной яркости и правильные красивые черты, делавшие его похожим на раскрашенную статую.) - А скрывался я - как бы ты думал, где?
"What! not across the water, my dear Joe?" says Steele, with a look of great alarm: "thou knowest I have always--"	- Как! Неужто на том берегу? - испуганно спросил капитан. - Милый мой Джо, ты ведь знаешь, я всегда...
"No," says his friend, interrupting him with a smile: "we are not come to such straits as that, Dick. I have been hiding, sir, at a place where people never think of finding you--at my own lodgings, whither I am going to smoke a pipe now and drink a glass of sack: will your honor come?"	- Нет, нет, - с улыбкой прервал его друг, - до этого дело еще не дошло. Я скрывался, сэр, в таком месте, где никому не пришло бы в голову искать вас, - у себя дома, куда направляюсь и сейчас, чтобы выкурить трубку и выпить стакан хересу. Не окажете ли и вы мне честь?
"Harry Esmond, come hither," cries out Dick. "Thou hast heard me talk over and over again of my dearest Joe, my guardian angel?"	- Поди сюда, Гарри Эсмонд! - воскликнул Дик.Ты, кажется, не раз слыхал от меня о моем милом Джо, моем ангеле-хранителе?
"Indeed," says Mr. Esmond, with a bow, "it is not from you only that I have learnt to admire Mr. Addison. We loved good poetry at Cambridge as well as at Oxford; and I have some of yours by heart, though I have put on a red coat. . . . 'O qui canoro blandius Orpheo vocale ducis carmen;' shall I go on, sir?" says Mr. Esmond, who, indeed, had read and loved the charming Latin poems of Mr. Addison, as every scholar of that time knew and admired them.	- Как же, - сказал мистер Эсмонд с поклоном. - Но не думайте, что только вы научили меня восхищаться мистером Аддисоном. У нас в Кембридже не хуже, чем в Оксфорде, умели ценить поэзию, сэр; и хоть я и надел красный мундир, но кое-какие из ваших стихов помню до сих пор наизусть... "О qui canoro blandius Orpheo vocale ducis carmen!" {О вы, который поете слаще, чем певец Орфей! (лат.).} Угодно вам, сэр, чтобы я продолжал? - спросил Эсмонд, который и в самом деле любил прекрасные латинские стихи мистера Аддисона, восхищавшие всех образованных людей того времени.
"This is Captain Esmond who was at Blenheim," says Steele.	- Это капитан Эсмонд, ветеран Бленгейма, - сказал Стиль.
"Lieutenant Esmond," says the other, with a low bow, "at Mr. Addison's service.	- Поручик Эсмонд, - поправил его тот с низким поклоном, - к услугам мистера Аддисона.
"I have heard of you," says Mr. Addison, with a smile; as, indeed, everybody about town had heard that unlucky story about Esmond's dowager aunt and the Duchess.	- Я слыхал о вас, - сказал мистер Аддисон с улыбкой; и точно, в целом городе не было никого, кто бы не слыхал о злополучной ссоре Эсмондовой тетки с герцогинею.
"We were going to the 'George' to take a bottle before the play," says Steele: "wilt thou be one, Joe?"	- Мы собрались к "Джорджу" распить бутылочку до представления, - сказал Стиль. - Ты с нами, Джо?
Mr. Addison said his own lodgings were hard by, where he was still rich enough to give a good bottle of wine to his friends; and invited the two gentlemen to his apartment in the Haymarket, whither we accordingly went.	Но мистер Аддисон сказал, что отсюда недалеко до его квартиры, что как он ни беден, а бутылка доброго вина для друзей там всегда найдется, и пригласил обоих джентльменов к себе на Хэймаркет, куда мы тотчас же и направились.
"I shall get credit with my landlady," says he, with a smile, "when she sees two such fine gentlemen as you come up my stair." And he politely made his visitors welcome to his apartment, which was indeed but a shabby one, though no grandee of the land could receive his guests with a more perfect and courtly grace than this gentleman. A frugal dinner, consisting of a slice of meat and a penny loaf, was awaiting the owner of the lodgings. "My wine is better than my meat," says Mr. Addison; "my Lord Halifax sent me the Burgundy." And he set a bottle and glasses before his friends, and ate his simple dinner in a very few minutes, after which the three fell to, and began to drink. "You see," says Mr. Addison, pointing to his writing-table, whereon was a map of the action at Hochstedt, and several other gazettes and pamphlets relating to the battle, "that I, too, am busy about your affairs, Captain. I am engaged as a poetical gazetteer, to say truth, and am writing a poem on the campaign."	- Моя хозяйка сразу проникнется ко мне доверием, - с улыбкой сказал мистер Аддисон, - когда увидит, что столь блестящие джентльмены поднимаются по моей лестнице. - И он любезно распахнул перед ними дверь своего обиталища, поистине довольно убогого, хотя никакой владетельный князь, принимая гостей в своем дворце, не мог бы явить более изысканную обходительность и учтивость, нежели этот джентльмен. Скромный обед, состоявший из ломтика мяса и хлебца ценой в пенни, дожидался хозяина квартиры. - Вино у меня лучше, нежели закуска, - сказал мистер Аддисон, - милорд Галифакс прислал мне бургундского. - Поставив с этими словами на стол бутылку и стаканы, он в несколько минут управился со своим незатейливым обедом, после чего все трое дружно принялись за вино. - Взгляните, капитан, - сказал мистер Аддисон, указывая на свой письменный стол, на котором была разложена карта Гохштедта и его окрестностей, а также несколько листков и брошюр, относящихся до знаменитой битвы, - как видите, я также занят вашими делами. Точней сказать, я выступаю в роли поэта-хроникера и пишу поэму об этом походе.
So Esmond, at the request of his host, told him what he knew about the famous battle, drew the river on the table aliquo mero, and with the aid of some bits of tobacco-pipe showed the advance of the left wing, where he had been engaged.	И тут Эсмонд по просьбе гостеприимного хозяина рассказал все, что знал о сражении при Бленгейме, пролил на стол aliquid meri {Немного вина (лат.).}, чтобы обозначить реку, и с помощью щепотки трубочного табаку изобразил действия на левом фланге, в которых принимал участие.
A sheet or two of the verses lay already on the table beside our bottles and glasses, and Dick having plentifully refreshed himself from the latter, took up the pages of manuscript, writ out with scarce a blot or correction, in the author's slim, neat handwriting, and began to read therefrom with great emphasis and volubility. At pauses of the verse, the enthusiastic reader stopped and fired off a great salvo of applause.	Две или три страницы готовых уже стихов лежали тут же на столе, рядом со стаканами и бутылкой, и Дик, хорошенько подкрепившись содержимым последней, взял в руки эти листки, исписанные изящным, четким почерком почти без помарок и исправлений, и принялся читать вслух с большим подъемом и выразительностью. Там, где в стихах следовала пауза, восторженный чтец останавливался и разражался рукоплесканиями.
Esmond smiled at the enthusiasm of Addison's friend.	У Эсмонда восторги Аддисонова друга вызвали улыбку.
"You are like the German Burghers," says he, "and the Princes on the Mozelle: when our army came to a halt, they always sent a deputation to compliment the chief, and fired a salute with all their artillery from their walls."	- Вы мне напоминаете немецких бюргеров или мозельских князей, - сказал он, - когда бы наша армия ни расположилась на привал, они тотчас же отправляли посольство с приветствиями главнокомандующему и пальбой из всех пушек салютовали нам с городских стен.
"And drunk the great chiefs health afterward, did not they?" says Captain Steele, gayly filling up a bumper;--he never was tardy at that sort of acknowledgment of a friend's merit.	- А после того пили здоровье великого полководца, не правда ли? - весело подхватил капитан Стиль, наполняя свой стакан; с подобным признанием заслуг приятеля он никогда не мешкал.
"And the Duke, since you will have me act his Grace's part," says Mr. Addison, with a smile, and something of a blush, "pledged his friends in return. Most Serene Elector of Covent Garden, I drink to your Highness's health," and he filled himself a glass. Joseph required scarce more pressing than Dick to that sort of amusement; but the wine never seemed at all to fluster Mr. Addison's brains; it only unloosed his tongue: whereas Captain Steele's head and speech were quite overcome by a single bottle.	- А герцог, раз уж вам угодно, чтобы я играл роль его светлости, - сказал мистер Аддисон, слегка покраснев и улыбаясь, - тотчас же поднимал ответный кубок. Августейший курфюрст ковент-гарденский, я пью здоровье вашего высочества. - И он налил себе вина. Джозеф не более Дика нуждался в поощрении к подобного рода забавам, но вино, казалось, никогда не затуманивало сознания мистера Аддисона, оно лишь развязывало ему язык, тогда как капитану Стилю достаточно было одной бутылки, чтобы слова и мысли перестали ему повиноваться.
No matter what the verses were, and, to say truth, Mr. Esmond found some of them more than indifferent, Dick's enthusiasm for his chief never faltered, and in every line from Addison's pen, Steele found a master-stroke. By the time Dick had come to that part of the poem, wherein the bard describes as blandly as though he were recording a dance at the opera, or a harmless bout of bucolic cudgelling at a village fair, that bloody and ruthless part of our campaign, with the remembrance whereof every soldier who bore a part in it must sicken with shame--when we were ordered to ravage and lay waste the Elector's country; and with fire and murder, slaughter and crime, a great part of his dominions was overrun; when Dick came to the lines--	Каковы бы ни были читанные стихи - а по правде сказать, некоторые из них показались мистеру Эсмонду довольно заурядными, - восторги Дика ничуть не уменьшались, и в каждой строчке, вышедшей из-под Аддисонова пера, Стиль видел истинный шедевр. Наконец он дошел до того места поэмы, где бард с такою же легкостью, как он стал бы описывать бал в опере или же безобидный кулачный бой на деревенской ярмарке, говорит о том кровавом и жестоком эпизоде кампании, память о котором должна заставить содрогнуться от стыда каждого, кто принимал в нем участие, - когда нам был отдан приказ разграбить и опустошить страну курфюрста и волна убийств и насилий, пожаров и преступлений прокатилась по его владениям. Дойдя до строк:
"In vengeance roused the soldier fills his hand With sword and fire, and ravages the land, In crackling flames a thousand harvests burn, A thousand villages to ashes turn. To the thick woods the woolly flocks retreat, And mixed with bellowing herds confusedly bleat. Their trembling lords the common shade partake, And cries of infants found in every brake. The listening soldier fixed in sorrow stands, Loth to obey his leader's just commands. The leader grieves, by generous pity swayed, To see his just commands so well obeyed;"	Гонимый местью, воин все кругом Огнем уничтожает и мечом; Бушуют волны пламени в полях, Где были села, хам зола и прах. Бегут отары в глубь густых дубрав, К мычанью стад блеянье примешав. Страх гонит и селян с родимых мест, И детский плач разносится окрест. В смущенье воин меч свой опустил - Приказ вождя душе его постыл; Вождь, состраданием к врагу томясь, Проклясть готов законный свой приказ
by this time wine and friendship had brought poor Dick to a perfectly maudlin state, and he hiccupped out the last line with a tenderness that set one of his auditors a-laughing.	бедный Дик совсем расчувствовался от избытка винных паров и дружеских чувств и проикал последнюю строчку с умилением, которое заставило одного из слушателей покатиться со смеху.
"I admire the license of your poets," says Esmond to Mr. Addison. (Dick, after reading of the verses, was fain to go off, insisting on kissing his two dear friends before his departure, and reeling away with his periwig over his eyes.) "I admire your art: the murder of the campaign is done to military music, like a battle at the opera, and the virgins shriek in harmony, as our victorious grenadiers march into their villages.	- Я восхищаюсь той свободой, которой пользуетесь вы, поэты, - сказал Эсмонд, обращаясь к мистеру Аддисону. (Дику после чтения стихов стало невтерпеж, и, не преминув расцеловать обоих своих друзей, отчего парик его съехал на нос, он удалился, слегка пошатываясь на ходу.) - Я восхищаюсь вашим искусством; людей убивают у вас под звуки оркестра, точно в опере, девы вскрикивают стройным хором, когда наши победоносные гренадеры вступают в их родное село.
Do you know what a scene it was?"--(by this time, perhaps, the wine had warmed Mr. Esmond's head too,)--"what a triumph you are celebrating? what scenes of shame and horror were enacted, over which the commander's genius presided, as calm as though he didn't belong to our sphere? You talk of the 'listening soldier fixed in sorrow,' the 'leader's grief swayed by generous pity;' to my belief the leader cared no more for bleating flocks than he did for infants' cries, and many of our ruffians butchered one or the other with equal alacrity. I was ashamed of my trade when I saw those horrors perpetrated, which came under every man's eyes. You hew out of your polished verses a stately image of smiling victory; I tell you 'tis an uncouth, distorted, savage idol; hideous, bloody, and barbarous. The rites performed before it are shocking to think of. You great poets should show it as it is--ugly and horrible, not beautiful and serene. Oh, sir, had you made the campaign, believe me, you never would have sung it so."	Знаете ли вы, как все это было на самом деле? (Быть может, мистер Эсмонд также был несколько разгорячен вином в эту минуту.) Какова эта победа, которую вы воспеваете? Какие сцены ужаса и позора разыгрывались по воле гениального полководца, сохранявшего при этом такое спокойствие, словно он принадлежит к другому миру? Вы говорите о воине, который "в смущенье меч свой опустил", о вожде, томимом состраданием к врагу; я же думаю, что мычание стад так же мало трогало вождя, как и детский плач, а среди наших солдат было немало разбойников, которые с одинаковой беспечностью рубили и тех и других. Я устыдился своего ремесла, когда увидел эти зверства, творившиеся на глазах у всех. В своих утонченных стихах вы изваяли величавый, радостный образ победы; на самом деле это грубый, уродливый, неуклюжий идол, кровожадный, отвратительный и жестокий. Обряд служения ему таков, что страшно даже представить себе. Вы, великие поэты, должны показать победу такою, как она есть, - безобразной и жуткой, а не сияющей и прекрасной, О сэр, поверьте мне, если б вы участвовали в этом походе, вы не стали бы его так воспевать.
During this little outbreak, Mr. Addison was listening, smoking out of his long pipe, and smiling very placidly.	Эту неожиданную тираду мистер Аддисон выслушал, покуривая свою длинную трубку и миролюбиво улыбаясь.
"What would you have?" says he. "In our polished days, and according to the rules of art, 'tis impossible that the Muse should depict tortures or begrime her hands with the horrors of war. These are indicated rather than described; as in the Greek tragedies, that, I dare say, you have read (and sure there can be no more elegant specimens of composition), Agamemnon is slain, or Medea's children destroyed, away from the scene;--the chorus occupying the stage and singing of the action to pathetic music. Something of this I attempt, my dear sir, in my humble way: 'tis a panegyric I mean to write, and not a satire. Were I to sing as you would have me, the town would tear the poet in pieces, and burn his book by the hands of the common hangman. Do you not use tobacco? Of all the weeds grown on earth, sure the nicotian is the most soothing and salutary. We must paint our great Duke," Mr. Addison went on, "not as a man, which no doubt he is, with weaknesses like the rest of us, but as a hero. 'Tis in a triumph, not a battle, that your humble servant is riding his sleek Pegasus. We college poets trot, you know, on very easy nags; it hath been, time out of mind, part of the poet's profession to celebrate the actions of heroes in verse, and to sing the deeds which you men of war perform. I must follow the rules of my art, and the composition of such a strain as this must be harmonious and majestic, not familiar, or too near the vulgar truth.	- Чего же вы хотели бы? - сказал он. - Противно правилам искусства и к тому же недопустимо в наш утонченный век, чтоб муза рисовала пытки или грязнила руки ужасами войны. Их должно лишь упоминать, но не показывать, как это делалось и в греческих трагедиях, которые, смею предположить, вы читали и которые, без сомнения, являются изящнейшими образцами поэзии. Убийство Агамемнона, гибель детей Медеи - все это происходит за кулисами; на сцене в это время находится лишь хор, под звуки трогательной музыки повествующий о происходящем. Нечто подобное, дорогой сэр, замыслил и я в меру своего скромного дарования; я пишу не сатиру, а панегирик. Вздумай я запеть так, как это угодно вам, публика в клочья разорвала бы поэта, а книгу его отдали бы на сожжение городскому палачу. Вы не курите? Из всех плевел, произрастающих на земле, табак, бесспорно, самый спасительный и благотворный. Нашего великого герцога, - продолжал мистер Аддисон, - мы должны изображать не человеком, - хотя, конечно, он человек, наделенный слабостями, как и любой из нас, - а героем. Для победного шествия, не для боя, оседлал ваш покорный слуга своего холеного Пегаса. Мы, университетские поэты, привыкли, как вы знаете сами, трусить на смирных коньках; с незапамятных времен обязанностью поэта было прославлять в стихах деяния героев и воспевать подвиги, которые вы, воины, совершаете. Я должен следовать правилам своего искусства, и сочинению подобного рода надлежит звучать торжественно и гармонично и не приближаться сверх меры к грубой истине.
Si parva licet: if Virgil could invoke the divine Augustus, a humbler poet from the banks of the Isis may celebrate a victory and a conqueror of our own nation, in whose triumphs every Briton has a share, and whose glory and genius contributes to every citizen's individual honor. When hath there been, since our Henrys' and Edwards' days, such a great feat of arms as that from which you yourself have brought away marks of distinction? If 'tis in my power to sing that song worthily, I will do so, and be thankful to my Muse. If I fail as a poet, as a Briton at least I will show my loyalty, and fling up my cap and huzzah for the conqueror:--	Si parva licet... {Коль малое приличествует [нам сравнить с великим] (лат.).}, если Вергилий мог взывать к божественному Августу, отчего же более скромному поэту с берегов Айзиса не почтить хвалой победителя-соплеменника, в торжестве которого каждый британец имеет долю и чей гений и слава служат к украшению личного достоинства всякого нашего гражданина. С тех пор как миновали времена наших Генрихов и Эдуардов, можем ли мы похвалиться хоть одним бранным подвигом, равным тому, в котором и вам удалось отличиться? Нет, если только мне дано достойно пропеть эту песнь, я приложу все старания и возблагодарю свою музу. Если же как поэт я потерплю неудачу, то, по крайней мере, как добрый британец исполню свой гражданский долг и, подбросив кверху шляпу, прокричу "ура" завоевателю.
"'Rheni pacator et Istri Omnis in hoc uno variis discordia cessit Ordinibus; laetatur eques, plauditque senator, Votaque patricio certant plebeia favori.'"	Истра смиритель и Рейна. Все примирились на нем сословия, всякие бросив Распри; сенатор ему рукоплещет, всадник доволен, Знать благосклонна к нему и народ почитает не меньше.
"There were as brave men on that field," says Mr. Esmond (who never could be made to love the Duke of Marlborough, nor to forget those stories which he used to hear in his youth regarding that great chiefs selfishness and treachery)--"there were men at Blenheim as good as the leader, whom neither knights nor senators applauded, nor voices plebeian or patrician favored, and who lie there forgotten, under the clods. What poet is there to sing them?"	- В том бою, - сказал мистер Эсмонд (у которого ничто не могло пробудить любовь к герцогу Мальборо или вытравить из памяти слышанные в юности рассказы о себялюбии и вероломстве этого великого полководца), - на поле под Бленгеймом были люди, ничем не уступавшие генералиссимусу, и, однако же, ни всадники, ни сенаторы им не рукоплескали, ни плебеи, ни патриции не возглашали хвалу, и они лежат, всеми забытые, под могильною насыпью. Где тот поэт, который может воспеть их?
"To sing the gallant souls of heroes sent to Hades!" says Mr. Addison, with a smile. "Would you celebrate them all? If I may venture to question anything in such an admirable work, the catalogue of the ships in Homer hath always appeared to me as somewhat wearisome; what had the poem been, supposing the writer had chronicled the names of captains, lieutenants, rank and file? One of the greatest of a great man's qualities is success; 'tis the result of all the others; 'tis a latent power in him which compels the favor of the gods, and subjugates fortune. Of all his gifts I admire that one in the great Marlborough. To be brave? every man is brave. But in being victorious, as he is, I fancy there is something divine. In presence of the occasion, the great soul of the leader shines out, and the god is confessed. Death itself respects him, and passes by him to lay others low. War and carnage flee before him to ravage other parts of the field, as Hector from before the divine Achilles. You say he hath no pity; no more have the gods, who are above it, and superhuman. The fainting battle gathers strength at his aspect; and, wherever he rides, victory charges with him."	- Доблесть героев воспеть, чьи души у Гадеса ныне! - воскликнул мистер Аддисон. - А разве вы почитаете должным увековечить всех без исключения? Если б я смел подвергнуть критике что-либо в бессмертном творении Гомера, я сказал бы, что перечень кораблей мне кажется несколько скучным; во что же превратилась бы поэма, если бы автор упомянул в ней всех капитанов, лейтенантов и рядовых солдат? Из всех достоинств великого мужа едва ли не величайшее - успех; он есть плод всех прочих качеств; он - та скрытая сила, которая снискивает милости богов и покоряет судьбу. И этот дар великого Мальборо я почитаю выше всех его даров. Быть храбрым? Любой из нас храбр. Но быть победоносным, как он, в этом есть поистине нечто божественное. В час испытания великий дух вождя озаряет все кругом и бог является в нем. Сама смерть оказывает ему уважение и минует его, чтобы скосить других. Разрушение и гибель бегут от него на другой конец поля, как некогда Гектор бежал от божественного Ахилла. Вы говорите, ему чужда жалость; но ведь точно так же она чужда и богам, потому что они выше ее. Дрогнувшие ряды вновь обретают мужество при его появлении; и там, куда он направит коня, ждет победа.
A couple of days after, when Mr. Esmond revisited his poetic friend, he found this thought, struck out in the fervor of conversation, improved and shaped into those famous lines, which are in truth the noblest in the poem of the "Campaign." As the two gentlemen sat engaged in talk, Mr. Addison solacing himself with his customary pipe, the little maid-servant that waited on his lodging came up, preceding a gentleman in fine laced clothes, that had evidently been figuring at Court or a great man's levee. The courtier coughed a little at the smoke of the pipe, and looked round the room curiously, which was shabby enough, as was the owner in his worn, snuff-colored suit and plain tie-wig.	Несколько дней спустя, вновь посетив своего вдохновенного друга, Эсмонд увидел, что эта мысль, рожденная в пылу беседы, облеклась в поэтическую форму и составила предмет знаменитых строк, которые поистине являются лучшими в поэме "Поход". Оба джентльмена сидели, углубясь в разговор, причем мистер Аддисон, по обыкновению, посасывал трубку, как вдруг дверь отворилась, и девочка-подросток, прислуживавшая мистеру Аддисону, ввела в комнату джентльмена в богато расшитом кафтане; он, видимо, явился прямо из дворца или с утреннего приема у какой-либо высокопоставленной особы. Войдя, кавалер слегка закашлялся от табачного дыма и с любопытством оглядел комнату, довольно невзрачную на вид, как и сам ее хозяин в своем поношенном кафтане табачного цвета и парике с косичкой.
"How goes on the magnum opus, Mr. Addison?" says the Court gentleman on looking down at the papers that were on the table.	- Как подвигается наш magnum opus {Великое творение (лат.).}, мистер Аддисон? - спросил вельможа, косясь на листки рукописи, разбросанные по столу.
"We were but now over it," says Addison (the greatest courtier in the land could not have a more splendid politeness, or greater dignity of manner). "Here is the plan," says he, "on the table: hac ibat Simois, here ran the little river Nebel: hic est Sigeia tellus, here are Tallard's quarters, at the bowl of this pipe, at the attack of which Captain Esmond was present. I have the honor to introduce him to Mr. Boyle; and Mr. Esmond was but now depicting aliquo proelia mixta mero, when you came in." In truth, the two gentlemen had been so engaged when the visitor arrived, and Addison, in his smiling way, speaking of Mr. Webb, colonel of Esmond's regiment (who commanded a brigade in the action, and greatly distinguished himself there), was lamenting that he could find never a suitable rhyme for Webb, otherwise the brigade should have had a place in the poet's verses. "And for you, you are but a lieutenant," says Addison, "and the Muse can't occupy herself with any gentleman under the rank of a field officer."	- Мы только что говорили о нем, - сказал мистер Аддисон (никакие придворные щеголи не могли сравниться с ним в отменной учтивости и благородстве манер), - вот здесь на столе у нас план сражения: hac ibat Simois, здесь протекает речка Небель, hic est Sigeia tellus {Здесь протекал Симоент, здесь берег Сигейский тянулся (лат.).}, здесь, подле мундштука моей трубки, - главная квартира Таллара, атакованная нашими при участии капитана Эсмонда, которого я имею честь представить мистеру Бойлю; только сейчас, перед вашим приходом, мистер Эсмонд описывал мне aliquo praelia mixta mero {Битвы, смешанные с некоторым количеством вина (лат.).}. - И точно, разговор шел у них именно об этом; Аддисон, упомянув о мистере Уэббе, полковом командире Эсмонда (который в битве при Бленгейме командовал бригадою и весьма отличился в этом деле), жаловался, с обычной своей шутливостью, что не может подыскать рифму к имени Уэбб и лишь поэтому вынужден обойти его в своей поэме. - Что до вас, то вы всего только поручик, - добавил Аддисон, - а музе не пристало заниматься джентльменами в чине ниже штаб-офицера.
Mr. Boyle was all impatient to hear, saying that my Lord Treasurer and my Lord Halifax were equally anxious; and Addison, blushing, began reading of his verses, and, I suspect, knew their weak parts as well as the most critical hearer. When he came to the lines describing the angel, that	Мистеру Бойлю поскорее хотелось услышать поэму, и, по его словам, лорд казначейства и милорд Галифакс испытывали такое же нетерпение; и Аддисон, краснея, стал читать свои стихи, которых недостатки знал, мне кажется, лучше самого пристрастного слушателя. Строки об ангеле, который
"Inspired repulsed battalions to engage, And taught the doubtful battle where to rage,"	На подкрепленье высылал отряд И отступивших возвращал назад
he read with great animation, looking at Esmond, as much as to say, "You know where that simile came from--from our talk, and our bottle of Burgundy, the other day."	он прочитал с большим воодушевлением и при этом взглянул на Эсмонда, как бы говоря: "Вы знаете, откуда это уподобление, - из нашей беседы за бутылкой бургундского несколько дней тому назад".
The poet's two hearers were caught with enthusiasm, and applauded the verses with all their might.	Оба слушателя были охвачены восторгом и от всей души рукоплескали поэту. Вельможа в волнении вскочил на ноги.
The gentleman of the Court sprang up in great delight. "Not a word more, my dear sir," says he.	- Ни слова больше, дорогой сэр! - воскликнул он. - Доверьте мне вашу рукопись, я отвечаю за нее жизнью.
"Trust me with the papers--I'll defend them with my life. Let me read them over to my Lord Treasurer, whom I am appointed to see in half an hour. I venture to promise, the verses shall lose nothing by my reading, and then, sir, we shall see whether Lord Halifax has a right to complain that his friend's pension is no longer paid." And without more ado, the courtier in lace seized the manuscript pages, placed them in his breast with his ruffled hand over his heart, executed a most gracious wave of the hat with the disengaged hand, and smiled and bowed out of the room, leaving an odor of pomander behind him.	Позвольте мне прочитать ее милорду государственному казначею, которого я должен увидеть через полчаса. Смею надеяться, что стихи не проиграют в моем чтении, и после этого, сэр, мы увидим, будет ли лорд Галифакс иметь основание жаловаться, что другу его прекращена выплата пенсиона. - И, недолго думая, нарядный кавалер схватил исписанные страницы, спрятал их у себя на груди, прижав к сердцу руку в кружевной манжете, затем отвесил поклон, сопровождавшийся изящнейшим взмахом шляпы, и, расточая улыбки, удалился, оставив после себя благоухание амбры.
"Does not the chamber look quite dark?" says Addison, surveying it, "after the glorious appearance and disappearance of that gracious messenger? Why, he illuminated the whole room. Your scarlet, Mr. Esmond, will bear any light; but this threadbare old coat of mine, how very worn it looked under the glare of that splendor! I wonder whether they will do anything for me," he continued. "When I came out of Oxford into the world, my patrons promised me great things; and you see where their promises have landed me, in a lodging up two pair of stairs, with a sixpenny dinner from the cook's shop. Well, I suppose this promise will go after the others, and fortune will jilt me, as the jade has been doing any time these seven years. 'I puff the prostitute away,'" says he, smiling, and blowing a cloud out of his pipe.	- Не кажется ли вам, - сказал мистер Аддисон, осматриваясь, - что в комнате словно сделалось темней после блистательного появления и исчезновения этого посланца дружбы? Право же, его присутствие здесь все озаряло. Ваше алое сукно, мистер Эсмонд, не боится никакого освещения; но каким жалким, должно быть, выглядел в лучах этого великолепия мой поношенный кафтан! Любопытно, сделают ли они для меня что-нибудь, - продолжал он. - Когда я вышел из Оксфорда, мои покровители обещали мне золотые горы; и вот вы видите, к чему привели меня их обещания: к каморке под крышей и шестипенсовому обеду из соседней харчевни. Боюсь, что и это обещание разделит участь остальных и фортуна вновь обманет меня, - потаскушка только то и делает вот уже семь лет. Но "блудницу дымом я гоню", - сказал он, улыбаясь, и выпустил густое облако из своей трубки.
"There is no hardship in poverty, Esmond, that is not bearable; no hardship even in honest dependence that an honest man may not put up with. I came out of the lap of Alma Mater, puffed up with her praises of me, and thinking to make a figure in the world with the parts and learning which had got me no small name in our college. The world is the ocean, and Isis and Charwell are but little drops, of which the sea takes no account. My reputation ended a mile beyond Maudlin Tower; no one took note of me; and I learned this at least, to bear up against evil fortune with a cheerful heart. Friend Dick hath made a figure in the world, and has passed me in the race long ago. What matters a little name or a little fortune? There is no fortune that a philosopher cannot endure. I have been not unknown as a scholar, and yet forced to live by turning bear-leader, and teaching a boy to spell. What then?	- Нет таких лишений, Эсмонд, которых нельзя было бы стерпеть; и честная зависимость от кого-либо не в укор честному человеку. Я покинул лоно своей aima mater {Мать-кормилица (лат.) - обычное название университета.}, надутый гордостью от постоянных похвал и уверений, что способности и знания, стяжавшие мне немалую известность в колледже, не преминут прославить мое имя и за его стенами. Но мир - это океан, а Айзис и Чарвелл - лишь капли в нем. Славы моей хватило на милю от Модлин-Тауэр; никто не обращал на меня внимания, и первое, чему мне пришлось выучиться, это искусству с легким сердцем сносить удары судьбы. Вот мой друг Дик сумел составить себе имя и давно уже обогнал меня на беговой дорожке. Но - немного славы, немного милостей фортуны, что нужды в том? Никакая фортуна не смутит философа. Я пользовался уже некоторым признанием как ученый, а вынужден был ради куска хлеба пойти в менторы и заняться обучением зеленого юнца. Ну что ж!
The life was not pleasant, but possible--the bear was bearable. Should this venture fail, I will go back to Oxford; and some day, when you are a general, you shall find me a curate in a cassock and bands, and I shall welcome your honor to my cottage in the country, and to a mug of penny ale. 'Tis not poverty that's the hardest to bear, or the least happy lot in life," says Mr. Addison, shaking the ash out of his pipe. "See, my pipe is smoked out. Shall we have another bottle? I have still a couple in the cupboard, and of the right sort. No more?--let us go abroad and take a turn on the Mall, or look in at the theatre and see Dick's comedy. 'Tis not a masterpiece of wit; but Dick is a good fellow, though he doth not set the Thames on fire."	Жизнь эта была не слишком приятна, но и не слишком противна. Телемак оказался терпимым. Теперь, если и эта новая попытка обречена на неудачу, я возвращусь в Оксфорд; и когда-нибудь, став уже генералом, вы встретите меня в черной одежде приходского священника, и я приглашу вашу честь в свой скромный домик и угощу кружкою дешевого эля. Тот не прав, кто почитает бедность самым тяжким испытанием, самой несчастливой долей на земле, - заключил мистер Аддисон, выколачивая трубку. - Взгляните, я докурил свою трубку. Выпьем еще? У меня в поставце найдется бутылка-другая вина, и недурного. Не хотите? Тогда, пожалуй, пойдем побродим по Мэлл или заглянем в театр и посмотрим комедию Дика. Она не блещет остроумием, но Дик - славный малый, хоть пороху и не выдумает.
Within a month after this day, Mr. Addison's ticket had come up a prodigious prize in the lottery of life. All the town was in an uproar of admiration of his poem, the "Campaign," which Dick Steele was spouting at every coffee-house in Whitehall and Covent Garden. The wits on the other side of Temple Bar saluted him at once as the greatest poet the world had seen for ages; the people huzza'ed for Marlborough and for Addison, and, more than this, the party in power provided for the meritorious poet, and Addison got the appointment of Commissioner of Excise, which the famous Mr. Locke vacated, and rose from this place to other dignities and honors; his prosperity from henceforth to the end of his life being scarce ever interrupted. But I doubt whether he was not happier in his garret in the Haymarket, than ever he was in his splendid palace at Kensington; and I believe the fortune that came to him in the shape of the countess his wife was no better than a shrew and a vixen.	Не прошло и месяца с этого дня, как на билет мистера Аддисона в жизненной лотерее пал огромный выигрыш. Весь город пришел в неистовый восторг от его поэмы "Поход", которую Дик Стиль без устали декламировал во всех кофейнях Уайтхолла и Ковент-Гардена. Просвещенные умы по ту сторону Темпль-бара тотчас же провозгласили его величайшим поэтом последних столетий; народ кричал "ура" в честь Мальборо и Аддисона; более того, партия, стоявшая у власти, решила вознаградить заслуги поэта, и мистер Аддисон получил должность главного ревизора по акцизу, незадолго перед тем освобожденную знаменитым мистером Локком: а впоследствии был удостоен еще более высоких званий и чинов, и благоденствие его уже не нарушалось до конца его дней. Но мне порою думается, что в своей чердачной каморке на Хэймаркет он был куда счастливее, нежели в роскошных кенсингтонских хоромах, и что фортуна, явившаяся к нему во образе титулованной супруги, оказалась попросту сварливой каргой.
Gay as the town was, 'twas but a dreary place for Mr. Esmond, whether his charmer was in or out of it, and he was glad when his general gave him notice that he was going back to his division of the army which lay in winter-quarters at Bois-le-Duc. His dear mistress bade him farewell with a cheerful face; her blessing he knew he had always, and wheresoever fate carried him. Mistress Beatrix was away in attendance on her Majesty at Hampton Court, and kissed her fair fingertips to him, by way of adieu, when he rode thither to take his leave. She received her kinsman in a waiting- room, where there were half a dozen more ladies of the Court, so that his high-flown speeches, had he intended to make any (and very likely he did), were impossible; and she announced to her friends that her cousin was going to the army, in as easy a manner as she would have said he was going to a chocolate-house.	Как ни кипел весельем город, для мистера Эсмонда он всегда оставался безотрадной пустыней - все равно, была ли его очаровательница в Лондоне или отлучалась куда-нибудь; и он от души обрадовался, получив от своего генерала уведомление о том, что они возвращаются в дивизию, стоявшую на зимних квартирах в Буа-ле-Дюк. Его дорогая госпожа с ласковой улыбкой пожелала ему счастливого пути; он знал, что ее благословение всегда будет с ним, куда бы ни забросила его судьба. Госпожа Беатриса в ту пору находилась с ее величеством в Хэмптон-Корт и наградила его воздушным поцелуем, когда он прискакал туда, чтобы проститься с нею. В гостиной, где она его принимала, присутствовало еще с полдюжины придворных дам, и от превыспренных речей - если б он готовился их произнести, (а, признаться, такое намерение у него было) - пришлось отказаться. Она объявила подругам, что ее кузен уезжает на войну, и сказала это столь небрежно, словно речь шла о том, что он отправляется в кондитерскую.
He asked with a rather rueful face, if she had any orders for the army? and she was pleased to say that she would like a mantle of Mechlin lace. She made him a saucy curtsy in reply to his own dismal bow. She deigned to kiss her fingertips from the window, where she stood laughing with the other ladies, and chanced to see him as he made his way to the "Toy." The Dowager at Chelsey was not sorry to part with him this time. "Mon cher, vous etes triste comme un sermon," she did him the honor to say to him; indeed, gentlemen in his condition are by no means amusing companions, and besides, the fickle old woman had now found a much more amiable favorite, and raffoled for her darling lieutenant of the Guard. Frank remained behind for a while, and did not join the army till later, in the suite of his Grace the Commander-in-Chief. His dear mother, on the last day before Esmond went away, and when the three dined together, made Esmond promise to befriend her boy, and besought Frank to take the example of his kinsman as of a loyal gentleman and brave soldier, so she was pleased to say; and at parting, betrayed not the least sign of faltering or weakness, though, God knows, that fond heart was fearful enough when others were concerned, though so resolute in bearing its own pain.	Он спросил ее с довольно сумрачным видом, не будет ли каких-либо поручений, и она соизволила заметить, что не отказалась бы от мантильи из мехельнских кружев. В ответ на его угрюмый поклон она присела с задорным изяществом, а когда он уже ехал к воротам, милостиво послала ему воздушный поцелуй из окна, у которого стояла, смеясь и болтая с прочими дамами. Вдовствующая виконтесса рассталась с ним на этот раз без особого огорчения. "Mon cher, vous etes triste comme un sermon" {Милый мой, вы унылы, как проповедь (франц.).} - таков был комплимент, которым она его удостоила на прощание; и в самом деле, джентльмены в подобном состоянии духа едва ли могут считаться приятным обществом, а к тому же старая ветреница нашла уже себе более любезного фаворита в лице юного гвардейца, от которого она решительно была без ума. Фрэнк еще оставался в Лондоне и должен был прибыть в армию несколько позднее, в свите генералиссимуса. Любящая мать, когда все трое в последний раз обедали вместе, взяла с Эсмонда обещание заботиться о мальчике, а Фрэнка просила во всем брать пример с кузена, которого ей угодно было назвать благородным джентльменом и храбрым солдатом; и когда настало время прощания, она не обнаружила ни слабости, ни колебаний, хотя, видит бог, это сердце, столь мужественное в собственных страданиях, всегда полно было тревоги за других.
Esmond's general embarked at Harwich. 'Twas a grand sight to see Mr. Webb dressed in scarlet on the deck, waving his hat as our yacht put off, and the guns saluted from the shore. Harry did not see his viscount again, until three months after, at Bois-le-Duc, when his Grace the Duke came to take the command, and Frank brought a budget of news from home: how he had supped with this actress, and got tired of that; how he had got the better of Mr. St. John, both over the bottle, and with Mrs. Mountford, of the Haymarket Theatre (a veteran charmer of fifty, with whom the young scapegrace chose to fancy himself in love); how his sister was always at her tricks, and had jilted a young baron for an old earl. "I can't make out Beatrix," he said; "she cares for none of us--she only thinks about herself; she is never happy unless she is quarrelling; but as for my mother--my mother, Harry, is an angel."	Начальник Эсмонда сел на корабль в Гарвиче. Величественное зрелище являл собою мистер Уэбб, когда в алом своем мундире стоял на палубе отплывающего судна и махал шляпой под приветственные залпы береговых орудий. Юного виконта Гарри увидел лишь три месяца спустя в Буа-ле-Дюк; туда прибыл его светлость, чтобы вновь принять командование, и вместе с ним явился Фрэнк с целым ворохом городских новостей: с такой-то актрисой он ужинал, а такая-то ему надоела; дважды ему удалось опередить мистера Сент-Джона: во-первых, в количестве выпитого, а во-вторых, в милостях миссис Маунтфорд из Хэймаркетского театра (заслуженной прелестницы лет пятидесяти, в которую молодой повеса вообразил себя влюбленным); сестрица его все такая же причудница и совсем недавно променяла молодого барона на старого графа. "Не пойму я Беатрису, - сказал он, - она не любит никого из нас, - она думает только о себе и лишь тогда счастлива, когда поссорится с кем-нибудь; зато матушка, матушка, Гарри, это ангел".
Harry tried to impress on the young fellow the necessity of doing everything in his power to please that angel; not to drink too much; not to go into debt; not to run after the pretty Flemish girls, and so forth, as became a senior speaking to a lad. "But Lord bless thee!" the boy said; "I may do what I like, and I know she will love me all the same;" and so, indeed, he did what he liked. Everybody spoiled him, and his grave kinsman as much as the rest.	Гарри всячески убеждал юношу, что его долг как можно меньше огорчений причинять этому ангелу: не пить сверх меры; не делать долгов; не волочиться за хорошенькими фламандками; одним словом, наставлял его, как подобает старшему. "Что это тебе вздумалось! - отвечал ему, однако, молодой лорд. - Я могу делать все, что захочу, все равно она всегда будет любить меня". И он, точно, делал все, что хотел. Все кругом баловали его, и рассудительный кузен не меньше других.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты